Интересно, хлорал вызывает привыкание? Мне кажется, мать отмеряет все большие дозы, чтобы я стала еще квелее. Сон мой беспокоен: я слышу чей-то шепот, вижу чьи-то тени. Они меня будят, я вскакиваю и в смятении озираю пустую комнату. Потом с час лежу, надеясь, что меня вновь сморит усталость.

Это все из-за потери медальона. Из-за него я беспокойна ночью, из-за него я уныла днем. Уж и не знаю, что с тобой творится, сказала мать, когда нынче утром я не могла вникнуть в какую-то мелочь, связанную со свадьбой Присси. Матушка полагает, что якшанье с грубыми узницами Миллбанка меня оглупляет. Назло ей я поехала в тюрьму, и вот теперь сна ни в одном глазу...

Сначала мне показали тюремную прачечную. Это жуткая комната с низким потолком, где жарко, сыро и зловонно. Здесь огромные звероподобные катки, чаны, где варится крахмал, а под потолком натянуты веревки, с которых, роняя капли, свешиваются бесформенные желтоватые простыни, сорочки и нижние юбки, но что из них что — определить невозможно. Уже через минуту я почувствовала, как жаром стягивает лицо и кожу на голове, и больше там не выдержала. А вот надзирательницы говорят, что работу в прачечной узницы предпочитают любой другой. Прачек лучше кормят — для поддержания сил дают яйца, свежее молоко и мясо сверх рациона. К тому же, работая вместе, они могут перекинуться словом.

После жара и суеты прачечной зона показалась особенно холодной и унылой. Я не обходила камеры, но лишь зашла к двум узницам, которых прежде не навещала. Первая из них, по имени Тулли, считалась тюремной «леди» и сидела за махинации с поддельными драгоценностями. Едва я вошла, она взяла меня за руку и сказала:

— Ну наконец-то толковый собеседник!

Однако спрашивала лишь о том, что пишут в газетах, а я, разумеется, не могла нарушить запрет.

— Но наша дорогая королева пребывает в здравии? — спросила Тулли. — Уж это вы можете сказать?

Она поведала, что дважды была приглашена на званые вечера в Осборне, и упомянула имена пары великосветских дам. Я их знаю? Нет. Тогда она поинтересовалась, «кто мои родные», и, по-моему, стала ко мне прохладнее, когда я сказала, что папа был всего лишь ученым. В заключение она спросила, не могу ли я повлиять на мисс Хэксби в вопросе корсета и зубной пасты.

С ней я не задержалась. А вот другая узница понравилась мне гораздо больше. Ее зовут Агнес Нэш, в Миллбанк она попала три года назад за сбыт фальшивых монет. Это дородная девица с темным мохнатым лицом, но красивыми ярко-голубыми глазами. Когда я вошла в камеру, она, не сделав книксена, уступила мне свой стул, а сама всю беседу стояла, привалившись к свернутому тюфяку. У нее белые и очень чистые руки. На одном пальце нет двух фаланг — «оттяпала собака мясника, когда я была совсем махонькой».

Она ничуть не стыдилась своего преступления и рассуждала о нем необычно:

— Я родом из семейства воров. Фраера считают нас злыднями, но для своих мы хороши. Я приучена украсть, коли нужно, и, скажу без стеснения, много раз воровала, однако особой нужды в том не было, потому как братец мой дока в энтом ремесле и содержал нас в достатке. — Далее она сказала, что «спалилась» на фальшивых монетах. Фальшивомонетничеством она занялась по той же причине, что и многие девушки, — работа легкая и приятная. — Мне припаяли сбыт, но энтим я никогда не утруждалась, сидела себе дома и работала формы, а уж сплавляли другие.

В зоне мне уже доводилось слышать скрупулезные разграничения преступлений по степени, виду и качеству. Стало быть, ее преступление менее тяжкое? — спросила я и получила ответ: никто не утверждает, что оно менее тяжкое, оно такое, какое есть.

— В энтом деле мало кто смыслит, — сказала Нэш. — Потому-то я и загремела сюда.

То есть? — не поняла я. Как ни крути, изготовление фальшивых денег незаконно, ведь так? Помимо всего прочего, это нечестно по отношению к тем, кому они достаются.

— Нечестно, верно. Только неужто вы думаете, что вся наша фальша отправляется ввашкошелек? Что-то попадает, не спорю, это уж, значить, вам не свезло. Но в основном мы тихо шуруем липу меж собой. Скажем, я суну монетку дружку за жестянку табаку. Он сбагрит ее своему корешу, а тот всучит Джиму или Сьюзи за кусок ворованной баранины. Сьюзи или Джим сплавят монету обратно мне. Дело-то семейное, никому никакого вреда. Однако мировые тугоухи: им говорят «фальшивомонетчица», но они слышат «воровка», а я за это расплачиваюсь пятью годами...

Я сказала, что прежде не задумывалась о существовании подобной воровской экономики, но доводы Нэш в ее защиту чертовски убедительны. Узница согласно кивнула и рекомендовала мне поднять эту тему, когда в следующий раз буду ужинать с судьей.

— Вот через энтаких дам, как вы, я и хочу мало-помалу развернуть дело на свой манер.

Сказано было без улыбки. Я не могла понять, шутит она или говорит всерьез. Впредь, сказала я, буду очень внимательна к шиллингам в своем кошельке, и тогда Нэш улыбнулась:

— Валяйте. Поди знай, может, и сейчас в вашем кошельке лежит один, сработанный мною.

Но когда я спросила, как выделить такую монету среди остальных, Нэш заскромничала и ответила, мол, есть маленькая подсказка, однако...

— Я, знаете ли, даже тут обязана сберегать свое ремесло.

Взгляд узница не отводила. Надеюсь, спросила я, по выходе на волю она не собирается вернуться к прежнему занятию? Нэш пожала плечами: а что ж еще-то делать? Ведь сказано — она сызмальства приучена к ремеслу. Родня не станет с ней нянькаться, коль она вернется исправившейся!

Какой стыд, сказала я, не найти в себе иных мыслей, кроме как о преступлениях, которые она совершит через два года.

— Да, срамно, — согласилась Нэш. — А чем еще-то заняться? Разве что считать кирпичи в стенах или стежки в шитье... Это я уже сделала... Или гадать, как там мои дети без матери... И это было. Шибко тяжело о том думать.

Следует подумать, сказала я, почему ее дети остались без матери. А также вспомнить все свои прежние неправедные пути и куда они ее завели.

Нэш рассмеялась.

— Думала, — сказала она. — Цельный год. О том все думают — любую спросите. Первый год в тюряге — страшная вещь. Клянешься чем угодно, мол, скорее уморишь себя и родню голодом, нежели еще раз согрешишь и окажешься здесь. Готова любому обещать что хошь, вот до чего раскаиваешься. Но только в первый год. Опосля раскаянье уходит. Ты не думаешь: «Не сделай я энтого, не попала бы сюда», нет, ты думаешь: «Кабы я все провернула ловчее...» Замышляешь жуткие мошенства и кражи, что замутишь на воле. Ты думаешь: «Вы засадили меня сюда, потому как сочли грешницей? Так пропади я пропадом, если через четыре года не покажу вам, что такое настоящий грех!»

Сказала и подмигнула. Я молча на нее таращилась и наконец выговорила:

— Только не ждите, что мне приятно слышать подобное.

Не переставая улыбаться, Нэш с ходу ответила, что ничего такого и не ждала...

Когда я встала, она откачнулась от тюфяка и прошла со мной три-четыре шага до решетки, словно провожая из камеры.

— Я рада, что поболтала с вами, мисс, — сказала Нэш. — Так вы попомните насчет шиллингов-то!

Непременно, ответила я, выглядывая в коридоре надзирательницу. Нэш кивнула.

— Вы теперь к кому? — спросила она.

Казалось, вопрос задан без умысла, и я осторожно ответила:

— Наверное, к вашей соседке — Селине Дауэс.

— Ах, к этой! — фыркнула Нэш. — Что с призраками... — Она закатила красивые голубые глаза и опять рассмеялась.

Теперь она нравилась мне гораздо меньше. Сквозь решетку я кликнула миссис Джелф и затем пошла к Дауэс. Ее лицо показалось мне бледнее прежнего, а руки определенно еще больше покраснели и огрубели. Мое плотное пальто было наглухо застегнуто, я ни словом не обмолвилась о медальоне и не вспоминала сказанное Дауэс в прошлый раз. Но я сказала, что думала о ней. А также размышляла над тем, что она рассказала о себе. Могу ли я узнать о ней больше?

Что мне хотелось бы узнать? — спросила она.

Может быть, она подробнее расскажет о своей жизни до того, как попала в Миллбанк?

— Как давно вы стали... такой?

Дауэс наклонила голову.

— Какой?

— Вот такой. Как давно вы видите духов?

— Ах, это! — Она улыбнулась. — Пожалуй, с тех пор, как вообще стала видеть...

И она рассказала, как это произошло с ней, когда она была юной, жила с теткой и часто болела; однажды, когда она особенно сильно расхворалась, к ней явилась дама. Оказалось, это была ее покойная мать.

— Так мне сказала тетушка.

— И вы не испугались?

— Тетя сказала, бояться нечего, потому что мама меня любит. Оттого и пришла...

Эти визиты продолжались до тех пор, пока тетушка не решила, что следует «наилучшим образом использовать ее способность», и стала водить ее в спиритический круг. Там были стуки, вопли и всякие духи.

— Вот тогда я вправду немного испугалась, — рассказывала Дауэс. — Не все духи были добры, как мама!

Сколько же ей было лет?

— Кажется, тринадцать...

Я представила худенькую и невероятно бледную девочку, которая кричит «Тетя!», когда накреняется стол. Удивительно, что пожилая женщина подвергала ребенка таким переживаниям! Когда я об этом сказала, Дауэс покачала головой и ответила, что тетя поступила правильно. Было бы гораздо хуже встретиться с духами совершенно одной, что случается с некоторыми спиритами-одиночками, — уж она-то знает. Постепенно она привыкала к тому, что видела.

— Тетушка держала меня при себе, — говорила Дауэс. — Болтовня других девочек о самых обычных вещах казалась мне глупой, а сверстницы, конечно, считали странной меня. Изредка я встречала среди них кого-нибудь похожего на себя. Конечно, ничего хорошего, если человек сам не знает о своих способностях или, хуже того, догадывается о них, но боится...

Ее пристальный взгляд заставил меня вздрогнуть и отвернуться.

— И все же круг помог мне развить свои способности, — поспешно сказала Дауэс.

Вскоре она уже знала, как отвадить «подлых» духов и связаться с добрыми; чуть позже они стали передавать ей послания «для своих любезных земных друзей». Какая же это радость людям, правда? Плохо ли получить добрую весточку, когда горюешь в печали?

Я вспомнила о пропавшем медальоне и послании, которое она передала мне, однако же об этом мы не говорили. Я лишь сказала:

— Значит, вот так вы стали медиумом. И люди платили вам деньги?

Дауэс весьма твердо ответила, мол, «в жизни пенса не взяла» для себя; порой клиенты оставляли подарки — так это совсем другой коленкор, и сами духи частенько говорили, что брать деньги вовсе не зазорно, коль они способствуют спиритической деятельности.

Рассказывая о той поре своей жизни, Дауэс улыбалась.

— Хорошее было время, хотя тогда я это вряд ли понимала, — говорила она. — Тетя меня покинула — перешла, как мы говорим, в мир духов. Я по ней скучала, но тоски не было, ибо там она пребывала в довольстве, какого никогда не знала на земле. Некоторое время я жила в Холборне — в пансионе семейства спиритов, которые сначала были ко мне добры, но потом, к сожалению, переменились. Я делала свою работу и приносила людям большую радость. Встречала много интересных личностей — умных людей вроде вас, мисс Приор! Вообще-то, несколько раз я бывала в домах Челси.

Я вспомнила аферистку, хваставшую визитами в Осборн. В окружении тюремных стен гордость Дауэс выглядела ужасно.

— И в одном из тех домов вышел неприятный случай с девушкой и дамой, в котором вас обвинили? — спросила я.

Дауэс отвернулась и тихо ответила: нет, это произошло в другом доме, в Сайденхеме.

Потом она спросила, известно ли мне о переполохе, который случился на утренней молитве. Джейн Петтит из отряда мисс Маннинг швырнула в капеллана молитвенником...

Ее настроение изменилось. Я с сожалением поняла, что больше она ничего не расскажет, а мне хотелось подробнее узнать о том «скверном» духе — Питере Квике.

Слушая рассказ, я сидела неподвижно. Теперь, отвлекшись, я почувствовала, что озябла, и плотнее запахнула пальто. От движения из кармана высунулся блокнот, привлекший внимание Дауэс. Все время, что мы говорили, ее взгляд возвращался к моему карману, а когда я собралась уходить, она спросила, зачем я всегда ношу с собой тетрадку. Собираюсь написать об узницах?

Я ответила, что блокнот всегда со мной — привычка с тех времен, когда я помогала в работе отцу. Без тетрадки мне как-то не так, а некоторые записи я потом переношу в свой дневник. Та тетрадка — мой самый близкий друг. Я поверяю ей все сокровенные мысли, в ней мои тайны.

Дауэс кивнула: мол, она сама как моя тетрадка — тоже никому не скажет. С таким же успехом я могу поведать свои сокровенные мысли здесь, в камере. Кому передавать-то?

Сказано это было вовсе не угрюмо, а почти весело. Можно рассказать духам, заметила я. Дауэс вздохнула и наклонила голову.

— Ах! Они и так все видят. Даже страницы вашей секретной тетради. Даже если вы пишете... — на секунду смолкнув, она легко провела пальцем по губам, — в сумраке комнаты, затворив дверь и притемнив лампу.

Я сморгнула. Как странно, сказала я, именно так я пишу в своем дневнике; Дауэс коротко глянула на меня и улыбнулась: все так пишут. На воле она тоже вела дневник и всегда писала темными ночами, когда уже тянет зевать и клонит в сон. Вот сейчас в своей бессоннице она могла бы писать ночь напролет, а нельзя, и это ужасно тяжело.

Я припомнила свои злосчастные бессонные ночи, когда Хелен известила, что выходит замуж за Стивена... Наверное, с того дня и до самой папиной смерти, когда я впервые приняла морфий, я смогла уснуть раза три. Я представила Дауэс в темной камере: глаза ее распахнуты, и я даю ей выпить морфий или хлорал...

Она все смотрела на блокнот, и рука моя сама схватилась за карман. Дауэс это заметила, и во взгляде ее появилась легкая горечь.

Правильно, сказала она, за блокнотом нужно приглядывать, ибо тут все сходят с ума по бумаге и чернилам.

— Тебя привозят в тюрьму, и ты расписываешься в огромной черной книге... — Это был последний раз, когда она держала ручку и писала свое имя. Это был последний раз, когда она его слышала. Здесь меня называют Дауэс, как служанку. Если сейчас кто-нибудь окликнет меня по имени, я, наверное, и головы не поверну. Селина... Селина... Я забыла эту девушку! Она все равно что умерла.

Голос ее чуть дрогнул. Я вспомнила проститутку Джейн Джарвис, которая просила листок из моего блокнота, чтобы послать записку подружке Уайт... С того раза я к ней больше не заходила. Но мечтать о листке бумаги лишь для того, чтобы написать свое имя и тем самым почувствовать себя реально существующей...

Это казалось такой малостью...

Убедившись, что миссис Джелф все еще в дальнем конце коридора, я достала из кармана блокнот и, раскрыв его на чистой странице, положила на стол; затем протянула Дауэс ручку. Она переводила взгляд с нее на меня, потом взяла и неловко развинтила — видимо, такое самопишущее перо было ей в диковину. Поднеся дрожащую руку к листку, она дождалась, когда блестящая чернильная бусина подберется к кончику пера, и вывела: «Селина». Потом написала свое имя полностью: «Селина Энн Дауэс». И снова лишь первое: «Селина».

Она склонилась над столом, наши головы почти соприкасались; когда она заговорила, голос ее был чуть громче шепота:

— Интересно, мисс Приор, в вашем дневнике когда-нибудь появляется это имя?

Секунду я не отвечала, ибо, слыша ее шепот и ощущая в зябкой камере ее тепло, сама поразилась тому, как часто о ней писала. С другой стороны, почему бы не писать о ней, коль скоро я пишу о других узницах? И уж конечно, лучше писать о Дауэс, нежели о Хелен... Но сказала я другое:

— Вам было бы неприятно, если б все же я писала о вас?

Неприятно? Дауэс улыбнулась. Она была бы рада знать, что кто-нибудь, но я в особенности, сидит за столом и пишет о ней: «Селина сказала так-то» или «Селина сделала то-то». Она рассмеялась: «Селина нагородила кучу вздора о духах...»

Дауэс покачала головой, и смех ее растаял так же быстро, как возник, а улыбка угасла.

— Разумеется, вы не станете так меня называть, — еще тише произнесла она. — Только — Дауэс, как все другие.

Я сказала, что могу называть ее любым именем, какое ей нравится.

— Правда? — спросила она и добавила: — Только не бойтесь, что взамен я попрошу разрешения называть вас как-то иначе, нежели мисс Приор...

Замявшись, я ответила, что надзирательницы вряд ли сочтут это подобающим.

— Не сочтут! Однако... — она отвернулась, — я бы не стала произносить это имя при всех. Но я ловлю себя на том, что, думая о вас — а я о вас думаю по ночам, когда тюрьма затихает, — я называю вас не мисс Приор. Я говорю... Вы любезно сообщили свое имя, когда сказали, что пришли подружиться со мной...

Чуть неуклюже она вновь поднесла перо к листку и под своим именем вывела: «Маргарет».

Маргарет. Я вздрогнула, словно увидела бранное слово или карикатуру на себя.

Зря она это написала, охнула Дауэс, слишком уж фамильярно с ее стороны!

Нет-нет, дело не в том, успокоила я.

— Просто... Это имя мне никогда не нравилось. Кажется, оно вобрало все худшее во мне... Вот у сестры красивое имя. Когда я слышу свое имя, меня будто зовет мать. А папа называл меня Пегги...

— Тогда позвольте и мне вас так называть, — сказала Дауэс.

Но я до сих пор с содроганием вспоминала тот единственный раз, когда слышала от нее это имя. Я покачала головой.

— Тогда дайте другое имя, каким вас называть, — прошептала Дауэс. — Любое, кроме мисс Приор, которое звучит как имя надзирательницы или обычной гостьи и ничего для меня не значит. Дайте имя, в котором будет нечто... тайное имя, которое вберет в себя все ваше самое лучшее...

Вот так она шептала, и я под влиянием того же странного порыва, который заставил дать ей блокнот и перо, сказала:

— Аврора! Зовите меня Аврора! Это имя... оно...

Разумеется, я не сказала, что так меня называла Хелен, до того как вышла за моего брата. Этим именем я называла себя в юности, сочинила я и покраснела, услышав сама, как глупо это звучит.

Но Дауэс оставалась серьезной. Она схватила ручку, зачеркнула имя Маргарет и вместо него записала «Аврора».

— Селина и Аврора, — произнесла она. — Как хорошо они смотрятся! Словно ангельские имена, правда?

В камере вдруг стало невероятно тихо. Я услышала, как где-то в дальнем коридоре хлопнула решетка, лязгнул засов, а потом, уже ближе, раздался хруст песка под башмаками надзирательницы. Мы неуклюже столкнулись руками, когда я забирала у Дауэс перо.

— Боюсь, я вас утомила, — сказала я.

— О нет, ничуть.

— И все же, полагаю, да. — Я встала и торопливо шагнула к решетке. Коридор был пуст. — Миссис Джелф! — позвала я, и от дальней камеры донесся ответный крик:

— Сию секунду, мисс!

Поскольку никто меня не видел и не слышал, я протянула Дауэс руку:

— Что ж, до свиданья, Селина.

Наши пальцы вновь соприкоснулись, и она улыбнулась, прошептав:

— До свиданья, Аврора.

Казалось, это слово, произнесенное в холодной камере, на одно долгое мгновенье белым облачком зависло возле ее губ. Отняв руку, я уж было повернулась к решетке, но тут мне показалось, что взгляд Дауэс несколько утратил свое простодушие.

Я спросила, зачем она так.

— Что, Аврора?

Зачем она так загадочно улыбается?

— Загадочно?

— Вы сами прекрасно знаете. Что это значит?

Дауэс вроде замялась, но потом сказала:

— Просто вы так горделивы... За весь наш разговор о духах вы...

Я — что?

Она вдруг опять развеселилась и, усмехнувшись, покачала головой.

— Дайте ваше перо, — сказала Дауэс и, прежде чем я успела ответить, сама его выхватила, отошла к столу и принялась очень быстро что-то писать в блокноте.

В коридоре уже слышались шаги миссис Джелф.

— Скорее! — попросила я.

Сердце мое заколотилось так сильно, что ткань на груди подрагивала, точно барабанная кожа. Дауэс улыбалась и продолжала писать. Шаги все приближались, сердце мое бешено стучало... Но вот блокнот закрыт, перо завинчено и вновь в моей руке, а за решеткой возникла миссис Джелф. Как обычно, ее темные глаза тревожно обрыскали камеру, но в ней не было ничего приметного, кроме моей трепещущей груди, которую я прикрыла пальто, пока надзирательница возилась с ключом. Дауэс уже отошла в сторону. Она сложила перед собой руки и склонила голову, от ее улыбки не осталось и следа.

— До свиданья, мисс Приор, — только и сказала узница.

Я лишь кивнула, вышла из камеры и в сопровождении надзирательницы молча двинулась по коридору.

Всю дорогу я чувствовала в кармане блокнот, превратившийся в странное непереносимое бремя. На переходе в соседний корпус я сняла перчатку и голой рукой коснулась кожаного переплета, который, казалось, еще хранит тепло огрубелых пальцев. Однако вынуть блокнот из кармана я не осмелилась. И достала его, лишь когда захлопнулась дверца экипажа, а кучер хлестнул лошадь; понадобилась секунда, чтобы найти страницу, и еще одна, чтобы подладить ее под свет уличных фонарей. Увидев написанное, я тотчас захлопнула и вновь спрятала блокнот в карман, но всю тряскую поездку держала его в руке, отчего повлажнела кожаная обложка.

Сейчас блокнот лежит передо мной. На странице чернильные брызги и имена: ее, мое прежнее и мое тайное. А ниже вот что:

Я пишу при слабом пламени оплывающей свечи. Ночь ветреная, сквозняк проскальзывает под дверь и приподнимает на полу ковер. Мать и Прис спят в своих постелях. Наверное, спит вся Чейни-уок, весь Челси. Лишь я не сплю... Я и еще Вайгерс, которая шебаршит наверху в прежней комнате Бойд... Что ее так растревожило? Мне всегда казалось, что ночью дом замирает, но сейчас я будто слышу тиканье всех часов, скрип каждой половицы и ступеньки. Я вижу свое лицо, отраженное в разбухшем окне, но вглядываться в него боюсь. Мне страшно смотреть и за стекло, к которому прижалось лицо ночи. Потому что в ней есть Миллбанк с его густыми-густыми тенями; в одной из них лежит Селина... Селина... которая заставляет меня писать ее имя и с каждым штрихом пера становится все реальнее, обретая плоть и кровь... Селина... В одной из теней лежит Селина. Ее глаза открыты и смотрят на меня.