ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Поздним вечером, когда мистер Гарви добрался до крытой жестью лачуги в Коннектикуте, дело явно шло к дождю. Несколько лет назад в этой хижине он убил молоденькую официантку и выгреб из кармашка ее передника чаевые — как раз хватило на покупку новых брюк. Сейчас гниение должно было уже закончиться, и верно: подойдя ближе, он не учуял трупного запаха. Но лачуга стояла нараспашку, и земляной пол оказался развороченным. Мистер Гарви набрал побольше воздуха и опасливо приблизился к порогу. Заснул он возле ее пустой могилы.

В противовес списку мертвых, я в какой-то момент начала составлять свой личный список живых. Лен Фенэрмен, по моим наблюдениям, занимался тем же. В свободное от службы время он брал на заметку юных девушек и старух, а также каждую вторую женщину из тех, что расцвечивали собой весь возрастной спектр между этими двумя полюсами; таков был его путь к выживанию. Девочка-подросток в торговом центре: незагорелые ноги, куцее детское платьишко, щемящая беззащитность, которая запала в душу и мне, и Лену. Трясущиеся старушки с «ходунками»: упрямо красят волосы в ненатуральные оттенки своего бывшего натурального цвета. Немолодые матери-одиночки, которые мечутся по продуктовому отделу, не видя, что их детишки втихаря тащат с полок сладости. Заметив кого-нибудь из числа таких женщин, я пополняла свой список. Все они пока были целы и невредимы. Но иногда я видела и таких, кому причинили страдание, — избитых мужьями, изнасилованных чужаками, а то родными отцами, — и каждый раз хотела вступиться.

Лен сталкивался с этими несчастными постоянно. Что ни день, они прибегали в участок, но даже за пределами своего кабинета он узнавал их за версту. К примеру, жена галантерейщика: с фингалами не ходит, но жмется, как нашкодившая собачонка, и разговаривает виноватым шепотом. Или взять ту девочку, которую он каждый раз видел на шоссе, когда ездил на север штата проведать сестер. С годами она совсем исхудала, щеки опали, на бледном лице выделялись только скорбно-безнадежные глаза. Если ее не оказывалось на месте, это вызывало у него тревогу. Если же она оказывалась, где всегда, это одновременно и угнетало, и придавало сил.

Мое дело на какое-то время зависло, но за последние месяцы старое досье пополнилось новыми фактами: к нему добавилось имя еще одной возможной жертвы — Софи Чичетти, а также имя ее сына и вымышленная фамилия, под которой скрывался Джордж Гарви. Кроме того, в деле появился и мой брелок: замковый камень Пенсильвании. Порывшись в коробке с вещдоками, Лен извлек его на свет и в который раз нащупал мои инициалы. Эту безделушку обследовали под микроскопом на предмет каких-либо следов, но она оказалась абсолютно чистой, если не считать, что ее обнаружили на месте убийства другой девочки.

Как только было установлено, что подвеска принадлежала мне, Лен принял решение отдать ее моему отцу. Такой план был нарушением всех служебных инструкций, но ведь полиция так и не смогла предъявить родителям мой труп; в наличии была раскисшая книга из школьной библиотеки да еще страницы из моей тетради по биологии, слипшиеся с любовной запиской от мальчика. Бутылка из-под кока-колы. Вязаная шапка с бубенчиками. Все это он зафиксировал и сдал на хранение. Но брелок-амулет — совсем другое дело, вот Лен и надумал его вернуть.

Медсестра, с которой Лен встречался после отъезда моей мамы, сразу ему позвонила, увидев в списке вновь поступивших пациентов имя Джека Сэлмона. Лен решил навестить моего отца и принести ему амулет, как будто волшебная сила могла ускорить папино выздоровление.

Наблюдая за ним, я почему-то вспоминала контейнеры с жидкими токсинами, которые скопились за автосервисом Хэла, где разросшийся вдоль железной дороги кустарник так и подбивал местных промышленников к незаконному сбросу токсичных отходов… Так вот: контейнеры были герметично закупорены, но со временем их содержимое стало просачиваться наружу. За годы маминого бегства у меня возникло и сочувствие, и уважение к Лену. Опираясь на материальные свидетельства, он пытался понять непостижимое. Я видела: мы с ним в этом похожи.

Перед входом в больницу какая-то девушка продавала букетики нарциссов, перевязанные бледно-лиловыми ленточками. На моих глазах мама купила у нее весь товар оптом.

Сестра Элиот, которая вспомнила мою маму восемь лет спустя, предложила свою помощь, увидев ее в коридоре с охапкой цветов. Она разыскала в кладовой несколько кувшинов, а затем, пока отец спал, вместе с моей мамой набрала в них воды и расставила цветы по всей палате. Наверно, трагедия и вправду облагораживает женскую внешность, думала сестра Элиот, потому что моя мама стала еще прекраснее.

Линдси, Сэмюел и бабушка Линн поехали забирать Бакли. Моя мама была еще не готова увидеть наш дом. Она полностью сосредоточилась на отце. Все остальное подождет: и дом, который встретит ее немым укором, и сын с дочерью. Ей надо было перекусить и много чего обдумать. Больничный кафетерий она обошла стороной, потому что яркие лампы навевали ей мысли о том, что в больницах делаются попытки — правда, безуспешные — лишить человека сна, чтобы он круглые сутки готовил себя к новым сюрпризам: вместо кофе — какая-то бурда, стулья жесткие, на этажах грохочут лифты. Оказавшись на свежем воздухе, она зашагала вниз по пандусу.

Стемнело; на стоянке, куда она однажды примчалась в одной ночной рубашке, было множество свободных мест. Она поплотнее закуталась в кофту, которую оставила ей мать.

Пересекая стоянку, она присматривалась к темным машинам и гадала, что за люди приехали в больницу. На пассажирском сиденье то тут, то там попадались россыпи кассет и детские креслица. Это превратилось для нее в игру: что интересного можно разглядеть внутри? Теперь ей было уже не так тоскливо и одиноко, словно она опять стала маленькой девочкой, которая играла в шпионов, когда родители брали ее с собой в гости. Агент Абигайль на спецзадании. Вижу пушистую игрушечную собаку, вижу футбольный мяч, вижу женщину! Вот она, незнакомка за рулем. Женщина не сразу почувствовала на себе посторонний взгляд; но как только их глаза встретились, моя мама резко отвернулась, будто ее внезапно привлекли огни давно знакомой закусочной, куда она, собственно, и направлялась. Ей хватило беглого взгляда, чтобы понять, почему та женщина засиделась в машине: она собиралась с духом, перед тем как войти в здание больницы. Моей маме было хорошо знакомо такое выражение лица. Так выглядит человек, который дорого бы дал, чтобы оказаться сейчас в другом месте.

Помедлив на садовой аллее между главным корпусом и отделением реанимации, она пожалела, что не взяла с собой сигареты. Утром все было четко и ясно. У Джека инфаркт. Нужно лететь домой. Но сейчас она утратила прежнюю уверенность. Сколько еще придется ждать? Что еще случится до ее отъезда? У нее за спиной открылась и захлопнулась дверца машины: та женщина зашагала к больнице.

В закусочной все было как в тумане. Моя мама присела к отгороженному столику и выбрала такое блюдо, которого в Калифорнии, похоже, вообще не знали — куриный шницель.

Погрузившись в задумчивость, она не сразу заметила, что сидящий напротив мужчина пялится на нее без зазрения совести. Как всегда, она мысленно вычленила каждую деталь его внешности. Такая привычка появилась у нее после моего убийства, пока она еще не уехала из Пенсильвании: увидев подозрительного незнакомца, она в уме разрезала его на части. Это происходило быстрее (страх вообще не знает промедления), чем она успевала — хотя бы ради приличия — себя упрекнуть. Принесли ее заказ, шницель и чай, и она переключилась на еду: резиновое мясо, обвалянное в песчаных крошках панировки, и перестоявшийся чай с металлическим привкусом. Она думала, что продержится дома пару дней, не более. Куда бы ни упал ее взгляд, она повсюду видела меня, а сидевший напротив незнакомец мог оказаться моим убийцей.

Она разделалась с ужином, заплатила по счету и вышла, не поднимая глаз. От звона бубенчика над дверью она вздрогнула и чуть не задохнулась.

Пришлось взять себя в руки, чтобы неторопливо перейти через шоссе, но, когда она очутилась на стоянке, дыхание все еще было частым и неровным. Машина нерешительной посетительницы стояла на том же месте.

В главном вестибюле, где родственники больных обычно не задерживались, она решила присесть и собраться с мыслями.

Надо побыть у его постели до утра, а когда он придет в сознание, можно будет распрощаться. Как только она приняла это решение, на нее снизошло желанное спокойствие. Внезапное снятие ответственности. Билет в дальние края.

Время было позднее, одиннадцатый час, и она поднялась в пустом лифте на пятый этаж, где уже приглушили свет. На посту в коридоре шепотом сплетничали две медсестры. До нее доносились радостно-возбужденные нотки их болтовни; в воздухе витала легкая интимность. В тот миг, когда у одной из сестер вырвался пронзительный смешок, моя мама распахнула дверь отцовской палаты, и створки сомкнулись у нее за спиной.

Наконец-то одна.

За закрытой дверью стояла тишина, словно в безвоздушном пространстве. В коридоре я чувствовала себя ненужной, понимала, что пора уходить. Но меня словно пригвоздили к месту.

В слабом свете флуоресцентной лампы, укрепленной над кроватью, моя мама увидела его спящим и сразу вспомнила, как в этой самой больнице пыталась отрезать себя от него.

А мне, когда она взяла моего отца за руку, вспомнилось, как мы с сестрой играли у нас дома, в коридоре на втором этаже, под оттиском, снятым со старинного надгробья. Я изображала погибшего рыцаря, который вместе с верным псом отправился на небеса, а она — бойкую вдовушку. «Как можно ожидать, что я всю свою жизнь посвящу человеку, застывшему во времени?» Любимая фраза Линдси.

Мама долго сидела, сжимая папину руку. Она думала: как было бы хорошо прилечь на чистую больничную простыню рядом с мужем. Но это исключено.

Она наклонилась к нему. Сквозь волну антисептиков и спирта пробивался травяной запах его кожи. Уйдя из дому, она забрала свою любимую папину рубашку и временами расхаживала в ней по комнате, чтобы его частица перешла к ней. Стремясь как можно дольше сохранить этот запах, мама никогда не выходила в ней на улицу. Как-то ночью, измучившись от тоски, она надела рубашку на подушку, застегнула на все пуговицы и легла с ней в обнимку, как глупая школьница.

Вдалеке, за плотно закрытым окном, слышался приглушенный рев машин на шоссе, но больница на ночь закрывалась. Лишь каучуковые подошвы дежурных медсестер мягко ступали по коридору.

Как раз той зимой она сказала молоденькой девушке, с которой они вместе работали по субботам в дегустационном баре, что в отношениях между мужчиной и женщиной кто-то один всегда оказывается сильнее другого.

— Это не означает, что слабый не любит сильного, — сказала она, ища понимания.

Напарница вылупилась на нее, как баран на новые ворота. Но для мамы было важно то, что она сама, произнеся это вслух, узнала в себе того, кто слабее.

От этого открытия у нее потемнело перед глазами. Почему же она всегда считала, что все наоборот?

Придвинув стул вплотную к изголовью, она опустила лицо на край подушки, чтобы следить, как дышит мой отец, видеть, как у него подрагивает веко. Как же можно так сильно любить — и скрывать это от себя самой, просыпаясь по утрам вдали от дома? Она прочертила границу дорогами, отгородилась рекламными щитами, опустила шлагбаумы, отломила зеркало заднего вида. Неужели она думала, что от этого он исчезнет? Что из памяти сотрутся годы и дети?

Глядя на мужа, она успокаивалась от его равномерного дыхания. Все оказалось так просто, что поначалу она даже этого не поняла. Перед глазами возникали комнаты в нашем доме и прожитые в них долгие часы, которые она старалась вытравить из памяти. Теперь, когда она вернулась, воспоминания оказались еще слаще на вкус — как цукаты, забытые на полке в чулане. На той же полке хранились все памятные даты, и наивность их первой любви, и крепкий жгут, сплетенный из общих мечтаний, и основательный корень расцветающей семьи. И первое проявление этой основательности.

Она заметила на лице у моего папы новую морщинку. Полюбовалась серебристыми висками.

Вскоре после полуночи она заснула, хотя изо всех сил старалась не смыкать глаз — чтобы насмотреться на это лицо и вобрать все сразу, а утром проститься.

Они мирно спали рядом, и я шепотом пропела:

Часа в два ночи хлынул дождь. Он обрушился на больницу, на наш дом, на мои небеса. И крытая жестью лачуга, где спал мистер Гарви, тоже приняла этот ливень. Молоточки дождя стучали по крыше прямо у него над головой. Ему снилась не та девушка, чьи останки были выкопаны и как раз сейчас находились на экспертизе, а Линдси Сэлмон — 5! 5! 5! — ускользающая сквозь живую изгородь. Этот сон всякий раз становился предвестником опасности. Ее мелькнувшая футболка одним ударом выбила его жизнь из привычной колеи.

Около четырех часов утра я увидела, как мой отец проснулся и ощутил на щеке тепло маминого дыхания, еще не зная, что она спит рядом. Мы с ним оба хотели, чтобы он ее обнял, но у него не хватило сил. Зато можно было пойти другим путем. Поведать ей о том, что он испытал после моей смерти, — о том, что неумолимо лезло в голову, хотя было скрыто от всех, кроме меня.

Ему было жалко ее будить. Больничную тишину нарушал только шум дождя. Дождь — мой отец это знал — следил за ним из темноты и сырости, и ему вспомнилось, как Линдси и Сэмюел возникли на пороге, насквозь промокшие и счастливые: они все дорогу бежали, чтобы только скорее вернуться к нему. Он часто ловил себя на том, что командует себе: равнение на середину. Линдси. Линдси. Линдси. Бакли. Бакли. Бакли.

Уличные фонари выхватывали из темноты круги дождя, прямо как в фильмах его детства. Голливудский дождь. Он закрыл глаза, ощутив на щеке умиротворяющее дыхание моей мамы, и стал слушать легкий перестук дождевых капель по тонким металлическим подоконникам, а потом услышал слабый птичий щебет. Наверно, птаха свила гнездо прямо за окном, а птенцы проснулись от дождя и обнаружили, что мать упорхнула; впору было спешить им на помощь. Его ладонь накрывали ослабевшие мамины пальцы. Она здесь, и в этот раз, несмотря ни на что, он должен позволить ей оставаться собой.

Вот тут-то я и проскользнула в папину палату. Очутилась там вместе с ними. Раньше я только незримо парила сверху, а теперь стояла рядом, как живая.

Я сделалась совсем маленькой; уж не знаю, можно ли было разглядеть меня в темноте. В течение восьми с половиной лет я каждый день оставляла папу без присмотра на несколько часов, точно так же, как оставляла маму, Рут и Рэя, сестру и братишку и, уж конечно, мистера Гарви, а мой отец — теперь я поняла — не оставлял меня ни на минуту. Его преданность раз за разом свидетельствовала, как меня любили на Земле. В теплом свете папиной любви я так и осталась девочкой по имени Сюзи Сэлмон, у которой вся жизнь впереди.

— Я так и знал, что в полной тишине тебя можно услышать, — прошептал он. — Стоит только затаить дыхание — и ты вернешься.

— Джек, — сказала, просыпаясь, моя мама, — кажется, я задремала.

— Чудо, что ты вернулась, — сказал он.

Мама посмотрела ему в глаза. И все исчезло.

— Как ты справляешься? — спросила она.

— У меня нет выбора, Абби, — ответил он. — Что мне еще остается?

— Уехать, начать все сначала, — сказала она.

— Тебе это помогло?

Вопрос остался без ответа. Я протянула к ним руку и растворилась.

— Приляг ко мне, — попросил мой отец. — У нас есть немножко времени, пока эскулапы тебя не выставили.

Она словно застыла.

— Здесь ко мне отнеслись по-доброму, — сказала она. — Сестра Элиот даже помогла расставить цветы, пока ты спал.

Оглядевшись, мой папа наконец-то заметил букеты.

— Нарциссы, — сказал он.

— Цветы Сюзи.

Папино лицо осветилось улыбкой:

— Вот так это и делается — хранишь память, даришь цветы.

— Это так тяжело, — сказала мама.

— Да, — кивнул он, — тяжело.

Мама едва-едва сумела примоститься на краешке больничной койки. Они вытянулись рядом, чтобы смотреть друг другу в глаза.

— Как прошла встреча с Бакли и Линдси?

— Лучше не спрашивай, — сказала она.

Немного помолчав, он сжал ее руку.

— Ты изменилась, — заметил он.

— Хочешь сказать, постарела.

Мне было видно, как он приподнялся на локте, взял прядь маминых волос и заправил за ухо.

— За это время я снова в тебя влюбился, — сказал он.

Я бы все отдала, чтобы сейчас оказаться на мамином месте. Его любовь к ней питали не застывшие картины прошлого. Эту любовь питало все — ее сломленный дух, ее бегство, ее возвращение, ее близость к нему в этой больничной палате, до восхода солнца, до прихода врачей. Он любил ее за то, что мог осторожно гладить ее волосы и безрассудно бросаться в глаза-океаны.

Мама так и не заставила себя произнести «я тебя люблю».

— Ты останешься? — спросил папа.

— Ненадолго.

Это было уже кое-что.

— Ну и хорошо, — сказал он. — А что ты говорила в Калифорнии, когда тебя спрашивали о семье?

— Вслух говорила, что у меня двое детей. Про себя говорила: трое. И каждый раз просила у нее прощения.

— А мужа упоминала? — спросил он.

Она задержала на нем взгляд:

— Нет.

— Вот так раз, — протянул он.

— Джек, я вернулась не для того, чтобы притворяться, — ответила она.

— А для чего?

— Мне позвонила мать. Сказала, что у тебя инфаркт. Я вспомнила твоего отца.

— Подумала, что я могу умереть, как он?

— Да.

— Ты спала, — сказал он, — и не видела ее.

— Кого?

— Она вошла в комнату, а потом вышла. Мне показалось, это была Сюзи.

— Джек, — настороженно сказала мама, но без очевидной тревоги в голосе.

— Не прикидывайся, будто ты ничего не видела.

Тут ее прорвало.

— Я вижу ее повсюду, — выдохнула она, — даже в Калифорнии она была повсюду. В автобусе, на улице, возле школы. Вижу ее волосы — а лицо чужое. Вижу ее фигурку, ее походку. Вижу, как девочка нянчит младшего брата или как играют две сестренки — и думаю, сколько потеряла Линдси. Для нее и для Бакли такие отношения утрачены навсегда, но меня тоже судьба не пощадит, потому что я вас бросила. Переложила все на тебя, ну и еще на мать.

— Она у нас молодчина, — вставил мой отец. — Настоящая скала. Кое-где дает слабину, но все равно — скала.

— Понимаю.

— И все-таки: если я буду настаивать, что в палате пару минут назад была Сюзи, что ты скажешь?

— Что ты рехнулся и что, скорее всего, ты прав.

Мой отец легонько провел пальцем по маминому носу. Когда его палец коснулся ее губ, они слегка приоткрылись.

— Придвинься поближе, — сказал папа, — я, как-никак, больной.

Я смотрела, как целовались мои родители. Они делали это с открытыми глазами, и мама разрыдалась. Ее слезы катились по папиным щекам, и вскоре он тоже не выдержал.