Что ж, мы с матерью одолели двадцать глав «Крошки Доррит», и всю неделю я была удивительно покладистой и терпеливой. Мы ходили на чай к чете Уоллес и ужинали в Гарден-Корт с мисс Палмер и ее кавалером, мы вместе посетили магазины одежды на Хановер-стрит. Ох, до чего же противно смотреть на толстошеих девиц со срезанными подбородками, которые, сложив рот гузкой, жеманятся перед тобой, а хозяйка заворачивает юбку, чтобы показать отделку фаем, фуляром или кружевами торшон. На мой вопрос, нет ли чего-нибудь в серых тонах, она ответила непонимающим взглядом. На просьбу чего-нибудь прямого, простого и строгого мне показали девицу в глухом платье. Маленькая и ладная, она выглядела в нем как нога в хорошо пригнанном башмаке. Но в том же платье я бы казалась саблей в ножнах.

Я купила пару темно-желтых лайковых перчаток, пожалев, что нельзя купить еще и еще, чтобы отнести в холодную камеру Селины.

Очевидно, мать решила, что мы уже далеко продвинулись. Утром за завтраком она презентовала мне серебряный футляр с комплектом визитных карточек, которые сама заказала. В обрамлении черной извилистой каймы первым стоит ее имя, а ниже менее вычурным шрифтом оттиснуто мое.

От этих карточек желудок мой сжался, точно кулак.

Ради поездок с матерью я почти две недели воздерживалась от посещений тюрьмы и даже не упоминала о ней. Я надеялась, мать это заметит и оценит. Но после акта дарения она сообщила о своем намерении поехать с визитами и спросила, буду ли я сопровождать ее или с книгой останусь дома. Я тотчас ответила, что, пожалуй, съезжу в Миллбанк, и мать с неподдельным изумлением уставилась на меня.

— В Миллбанк? — переспросила она. — Я полагала, со всем этим покончено.

— С чего ты взяла, мама?

Мать щелкнула застежкой ридикюля.

— Что ж, поступай, как тебе угодно.

Все будет как до отъезда Присциллы, сказала я.

— Ведь в остальном ничего не изменилось, правда?

Мать не ответила.

Ее ожившая нервозность вкупе с неделей мучительных визитов, чтения «Крошки Доррит» и совершенно нелепого предположения, будто с посещениями тюрьмы отчего-то «покончено», вконец меня расстроили. Как всегда бывало после перерыва, Миллбанк показался еще более зловещим, а узницы еще более жалкими. Эллен Пауэр лихорадит. Несмотря на лишние куски и фланельку от добросердечной миссис Джелф, несчастная заходится в судорожном кашле, оставляя кровавые следы на тряпке, которой утирает рот. Лицо подпольной повитухи, прозванной Черноглазкой, замотано грязным бинтом, она ест на ощупь. «Цыганочка» и трех недель не провела в тюрьме, как в отчаянии или безумии попыталась выколоть тупым ножом свое черное око; надзирательница сказала, что теперь она слепа на один глаз. В камерах по-прежнему холодно, точно в кладовках. Пока мы с мисс Ридли шли по коридору, я спросила, какой смысл содержать заключенных в столь отчаянном холоде. Чтоб заболели?

— Мы здесь не для того, чтобы их баловать, мэм, — ответила матрона. — Мы исполняем наказание. На свете слишком много добропорядочных женщин пребывает в нищете, болезнях и голоде, чтоб нам еще тревожиться о дурных.

Пусть поживее шьют, сказала она, вот и согреются.

Стало быть, я навестила Пауэр, затем повидала Кук и еще одну узницу по фамилии Хеймер, а потом зашла к Селине. Услышав шаги, она подняла голову, и глаза ее вспыхнули, когда за плечом надзирательницы, нырнувшей к замку, встретили мой взгляд. Вот тогда я поняла, что меня тянуло не просто в Миллбанк, а к ней. Я вновь ощутила то легкое трепетанье. Наверное, оно сродни чувству женщины, когда в ней впервые шевельнется ребенок.

Ну и что, если я чувствую нечто, столь легкое, тихое и тайное?

Казалось, в тот момент это не имело значения. Селина так обрадовалась моему приходу!

— В прошлый раз вы стерпели все мои безумства, — сказала она. — А потом так долго не приходили... Я знаю, это вовсе не долго, но здесь кажется — ужасно долго. Вас не было, и я решила, что вы передумали и больше никогда не придете...

Я вспомнила свой последний визит и странные фантазии, которые он навеял. Не стоит изводить себя такими мыслями, сказала я, оглядывая каменный пол, однако там не было ни белых пятен, ни жирных следов воска и даже известки. Пришлось сделать небольшую паузу, объяснила я, поскольку навалилась куча дел по дому.

Селина кивнула, но будто опечалилась. Наверное, у меня много друзей? — спросила она. Ясно, что с ними проводить время приятнее, чем в Миллбанке.

Если б она только знала, как тягучи, скучны и пусты мои дни! Совсем как у нее. Я села и, опершись на столешницу, рассказала о свадьбе Присциллы, с отъездом которой мать больше нуждается в моем присутствии дома.

— Стало быть, ваша сестра вышла замуж, — покивала Селина. — Хорошая партия?

Весьма, ответила я.

— Тогда вы должны быть рады за нее...

В ответ я лишь улыбнулась, и Селина придвинулась чуть ближе.

— Похоже, вы ей слегка завидуете, Аврора?

Я улыбалась. Потом сказала: да, очень завидую.

— Однако не тому, что у нее есть муж, — добавила я. — О нет, вовсе не этому! Я завидую, что она... как же это выразить?.. развивается, подобно вашим духам. Она шагнула дальше. А я застыла в своей абсолютной неизменности.

— Значит, вы вроде меня, — сказала Селина. — Получается, вы сродни всем, кто сидит в Миллбанке.

Так и есть, ответила я. Только все они имеют сроки, которые закончатся...

Я смотрела в пол, но чувствовала взгляд собеседницы. Не расскажу ли я еще о сестре? — попросила Селина. Она сочтет меня эгоисткой, ответила я.

— О нет! — воскликнула Селина. — Ни за что на свете!

— Сочтете. Знаете, я видеть не могла сестру, когда она отправлялась в свой медовый месяц. Было невыносимо целовать ее и желать счастливого пути. Вот тогда я вправду ей завидовала! Наверное, в моих жилах уксус, а не кровь!

Я смолкла. Селина меня разглядывала. Потом тихо сказала, что здесь, в Миллбанке, я могу не стыдиться своих сокровенных мыслей. Ибо услышат их только каменные стены да она сама, кто пребывает в немоте, точно камень, и оттого никому не расскажет.

Все это я слышала прежде, однако нынче ее доводы проняли как никогда, и я наконец заговорила, будто выдергивая из себя слова, изнутри накрепко притороченные к груди.

— Сестра отправилась в Италию, куда некогда собиралась я с отцом и... подругой.

Разумеется, в Миллбанке я не упоминала имени Хелен и сейчас лишь сказала, что мы предполагали посетить Флоренцию и Рим; папа хотел поработать в тамошних архивах и галереях, а мы с подругой предназначались ему в помощницы. С тех пор Италия стала для меня чем-то вроде символа, безумной мечты.

— Мы хотели совершить поездку до замужества Присциллы, чтобы мать не оставалась одна. Но вот сестра вышла замуж. И сама поехала в Италию, невзирая на все мои чаяния. Что до меня...

Я уже давно не плакала, но тут, к своему ужасу и стыду, почувствовала, что вот-вот разрыдаюсь, и резко отвернулась к пузырчатой беленой стене. Справившись с собой, я увидела, что Селина подсела еще ближе. Она примостилась на краю стола, положив подбородок на сведенные руки, и сказала, что я очень смелая.

Услышав то, что неделю назад слышала от Хелен, я едва не рассмеялась. Какая там смелая! — ответила я. Всего лишь отважно переношу собственное нытье! Я бы охотно распрощалась с этой плаксой, но нельзя, даже это запрещено...

Селина покачала головой и повторила:

— Вы настолько смелая, что приходите сюда ко всем, кто вас ждет...

Она сидела очень близко. В холодной камере я чувствовала ее живое тепло. Но потом, не сводя с меня глаз, она встала и потянулась.

— Вы так завидуете сестре, — сказала Селина. — А есть ли чему завидовать? Что такого удивительного она сделала? Вы полагаете, она развивается, но так ли это? Она повторила то, что делают все. И шагнула в еще большее единообразие. Много ли ума для этого надо?

Я подумала о Присцилле, которая, как и Стивен, всегда больше походила на мать, тогда как я — на папу, и представила ее через двадцать лет, пилящей своих дочерей.

Но люди не ищут ума — по крайней мере, в женщинах, сказала я.

— Женщин готовят поступать единообразно — в этом их функция. Лишь такие, как я, расшатывают и отбрасывают подобную систему...

Именно одинаковость в поступках и держит нас «привязанными к земле», ответила Селина; мы созданы, чтобы вознестись, но не сможем этого сделать, пока не изменимся. Что касается дележки на женщин и мужчин — это первое, что нужно отбросить.

Я не поняла.

— Неужели вы думаете, что, возносясь, мы берем с собой наш земной облик? — улыбнулась Селина. — Лишь растерянные духи-новички озираются в поиске чего-нибудь плотского. Когда к ним подходят провожатые, эти духи глазеют на них и, не зная, как обратиться, спрашивают: «Вы дама или господин?» Но проводники, как и сами духи, ни то и ни другое, а все вместе. Лишь поняв это, можно вознестись в следующую сферу.

Я постаралась представить мир, о котором она говорила, тот мир, где, по ее словам, пребывает папа. Вообразила отца, обнаженного и бесполого, а рядом с ним себя... От ужасной картины меня прошиб пот.

Нет, сказала я. Все это вздор, о чем она говорит. Такого не может быть взаправду. Как можно? Это означало бы хаос.

— Нет, свободу, — ответила Селина.

Мир без различий — это мир без любви.

— Тот мир создан из любви. Думаете, существует лишь та любовь, какой ваша сестра любит мужа? По-вашему, вот здесь всегда должен быть бородатый мужчина, а вот тут — женщина в платье? Говорю же, в обители духов нет ни бород, ни платьев. А как быть вашей сестре, если муж умрет и она выйдет за другого? К кому ей лететь, когда она пересечет границу сфер? Ведь ей, как всем нам, надо с кем-то соединиться, мы все вернемся к сияющей материи, от которой наша и другая душа были оторваны вместе, они — половинки одного целого. Возможно, нынешний муж вашей сестры и есть та родная половинка ее души — надеюсь, что так. А может, это ее следующий избранник, либо ни первый, ни второй, а тот, на кого в земной жизни она даже не взглянет, человек, отгороженный от нее ложной условностью...

Сейчас меня поражает необычность нашего разговора в той обстановке: запертая решетка, за которой прохаживалась миссис Джелф, кашель, кряхтенье и вздохи трех сотен узниц, лязг засовов и ключей. Но тогда под взглядом зеленых глаз Селины я об этом не думала. Я лишь смотрела на нее, слушала и, когда наконец заговорила, спросила одно:

— Как душе узнать, что вторая половинка где-то рядом?

— Она узнает, — ответила Селина. — Мы ведь не задумываемся над тем, как мы дышим. Она узнает, когда придет ниспосланная ей любовь. И тогда сделает все, чтобы удержать эту любовь подле себя. Ибо лишиться ее — все равно что умереть.

Селина не отводила взгляда, который вдруг сделался странным. Она будто не узнавала меня. Потом она отвернулась, словно застыдившись, что слишком открылась передо мной.

Я опять поискала взглядом восковую кляксу на полу... Там ничего не было.