Книга: Тонкая работа
Назад: Глава двенадцатая
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава тринадцатая

Следующую ночь я помню лишь урывками. Сижу, скорчившись, у кровати, уткнувшись лицом в покрывало, и отказываюсь идти вниз на кухню, несмотря на уговоры миссис Саксби. Ричард подходит ко мне и пинает меня, но я никак не реагирую, и он смеется, потом выходит из комнаты. Кто-то приносит мне тарелку с супом, я к ней не притрагиваюсь. Потом уносят лампу, и комната погружается во мрак. Приходится все же подняться, чтобы сходить в туалет, и рыжая девушка с пухлым лицом — Неженка — провожает меня до будки, а сама караулит у двери, чтобы я не сбежала в темноте. Меня опять сотрясают рыдания и кто-то протягивает мне рюмку бренди пополам с лекарством. Потом меня раздевают и дают чужую ночную сорочку. Я засыпаю, на час, не больше: будит меня шорох тафты — я с ужасом смотрю, как миссис Саксби, распустив волосы, стягивает с себя платье, открывая дебелое тело и грязное белье, задувает свечу, а потом забирается на кровать и укладывается рядом со мной. Помню, как она лежит и, думая, что я сплю, осторожно дотрагивается до меня, берет прядь моих волос и бережно подносит к губам — так скупой берет золотую монету.
Еще помню, что от нее исходит жар, незнакомый тяжелый кисловатый запах. Она быстро засыпает и спит крепко, всхрапывая во сне, а я все пытаюсь заснуть, но лишь задремываю ненадолго. В ту ночь время тянется медленно: мне кажется, что не одна ночь проходит, а множество ночей — годы ночей! — и я, как сквозь слоистый туман, пробираюсь сквозь них, а утро никак не наступит. Когда я открываю глаза, мне кажется, что я то в «Терновнике», в своей спальне, то в каморке у миссис Крем, то в сумасшедшем доме, на одной кровати с нянечкой. Сотни раз, наверное, я просыпалась. Я просыпаюсь и снова хочу заснуть, но каждый раз в конце концов с ужасом вспоминаю, где я нахожусь, как я сюда попала и кто я такая теперь.
Наконец я открываю глаза, спать больше не хочется. В комнате стало чуть светлее. За окном всю ночь горел уличный фонарь, высвечивая белесую сеточку тюля на узком окне. Теперь он погас. Свет за окном стал грязно-розовым, потом ядовито-желтым, начиная с подоконника, он залил понемногу всю комнату. А вместе с ним пришли звуки: поначалу слабые, еле слышные, нарастающие в сбивчивом крещендо — кукареканье петухов, свистки и звон колоколов, собачий лай, детский плач, сердитые окрики, покашливание, покряхтывание, топот ног, бесконечный стук копыт и скрип колес. Все выше, выше поднимались они из самой утробы Лондона. Сейчас шесть или семь часов. Миссис Саксби спит рядом со мной, но я окончательно проснулась, мне плохо, тошно. Я встаю с постели и, хотя на дворе май и здесь теплее, чем в «Терновнике», дрожу от холода. На руках у меня перчатки, но одежду, обувь и кожаную сумку миссис Саксби заперла в сундук: «На тот случай, дорогая, если вы проснетесь ночью, по забывчивости подумаете, что вы у себя дома, оденетесь, выйдете на улицу и заблудитесь». Мне вспомнились эти ее слова сейчас, хотя голова моя как в дурмане и меня мутит от слабости. Куда она положила ключи? Где ключ от комнаты? Меня опять пробирает дрожь, тошнота подступает к горлу, но мысли мои предельно ясны. Я должна выбраться отсюда. Я должна бежать! Должна бежать из Лондона — куда угодно, хоть в «Терновник» . Я должна раздобыть денег. Я должна — и это самая ясная и главная мысль, — я должна выручить Сью! Миссис Саксби ровно и тяжко дышит во сне. Куда она могла положить ключи? Ее платье висит на ширме. Я тихонько подкрадываюсь к нему и ощупываю карманы юбки. Пусто. Оглядываю полки, смотрю на комоде, над камином — ключей нет, но, наверное, есть много мест, куда она могла их спрятать.
Она шевельнулась — не проснулась, нет, только голову чуть повернула, и мне кажется, я догадалась — кажется, я начинаю вспоминать... Ключи у нее под подушкой: я помню, как она воровато сунула туда руку, как приглушенно звякнул металл. Я делаю шаг. Рот у нее приоткрыт, седые космы волос разметались по лицу. Я делаю еще один шаг — скрипит половица. Я уже совсем рядом, но чего-то жду, собираюсь с силами, потом быстро запускаю руку под подушку и медленно, осторожно пытаюсь нащупать ключи.
Она открывает глаза. Хватает меня за руку и улыбается. Закашлялась.
— Дорогая моя, как мне это нравится! — говорит она, вытирая губы. — Не родилась еще та девчонка, которая могла бы тайком стащить у меня что-нибудь, особенно если я этого не хочу.
Она держит меня крепко, но бережно, поглаживает запястье. Меня бьет дрожь.
— Ой, да вы замерзли! — говорит она. — Ну-ка, деточка, давайте укутаемся. — И, стянув с кровати лоскутное одеяло, накидывает его мне на плечи. — Ну что, теплее стало?
Спутанные нечесаные волосы падают мне на лицо. Я смотрю на нее как сквозь забрало шлема.
— Лучше бы я умерла, — говорю я.
— Ну вот еще, — отвечает она, поднимаясь. — Что вы такое говорите?
— Тогда — чтобы вы.
Она, все еще улыбаясь, качает головой.
— Разве можно говорить такое, деточка! — Она принюхивается. Из кухни запахло какой-то гадостью.— Чувствуете? Это мистер Иббз, он готовит нам завтрак. Посмотрим, захочется ли девочке помирать, когда перед ней поставят тарелку с копченой селедочкой!
Она снова потирает руки. Пальцы у нее красные, но выше запястья руки гладкие, молочно-белые, как слоновая кость. Она так и спала прямо в сорочке и в нижней юбке и теперь застегивает корсет, влезает в свое шуршащее платье, потом смачивает гребешок и расчесывает волосы, что-то напевая дрожащим со сна голосом. Я наблюдаю за ней из-под спутанных волос. Босые ноги ее в трещинах, пальцы распухшие. Икры ног гладкие, почти без волос. Когда она наклоняется подвязать чулки, у нее вырывается стон. Ляжки у нее толстые, на них рубцы от подвязок.
— Ну вот, — говорит она, одевшись.
Внизу заплакал младенец.
— Теперь остальных перебудит, — сокрушается она. — Пойдемте вниз, милая, я пока дам им кашки.
— Вниз? — говорю я. Если я хочу бежать, я должна спуститься вниз. Но я оглядываю себя. — В таком виде? Может, мне сначала вернут платье и ботинки?
Должно быть, я слишком резко это сказала или во взгляде моем она почуяла неладное.
Подумав, она отвечает:
— То старое пыльное платьишко? И грязные башмаки? Ну, в этом только на улицу ходить. А вот гляньте-ка на эту шелковую накидочку. — Она снимает с крючка на двери халат. — Дамы ходят в этом дома по утрам. А вот к нему и шелковые домашние туфли. И как вам пойдет-то! Надевайте, дорогая девочка, и ступайте к столу. Можете не стесняться. Джон Врум никогда не встает раньше полудня, будем только я и Джентльмен — а он небось видал вас и не в таком виде,— да еще мистер Иббз. А его, милая девочка, вы можете считать все равно как... ну, скажем, дядей. Ну что?
Я отворачиваюсь. До чего же ненавистна мне эта комната! Но не пойду я неодетой в эту их кухню. Она упрашивает и так и сяк, потом, видя, что меня не переубедить, уходит. Ключ поворачивается в замке.
Я тотчас же бросаюсь к сундуку, где лежит моя одежда, пытаюсь открыть его. Ничего не получается: сундук заперт, крышку мне не поднять.
Перехожу к окну, толкаю раму вверх. Она поднимается на пару дюймов, не больше, и кажется, если сильнее надавить, окно откроется — гвозди ржавые, как-нибудь отвалятся. Но тут другое: окошко узкое, а высота большая, к тому же я все еще не одета. Но хуже всего то, что на улице люди, и если поначалу я хотела позвать их на помощь — разбить стекло, крикнуть или завизжать, — потом я пригляделась к ним получше, и порыв мой угас: я увидела их лица, их пыльную одежду, свертки, которые они тащили, детишек и собак, которые ковыляли с ними рядом... «Такая жизнь,— сказал Ричард двенадцать часов назад. — Она жестока и неприглядна. И была бы вашей, если бы не миссис Саксби...»
У двери дома, где ставни с прорезными сердечками, сидит девушка, обвязанная грязным бинтом, и кормит младенца грудью. Она поднимает голову, встречается со мной глазами — и грозит мне кулаком.
Я отшатываюсь от окна и прячу лицо в ладони.

 

Однако, когда миссис Саксби возвращается в комнату, я уже готова.
— Послушайте меня. — Я направляюсь к ней.— Вы знаете, что Ричард увез меня из дома моего дяди? Вы знаете, что дядя мой богатый человек и будет меня искать?
— Ваш дядя? — удивляется она. Она принесла мне поднос с завтраком, но не отходит от двери, пока я не отступаю назад.
— Мистер Лилли, — уточняю я. — По крайней мере, он до сих пор считает меня своей племянницей. Не кажется ли вам, что он пошлет кого-нибудь, чтобы найти меня? Думаете, он вас поблагодарит, когда узнает, в каких условиях вы меня тут держите?
— Ну, поблагодарит, наверное, если вы ему так дороги... Разве вам у нас неуютно, милочка?
— Вы сами знаете, что нет. Вы держите меня здесь против воли. Ради бога, отдайте мне мое платье, отдайте!
— Все в порядке, миссис Саксби?
Это мистер Иббз. Я сильно повысила голос, и вот он вышел из кухни и остановился у лестницы. Ричард тоже, я слышу, встал с кровати, прошагал через всю комнату к двери, распахнул дверь, прислушивается.
— В порядке! — отвечает миссис Саксби весело. — Давайте-ка, — говорит она мне. — Вот завтрак стынет.
Она ставит поднос на кровать. Дверь за спиной ее открыта, но я знаю, что мистер Иббз под лестницей и что Ричард притаился наверху и слушает.
— Давайте-ка, — повторяет она.
На подносе тарелка, вилка и еще — льняная салфетка. На тарелке — три янтарного цвета рыбины, залитые маслом. У рыб плавники и головы с глазами. Салфетка продета в блестящее, до блеска начищенное кольцо, оно очень похоже на то, что было у меня в «Терновнике», только без монограммы.
— Отпустите меня, пожалуйста.
Миссис Саксби качает головой.
— Дорогая моя, — говорит она, — куда вы пойдете-то?
Она ждет ответа, но я молчу, и она уходит. Ричард прикрывает дверь и снова ложится в постель. Слышу, как он напевает.
Мне очень хочется запустить тарелкой в потолок, в окно или в стену. Но я говорю себе: «Ты должна быть сильной. Ты должна быть готова к побегу». И я сажусь на кровать и ем — медленно, с неохотой, тщательно выбирая колючие кости. Перчатки мои промокли и перепачкались, а заменить их нечем — других у меня нет.

 

Через час миссис Саксби возвращается забрать пустую тарелку. Еще через час приносит мне кофе. Пока ее нет, я стою то у окна, то у двери, прислушиваюсь. Хожу по комнате, сажусь, снова встаю и принимаюсь шагать. Ярость сменяется отчаянием, покорностью обреченного. Но тут входит Ричард.
— Ну что, Мод? — Вот и все, что он успел сказать.
При одном взгляде на него меня охватывает слепая ярость. Я кидаюсь к нему, норовя ударить по лицу, но он отражает удар и сбивает меня с ног, но я все равно продолжаю бить его — ногами...
Потом они снова дают мне выпить лекарство с бренди, и день или два я провожу в забытьи.

 

...Когда я пробуждаюсь, опять раннее утро. В комнате откуда-то появился плетеный стульчик, покрашенный золотой краской, с красной подушечкой на сиденье. Я пододвигаю его к окну и сижу там, укрывшись халатом, пока миссис Саксби не просыпается и не принимается тереть глаза и зевать.
— Все хорошо, милая? — говорит она, как говорит теперь каждое утро, и от нелепости этого вопроса — ведь все вовсе не хорошо, а, напротив, все так плохо, что хуже не бывает, — я начинаю скрипеть зубами, рвать на себе волосы и смотрю на нее с ненавистью.
— Хорошая девочка, — говорит она, а потом добавляет: — Нравится вам стульчик? Я так и думала, что понравится. — Она снова зевает и глядит по сторонам. — Где горшочек? — спрашивает. Я всегда от стеснения уношу горшок за ширму. — Будьте добры, передайте мне его, милочка. Я сейчас прямо лопну.
Я не двигаюсь. Она встает и идет за горшком сама. Это белая фарфоровая штуковина, внутри которой темнеет нечто, в утреннем полумраке я сперва приняла это за клочки волос, а потом разглядела, что это рисунок — огромный глаз с ресницами, а сверху и снизу, полукружьями, такая надпись черными буквами:
Посиди, дружок, подумай, а потом помой меня —
И тогда, что я увидел, будем знать лишь ты да я.
Привет из Уэльса.
Глаз меня всегда смущает, но миссис Саксби, поставив горшок на пол, как ни в чем не бывало задирает юбку, наклоняется. Заметив, что меня передернуло, она делает гримасу, передразнивая меня, и спрашивает:
— Некрасиво, да? Ну ничего. Когда у нас будет большой дом, у вас будет клозет.
Она встает, просовывает нижнюю юбку между ног. Потом потирает руки.
— Ну-ка, ну-ка, — говорит она. Оглядывает меня с головы до ног, и в глазах ее загорается огонек. — Что вы на это скажете? Если мы приоденем вас сегодня, чтобы вы стали покрасивее? Ваше платье в сундуке. Но оно ведь заношенное, надоело небось? Притом чудное и старомодное. А мы примерим кое-что получше. Я тут припасла вам платьица — завернула в серебряную бумагу, — такие красивые, вы не поверите! Давайте позовем Неженку — пусть подгонит по фигуре. Она мастерица шить, хотя на вид грубовата, да? Это она только с виду такая. Но сердце у нее доброе.
Теперь она меня заинтересовала. «Платья», — думаю я. Если меня оденут, я смогу бежать.
Она видит, что я повеселела, и тоже радуется. Опять приносит мне на завтрак рыбу, я все съедаю. Приносит кофе, приторный, как сироп, сердце от него начинает сильно биться. Потом приходит с ведерком горячей воды. Мочит полотенце и хочет меня вымыть. Я не позволяю ей этого, сама беру полотенце, протираю лицо, под мышками, между ног. Впервые в жизни я сама вымылась.
После этого она уходит, не забыв запереть за собой дверь, а возвращается уже не одна, а вместе с Неженкой. Вдвоем они втаскивают в комнату картонные коробки. Ставят их на кровать, развязывают бечевки и вынимают оттуда платья. Неженка визжит от восторга: платья все из чистого шелка: одно лиловое, отделанное желтой лентой, другое зеленое, в тонкую серебристую полоску, а третье пунцовое. Неженка приподнимает его за край и осторожно проводит рукой по гладкой ткани.
— Понже? — спрашивает, словно не верит своим глазам.
— Понже, а рюш — фуль-яровый, — отвечает миссис Саксби, с трудом выговаривая иноземные слова, как будто у нее полон рот камней.
Она приподнимает пунцовую юбку, красный шелк бросает отсветы на ее лицо, так что кажется, теперь оно все заляпано кармином.
Заглядывает мне в глаза:
— Что скажете, милочка?
Я и не подозревала, что такие краски, такие материи, такие платья есть на свете. Но чтобы показаться в них на столичной улице? Представив себе такую картину, я говорю:
— Они отвратительны, отвратительны!
Она явно опешила, но быстро приходит в себя.
— Это сейчас вы так говорите. Потому что вас долго держали взаперти и никуда не вывозили. Вот вы и не знаете, что нынче модно. Когда вы наконец выйдете в свет, дорогая моя, у вас будет столько ярких платьев, что вы вспомните об этих и обхохочетесь: неужели, скажете, я считала их яркими? — Она потирает руки, довольная. — Ну а теперь признайтесь, какое вам больше глянулось? Ярко-зеленое в полосочку?
— Нет ли у вас серого, — говорю я, — или коричневого, или черного?
Неженка смотрит на меня с презрением.
— Серое, коричневое или черное? — переспрашивает миссис Саксби. — И это когда есть серебристое и лиловое?!
— Тогда пусть будет лиловое, — говорю я.
Мне кажется, от полосок будет рябить в глазах, от пунцового меня стошнит — впрочем, мне и без того тошно.
Миссис Саксби идет к комоду и выдвигает ящики. Достает чулки, корсет и цветные нижние юбки. Юбки меня поразили: я всегда думала, что белье бывает только белым — точно так же в детстве мне казалось, что все черные книги непременно должны быть Библиями.
Но у меня нет выбора: либо стать разноцветной, либо ходить голой. Они одевают меня, как две девочки, наряжающие куклу.
— Может, тут чуть прихватить? — говорит миссис Саксби, окидывая взглядом платье. — Стойте, не шевелитесь, милочка, Неженка сейчас вас измерит. Боже, вы только посмотрите на ее талию! Стойте смирно! Нельзя дергаться, пока у Неженки в руке булавки, я знаю, что говорю. Так-то лучше. Великовато, да? Ну так размер мы не могли предугадать — ха-ха! — учитывая, как они нам достались.
Они забирают у меня перчатки, но взамен дают новые. На ноги надевают белые шелковые туфли.
— А ботинки нельзя? — говорю я, и миссис Саксби отвечает:
— Ботинки? Дорогая моя, ботинки для прогулок. Где вы тут собрались гулять-то?
Она открыла большой деревянный сундук и достала из него мою кожаную дорожную сумку. Теперь, пока Неженка занята шитьем, она идет вместе с сумкой к окну и, взгромоздившись на скрипучий плетеный стульчик, начинает перебирать содержимое сумки. Я вижу, как она достает и кладет на место туфельки, колоду карт, гребенки. На самом деле ей нужны мои драгоценности. Через некоторое время находит тряпичный сверточек, разворачивает его и высыпает содержимое себе на колени.
— Ну-ка, что у нас здесь? Колечко. Браслет... Женское личико.
Смотрит оценивающим взглядом, вдруг выражение ее глаз меняется. Я знаю, чье лицо она увидела — прежде я сама пыталась отыскать в нем сходство с собой. Она быстро откладывает медальон в сторону.
— Браслет с изумрудами, — говорит она затем, — был в моде во времена короля Георга, но камушки красивые. Можно запросить за них кругленькую сумму. Жемчужный кулон. Рубиновое ожерелье — слишком тяжеловесное для такой хрупкой девушки. Я дам вам другое, тоже хорошенькое, из бусинок — стеклянных, конечно, но как блестят! — чисто сапфиры, оно вам больше пойдет. А это — ой, что это? Какая прелесть! Глянь-ка, Неженка, глянь-ка на эти огромаднейшие камни!
Неженка глядит.
— С ума сойти! — охает она.
Это брошь с бриллиантами, когда-то мне казалось, что Сью она больше всех нравится. А теперь миссис Саксби подносит ее к свету, придирчиво разглядывает, щурится. Брошь сверкает всеми цветами радуги. Даже здесь сверкает.
— Я знаю, куда ее пристроить, — говорит она. — Милочка, вы ведь не будете против?
Она расстегивает брошь и прицепляет себе на грудь. Неженка роняет иголку с ниткой — и смотрит восхищенно.
— О, миссис Саксби! — восторгается она. — Вы теперь как придворная дама.
Сердце мое гулко стучит в груди.
— Бубновая дама, — говорю я.
Она вопросительно смотрит на меня — не понимает, что это: комплимент или насмешка. Да я и сама не знаю.

 

Некоторое время мы проводим в молчании. Неженка все ушила как надо, потом расчесала мне волосы и скрутила их в пучок, пришпилила. Они просят меня встать, чтобы посмотреть, что получилось. Ходят вокруг, придирчиво, склонив голову набок, оглядывают. Лица у них не радостные. Неженка чешет нос. Миссис Саксби постукивает пальцами по губам и хмурится.
Над камином есть маленькое квадратное зеркальце в обрамлении из гипсовых сердечек — я поворачиваюсь к нему и пытаюсь разглядеть хоть какую-то часть себя. И не сразу узнаю. Губы мои бескровны. Глаза покраснели и припухли, щеки более всего напоминают линялую фланель. Давно не мытые волосы лоснятся упорней. Платье на мне с глубоким вырезом, и видно, что ключицы торчат.
— Может, милочка, лиловый и впрямь не ваш цвет, — говорит миссис Саксби. — Слишком подчеркивает тени под глазами — похоже на синяки. Ну а щеки — если пощипать их как следует, будет румянец. Не хотите? Ну так Неженка пощиплет. Уж она щипнет так щипнет, руку набила.
Неженка подходит и хватает меня за щеку, я вскрикиваю и вырываюсь.
— Ну как знаете! — говорит она и топает ногой. — И ходите с зеленым лицом!
— Эй, эй! — одергивает ее миссис Саксби. — Мисс Лилли — дама! Я хочу, чтобы к ней обращались уважительно. Попридержи язык.
Неженка надула губы.
— Так-то лучше. Мисс Лилли, может, снимем это платье и попробуем зеленое в полосочку? Мышьяку в зеленом не так уж и много — вам от этого вреда не будет, главное, не потеть.
Но я не хочу, чтобы они опять меня хватали своими руками, и не разрешаю расстегивать лиловое платье.
— Так вам оно понравилось, милочка? — спрашивает она умильно. — Вот и славно! Я знала, что наряды в конце концов приведут вас в чувство. Ну что, давайте сойдем вниз и удивим мужчин? Мисс Лилли? Неженка, пойдешь первая. Лестница у нас старая, мисс Лилли может ненароком оступиться.
Она отпирает дверь. Неженка проскальзывает вперед, я выхожу следом за ней. Конечно, лучше бы на мне были ботинки, шляпка и плащ, но если надо, я убегу и с непокрытой головой, в шелковых туфлях. И буду бежать без оглядки до самого «Терновника». Но какая из дверей под лестницей ведет на улицу? Этого я не знаю. Отсюда не видно. Неженка спускается передо мной, а миссис Саксби следует за мной по пятам.
— Осторожнее, деточка, смотрите под ноги, — говорит она.
Я не отвечаю. Потому что из соседней комнаты доносится вдруг странный звук — так кричит самка павлина. Звук поднимается, дрожит, переливаясь, потом постепенно затихает. Я вздрагиваю, оглядываюсь. Миссис Саксби тоже оглянулась.
— Ну погоди, старая клуша! — ругается она, потрясая кулаком. А потом, обернувшись ко мне, говорит уже ласково: — Не испугались, дорогая? Это всего лишь престарелая сестра мистера Иббза, она не встает с постели, бедняжка, и ей все что-нибудь мерещится.
Она улыбается. Крик повторяется, я торопливо сбегаю вниз по темной лестнице — ноги у меня подкашиваются, я запыхалась. Неженка поджидает меня внизу. Прихожая маленькая, негде развернуться.
— Сюда теперь, — говорит она. И открывает дверь в кухню.
За ней, как мне кажется, будет уличная дверь, с засовами. Я замедляю шаг. Но в этот момент миссис Саксби трогает меня за плечо.
— Правильно, милочка. Сюда. Я чуть не падаю.
В кухне теплее, чем мне запомнилось, и темнее. Ричард и парнишка по имени Джон Врум сидят за столом и играют в кости. При моем появлении они поднимают на меня глаза и дружно хохочут.
Джон говорит:
— Нет, вы только гляньте на это лицо! Кто глаз-то подбил, а? Неженка, признайся, что это ты, и я тебя расцелую!
— Я сама тебе глаз подобью, дай только добраться, — грозит миссис Саксби. — Мисс Лилли просто устала. Слезай со стула, бездельник, уступи ей место.
Она говорит это, запирая за собой дверь, потом кладет ключ в карман, идет на другой конец кухни и дергает две другие двери — хочет убедиться, что они заперты.
— Чтобы не просквозило, — объясняет она, поймав мой взгляд.
Джон, прежде чем встать, еще раз мечет кости и подводит счет. Ричард похлопывает по опустевшему стулу.
— Идите, Мод, — говорит он. — Садитесь рядом со мной. И если вы обещаете не бросаться на меня с кулаками, как это было в минувшую среду, тогда, клянусь жизнью Джонни, я тоже вас бить не буду.
Джон ухмыляется.
— Не слишком-то распоряжайтесь моей жизнью, — говорит он, — не то я вашей так распоряжусь — слышите?
Ричард не отвечает. Он смотрит мне прямо в глаза и улыбается.
— Ну что, будем опять друзьями?
Он протягивает мне руку, я не пожимаю ее. В запертой кухне жарко и нестерпимо душно, от этого во мне вскипает злость, и я выпаливаю:
— Какой вы мне друг?! И никто здесь мне не друг. Я с вами только потому, что миссис Саксби так решила, а у меня уже нет сил ей возражать. А вы, остальные, запомните: я всех вас ненавижу.
И сажусь, но не на пустой стул рядом с ним, а в большое плетеное кресло-качалку во главе стола. Кресло скрипит подо мной. Джон и Неженка переглядываются с миссис Саксби, которая смотрит на меня и, кажется, ничего не понимает.
— А почему бы нет? — говорит она с вымученным смешком. — Устраивайтесь поудобнее, дорогая. Я сяду сюда, на этот жесткий старый стул, мне все равно. — Она садится и вытирает губы. — А где наш мистер Иббз?
— Ушел по делам, — говорит Джон. — Взял с собой Чарли Хвоста.
Она кивает.
— А детки мои спят?
— Джентльмен попоил их полчаса назад.
— Молодец. Теперь будет тихо. — Она смотрит на меня. — Ну что, мисс Лилли? Чашечку чаю? — Я не отвечаю, только медленно покачиваюсь в кресле. — Или, может, кофейку? — Облизывает губы. — Ну, значит, кофейку. Неженка, вскипяти воды. Не желаете ли пирожного, дитя мое, с кофейком-то? Я пошлю Джона, он принесет. Вы любите пирожные?
— Что бы вы мне ни предложили, — говорю я медленно, с расстановкой, — все будет для меня как пепел.
Она качает головой:
— Какие слова, прямо поэзия! Так как же насчет пирожных?..
Я отворачиваюсь от нее.
Неженка хлопочет, варит кофе. Аляповатые часы тикают, отбивают час. Ричард сворачивает сигарету. Но табачный дым, чад от горящих ламп и свечей и без того висит пеленой, волнами плавает от стены к стене. Стены в кухне коричневые и тускло блестят, будто их залили подливкой, всюду развешаны цветные картинки — ангелочки, розочки, девицы на качелях — и еще покоробившиеся от времени, с закрученными краями, вырезки из газет с изображениями спортсменов, лошадей, собак и воров. Над жаровней мистера Иббза целых три портрета, подписи под которыми гласят, что это «м-р Чабб, м-р Йейл и м-р Брама», — приклеенные к пробковому щитку, со следами от дротиков.
«Вот бы мне дротик, — мечтаю я, — я бы заставила миссис Саксби отдать ключи. Или не дротик, а бутылку с отбитым дном. Или нож».
Ричард зажигает сигарету, щурится от дыма и изучающе смотрит на меня.
— Симпатичное платьице, — говорит. — Как раз ваш цвет. — Тянется потрогать желтую ленту, но я хлопаю его по руке. — Ну-ну, характер, боюсь, не исправился. А мы надеялись, что он от сидения взаперти будет поприятней. Яблоки ведь вылеживаются в ящиках? Да и у телят в загоне мясо помягче становится.
— Идите к черту, — говорю я.
Он улыбается. Миссис Саксби краснеет, потом смеется.
— Нет, вы слышали? Когда такое говорит простая девчонка, это звучит грубо. А когда говорит леди — даже приятно, будто щебечет. И все же, милочка... — Она наклоняется над столом и продолжает, понизив голос: — Я не желаю, чтобы вы так выражались.
Я смотрю на нее в упор.
— Вы думаете, — отвечаю я хладнокровно, — ваши желания для меня что-нибудь значат?
Она моргает и еще гуще краснеет, веки ее дрожат, она отворачивается.

 

Я молча допиваю кофе. Миссис Саксби сидит, нахмурив брови, барабанит пальцами по столу. Джон и Ричард опять кидают кости, препираются из-за очков. Неженка полощет пеленки в тазу с грязной водой, потом вывешивает их у камина сушиться, от них идет пар и вонь. Я закрываю глаза. Желудок сводит острая боль. «Если бы у меня был нож, — думаю я снова. — Или топор...»
Но в комнате удушающая жара, и я так измучена и устала, что голова моя тяжелеет и я засыпаю. Когда я открываю глаза, на часах пять пополудни. Кости уже убрали. Вернулся мистер Иббз. Миссис Саксби кормит младенцев, Неженка готовит ужин. Бекон, капуста, картошка и хлеб: мне придвигают тарелку, и я покорно принимаюсь за еду, тщательно отделяя и отодвигая на край тарелки прослойки жира и хлебные корки, как недавно за завтраком выбирала рыбные кости. Потом приносят стаканы.
— Хотите выпить, мисс Лилли? — спрашивает миссис Саксби. — Портеру, хересу?
— Джину? — добавляет Ричард, лукаво поглядывая на меня.
Я выбираю джин. Он горчит, но звук от помешивания, когда серебряная ложка стучит о стекло, мне приятен и действует на меня умиротворяюще.

 

Так проходит этот день. Так проходят и все остальные дни, следующие за ним. Я рано ложусь — миссис Саксби меня раздевает, платье мое и нижние юбки уносит и запирает, потом запирает меня. Я сплю плохо и каждое утро просыпаюсь разбитая, с одной тревожной мыслью: мне страшно. Сажусь на золоченый стульчик, перебираю мысленно все подробности моего заточения, думаю, как лучше сбежать. Потому что я должна бежать. Я сбегу. Сбегу и найду Сью. Как звали тех, кто ее забрал? Не могу вспомнить. Где тот дом? Я не знаю. Не важно, не важно, все равно я его найду. Хотя сначала доберусь до «Терновника», попрошу у дяди денег — он же по-прежнему уверен, что я ему родня, — а если не даст, тогда буду просить у слуг! Попрошу у миссис Стайлз! Или украду! Стащу книгу из библиотеки, самую ценную, и продам!..
Или нет, не так. Потому что при мысли о «Терновнике» я до сих пор содрогаюсь, и однажды мне приходит в голову, что, в конце концов, и в Лондоне у меня есть знакомые. Мистер Хасс и мистер Хотри. Мистер Хасс, ну, он еще любил смотреть, как я поднимаюсь по лестнице. Смогу ли я довериться ему? Думаю, что смогу, потому что дошла до предела... Мистер Хотри, однако, добрей и приглашал меня к себе, в магазин на Холиуэлл-стрит. Думаю, он мне поможет. Уверена, что поможет. Наверное, эта улица где-нибудь поблизости. Хотя не знаю, карты у меня нет. Но я как-нибудь доберусь. И тогда мистер Хотри мне поможет. Мистер Хотри поможет мне отыскать Сью...
Так размышляю я, а в это время за окном расплывается мутный рассвет, мистер Иббз жарит селедку, сестра его воет, Джентльмен кашляет наверху, а миссис Саксби всхрапывает, ворочается в постели и вздыхает.
Если бы они хоть на минутку забыли обо мне! «Однажды, — говорю я себе каждый раз, когда за моей спиной запирают дверь, — однажды они забудут ее запереть. И тогда я сбегу. Им надоест все время меня сторожить». Но нет, они не забывают. Я жалуюсь на духоту, на спертый воздух. Жалуюсь на усиливающуюся жару. Чаще, чем надо, прошусь в туалет: потому что он находится в дальнем конце темного и грязного прохода, на задворках дома, там я изредка вижу небо над головой. Я знаю, что для меня это единственный путь выбраться на свободу, только бы случай удобный подвернулся, но пока все никак не получается: каждый раз Неженка доводит меня до места и ждет снаружи. Однажды я делаю попытку сбежать, но она быстро догоняет меня и приводит обратно, миссис Саксби бьет ее за то, что чуть меня не упустила.
Ричард ведет меня наверх и тоже бьет.
— Прошу прощения, — говорит он при этом. — Но вы же знаете, сколько сил мы на это положили. От вас требуется одно: дождаться адвоката. Вы ведь терпеливая, сами говорили. Так послушайте, что вам говорят, и потерпите.
От удара у меня на теле синяк. С каждым днем он понемногу светлеет, я смотрю на него и думаю: «Прежде чем этот синяк исчезнет, я убегу!»
Я размышляю так часами. Сижу на кухне, в тени абажура, и думаю: «Может быть, они обо мне забудут».
Порой и правда кажется, что забыли: дом живет своей обычной жизнью, Неженка и Джон целуются или ругаются, детишки пищат, мужчины играют в карты или в кости. Время от времени заглядывают посторонние мужчины — или мальчишки, или, что бывает редко, женщины и девочки, — приносят краденое мистеру Иббзу, чтобы тот перепродал. Они притаскивают какие-то удивительные вещи — аляповатые, безвкусные, — по мне, все это нищенский улов: шляпки, платочки, грошовые украшения, куски кружев, раз даже притащили пук светлых волос, перевитый ленточкой. Бурный поток вещиц: не такой, как в «Терновнике», где все утягивалось на дно тихого омута; не такой, как в известных мне книгах, где всякая вещь имела свое предназначение — стулья, подушки, кровати, портьеры, веревки, трости...
Здесь совсем нет книг. Только жизнь во всем ее диком хаосе. И единственным предназначением всех этих вещей было только одно: на них делали деньги.
И самой главной вещью, на которой можно было сделать очень большие деньги, была я.
— Не озябли, милочка? — спрашивает, бывало, миссис Саксби. — Не проголодались? Ой, какой лоб горячий! Не заболели, часом? Вам нельзя болеть.
Я молчу. Все это я слышу уже не в первый раз. Пускай укутывает меня своими пледами, пускай сидит и растирает мне руки и щеки.
— Что приуныли? — сетует она. — Только посмотрите на эти губки. Право же, они красивей, когда улыбаются. Не улыбнетесь? Даже, — она словно запнулась, — даже мне? Вы только взгляните, милая, на этот календарь. — Она перечеркивает черным каждый прошедший день. — Вот и месяц почти прошел, всего только два осталось. А уж что будет потом! Не так уж и долго ждать осталось, правда?
Голос ее звучит почти заискивающе, но я отвечаю ей неумолимым взором — пусть знает, что не то что день, даже час, минута, секунда рядом с ней будет для меня вечностью.
— Ну-ну, — и хватает меня за руку, затем выпускает. — Вам неуютно у нас, да, милочка? Ну да ладно, обвыкнетесь. Но я уж прямо не знаю, как вас повеселить-то. Может, принести чего? Букетик цветочков? Или бантик красивенький — прическу украсить? Или шкатулочку для побрякушек? Или птичку в клетке? — Приняв мой непроизвольный жест за знак согласия, она продолжает, просияв: — Ага! Где Джон? Джон, на тебе шиллинг — фальшивый, конечно, так что расплачивайся поскорее, — сбегай и принеси для мисс Лилли птичку в клетке... Вам желтенькую, милочка, или синенькую?.. Ну, все равно, Джон, главное — покрасивее...
Она подмигивает. Джон уходит и через полчаса приносит зяблика в плетеной клетке. Начинается возня вокруг птички. Клетку подвешивают к потолочной балке и встряхивают, чтобы птичка запорхала. Пес по имени Чарли Хвост вертится волчком под клеткой, скачет и скулит. Однако зяблик так и не запел — слишком уж темно в кухне, — только хлопает крылышками да клюет прутья клетки. В конце концов про него забывают. Джон сыплет в кормушку синие спичечные головки — говорит, что потом когда-нибудь он скормит ему целую спичку и подожжет.

 

О Сью по-прежнему никто не заговаривает. Однажды Неженка, накрывая на стол перед ужином, задумчиво скребет за ухом.
— Странно, — говорит она, — что Сью все не возвращается.
Миссис Саксби переглядывается с Ричардом, смотрит на мистера Иббза, потом на меня.
— Знаешь ли что, Неженка, — говорит она наконец. — Не хотелось мне говорить об этом, но раз уж ты спросила, не буду от тебя скрывать. Дело в том, что Сью не вернется. В том дельце, что поручил ей Джентльмен, оказались замешаны деньги. Больше, чем обещанная ей доля. Ну вот она и смылась, вместе с денежками-то. Так-то вот.
У Неженки аж челюсть отвисла.
— Не может быть! Сью Триндер? Которая была вам как дочь родная? Джонни! — Джонни как раз в эту минуту пришел в кухню поужинать. — Джонни, ты не поверишь! Сью прикарманила все деньги миссис Саксби — вот потому ее и нет! Смылась! Можно сказать, разбила сердце миссис Саксби! Ну попадись она нам теперь — убьем на месте.
— Смылась? Сью Триндер? — Он фыркает. — Да у нее кишка тонка!
— Да говорят тебе, смылась.
— Это так, — признает миссис Саксби, покосившись на меня, — и прошу в моем доме больше не произносить это имя. И закончим на этом.
— Сью Триндер оказалась пронырой! — не унимается Джон.
— Вот что значит дурная кровь, — замечает Ричард. Он тоже глядит на меня. — Взыграет там, где не ждешь.
— Так, забыли, что я сказала?! — шипит миссис Саксби. — Слышать о ней больше не желаю.
Она предупреждающе подняла руку, и Джон замолчал. Но хоть и молчит, а все равно головой качает в недоумении и даже присвистнул. Потом вдруг как рассмеется.
— А нам зато больше мяса достанется! — говорит он, накладывая себе еды на тарелку. — Или досталось бы, — и покосился на меня, — если б не эта леди.
Миссис Саксби, заметив это, тянется через стол и бьет его по голове.

 

После этого всех, кто приходит к нам и спрашивает про Сью, отводят в уголок и рассказывают им то же, что Джону с Неженкой: что Сью сбежала, подло обманув миссис Саксби и разбив ее сердце. И все отвечают примерно одно и то же: «Как?! Сью Триндер? Кто бы мог подумать?! Сказалась-таки материнская закваска...» И сочувственно качают головой. Но, кажется, они о ней довольно быстро забывают. Даже Джон и Неженка забывают. В этом доме у всех короткая память. Много раз в ночи я просыпаюсь от звука шагов, от скрипа колес — постоянно кто-то сбегает, в одиночку или целыми семьями, смываются потихоньку под покровом ночи. Женщина с повязкой на глазу, кормившая ребенка на крыльце дома напротив, где в ставнях прорези в виде сердечек, тоже куда-то пропала, вместо нее сидит теперь другая — а ее, в свою очередь, сменяет третья, которая все время прихлебывает из бутыли. Какое им дело до Сью?
А мне какое дело? Я боюсь вспомнить прикосновение ее губ, касание ее ладони. Но и забыть тоже боюсь. Все мечтаю увидеть ее во сне. Но она мне не снится. Иногда я достаю портрет женщины, которую когда-то принимала за свою мать, и внимательно рассматриваю его: те же глаза, тот же острый подбородок. Миссис Саксби застает меня за этим занятием. Смотрит неприязненно. В конце концов отнимает у меня портрет.
— Это чтобы вы не думали, — говорит она, — о том, что прошло и не воротишь. Не надо об этом, милочка. Думайте лучше о том, что впереди.

 

Она полагает, я думаю о прошлом. А я вся в будущем. Все присматриваюсь к замкам да ключам, вот ключ повернулся — когда-нибудь же его забудут, я уверена. Присматриваюсь к Неженке, Джону, мистеру Иббзу — они ко мне привыкли. Скоро они ослабят свой надзор, забудут обо мне... «Скоро. Скоро, Мод».
Так я внушала себе, и наконец это случилось!
Ричард каждый день теперь уходит из дому, куда — не говорит. У него денег нет и не будет, пока он не привезет адвоката: мне кажется, он просто целыми днями слоняется по пыльным улицам или отсиживается в парке; видно, так же, как и я, задыхается в тесной и душной кухне в Боро. И вот в один прекрасный день он уходит, как обычно, но через час возвращается. В доме на сей раз тихо: мистера Иббза и Джона нет, а Неженка дремлет, сидя на стуле. Миссис Саксби впускает его в кухню, он снимает шляпу и целует ее в щечку. Лицо его пылает, глаза горят.
— Ну, что бы вы думали? — говорит он.
— Дорогой мой, я прямо не знаю! Неужели все ваши лошади выиграли?
— Лучше, — говорит он. И, обернувшись ко мне: — Мод? А вы как думаете? Ну-ка, идите сюда, на свет. И нечего дуться — вы сейчас такое услышите! Это ведь в первую очередь касается вас.
Схватив мое кресло, он пытается придвинуть его ближе к столу. Я упираюсь.
— Касается меня, говорите? Интересно, как?! — Я сердита, потому что думала о своей несчастной судьбе, а он меня отвлек.
— Сейчас узнаете. Вот послушайте.
Он сует пальцы в карман жилетки и что-то вынимает. Бумажка. Помахивает ею.
— Акция? — спрашивает миссис Саксби, придвигаясь к нему поближе.
— Письмо, — говорит он, — от... догадайтесь, от кого? Может, вы, Мод, догадались?
Я молчу. Он не отстает:
— Не хотите поиграть? Я могу вам подсказать... Это кто-то, кого вы хорошо знаете. Даже очень хорошо...
Сердце у меня сжалось.
— Сью! — вырывается у меня.
Но он качает головой и усмехается:
— Нет, не она. Думаете, им выдают бумагу — в том месте, где она находится? — Косится на Неженку — та было проснулась, открыла глаза, но теперь снова заснула. — Не она, — продолжает он уже тише. — Я имею в виду другого вашего знакомого. Ну, догадались?
Я рывком поворачиваюсь к нему:
— Почему я должна гадать? Почему бы просто не сказать, и все?
Он выжидает с минуту, потом...
— Мистер Лилли, — произносит он. — Ваш дядюшка — вот кто это! — Я вздрогнула. — Ага, заинтересовались!
— Дайте посмотреть, — говорю я.
Может, дядя и в самом деле меня разыскивает.
— Погодите, погодите. — Он поднимает руку с письмом как можно выше. — Оно адресовано мне, а не вам.
— Дайте посмотреть!
Я встаю, тяну его за руку, вижу строчку, написанную чернилами, и отталкиваю его.
— Это не дядя писал. — Мне досадно, так и хочется ему врезать!
— А я этого и не говорил, — заявляет Ричард. — Письмо от него, но отправлял не он, а управляющий, мистер Пей.
— Мистер Пей?
— Все интересней и интересней, правда? Но вы все поймете, когда прочтете. Вот. — Он раскрывает письмо и вручает мне. — Сначала прочтите с этой стороны. Это постскриптум. И объясняет, по крайней мере, то, что мне все время казалось странным, — почему до сих пор не было никаких вестей из «Терновника»...
Почерк неровный. Чернила размыты. Подношу письмо к свету, пытаюсь разобрать почерк.
Уважаемый сэр.
Разбирая сегодня личные бумаги своего хозяина, я нашел это письмо и полагаю, что он намеревался его отправить, однако вскоре после того, как письмо это было написано, сэр, его сразил тяжкий недуг, каковой недуг не отпускает его и по сей день. Мы с миссис Стайлз подумали сперва, что причиной тому стал дерзкий и скандальный побег его племянницы, хотя теперь осмеливаемся предположить, сэр, что письмо его указывает скорее на то, что он был не слишком потрясен этим ее поступком — осмеливаюсь опять же предположить, не более, чем все мы. Со всем уважением посылаем Вам это письмо и надеемся, что оно застанет Вас в добром здравии и веселом расположении духа.
Мистер Мартин Пей, управляющий имением «Терновник».
Я поднимаю глаза, но ничего не говорю. Ричард видит выражение моего лица и смеется.
— Читайте теперь остальное.
Я переворачиваю листок. Письмо короткое и датировано третьим мая — с тех пор прошло больше двух месяцев. Вот что там написано.
Мистеру Ричарду Риверсу от Кристофера Лилли, эсквайра.
Сэр, я полагаю, Вы увезли мою племянницу, Мод Лилли. Желаю Вам позабавиться. Мать ее была блудницей, а она унаследовала все инстинкты матери, хотя по внешности этого не скажешь. Серьезная задержка в работе моей неизбежна, но, думая об этой потере, я нахожу утешение лишь в одном: сдается мне, что Вы, сэр, такой человек, который умеет обращаться со шлюхами.
К. Л.
Я читаю это один раз, и два, и три, потом снова перечитываю, письмо выпадает у меня из рук. Миссис Саксби тотчас же кидается его поднимать и читает сама. И по мере того как до нее доходит смысл слов, щеки ее наливаются краской.
Добравшись до конца, она вскрикивает:
— Каков негодяй, а?!
От крика ее просыпается Неженка.
— Кто, миссис Саксби? Кто? — лепечет она.
— Да нехороший человек один. От вредности своей и заболел, так ему и надо. Ты его все равно не знаешь. Спи. — И, обращаясь теперь ко мне: — О, моя дорогая...
— Оставьте меня в покое, — говорю.
Письмо подействовало на меня сильнее, чем я могла ожидать. Не знаю, что расстроило меня больше: сами ли жестокие слова или то, что они, очевидно, окончательно доказывают правоту миссис Саксби. Но я не могла допустить, чтобы она или Ричард видели меня в расстроенных чувствах. Я отхожу от них как можно дальше, хотя в тесной кухне дальше угла не спрячешься, — сделав пару шагов, утыкаюсь в бурую стену, постояв там, перехожу к другой стене, потом — к двери и, схватившись за ручку, дергаю ее что было сил.
— Выпустите меня отсюда, — говорю им.
Миссис Саксби идет ко мне. Тянется рукой — но не к двери, а к моему лицу. Оттолкнув ее, я кидаюсь к другой двери, потом к третьей.
— Пустите меня! Пустите!
Она идет за мной, приговаривая:
— Милая моя, не стоит так убиваться из-за старого злыдня. Право же, не стоит он ваших слез!
— Выпустите вы меня или нет?
— Выпустить — но куда же вы пойдете? Разве вы здесь не на всем готовеньком? И если пока не хватает чего, так все ж скоро будет! Вспомните про камушки, про наряды...
Она снова надвигается на меня. И снова я ее отталкиваю. Отступаю к окрашенной в подливочный цвет стене, бью по ней кулаком, еще и еще. Потом поднимаю глаза. Прямо передо мной — настенный календарь, весь исчерканный черными крестиками. Я хватаю его и срываю с гвоздя.
— Дорогая моя, — опять говорит миссис Саксби.
Я поворачиваюсь к ней и кидаю в нее календарем.

 

Но после этого я принимаюсь плакать, а когда слезы высохли, я понимаю, что стала другим человеком. Вся моя решимость разом пропала. Это письмо так подействовало. Календарь возвращается на гвоздик, и мне все равно — пусть себе висит. По мере того как приближается решающий день, листок его становится все черней. Лето в разгаре. Июнь выдался теплым, и с каждым днем становится все жарче. В дом откуда-то налетело множество мух. Ричард от них просто бесится: гоняется за ними с туфлей, раскрасневшийся и потный. «Подумать только, благородный человек, а чем занимается! — скажет он мне бывало. — Ну можно ли в это поверить, если посмотреть на меня сейчас? Вы бы поверили?»
Я не отвечаю. Мне тоже, как и ему, не терпится дождаться дня рождения Сью, а будет он в августе. Я все скажу, что они мне велят, адвокату или кого они там приведут. Дни мои теперь проходят словно в тревожном, но беспробудном сне, а по ночам — от жары невозможно уснуть, — по ночам я стою у окна-щелки в комнате миссис Саксби и без надежды гляжу на улицу.
— Отойдите оттуда, милочка, — пробормочет, бывало, миссис Саксби, если вдруг проснется среди ночи и застанет меня у окна. Говорят, в Боро свирепствует холера. — А то, не дай бог, холеру ветром нанесет.
Можно ли заболеть, подышав зараженным воздухом? Я ложусь рядом с ней на кровать и жду, когда она заснет, потом снова встаю и подхожу к окну — прижавшись лицом к щелке, вдыхаю теплый уличный воздух.
Я почти и думать забыла, что собиралась бежать. Может, они тоже чувствуют это. Потому что однажды — наверное, в первых числах июля — они уходят, оставив со мной только Неженку.
— Приглядывай за ней, — наказывает ей миссис Саксби, надевая перчатки. — Если с ней что случится — убью!
Меня же целует:
— Хорошо, деточка? Я вернусь через часок. Принесу вам подарочек.
Я не отвечаю. Неженка запирает за ней дверь, ключ кладет в карман. Садится за стол, придвигает поближе лампу и принимается за работу. На этот раз не пеленки стирать (детишек теперь поменьше, миссис Саксби уже многих пристроила, и с каждым днем в доме все меньше криков), а спарывать шелковую вышивку с ворованных носовых платков — или, как они их называют, утиральников. Она делает это с явной неохотой.
— Скукотища, — жалуется она мне. — Раньше это делала Сью. Хотите попробовать?
Я качаю головой, закрываю глаза и вдруг слышу зевок. Неженка зевнула, и сон мой как рукой сняло. Если она заснет, думаю я, я попытаюсь открыть двери — стащу ключ у нее из кармана! Она снова зевает. Меня прошибает холодный пот. Часы тикают, я считаю минуты — пятнадцать, двадцать, двадцать пять. Полчаса. На мне лиловое платье и белые шелковые туфельки. У меня нет шляпки, нет денег — но это не важно, не важно. Мистер Хотри даст мне денег.
Спи, Неженка, спи. Спи, спи... Да засыпай же, черт бы тебя побрал!
Но она лишь позевывает да клюет носом. Скоро почти час.
— Неженка, — зову я.
Она вздрагивает.
— Что такое?
— Мне кажется... мне кажется, мне надо в туалет.
Она откладывает работу, недовольно морщится.
— Надо? Прямо сейчас, сию минуту?
— Да. — Я прижимаю руку к животу. — Кажется, меня тошнит.
Она закатывает глаза:
— Вот почему-то никого так не тошнит, как вас. Это что, у всех благородных дам такое? «Хрупкая конституция» — так, кажется, называется?
— Наверное. Извините меня, но не могли бы вы открыть дверь?
— Тогда я пойду с вами.
— Не обязательно. Можете оставаться здесь и шить, если вам так хочется.
— Миссис Саксби говорит, я всегда должна ходить с вами, а то мне попадет. Ладно.
Она вздыхает, потягивается. Шелковое платье у нее потемнело под мышками, по краям пятна белеет каемка. Она достает ключ, отпирает дверь, выводит меня в коридор.
Я иду медленно, смотрю ей в спину. Вспоминаю, как пыталась убежать от нее и как она меня поймала: я знаю, что, даже если сейчас отпихну ее, она вскочит и погонится за мной. Если ударить ее головой о кирпичную стену... Но как только я это представила, руки мои стали как ватные, думаю, я не смогу.
— Идите, — говорит она, заметив, что я останавливаюсь.— Ну, что случилось?
— Ничего. — Я хватаюсь за дверь нужника и медленно, очень медленно тяну на себя. — Можете не ждать.
— Нет уж, я подожду. — Она прислоняется к стене.— Заодно подышу воздухом.
Воздух теплый и зловонный. В туалете еще теплее, и вонь тут ужасная. Но я вхожу и закрываю дверь на задвижку, потом оглядываю помещение. Здесь есть окошко, такое маленькое — голова и то не пролезет, разбитое стекло заткнуто тряпицей. Полно пауков и мух. Сиденье растрескавшееся, грязное. С минуту я стою в раздумье.
— Все в порядке? — кричит мне Неженка.
Я не отвечаю. Пол земляной, утоптанный. Стены беленые. На проволочном крючке висят газетные лоскутки. «Мужская и женская ношеная одежда, в хорошем и относительно хорошем состоянии», «Требуются...», «Телятина и свежие яйца из Уэльса»...
Думай скорее, Мод.
Я поворачиваюсь к двери, прижимаюсь губами к щели.
— Неженка, — зову я тихонько.
— Что еще?
— Неженка, мне плохо. Вы должны принести мне кое-что.
— Что такое? — Она дергает дверь. — Выходите скорей, мисс.
— Не могу. Правда не могу, Неженка, вы должны принести мне одну вещь, она в ящике комода, в моей комнате. Принесете? Она там лежит. Сходите, а? О, только поскорей! О, как хлещет! А то мужчины вернутся, и...
— Ой! — говорит она: наконец-то до нее дошло. Спрашивает, понизив голос: — Началось, да?
— Так вы принесете?
— Но, мисс, я не должна вас тут оставлять!
— Тогда я буду сидеть здесь, пока миссис Саксби не вернется! Но что, если Джон или мистер Иббз придут раньше? Или я в обморок упаду? А дверь заперта! Что тогда скажет миссис Саксби, а?
— О господи! — бормочет она. А потом: — Так вы говорите, в комоде?
— В самом верхнем ящике, справа. Только поскорей! Если бы только я могла помыться и полежать. У меня это всегда так ужасно...
— Ладно.
— Побыстрей!
— Ладно.
Голос ее смолкает вдали. Прижавшись ухом к щелке, я слышу удаляющийся топот ее башмаков, слышу, как открывается и захлопывается дверь черного хода. Тогда я отодвигаю задвижку и бегу со всех ног. Бегу по проходу во двор — я узнала его, я помню эту крапиву, эту кирпичную кладку. Куда теперь? Повсюду одни высокие кирпичные стены. Но я бегу дальше, и стены расступаются передо мной. Вот пыльная тропинка — когда я шла по ней сюда, она была грязной и скользкой, но я все равно узнала ее! — она ведет в переулок, который, в свою очередь, вливается в другой, а дальше — улица, которая ведет... Куда же она ведет? К какой-то дороге, там еще был арочный мост. Мост я узнаю сразу, но тогда он был словно ниже и ближе к дороге. И еще там, кажется, была высокая глухая стена. А тут никакой стены нет.
Не важно. Главное — вперед. Развернись так, чтобы тот дом все время был позади, и беги. Теперь выбирай дороги пошире, в темных кривых переулках опасно: закрутят — не выберешься. И беги, беги. Не важно, что небо над головой пугает своей бездонностью. Не важно, что от лондонского гула закладывает уши. Не важно, что здесь много народу, не важно, что на тебя смотрят, не важно, что все они в затрапезных платьях, а твое такое яркое, что все в шляпах, а ты с непокрытой головой. Не важно, что у тебя шелковые туфельки, и каждый камушек, на который ты наступаешь, причиняет боль...
Так я подгоняю себя и бегу, бегу... И только уличное движение ненадолго останавливает меня, эти мчащиеся лошади, эти несущиеся во весь опор экипажи. Добежав до очередного перекрестка, я останавливаюсь, потом опрометью бросаюсь в самую гущу экипажей и телег, и, наверное, только из-за того, что я делаю это быстро и решительно — а может, из-за того, что платье на мне такое заметное, — кучера удерживают лошадей и меня не давят. Вперед, только вперед! Помнится, какая-то собака залаяла на меня, вцепилась в юбку. Встречные мальчишки — их двое или трое — улюлюкают, потому что меня к тому времени уже шатает. «Эй, — кричу я им, держась рукой за бок, — скажите, где Холиуэлл-стрит? Как пройти к Холиуэлл-стрит?» — но, заслышав мой голос, они пускаются наутек.
Теперь я иду медленней. Перехожу оживленную улицу. Дома на ней роскошней и выше, но почему-то в глубине, через два проулка, домишки опять облезлые. Куда же теперь? Надо бы спросить, но не сейчас, потом, потом, а сейчас я должна идти, чтобы как можно больше улиц отделяло меня от миссис Саксби, от Ричарда, от мистера Иббза. Какая разница, если я потеряюсь? Я уже и так потерялась...
Потом я прохожу мимо уходящего вверх проулка, вымощенного желтым кирпичом, и вижу на дальнем его конце, поверх полуразрушенных крыш, темный купол и сияющий золоченый крест — собор Святого Павла. Я столько раз видела его на гравюрах — должно быть, и Холиуэлл-стрит где-нибудь рядом. Подобрав юбки, я устремляюсь к нему. В проулке ужасный запах, зато собор так близко! Так близко!.. Нога оскальзывается на кирпичах, они тут покрыты какой-то зеленой дрянью, и вонь с каждым шагом усиливается. Я карабкаюсь все выше — и вдруг чуть не падаю вниз, передо мной открытое пространство, я замираю и стою как вкопанная. Я думала, дальше будет улица или площадь. Но оказалось, я стою на верхней ступеньке каменной лестницы: закручиваясь, она уходит вниз, прямо в стоячую грязную воду. Я вышла на берег реки. Купол Святого Павла рядом, это верно, да только его от меня отделяет река — Темза.
Я стою и смотрю на нее, не то в ужасе, не то в восхищении. Помню, как гуляла раньше по берегу Темзы. В «Терновнике». Помню, как перекатывались ее струи, нетерпеливо бились о берег, тогда мне казалось, что река — так же, как и я, — только и ждет, чтобы вырваться из тесного русла на свободу и понестись... Я даже представить не могла, что она превратится в такое. Тягучее, как отрава. На поверхности болтается какая-то дребедень: клочья сена, деревяшки, водоросли, бумажки, тряпки, куски пробки и пустые бутылки. И не течет, как река, а как море — вздымает волны. А там, где гладь ее перережет вдруг корпус лодки или встанет стеной крутой берег — у каменных лестниц и стен и у деревянных пирсов, что торчат из воды, — она пенится, как скисшее молоко.
Смешение воды и сора; но и тут находятся люди — проворные, как крысы, они налегают на весла, напрягают паруса. То тут, то там по колено в воде, среди колышущегося мусора, бредут вдоль берега босоногие, согбенные женщины, девчонки и мальчишки, как селяне, подбирающие колоски.
Они не смотрят наверх и потому не замечают меня, хотя я минуты две стою и наблюдаю за ними. Однако вдоль всего этого берега тянутся склады, там трудятся мужчины, и как только я их заметила, они тоже увидели меня — вернее, мое платье: сначала просто смотрят, потом начинают махать мне и кричать. Я словно вдруг очнулась от спячки. Поворачиваюсь — и сбегаю по желтому кирпичному спуску назад, на улицу. Иду по ней. Я заметила мост, по которому можно добраться до собора Святого Павла, но мне все кажется, что я слишком уж низко спустилась, и не знаю, какая дорога ведет вверх, к берегу: улицы, по которым я теперь иду, узкие, немощеные, в лужицах стоялой воды. И тут тоже мужчины — такие же, как в лодках и возле складов, так же точно они пытаются привлечь мое внимание, свистят, иногда окликают, но и не трогают. Я прикрываю лицо рукой, стараюсь идти быстрей. Наконец замечаю мальчика, одетого как прислуга. «В какой стороне мост на другой берег?» — спрашиваю его. Он показывает рукой на лестницу и смотрит, как я по ней взбираюсь.
Все на меня глядят — мужчины, женщины, дети, — даже здесь, где опять людно и дорога запружена экипажами, даже здесь они смотрят. Я уж подумываю о том, чтобы оторвать кусок подола и прикрыть им голову. Или милостыню попросить. Если бы только знать, сколько надо просить — сколько тут стоит шляпка и где ее можно купить, — я бы так и сделала. Но я ничего не знаю, ничего и потому продолжаю шагать вперед. Подошвы моих домашних туфель, похоже, вот-вот оторвутся. «Не думай об этом, Мод. Если ты начнешь об этом думать, ты заплачешь». Потом дорога впереди забирает вверх, и я снова вижу маслянистый блеск воды.
Вот и мост наконец! Я прибавляю шаг. Но от быстрой ходьбы туфли скорее рвутся, и вскоре я вынуждена остановиться. Здесь, в стенном проеме у самого начала моста, есть низкая скамейка, к ней привязан пробковый пояс — его надо бросить, как предупреждает табличка, тем, кто внизу на реке нуждается в помощи.
Я присаживаюсь. Мост выше, чем мне представлялось. Я никогда не забиралась так высоко! От этой мысли у меня кружится голова. Я ощупываю порванную туфлю. Имеет ли право женщина, находясь в людном месте, на мосту, щупать свою ногу? Ответа я не знаю. Экипажи несутся мимо меня сплошной массой, быстро и непрерывно, как ревущий поток. Что, если сейчас появится Ричард? Я снова прикрываю лицо рукой. Еще минуточку — и надо идти. А как солнце печет! Еще минуточку посижу, отдышусь. Закрываю глаза. Пусть смотрят теперь — я все равно их не вижу.
Потом кто-то подходит и встает передо мной:
— Похоже, вам нездоровится.
Открываю глаза. Мужчина, довольно пожилой. Мне он не знаком. Я отнимаю руку от лица.
— Не бойтесь, — говорит он. Может, я и впрямь кажусь испуганной. — Я не хотел вас испугать.
Он касается шляпы, изображает что-то вроде поклона. Похож на друзей моего дяди. Говорит он как джентльмен, и воротничок у него белый. Он улыбается, потом присматривается ко мне внимательней. У него доброе лицо.
— Вам правда нехорошо?
— А вы мне поможете? — спрашиваю я.
Когда он слышит мой голос, выражение лица у него меняется.
— Конечно, — говорит он. — Что с вами? Болит что-нибудь?
— Не болит, — отвечаю я. — Но меня ужасно измучили... Я... — Я бросаю взгляд на экипажи и телеги, проезжающие по мосту. — Я боюсь кое-кого. Они... Так вы мне поможете? О, если бы только вы согласились мне помочь!
— Я уже сказал, что помогу. Но все это так странно! И вы, леди... Поедемте со мной?! Вы должны мне все рассказать, я все хочу знать. Ничего не говорите пока, не надо. Вы можете встать? Боюсь, вы повредили ногу. Боже, боже! Сейчас я найду извозчика.
Он подает мне руку, я опираюсь на нее и встаю. Я испытываю облегчение — и от этого слабость.
— Слава богу! — говорю я. — Слава богу! Но послушайте, — тут я вцепляюсь в его рукав, — у меня ничего нет, мне нечем расплатиться...
— Вы о деньгах? — Он накрывает мою ладонь своей. — Я бы все равно их у вас не взял. Даже не думайте!
— ...Но у меня есть знакомый, который, надеюсь, мне поможет. Отвезете меня к нему?
— Конечно, конечно. Как же иначе? Идемте, смотрите, вот то, что нам нужно.
Он делает шаг к дороге, поднимает руку — извозчик выныривает из потока экипажей и останавливается прямо перед нами. Джентльмен хватается за дверь, открывает ее. Экипаж крытый, внутри темно.
— Осторожней, — говорит он. — Вам помочь? Осторожно, ступенька довольно высоко.
— Слава богу! — снова говорю я, поднимая ногу и ставя ее на подножку. Он тем временем подходит и становится позади.
— Ну и славно, — говорит он. А потом: — Как изящно вы это делаете!
Я так и застыла, одной ногой на ступеньке. Он кладет руку мне на талию.
— Ну же, — говорит он и пытается подтолкнуть меня, чтобы я села в карету.
Я отскакиваю назад.
— В конце концов, — говорю я, — наверное, я могу и сама дойти. Вы только подскажите мне, как добраться.
— Жарко сейчас для прогулок. Вы устали. Садитесь лучше.
А у него твердая рука. Он словно вцепился в меня. Я уворачиваюсь, он не отпускает; минута недолгой борьбы...
— Ну что такое! — говорит он с улыбкой.
— Я передумала.
— Поедемте.
— Пустите меня.
— Что вы так расшумелись? Послушайте меня лучше. Я знаю один дом...
— Дом? Разве я не сказала вам, что мне нужно повидать одного знакомого?
— Ну, думаю, он вам больше обрадуется, если вы сначала умоетесь, перемените чулки и выпьете чаю. Или же — почем знать? — если вы все это проделаете, вы и меня оцените по достоинству. Ну как?
Лицо у него по-прежнему доброе, и говорит он все это с прежней улыбкой, но только при этом берет меня за руку, поглаживает и снова пытается посадить в карету. Теперь борьба развернулась не на шутку. Никто не вмешивается, не пытается нас разнять. Наверное, с дороги, из других экипажей, нас не видать. А мужчины и женщины, идущие по мосту мимо, лишь взглянут и тотчас отвернутся.
Но есть же извозчик! Я кричу ему:
— Вы что, не видите? Тут какая-то ошибка. Этот человек пристает ко мне.
Тогда мужчина отпускает меня. Я прошу извозчика:
— Подвезите меня! Вы не подвезете меня — одну? Я потом заплачу вам, честное слово, когда доедем.
Извозчик спокойно выслушивает меня. Услышав, что у меня нет денег, отворачивается и сплевывает.
— Не платите — не едете, — бурчит он.
А мужчина снова подбирается ко мне.
— Поедемте, — говорит он, только на сей раз без улыбки. — Не надо притворяться. Что вы тут комедию ломаете? Ясно, что вы влипли в историю. Чем вам не понравились чулочки, чай?
Но я все уговариваю извозчика.
— Тогда подскажите мне, — говорю, — куда мне идти? Мне надо на Холиуэлл-стрит. Как мне туда добраться?
Услышав название улицы, он фыркает; презрительно или насмешливо — я не поняла. Но все же указывает кнутом:
— Вон туда идите. — Он указывает куда-то за мост. — А потом на запад, по Флит-стрит.
— Спасибо, — благодарю я его и устремляюсь вперед.
Мужчина нагоняет меня.
— Не трогайте меня! — говорю ему.
— Не ломайтесь.
— Да отстаньте же! — визжу я.
Он останавливается.
— Ну и ступайте! Ломака чертова.
Я иду быстро, насколько хватает сил. Почти бегу. Но потом, некоторое время спустя, извозчик догоняет меня и пытается ехать со мной вровень. Мужчина выглядывает из кареты. У него другое выражение лица.
— Прошу прощения, — говорит он. — Садитесь. Прошу прощения. Пожалуйста, садитесь. Я отведу вас к вашему знакомому, клянусь. — Он показывает мне монету. — Я дам вам это. Садитесь. Не надо вам на Холиуэлл-стрит, там плохие люди, не то что я. Садитесь скорей, я же знаю, что вы леди. Садитесь, я буду любезен с вами...
Так он уговаривает меня чуть не до середины моста, но к этому времени за экипажем выстраивается длинная очередь, и извозчик кричит, что ему надо двигаться, и мужчина откидывается на сиденье и со стуком закрывает окно. Извозчик прибавляет ходу, карета скрывается из виду. Я перевожу дух. Меня всю трясет. Надо бы остановиться, отдохнуть, но нет, сейчас не время. Вот и мост позади, тут дорога выводит на другую улицу, еще более оживленную, чем на южном берегу, но меня тут никто не узнает, хоть на том спасибо. Правда, толпа тут — это что-то невероятное. Но все равно, все равно надо идти вперед, и я протискиваюсь сквозь толпу. Вперед. На запад, как подсказал извозчик.
Улица опять изменила облик. Вдоль нее выстроились здания с выступающими вперед окнами — должно быть, лавки, соображаю я наконец, потому что в них выставлены всякие товары, к ним прикреплены таблички с ценами. Тут хлеб, там лекарства. А вот перчатки. А там туфли и шляпки. Мне бы немножко денег! Я вспоминаю монетку, которой помахивал передо мной мужчина, высовываясь из окна кареты, — надо бы мне тогда схватить ее и убежать! Но что толку теперь вспоминать. Не важно. Иди, не останавливайся. Вот церковь, она разделяет улицу надвое — так устой моста разделяет русло реки на два рукава. Куда дальше — по правому или по левому? Мимо проходит женщина, голова у нее, как и у меня, непокрыта — хватаю ее за рукав и спрашиваю дорогу. Она тычет пальцем и, как все остальные, к кому я обращалась, долго потом стоит и смотрит мне вслед.
Но вот наконец и Холиуэлл-стрит! Но теперь я почему-то сбавляю шаг, меня охватывает сомнение. Разве такой я себе ее представляла? Скорее всего, другой — не такой узкой, не такой кривой и темной. Лондонский день еще в самом разгаре, солнце еще высоко, однако, свернув на Холиуэлл-стрит, я словно шагнула в полумрак. Но, в конце концов, это мне только на руку: не буду выделяться из толпы. Иду дальше. Улица становится все уже. Теперь под ногами лишь пыль, грязь и рытвины. По обеим сторонам от меня — освещенные лавки: перед одной вывешено рядами какое-то рванье, перед соседними навалены кучей сломанные стулья, рамы без картин или витражные стекла, однако чаще всего попадаются книжные лавки. Когда я вижу одну такую, я опять замираю в нерешительности. Я не держала в руках ни одной книги с тех самых пор, как бежала из «Терновника», и вот теперь, вновь увидев их, да еще в таком количестве (они то разложены ровными рядами, титулом вверх, как буханки на подносе, то навалены грудой, рваные, в пятнах, с выцветшими корешками, — с надписью: «2 пенса», «3 пенса», «Этот ящик — 1 шиллинг»), я почему-то разволновалась. Я останавливаюсь и смотрю, как мужчина роется в ящике с книгами без переплетов и достает одну. «Любовная ловушка». Я знаю ее, я столько раз читала ее своему дяде, что выучила чуть не наизусть!
Тут мужчина поднимает голову и замечает, что я за ним наблюдаю, тогда я иду дальше. Дальше — опять магазины, опять книги, опять мужчины и наконец витрина — чуть поярче других. В ней выставлены гравюры — они подвешены на крючках. На стекле — имя мистера Хотри, выведенное осыпающимися золочеными буквами. Я вижу его, и меня пробирает такая дрожь, что я едва не падаю.
Внутри магазин маленький и тесный. Это для меня неожиданность. По стенам сплошь книги и гравюры, правда, есть еще книжные шкафы. Трое или четверо мужчин стоят возле них, быстро и деловито листают кто альбом, кто книжку; на звук открывающейся двери никто не обернулся, но, как только я шагнула и послышался шорох юбки, все как один повернули ко мне головы да так и застыли. Но я уже привыкла к тому, что на меня все оглядываются. В глубине магазинчика — конторка, за ней восседает юнец в жилете и в нарукавниках. Он тоже изумленно смотрит на меня, как и все, — потом, когда я подхожу ближе, встает.
— Чего бы вы хотели? — спрашивает.
Я не сразу отвечаю. В горле у меня вдруг пересохло.
— Мне хотелось бы видеть мистера Хотри. Мне надо поговорить с мистером Хотри.
При звуке моего голоса он моргает. Покупатели не сводят с меня глаз.
— Мистер Хотри, — отвечает юнец, но уже другим тоном, — мистер Хотри не работает в магазине. Вам не следовало заходить в магазин. Вы договаривались о встрече?
— Мистер Хотри — мой знакомый, — говорю я. — Со мной не обязательно договариваться о встрече.
Он обводит взглядом покупателей. Потом спрашивает:
— А какое у вас к нему дело?
— Личное, — отвечаю я. — Вы проводите меня к нему? Или приведете его сюда?
Должно быть, что-то было такое в моем взгляде — или в голосе. Он встает из-за конторки.
— Я вообще-то не уверен, что он здесь. Право же, вам не следовало приходить в магазин. Магазин для того, чтобы продавать книги и гравюры — понимаете какого содержания? Комнаты мистера Хотри наверху.
За его спиной — дверь.
— Я могу подняться к нему? — спрашиваю.
Он качает головой:
— Вы можете послать ему визитную карточку или что-нибудь в этом роде...
— У меня нет карточки. Но если вы дадите мне листок бумаги, я напишу ему свое имя. Он придет, как только прочтет. Вы дадите мне листок?
Он не двигается. Снова говорит:
— Кажется, его все-таки нет наверху.
— Ну, раз так, я подожду.
— Нет, здесь вам нельзя оставаться!
— Тогда, я полагаю, у вас есть какой-нибудь кабинет, комната, где я могла бы его подождать?
Он смотрит на покупателей; берет карандаш и снова кладет на место.
— Так вы позволите? — настаиваю я.
Он, с мученическим выражением на лице, все же достает откуда-то листок бумаги и ручку и подает мне.
— Но если окажется, что его нет на месте, — говорит он поспешно, — то не советовал бы ждать его здесь. — Я киваю. — Напишите свое имя.
Я сажусь писать. Потом вспоминаю, что Ричард мне как-то рассказывал, что говорили обо мне лондонские книгопродавцы. И я боюсь написать: «Мод Лилли». Боюсь, юноша за конторкой увидит. Наконец, вспомнив кое-что еще, пишу: «Галатея».
Складываю записку и протягиваю ему. Он открывает дверь, свистит кому-то в коридоре. Прислушивается, снова свистит. Раздается звук шагов. Нагнувшись, он бормочет что-то, указывая на меня рукой. Я жду.
И в это время один из покупателей закрывает альбом и встречается со мной взглядом.
— Не обращайте на него внимания, — тихо говорит он, имея в виду юнца. — Он принял вас за женщину легкого поведения, только и всего. Хотя по всему видно, что вы дама... — Он оглядывает меня с головы до ног, потом кивает на книжные полки. — Вам это нравится? — спрашивает он уже совсем другим тоном. — Конечно же нравится. Я почти уверен.
Я ничего не отвечаю ему. Юнец тем временем отошел от двери.
— Сейчас выясним, здесь он или нет.
Над головой его пришпилены к стене картины, обернутые папиросной бумагой: девица на качелях, показывает голые ноги; девица в челноке, среди бурных волн; девчонка, падающая с дерева, — под ней обломился сук... Я зажмуриваюсь. Юнец обращается к кому-то из мужчин в лавке: «Желаете купить эту книгу, сэр?..»
Однако в этот миг послышались шаги, и дверь распахнулась.
Это вошел мистер Хотри.
Сейчас он почему-то показался мне маленьким и щуплым. Брюки на нем мятые, сюртук нечищеный. Он стоит в дверях, смотрит встревоженно и не заходит в зал, встречается со мной взглядом, но не улыбается — оглядывает меня, словно желая убедиться, что я без провожатых, потом подзывает меня. Юнец, посторонившись, пропускает меня к двери.
— Мистер Хотри, — говорю я.
Но он качает головой. Только когда дверь за мной закрылась, начинает говорить. И вот что он говорит — пронзительным, свистящим шепотом:
— Боже мой! Это вы? Неужели вы действительно пришли сюда, ко мне?
Я ничего не отвечаю, только стою и смотрю на него в упор. Он в растерянности хватается за голову. Потом берет меня за руку.
— Сюда. — Он подводит меня к лестнице. Ступеньки заставлены коробками. — Осторожней, осторожней, — приговаривает, поднимаясь вместе со мной. И наконец, добравшись до верха: — Вот мы и пришли.
Наверху три комнаты, оборудованные для печатания книг и для переплетных работ. В одной из них трудятся двое: склонившись над наборными кассами, набирают литеры, в другой комнате, скорее всего, кабинет самого мистера Хотри. Третья же комнатка совсем маленькая, в ней сильно пахнет клеем. Туда-то он меня и ведет. Столы здесь завалены кипами бумаг — нескрепленные листы с бахромчатыми краями: это будущие книги. Пол дощатый, пыльный. В одной стене — в той, что примыкает к комнате наборщиков, — оконце из матового стекла. Отсюда видно, как, склонившись над досками, трудятся работники мастерской.
В комнате лишь один стул, но он не приглашает меня сесть. Закрывает за собой дверь. Вынимает из кармана платок, утирает лоб. Лицо у него изжелта-бледное.
— Боже правый! — говорит он снова. А потом: — Простите меня. Простите. Это просто от неожиданности.
— Простите. — Голос мой дрожит. — Я, кажется, сейчас заплачу. Но пришла сюда не затем, чтобы плакать.
— Можете поплакать, что ж! — говорит он, поглядывая через мутное окошко.
Но я не плачу, нет. Молча борюсь со слезами. Он видит это, качает головой.
— Моя дорогая, — произносит он наконец. — Что вы наделали?
— Не спрашивайте.
— Вы сбежали.
— От дяди — да.
— Думаю, от мужа.
— От мужа? — удивляюсь я. — Значит, вы знаете?
Он пожимает плечами, краснеет, отводит глаза.
Я говорю:
— Вы плохо обо мне думаете. Вы не представляете, через что я прошла! Не беспокойтесь, — потому что он снова глянул в окошко, — не беспокойтесь, я не буду устраивать истерик. Можете думать обо мне как угодно, мне все равно. Но вы должны мне помочь. Поможете?
— Моя дорогая...
— Поможете. Должны помочь. У меня ничего нет. Мне нужны деньги, нужен дом, где я могла бы остановиться. Вы ведь всегда говорили, что с радостью примете меня...
Я непроизвольно повышаю голос.
— Спокойнее, — говорит он и делает жест, словно хочет меня успокоить, но не отходит от двери. — Спокойнее. Вы представляете, как дико все это выглядит со стороны? Представляете? Что подумают мои работники? Приходит девушка, срочно требует меня, подписывается загадочным именем... — Он невесело усмехается. — Что сказали бы на это мои дочери, моя жена?
— Я прошу прощения.
И снова он утирает лицо платком. Вздыхает.
— А теперь я хотел бы услышать от вас, зачем вы пришли сюда, ко мне. Не думаете же вы, что я буду защищать вас перед дядей. Я, конечно же, никогда не одобрял его манеры обращения с вами, но он не должен знать, что вы у меня были. И не надейтесь — а вы ведь надеялись, как я понимаю, — что я буду уговаривать его простить вас. Знаете ли, он отказался от вас. Кроме того, он болен — серьезно болен, — и все из-за вашей выходки. Вы об этом знали?
Я качаю головой:
— Он мне не дядя теперь, чужой.
— Но поймите, мне-то он не чужой. Если он узнает, что вы заходили...
— Он не узнает.
— Хорошо. — Вздыхает. Потом лицо его вновь принимает озабоченное выражение. — Но прийти ко мне! Сюда! — Оглядывает меня, видит платье — кричащее, и перчатки — грязные, и волосы — наверняка растрепанные, и лицо — наверняка чумазое, неухоженное, бледное. — Я вас едва узнал, — говорит он, все еще хмурясь, — вы так изменились. Где ваш плащ, где шляпка?
— У меня не было времени...
— И вы вот так пришли? — ужасается он, косится на подол моего платья, потом видит, во что я обута, и морщится. — Посмотрите-ка на свои туфли! Да у вас ноги в крови! Вы что, так и шли, без ботинок?
— Пришлось. У меня же ничего нет!
— Даже обуви?
— И обуви. Кроме этой.
— Риверс не дает вам ботинок?
Он мне не верит!
— Если бы вы только знали... — говорю я.
Но он не слушает. Озирается по сторонам, словно в первый раз видит столы, груды бумаги. Вынимает несколько чистых листов, торопливо укрывает свежие оттиски.
— Вам не следовало сюда приходить, — повторяет.— Посмотрите-ка на это! Посмотрите!
Я бросаю взгляд на печатную строчку: «...Вы получите все сполна, предупреждаю вас, и я вас буду хлестать, хлестать...»
— От кого вы это прячете, — усмехаюсь я, — от меня? В «Терновнике» я видала и не такое. Вы, наверное, забыли?
— Здесь не «Терновник». Вы не понимаете. Как вы могли? Там вы были среди джентльменов. Это Риверс во всем виноват. Ему следовало — раз уж забрал — приглядывать за вами получше. Он же видел, какая вы.
— Вы не знаете... Вы не знаете, для чего я ему была нужна!
— И знать не желаю! Это не мое дело! Не говорите больше ничего. О нет, взгляните только на себя! Что о вас люди могут подумать? Здесь же город! Удивительно, как вас никто не остановил по дороге?
Я опустила глаза на подол, на туфельки.
— Был один человек на мосту. Я думала, он хочет мне помочь. Но он хотел только... — Голос мой начинает дрожать.
— Вот видите! Видите? А если бы вас препроводил ко мне полицейский? Что стало бы со мной, если бы сюда вломились полицейские? А ведь могли! Боже мой, что у вас с ногами! Они же в крови.
Он усаживает меня на стул, потом оглядывается.
— Здесь у нас есть умывальник, — говорит он, — в соседней комнате. Посидите пока там, ладно?
И уходит в помещение, где работают наборщики. Я вижу, как при его появлении они поднимают головы, слышу, как он им что-то говорит. Что — не разобрать. Но это и не важно. Только теперь, присев, я понимаю, как я устала, и в ступнях, которые при ходьбе, казалось, онемели, теперь саднящая боль. В комнате нет наружного окна, нет и камина, витает густой запах клея. Я двигаю стул поближе к столу и, склонившись над ним, принимаюсь разглядывать лежащие на нем листы — несфальцованные, несшитые, необрезанные страницы, кое-как прикрытые от посторонних глаз мистером Хотри. «...я вас буду хлестать, хлестать, хлестать по попе, пока кровь не заструится по ногам...» Оттиск свежий, черная краска еще не высохла, но бумага плохая, буквы расплывчатые. Как называется этот шрифт? Я знала, но — странно — почему-то сейчас не удается вспомнить.
«...вот вам, вот, вот, вам же нравится, когда вас бьют розгами?»
Мистер Хотри возвращается. Он принес полотенце и тазик с водой и еще — стакан с питьевой водой.
— Это вам, — говорит он, ставя передо мной тазик. Макает в него полотенце, протягивает мне и отводит глаза. — Сами справитесь? Это чтобы стереть кровь...
Вода холодная. Вытерев ноги, я снова смачиваю полотенце и замираю на миг, прижавшись лицом к прохладной ткани. Мистер Хотри, обернувшись, застает меня в этой позе.
— Может, у вас жар? — спрашивает. — Вы не больны?
— Мне просто душно, — отвечаю.
Он кивает, забирает у меня тазик. Потом протягивает стакан воды, я делаю глоток.
— Вот и хорошо, — говорит он.
Я снова смотрю на листы с типографскими оттисками, но названия шрифта по-прежнему не могу припомнить. Мистер Хотри смотрит на часы. Хмурится.
— Вы так добры ко мне, — произношу я, — и очень мне помогли. Я думаю, другой бы на вашем месте осудил бы меня.
— Нет, нет. Разве я не говорил? Я считаю, это Риверс во всем виноват. Но не важно. Теперь расскажите мне все. Будьте со мной откровенны. Сколько у вас сейчас денег?
— Нисколько.
— Вообще нет денег?
— У меня есть только это платье. Но его можно продать, я полагаю? Я бы с удовольствием надела другое, поскромнее.
— Продать платье? — Он еще сильнее насупил брови. — Не говорите глупостей. Когда вы вернетесь...
— Вернусь? В «Терновник»?
— Почему в «Терновник»? Я хотел сказать — к вашему супругу.
— К нему? — Моему изумлению нет предела. — Я не могу к нему вернуться! Два месяца я только и думала, как бы от него сбежать!
Он качает головой.
— Миссис Риверс... — говорит он.
Меня передергивает.
— Не называйте меня так, умоляю.
— Однако это странно! Как же мне вас еще называть?
— Зовите меня Мод. Вы вот спросили, что у меня есть — своего, не чужого. У меня есть это имя — и все, а больше ничего.
Он неопределенно машет рукой:
— Не говорите глупостей. Послушайте меня. Я вам сочувствую. Вы поссорились, не так ли?..
Я лишь рассмеялась в ответ — он вздрогнул от неожиданности, а печатники в соседней комнате подняли головы. Он посмотрел на них и снова обратился ко мне.
— Будете вести себя разумно? — говорит он тоном, не предвещающим ничего хорошего.
Но разве это возможно?..
— Поссорились!.. — говорю я. — Вы думаете, это ссора? Думаете, я бежала сюда, раздирая в кровь ноги, через весь Лондон, из-за какой-то ссоры? Вы ничего не знаете. Вы даже не догадываетесь, из какого кошмара я выбралась, из какого ада!.. Но я не могу рассказать вам. Тут такое...
— Что такое?
— Тайна. Хитрый план. Не могу рассказать. Не могу... О!
Взгляд мой снова падает на печатную страницу, «...вам же нравится, когда вас бьют розгами?»
— Что это за шрифт? — интересуюсь я. — Вы не напомните?
Он отвечает не сразу.
— Шрифт? — переспрашивает он.
— Да, этот вот набор.
Помолчав немного, тихо говорит:
— Кларендон.
Кларендон. Кларендон. Ну да, как же я забыла! Я все смотрю на оттиск — и даже, наверное, трогаю пальцем страницу, — наконец мистер Хотри подходит и кладет поверх нее чистый лист бумаги, точно так же он закрывал другие оттиски.
— Не надо это читать. И смотреть не надо! Да что с вами такое? Вы, должно быть, больны?
— Нет, не больна, — отвечаю. — Я просто устала. — Закрываю глаза. — Можно, я останусь здесь, посплю?..
— Хотите остаться здесь? Здесь, в лавке? Вы что, с ума сошли?!
Услышав это слово, я открываю глаза и смотрю на него — пристально, в упор. Он краснеет, поспешно отводит взгляд. Я повторяю, на сей раз уверенней:
— Я просто устала.
Но он не отвечает. Покусывает большой палец. А сам искоса, внимательно, напряженно смотрит на меня.
— Мистер Хотри... — говорю я.
— Я хочу, — неожиданно говорит он, — я просто хочу, чтобы вы рассказали мне, что намерены делать дальше. Как мне вывести вас из лавки? Я должен нанять извозчика, подогнать карету к заднему крыльцу...
— Вы это сделаете?
— Вам есть куда пойти — где вы можете поспать, поесть?
— Нет!
— Тогда езжайте домой.
— Не могу. У меня нет дома! Мне нужно только немного денег, немного времени. Я должна найти кое-кого, спасти...
— Спасти?
— Найти. Найти. И как только я ее найду, тогда мне снова может понадобиться помощь. Но это уже проще. Меня обманули, мистер Хотри. Подло со мной поступили. Полагаю, если найти адвоката — только честного... Вам известно, что я богата — или должна быть богата... — И снова он косится на меня, но ничего не говорит. Я продолжаю: — Так вот, я богата. Если бы вы могли мне помочь. Если бы я могла остаться у вас...
— У меня? Да понимаете ли вы, о чем говорите?! Где я помещу вас?
— А в вашем доме нельзя?
— В моем доме?
— Я думала...
— В моем доме! Где жена и дочери? Нет, нет. — Он принимается ходить по комнате.
— Но в «Терновнике» вы говорили, и не раз...
— Разве я не сказал вам? Здесь не «Терновник». Мир не похож на «Терновник». Пора бы это понять. Сколько вам лет? Вы же еще совсем дитя. Вам нельзя уходить от мужа, как ушли от дяди. В Лондоне нельзя без денег. Ну на что вы собираетесь жить?
— Не знаю. Я полагала... — «Я полагала, вы дадите мне денег», — думаю я. Оглядываюсь вокруг. Потом меня вдруг осеняет идея. — Нельзя ли, — говорю я, — работать у вас?
Он замирает.
— У меня?
— Можно, я буду работать здесь? Брошюровать книги? Или переписывать их для вас? Я умею. Вы сами увидите, как хорошо я умею это делать! Вы можете платить мне жалованье. Я сниму комнату — мне нужна всего одна комната, одна тихая комнатка! Я буду тихо жить в ней, Ричард и не узнает, вы ведь ему не расскажете... Я буду работать, скоплю денег — совсем немного, чтобы разыскать свою знакомую и найти честного адвоката, и тогда... Что такое?
Он слушал все это спокойно, но взгляд его теперь настораживает.
— Ничего, — говорит он, снова принимаясь ходить.— Я... Ничего. Попейте воды.
Наверное, я раскраснелась: говорила быстро, торопливо. Я пью прохладную воду — она пронзает мне грудь, как обоюдоострый меч. Он подходит к столу, опирается на него, на меня не глядит и думает, думает, думает. Я ставлю стакан — он поворачивается ко мне. Но не глядит на меня.
— Послушайте меня, — говорит он спокойно. — Вам нельзя здесь оставаться, вы и сами это знаете. Я должен послать за извозчиком, вас отвезут. И еще... еще надо позвать одну женщину. Я заплачу ей, и она вас проводит.
— Куда проводит?
— В какой-нибудь... в какую-нибудь гостиницу. — Повернувшись ко мне спиной, он берет перо — заглядывает в книгу, пишет адрес на клочке бумаги. — В какой-нибудь дом, — говорит он, продолжая писать,— где вы сможете отдохнуть и поужинать.
— Отдохнуть? — говорю я. Мне сейчас не до отдыха, но комната, комната! — А вы поедете со мной? — Он не отвечает. — Мистер Хотри?
— Сегодня — нет, — говорит он, а сам все пишет. — Сегодня никак не могу.
— Тогда завтра.
Он помахивает листком, чтобы просохли чернила, потом складывает письмо.
— Завтра, — говорит, — если получится.
— Вы должны!
— Да, да.
— А работа — я же хотела работать у вас! Вы подумаете об этом? Обещайте, что подумаете!
— Тише. Да, я подумаю. Да.
— Ну слава богу!
Я закрываю глаза ладонью.
— Оставайтесь здесь, — говорит он, — ладно? Никуда не уходите.
Я слышу, как он идет в соседнюю комнату, потом, выглянув в оконце, вижу, как что-то тихо он говорит одному из наборщиков — вижу, как тот надевает куртку и выходит. Мистер Хотри возвращается. Кивком указывает на мои ноги.
— Наденьте-ка туфельки, — говорит он и отворачивается. — Мы должны быть готовы к отъезду.
— Вы так добры, мистер Хотри, — говорю я, наклоняясь и натягивая порванные шелковые туфли. — Видит бог, никто не был так добр ко мне, с тех пор как... — Договорить мне не удается, перехватило горло.
— Ну-ну, — отвечает он рассеянно. — Не думайте об этом, не надо сейчас...
Потом я сижу молча. Он ждет, вынимает карманные часы, то и дело выходит на лестницу — стоит там, прислушивается. Наконец возвращается бодрым шагом.
— Они здесь, — говорит. — Ну как, готовы? Сюда, пожалуйста.
Он ведет меня вниз по лестнице, проводит через ряд помещений, доверху заставленных ящиками и коробками, потом через что-то вроде кладовой — к двери. За дверью пыльный крытый дворик, ступеньки ведут в переулок. Там уже поджидает карета, рядом с ней стоит женщина. Увидев нас, она кивает.
— Вы знаете, что делать? — говорит ей мистер Хотри.
Та снова кивает.
Он передает ей деньги, обернутые листком бумаги — я узнаю в нем письмо, которое он писал при мне.
— Вот эта дама. Ее зовут миссис Риверс. Позаботьтесь о ней. У вас есть какая-нибудь шаль?
У нее есть вязаная шерстяная накидка, она укутывает меня в нее с головой — раз нет шляпки. Щекам сразу становится жарко. На дворе тепло, хотя уже почти вечер. Солнце зашло. Уже три часа прошло с тех пор, как я сбежала с Лэнт-стрит.
Уже стоя у дверцы кареты, я оборачиваюсь. Протягиваю мистеру Хотри руку.
— Так вы приедете завтра?
— Конечно.
— И вы никому не расскажете? И будете помнить, что я в опасности?
Он кивает.
— Езжайте, — говорит он тихо. — Эта женщина позаботится о вас лучше, чем я.
— Спасибо вам, мистер Хотри!
Он подсаживает меня в карету — и, помедлив, подносит мои пальцы к губам. Потом садится женщина. Он закрывает за ней дверцу и отходит в сторону. Карета трогается: приникнув к окну, я вижу, как он достает платок, вытирает лицо и шею, потом мы поворачиваем, выезжаем из проулка, и его фигура скрывается из виду. Мы покидаем Холиуэлл-стрит — едем на север, по крайней мере мне так кажется, потому что я знаю — почти уверена, — что по мосту через реку мы ни разу не проехали.
Однако едем мы как-то неровно. Дорога запружена транспортом. Сначала я сижу, не отрываясь от окна смотрю на прохожих, на витрины лавок. Потом в голову мне ударяет мысль: а что, если я увижу Ричарда? — и я откидываюсь на спинку кожаного сиденья, так тоже видно улицу, но хуже.
И только через некоторое время обращаю внимание на свою провожатую. Она сидит, сложив руки на коленях: перчаток нет и руки у нее грубые. Она замечает, что я ее разглядываю.
— Все в порядке, дорогуша? — спрашивает, но не улыбается. Голос у нее грубый, под стать рукам.
Может быть, тогда-то я и забеспокоилась? Точно сказать не могу. Я думаю: в конце концов, у мистера Хотри не было времени подыскать женщину поприятнее. Не все ли равно, вежливая она или нет, лишь бы честная! Присматриваюсь к ней повнимательнее. Юбка черная. Ботинки цветом и выделкой напоминают кусок ростбифа. Она сидит спокойно, помалкивает, покачиваясь в такт движению экипажа.
— Ехать далеко? — спрашиваю я наконец.
— Не очень, дорогуша.
Она произносит это все тем же грубым голосом, лицо ее словно застывшая маска.
— Не называйте меня так, — капризно говорю я. — Мне неприятно.
Она пожимает плечами, словно ей все равно. И тут мне становится не по себе. Я снова припадаю к окну глотнуть свежего воздуха. Но напрасно: свежестью там и не пахнет. Интересно, далеко ли отсюда до Холиуэлл-стрит?
— Мне тут не нравится, — говорю я, оборачиваясь к женщине. — Нельзя ли дойти пешком?
— Пешком, в таких тапках? — Она фыркает. Выглядывает в окошко. — Вот Кэмден-Таун, — говорит она. — Еще ехать и ехать. Так что сидите спокойно и будьте умницей.
— Почему вы так со мной говорите? — возмущаюсь я. — Я не ребенок!
И снова она пожимает плечами. Мы едем дальше, но теперь уже без остановок. Так проходит, наверное, полчаса, дорога все время идет в гору. Уже стемнело. Я начинаю волноваться. Уличные огни и витрины лавок остались позади, теперь по сторонам дороги одни глухие стены домов. Мы сворачиваем за угол — на этой улице дома еще более неказистые. Подъезжаем к большому серому дому. У крыльца фонарь. Девушка в рваном переднике тянется со свечой, пытается его зажечь. Поперек стекла трещина. Улица пустынна и безмолвна.
— Что это? — спрашиваю я у женщины, когда карета останавливается и ясно, что дальше не поедет.
— Это ваш дом,— отвечает она.
— Гостиница?
— Гостиница? — улыбнувшись, переспрашивает она. — Ну, можно и так назвать. — Тянется к дверной щеколде.
Я хватаю ее за руку.
— Погодите, — говорю. Теперь я по-настоящему испугалась. — Что вы задумали? Куда мистер Хотри велел вам ехать?
— Как куда — сюда!
— А здесь — что?
— Дом, что же еще? Какая вам разница какой? Тут вам и ужин будет... Да отпустите же меня наконец!
— Не отпущу, пока вы не скажете, где я.
Она пытается вырвать руку, но я не отпускаю. Наконец отвечает сквозь зубы:
— Это дом для благородных дам, таких, как вы.
— Как я?
— Как вы. Для бедных, для вдовых — да, небось, и для нехороших. Ну же!
Я отбрасываю ее руку.
— Я вам не верю. Мне надо было в гостиницу. Мистер Хотри заплатил вам...
— Заплатил, чтобы я довезла вас сюда и здесь оставила. Именно так. Но ежели вам не нравится... — Она лезет в карман. — Вот, сам написал.
Она извлекает из кармана листок бумаги. В него мистер Хотри завернул монетку. С надписью...
«Приют, — так там написано, — для неимущих благородных дам».
Я смотрю на эти слова и не верю своим глазам: как будто от того, что я буду смотреть на них, слова изменятся, изменится их значение или буквы сложатся во что-то иное. Потом перевожу взгляд на женщину.
— Это ошибка, — говорю я. — Он не это имел в виду. Он ошибся — или вы... Отвезите меня назад...
— Мне велено было привезти вас сюда и оставить, именно так, — упрямо повторяет она. — «Бедная девушка, повредилась в уме, надо доставить в богоугодное заведение». Ну вот вам и богоугодное заведение, разве не так?
И кивает на дом. Я не отвечаю. Припоминаю, как вел себя мистер Хотри — его слова, этот странный тон... «Надо вернуться! Надо вернуться на Холиуэлл-стрит!» И только я так подумала, как сразу же с содроганием представила, что я там увижу: лавку, мужчин, юнца за конторкой, а мистера Хотри нет, он вернулся к себе домой — в дом, который может быть где угодно, город большой... И к тому же на улице темно. Что я буду делать? Как я проведу эту ночь в Лондоне, совсем одна?
— Что же мне делать? — говорю.
— Как что — вылезать. — Женщина снова кивает на дом.
Девушка со свечой ушла с крыльца, фонарь едва светит. Окна закрыты ставнями, стекла за ними черным-черны, как будто по дому разлита темнота. Парадная дверь высокая, двустворчатая, как в «Терновнике». Я с ужасом смотрю на нее.
— Не могу! — говорю. — Не могу!
— Уж лучше здесь, чем на дороге, — ворчит женщина. — Вот и выбирайте. Мне заплатили, чтобы я вас довезла и оставила — только и всего. Вылезайте теперь, мне домой пора.
— Не могу я, — повторяю я снова. Хватаю ее за рукав. — Вы должны отвезти меня куда-нибудь еще.
— Разве? — Она смеется, но не отталкивает меня, уже хорошо. Потом взгляд ее смягчается. — Ну ладно, отвезу, но за отдельную плату.
— За плату? Но мне нечем платить!
Она опять смеется.
— Нет денег? — говорит. — А откуда такое платье?
И смотрит на мою пышную юбку.
— Боже мой, — говорю я, в отчаянии хватаясь за платье. — Да если бы можно было, я бы с радостью вам его отдала!
— Правда?
— Возьмите шаль!
— Шаль — моя! — Она фыркает. Но все поглядывает на мою юбку. — А что у вас, — говорит уже тише, — под низом?
Меня передергивает. Потом я медленно, нехотя, приподнимаю подол, показываю нижние юбки — их две, одна белая, другая пунцовая. Увидев их, она кивает.
— Сойдет. Шелковые, небось? Подойдут.
— Как обе? — спрашиваю. — Вы заберете обе? Извозчику ведь тоже надо заплатить, — отвечает она. — Одна пойдет в уплату мне, другая — ему.
Я сперва не решаюсь, но что делать? Задрав юбку повыше, нащупываю тесемки на талии, развязываю их, потом, стараясь, насколько возможно, соблюдать приличия, стягиваю с себя нижние юбки. Она даже не отвернулась. Забирает их у меня и быстро прячет за пазухой.
— А джентльмен не знает ничего!.. — говорит она, усмехаясь, как будто мы с ней теперь два заговорщика. Потирает руки. — Ну, куда ехать, а? Что сказать извозчику?
Она открывает окно, чтобы позвать его. Я сижу, обхватив себя за плечи руками, ткань платья липнет к голым ногам. Наверное, я бы покраснела и заплакала, если бы еще оставались силы чувствовать.
— Так куда же? — спрашивает она снова.
За окном совсем темно. Лишь высоко в небе месяц — красноватый тонкий серпик.
Я сижу понурив голову. После такого ужасного крушения всех моих надежд осталось лишь одно место на свете, куда я могу еще вернуться. Я называю адрес, она кричит его извозчику, и карета трогается с места. Она поудобней устраивается на сиденье, расправляет плащ. Смотрит на меня.
— Ну как, дорогуша? — Я не отвечаю, она смеется.— Теперь-то не скажет, что не туда едем, — говорит она, словно сама с собой. — Теперь не скажет.

 

Когда мы подъезжаем к Лэнт-стрит, на улице темно. Я знаю, у какого дома остановиться, потому что помню дом напротив — у него ставни с сердечками, я так часто смотрела на них из окна. На стук дверь идет открывать Джон. Лицо у него белое как мел. Увидев меня, он таращит глаза. «Черт», — говорит он. Я прохожу мимо него. Сразу за дверью, должно быть, мастерская мистера Иббза, а дальше по коридору — кухня. Я иду прямо туда. Весь народ в сборе, только Ричарда нет. Ушел меня искать. Неженка вся зареванная: на скуле у нее синяк, раньше такого не было, губа рассечена и кровоточит. Мистер Иббз расхаживает взад-вперед, в одной рубашке, половицы под его ногами шатаются и потрескивают. Миссис Саксби стоит, уставившись в пустоту, лицо у нее белое как мел, как и у Джона. Она стоит неподвижно. Но, увидев меня, вдруг дергается, как от удара — чуть не пополам сгибается, хватается за сердце.
— Девочка моя! — говорит она.
Не помню, что они делают потом. Неженка визжит, наверное. Я прохожу мимо них, не глядя. Иду наверх, в комнату миссис Саксби — в мою, в нашу комнату, вероятно, так ее теперь надо называть, — сажусь на кровать, лицом к окну. Сижу, не поднимая головы, руки на коленях. Смотрю на свои пальцы: грязные. Из ранок на ногах опять течет кровь.
Она входит не сразу, дает мне минутку на раздумье. Входит тихо. Закрывает дверь, поворачивает ключ в замке — очень осторожно, будто думает, что я сплю, и не хочет меня будить. Потом подходит ко мне. Не пытается дотронуться. Однако я знаю, что она дрожит.
— Милая моя девочка, — бормочет она. — А мы уж думали, вы совсем пропали. Думали: утонула она или убили ее...
Голос ее дрожит. Она ждет, что я отвечу, но я ничего не говорю.
— Встаньте, милая, — просит она.
Я встаю. Она снимает с меня платье и корсет. Она не спрашивает, куда девались нижние юбки. Не поднимает крик из-за разодранных туфель и стертых ног — только морщится, снимая чулки. Кладет меня, раздетую, на постель, укрывает одеялом до самого подбородка, потом садится рядом. И принимается за мою прическу — вынимает шпильки, разбирает спутанные пряди. Я не сопротивляюсь, голова моя — как у тряпичной куклы.
— Ну вот и хорошо, — говорит она снова, и я вздрагиваю, потому что голос у нее совсем как у Сью.
Голос как у Сью, зато лицо... Однако в комнате темно, свечу она с собой не принесла. Она садится спиной к окну. Но я чувствую на себе ее взгляд, ее дыхание. Закрываю глаза.
— Мы уж думали, вы потерялись... — снова бормочет она. — А вы вернулись. Милая девочка, я ведь знала, что вы вернетесь!
— У меня никого больше нет, — медленно и устало говорю я. — Никого и ничего. Я думала, что знаю это. Но оказалось, что узнала только теперь. Ничего нет. Ни дома...
— Ваш дом здесь!
— Ни друзей...
— Ваши друзья здесь!
— Меня никто не любит.
Она замирает, потом почти шепчет:
— Дорогая моя, разве вы не знаете? Разве я не повторяла вам сотни раз...
— Зачем вы так говорите? — кричу я ей сквозь слезы. — Зачем? Разве вам мало, что заперли меня здесь? Вы хотите еще любить меня? Зачем вы меня мучите?!
Я пытаюсь встать, но от слез я совсем обессилела и снова падаю на постель. Она молчит. Смотрит. Ждет, когда успокоюсь. Потом отворачивается, вскидывает голову. Мне кажется, хотя я почти не вижу ее лица, что она улыбается.
— Как тихо в доме, — произносит она, — когда детишек нет. Правда? — Снова обращает ко мне лицо. — Я вам не рассказывала, милая, — вполголоса продолжает она, — что однажды я родила своего ребеночка, который умер? Примерно в то время это было, когда к нам зашла та богатая дама, ну, матушка нашей Сью. Она кивает. — Так я говорила. То же самое всякий вам скажет, если спросите. Детки ведь, случается, умирают. Ничего удивительного...
Что-то есть такое в ее голосе, от чего я начинаю дрожать. Она чувствует это и снова гладит меня по спутанным волосам.
— Ну вот. Тише, тише. Никто теперь вас не обидит...— Она берет прядь моих волос. Опять улыбается.— Странное дело, — говорит она каким-то другим, новым голосом, — какие у вас волосы. Глаза, я знала, карие будут, кожа белая, талия тонкая, ладошка тоже, я думала, будет узкая. Только вот волосы оказались светлее, чем я представляла...
Слова падают, как капли, и растворяются в ночи. Она отворачивается от меня к окну, и свет из окна — свет фонаря и сияние месяца — высвечивает вдруг ее всю, и я вдруг вижу ее лицо — карие глаза, бледные щеки и губы, все еще пухлые, а когда-то, наверное, были еще полнее... Она облизывает их.
— Девочка моя... Милая моя, дорогая моя девочка...
И, секунду поколебавшись, она рассказывает мне все.
Назад: Глава двенадцатая
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ