Солнце на этой неделе палило все сильнее; под конец зной начал досаждать даже и мне. Весь Лондон жаждал передышки; в четверг вечером, когда жара спала, на улицы радостно высыпали целые толпы.

К ним присоединилась и я. Предыдущие два дня я провела дома, в оцепенении от жары; вместе с миссис Милн и Грейси в зашторенной гостиной осушала одну за другой чашки лимонада или дремала голой у себя на кровати, распахнув окна и задернув занавески. Теперь же меня как магнитом манили прохладный воздух свободы и запруженные яркой толпой улицы Уэст-Энда. Кроме того, кошелек у меня был почти пуст, а на следующий вечер я обещала угостить Флоренс ужином. Так что, подумала я, не мешает добыть немного наличности. Умывшись, я гладко зачесала волосы, с помощью макассарового масла придала им блеск и надела свой любимый костюм — гвардейскую униформу с медными пуговицами, кантом, алым мундиром и аккуратной маленькой фуражкой.

Этой экипировкой я пользовалась очень редко. Военные звания и знаки различия ничего для меня не значили, но я испытывала смутную тревогу: вдруг меня признает за своего сослуживца какой-нибудь настоящий солдат, вдруг произойдет что-нибудь чрезвычайное — скажем, нападут на королеву, когда я буду прогуливаться у Букингемского дворца, и меня призовут к подвигам, на которые я неспособна. Но в то же время это был счастливый костюм. Он привлек ко мне того дерзкого джентльмена из Берлингтонского пассажа, чей поцелуй определил мою судьбу; он склонил в мою пользу чашу весов при первом разговоре с миссис Милн. Но сегодня, подумала я, мне хватило бы для полного счастья одного-единственного соверена.

В тот вечер в городе царила странная атмосфера, вполне отвечавшая выбранному мною костюму. Воздух был прохладен и противоестественно чист, так что красочные пятна — красная губная помада, синие доски человека-сандвича, фиолетово-зелено-желтые лотки цветочниц — особенно четко выделялись среди сумерек. Город можно было сравнить с гигантским ковром, из которого какой-то великан выбил пыль, вернув ему всю прежнюю яркость. Заразившись настроением, которое проникло даже в мою комнату на Грин-стрит, горожане облачились в свое лучшее платье. По тротуарам шествовали устрашающе длинными рядами девицы в пестрых нарядах; они же ворковали на крыльцах и скамейках с ухажерами в котелках. У дверей пивных потягивали пиво молодые люди, их напомаженные головы отливали в свете газовых фонарей шелковым глянцем. Над самыми крышами Сохо нависала луна, розовая, яркая и пузатая, как китайский фонарик. Рядом зловеще мигали две-три звезды.

И среди всей этой красоты прохаживалась я, в своем алом костюме; но, увы, — к одиннадцати, когда толпа поредела, я все еще оставалась с пустыми руками. На меня как будто положили глаз двое джентльменов, а кроме того, меня преследовал от Пикадилли до Севн-Дайалз какой-то простецкий тип. Однако джентльменов перехватили другие юнцы, а тип был не из того разряда, который меня интересовал. Я ускользнула от него, воспользовавшись уборной с двумя выходами.

Позднее, когда я фланировала вокруг фонаря на Сент-Джеймс-сквер, едва не состоялась еще одна встреча. Рядом замедлил ход и остановился экипаж и, как и я, застыл на месте. Никто не вошел в него и никто не вышел наружу. Лицо кучера, не сводившего взгляда с лошадей, затенял высокий воротник, но в темной глубине кареты я заметила колыхание кружева — кто-то потихоньку наблюдал за мной оттуда.

Походив туда-сюда, я закурила сигарету. По понятным причинам я не оказывала услуги в экипажах. От своих друзей на Лестер-сквер я слышала, что мужчины на колесах бывают требовательны. Они хорошо платят и многого ждут в ответ: им подай задницу, постель, может, и ночь в гостинице. Но и в этом случае ничто не мешало мне показать себя: пусть джентльмен в карете меня припомнит, когда ему случится идти пешком. Добрых десять минут я прохаживалась на краю площади, время от времени наклоняясь, чтобы поправить подбивку в паху: одеваясь к выходу, я была взбудоражена, а потому подложила в брюки не обычные платок или перчатку, а скатанный галстук из скользкой материи, который елозил по бедру. При этом мне думалось, что жест этот, наверное, тешит взгляд заинтересованного наблюдателя…

Однако экипаж с молчаливым кучером и робким седоком наконец дернулся и укатил.

Все последующие мои поклонники проявили такую же нерешительность; не раз я ловила на себе скользящие взгляды и отвечала на них откровенно-призывным, но подцепить клиента так и не сумела. Сумерки сгустились, повеяло резкой прохладой. Пора, подумала я, потихоньку двигаться домой. Я была разочарована. Не собственными действиями, а самим вечером, который начинался столь многообещающе, а закончился ничем. Мне не досталось и трех пенни; придется позаимствовать немного наличности у миссис Милн, а на следующей неделе забыть о разборчивости и настойчиво добиваться, чтобы фортуна повернулась ко мне лицом. От этой мысли мне сделалось невесело: ремесло шлюхи мужского пола, представлявшееся мне на первых порах легкой прогулкой, начало меня утомлять.

В унылом настроении я повернула обратно на Грин-стрит; если прежде я ради забавы выбирала самые оживленные улицы, то теперь — узкие и безлюдные: Олд-Комптон-стрит, Артур-стрит, Грейт-Рассел-стрит, которая привела меня к бледной безмолвной громаде Британского музея, и наконец Гилфорд-стрит, откуда я, миновав Воспитательный дом, выбралась на Грейз-Инн-роуд.

Но даже вдали от шумных улиц транспорт давал о себе знать больше обычного, что было странно, поскольку повозок и экипажей попадалось не так уж много, но моим шагам постоянно вторили негромкий стук колес и цоканье копыт. Наконец, у входа в темные конюшни, откуда не доносилось ни звука, я поняла, в чем дело. Я остановилась там завязать шнурок и, нагнувшись, случайно взглянула назад. Ко мне из тьмы медленно двигался экипаж, и я помимо особенного стука хорошо смазанных колес узнала и сгорбленного, закутанного по самые уши кучера. Меня преследовал по пути из Сохо тот же частный двухколесный экипаж, что ожидал на Сент-Джеймс-сквер. Его робкий владелец следил за мной, пока я в живописной позе стояла под фонарем и, поправляя ширинку, прогуливалась по тротуару, но, очевидно, не налюбовался и хотел еще.

Завязав шнурок, я выпрямилась, но предусмотрительно не сошла с места. Экипаж замедлил ход и обогнал меня — темная его внутренность по-прежнему была спрятана за тяжелыми кружевными занавесками. Чуть дальше он остановился. Я неуверенно шагнула туда.

Кучер оставался бесстрастен и безмолвен: мне виден был только контур сгорбленных плеч и шляпы, а когда я приблизилась, экипаж заслонил его полностью. В темноте задок экипажа казался совсем черным, только в пятнах света от фонаря он отливал темно-малиновым в блестках золота. Не иначе, решила я, джентльмен, который в нем едет, очень богат.

Ну ладно, он будет разочарован; слежка ни к чему не приведет. Я ускорила шаг и, не поднимая головы, попыталась миновать карету.

Однако когда я поравнялась с задним колесом, послышался негромкий щелчок задвижки и дверца тихонько отворилась, преграждая мне путь. Из темноты за дверцей поплыло сизое облако табачного дыма; кто-то вздохнул, что-то прошелестело. Я стояла перед выбором: вернуться и обогнуть экипаж сзади или протиснуться слева, между дверцей и стеной, и, может быть, взглянуть одним глазком на загадочного седока. Признаюсь, я была заинтригована. Всего-то и нужно для устройства свидания — кинуть слово, кивнуть, взмахнуть, наконец, начерненными ресницами, а вместо этого он затеял такое представление; да, этот джентльмен явно не прост. Честно говоря, я была польщена, а потому настроена великодушно. Джентльмен приложил столько усилий, чтобы полюбоваться моими ягодицами на расстоянии, так разве не заслуживает он возможности разглядеть их получше? Хотя, конечно, разглядеть и не более.

Я сделала шажок к открытой дверце. Внутри царила непроницаемая темень, только в квадратике дальнего оконца виднелись очертания плеча, руки и колена. Вдруг в черноте вспыхнул огонек сигареты, бросая красный отсвет на белую руку в перчатке и лицо. Рука была тонкая, унизанная кольцами. Лицо припудренное — женское.

Я была так ошеломлена, что у меня не вырвалось даже смешка; я только застыла, не ступив в льющийся из экипажа сумрак, и уставилась на женщину. И тут она заговорила:

— Не позволите ли вас подвезти?

Голос, довольно низкий, с чуть высокомерной интонацией, странным образом завораживал. Я едва не лишилась дара речи.

— Вы… вы очень любезны, мадам, — выдавила я из себя в жеманной манере мальчика-посыльного, отвергающего чаевые, — но мой дом в двух шагах, и, если вы позволите мне распрощаться, я быстрее доберусь на своих двоих.

Тронув фуражку и наклонив голову в сторону темноты, откуда исходил голос, я с принужденной полуулыбкой двинулась с места.

Но дама заговорила снова:

— Час уже поздний, в этом квартале ночью небезопасно. — Она затянулась сигаретой, во тьме вновь ярко вспыхнул огонек. — Может, все-таки отвезти вас куда-нибудь? Кучер у меня знает свое дело.

Это уж точно, подумала я: кучер по-прежнему горбился на козлах, спиной ко мне, погруженный в собственные мысли. И мною вдруг овладела усталость и скука. До меня доходили в Сохо истории о подобных дамах — дамах, которые дорого платят кучерам, чтобы ездить в сумерках по улицам и высматривать досужих мужчин и юношей вроде меня, готовых доставить им удовольствие в отплату за ужин. Это богатые дамы, у которых нет мужей или мужья в отъезде, у иных же, по словам Милашки Элис, муж дома греет постель, рассчитывая разделить со своей благоверной ее улов. Я не знала прежде, верить ли таким историям, но вот передо мной одна из таких дам — надменная, благоухающая духами и жаждущая приключений.

Но сегодня она совершила промах, и какой!

Я взялась рукой за дверцу, чтобы ее захлопнуть. Но дама на этом не успокоилась:

— Если вы не хотите, чтобы я подвезла вас домой, то не соблаговолите ли вы немножко со мною покататься? Как видите, я совершенно одна, а мне сегодня так хочется общества.

Голос ее дрогнул, но отчего — от грусти, предвкушения или даже смеха? — я не поняла.

— Послушайте, миссис, — проговорила я в темноту, — вы обратились не по адресу. Позвольте мне пройти, и пусть ваш кучер сделает еще круг по Пикадилли. — Я рассмеялась. — Поверьте, у меня нет того, что вам требуется.

Экипаж скрипнул, красный огонек сигареты качнулся, вспыхнул ярче и вновь осветил щеку, лоб, губы. Они изогнулись в усмешке.

— Напротив. Оно у вас как раз есть — то, что мне требуется.

Я все еще не догадывалась, только подумала: втемяшилось же ей, чтоб мне провалиться! Я осмотрелась. По Грейз-Инн-стрит прокатились две или три кареты, скрыв из виду пару-тройку запоздалых пешеходов. В конце конюшен, невдалеке от нас, остановился какой-то экипаж, пассажиры вышли и исчезли в дверях, лошади тронулись, экипаж скрылся из виду, все снова затихло. Набрав в грудь воздуха, я просунула голову в темную внутренность кареты.

— Мадам, — произнесла я свистящим шепотом, — я вовсе не юноша. Я…

Я заколебалась. Огонек исчез: она выбросила сигарету в окно. Донесся нетерпеливый вздох — и тут я поняла.

— Дурашка, — сказала она. — Садись.

Как мне следовало поступить? Прежде меня томили усталость и скука — теперь нет. Я была разочарована, надежды, возлагавшиеся на этот вечер, не оправдались — но теперь, после столь неожиданного приглашения, они вновь расцвели. Да, час поздний, я одна, и эта чужая женщина, со странными вкусами и непонятными намерениями… Но с другой стороны, как я уже говорила, такой интригующий голос и манеры. И она богата. А у меня пуст кошелек. Я заколебалась, но незнакомка протянула руку, и в свете фонаря на ней заблестели драгоценные камни — такие крупные. Именно это — и ничто другое — меня и подтолкнуло. Я взяла протянутую руку и забралась в экипаж.

Мы сидели вместе в темноте. Экипаж подался вперед, с приглушенным скрипом тронулся с места и покатил — плавным, как полагается дорогим экипажам, ходом. Через тяжелые кружевные занавески улица выглядела непривычно, какой-то эфемерной. И я поняла, каким видится город богатым людям.

Я перевела взгляд на свою соседку. Ее платье из темной тяжелой материи трудно было отличить от темной обивки экипажа; огни уличных фонарей, с наложением фантастического мраморного рисунка занавесок, пробегали по лицу и затянутым в перчатки рукам, которые, казалось, плавали, подобно кувшинкам, в водоеме мрака. Насколько я могла разглядеть, она была красива и совсем молода — старше меня не более чем на десять лет.

С полминуты мы обе молчали, потом незнакомка, подняв подбородок, оглядела меня.

— Вы, верно, возвращались домой с костюмированного бала? — Она протянула это с оттенком высокомерия.

— С бала? — удивилась я.

Я не узнала собственный голос: он гнусавил и дрожал.

— Я думала, эта униформа…

Она указала на мой костюм. Он, как и я, словно бы подрастерял свою браваду, кровоточа алым цветом во мраке экипажа. Я почувствовала, что разочаровываю незнакомку. Я постаралась изобразить дерзкий, как в мюзик-холле, тон:

— О, в форму я переодеваюсь для улицы, а не для вечеринки. Когда девушка в юбках гуляет по улицам без сопровождения, на нее иной раз бросают совсем неподобающие взгляды.

Незнакомка кивнула.

— Понятно. И вам это не нравится? Взгляды, я имею в виду. Мне бы это не пришло в голову.

— Ну… Зависит от того, кто их бросает.

Я возвращалась на привычную стезю; незнакомка — это чувствовалось — следовала в том же направлении. На миг во мне пробудилось уже век как забытое волнение — как бывает, когда взаимодействуешь на сцене с партнером, который назубок знает песни, шаги, репризы, позы… Дала о себе знать давняя глухая боль потери, но ее, в этой новой мизансцене, заглушила острая радость ожидания. На пути к неизвестной цели мы двое, чужая дама и я, разыгрываем роли проститутки и клиента так ладно, словно зачитываем диалог из специального руководства! От этого у меня закружилась голова.

Дама протянула руку к моему обшитому тесьмой воротнику.

— Вот так маленькая обманщица! — произнесла она мягко. И добавила: — Но у вас, конечно, есть брат-гвардеец. Брат или, быть может, ухажер?.. — Ее пальцы слегка дрогнули, и мою шею обожгли холодом сапфир и золото.

— Я работаю в прачечной, униформу сдал в стирку один солдат. Я подумала, позаимствую-ка ее, он не заметит. — Я разгладила складки у себя в промежности, где все так же грубо топорщился скользкий галстук. — Мне понравился фасон брюк.

После кратчайшей паузы рука незнакомки, как я и ожидала, переместилась мне на колено и двинулась вверх по бедру, где и остановилась. Ее ладонь была необычайно горяча. Уже целую вечность никто не трогал меня в этом месте; я так привыкла оборонять его от чужих касаний, что едва удержалась и не скинула ее пальцы.

Вероятно, дама заметила, как я напряглась, потому что она сама убрала руку.

— А вы, боюсь, недотрога.

— О. — Я овладела собой. — Быть недотрогой я умею… если это то самое, что вам нравится…

— Ах.

— А кроме того, — добавила я дерзко, — уж кто недотрога, так это вы сами: я заметила, как вы следили за мной на Сент-Джеймс-сквер. Почему вы не остановили меня тогда, если вам так хотелось… общества?

— Поспешить и испортить игру? Вся штука в том, чтобы оттягивать удовольствие!

Она поднесла к моей щеке другую руку — левую. Я заметила, что перчатки влажные на кончиках пальцев; их запах меня смутил, и я от удивления отшатнулась.

Дама засмеялась:

— Вот так стыдливость! С джентльменами из Сохо вы, поди, не так привередливы.

Выходит, ей было известно очень многое.

— Так вы следили за мной и раньше… не только сегодня!

— Удивительно, чего только не увидишь, глядя из экипажа, если имеешь терпение и острый глаз. Следуешь за добычей, как собака за лисицей, а она ничего не замечает и занята своими мелкими хлопотами: поднимет хвост, сверкнет глазом, оближет губы… Я могла словить вас, дорогая, раз десять, но к чему портить охоту! А сегодня… что же заставило меня наконец решиться? Может, форма, а может, луна…

Незнакомка повернулась к окошку, где виднелась луна: выше и меньше прежнего, но такая же розовая, словно от стыда за порочный мир, который ей назначено освещать.

Я тоже покраснела. Слова дамы удивили меня и испугали, однако они вполне могли оказаться правдой. Занимаясь своим негласным ремеслом среди уличной суеты, недолго и не заметить стоящую карету — особенно когда твое внимание направлено на тротуар, а не на дорогу. Подумать только, все это время она за мной следила… Мне сделалось не по себе. Но разве не публики мне как раз и не хватало? Разве не сожалела я вновь и вновь о том, что мои ночные представления проходят тайно, под покровом темноты? Мне вспомнились сыгранные мною роли, джентльмены, перед которыми я преклоняла колени, их члены, побывавшие у меня во рту. Все это не порождало во мне ни малейшего трепета, но при мысли, что дама за мной следила, у меня в паху сделалось влажно.

Не зная, что сказать, я спросила:

— Выходит, я такая… особенная?

— Увидим, — последовал ответ.

Дальше мы молчали.

Дама привезла меня к себе домой, в Сент-Джонс-Вуд, и дом, как я и ожидала, оказался роскошным: высокий светлый особняк на чистой площади, широкая парадная дверь, большие створные окна с мелкой расстекловкой. В одном из окон горела лампа; в соседних домах из-за ставень не проглядывало ни единого огонька. Грохот экипажа на спящей площади прозвучал оглушительно: я не привыкла к полной, неестественной тишине, что окружает по ночам богатые дома.

Незнакомка молча подвела меня к двери. На стук отозвалась служанка с угрюмым лицом; принимая у госпожи пальто, она глянула на меня из-под ресниц, но далее глядела в пол. Дама помедлила, просматривая лежавшие на столике карточки, я тем временем несмело огляделась. Мы находились в обширном холле, у подножия широкой изогнутой лестницы, которая вела в темный верхний этаж. Справа и слева виднелись двери — закрытые. Пол был выстелен черными и розовыми мраморными плитками. Стены, под цвет пола, были темно-темно-розовые; у витой лестницы, как в глубине морской раковины, этот цвет еще сгущался.

Я услышала голос хозяйки: «Вы свободны, миссис Хупер»; служанка с поклоном удалилась. По-прежнему не говоря мне ни слова, дама взяла с соседнего стола лампу и стала подниматься по лестнице. Я пошла за ней. Мы миновали этаж, добрались до следующего. Тьма все сгущалась, под конец мои неверные шаги направляло только небольшое пятно света от лампы в руке моей сопроводительницы. По короткому коридору мы приблизились к закрытой двери, дама повернулась и остановилась; одна ее рука легла на дверную панель, другая держала на уровне бедра лампу. Блестящие темные глаза то ли приглашали, то ли бросали вызов. Честно говоря, больше всего она напоминала репродукцию «Свет мира», висевшую над подставкой для зонтов в холле у миссис Милн, но ее жест не остался мною незамеченным. Это был третий порог, который мне предстояло сегодня пересечь, и он вызвал у меня наибольшее смятение. Я ощутила укол не желания, а страха: освещенное снизу лицо хозяйки дома внезапно приняло причудливо-зловещее выражение. Я гадала, какие у нее вкусы и как они сказались на убранстве комнаты, что находится за безмолвной дверью в тихом доме, где слуги настолько нелюбопытны, что это даже любопытно. А вдруг там веревки, вдруг там ножи. Вдруг там свалены в кучу девушки в мужских костюмах, напомаженные головы прилизаны волосок к волоску, шеи залиты кровью.

Дама с улыбкой обернулась. Распахнула дверь. Мы прошли внутрь.

Там оказалась не более чем обычная гостиная. В золе камина тлел огонек, на каминной полке чаша с бурыми лепестками насыщала удушливым ароматом и без того плотный воздух. Высокое окно было наглухо завешено бархатными шторами, у стены напротив стояли два кресла без подлокотников, с горизонтальными перекладинами, между ними бюро. У камина виднелась еще одна дверь, она была открыта, но что находилось за нею, я не видела.

Подойдя к бюро, дама налила себе стакан вина, взяла сигарету с розовым кончиком и зажгла.

Я уже разглядела, что она старше, чем я думала, внешность ее не так хороша, но очень примечательна. Лоб у нее был широкий и бледный — особенно по контрасту с волнистыми черными волосами и густыми темными бровями. Нос очень прямой, губы пухлые (я предположила, что прежде они были еще пухлее). Темно-каряя радужная оболочка глаз в свете прикрученной газовой горелки почти сливалась со зрачками. Когда дама щурилась (а она как раз прищурилась, чтобы лучше меня разглядеть в сизом облаке табачного дыма), вокруг глаз обозначалась сеть морщин, тонких и не очень.

В комнате стояла невыносимая жара. Я расстегнула пуговицу у горла, сняла фуражку, причесала пальцами волосы, а потом вытерла замасленную ладонь о шерстяную материю брюк. Дама не сводила с меня глаз. Наконец она произнесла:

— Вы, наверное, невысокого мнения о моих манерах.

— Почему?

— Привела вас сюда и даже не поинтересовалась, как вас зовут.

Я ответила без колебаний:

— Меня зовут мисс Нэнси Кинг, и, думаю, вы, по крайней мере, могли бы предложить мне сигарету.

Улыбнувшись, дама шагнула ко мне и вложила мне в губы свой окурок, наполовину выкуренный и влажный на конце. Я уловила ее дыхание с запахом табака, слегка отдающее вином, которое она пила.

— Кинг? Король? «Будь ты король восторгов, а я королева мук…» — И добавила другим тоном: — Вы очень красивы, мисс Кинг.

Я затянулась сигаретой, и в голове у меня зашумело, как после стакана шампанского. Я сказала: «Знаю». Тут ее пальцы (перчатки и надетые поверх них кольца она так и не сняла) легли на грудку моего мундира и осторожно, неспешно прошлись по ней, сопровождаемые вздохами. Мои соски под шерстью мундира напряглись и вытянулись, как маленькие сержантики; груди, привыкшие прятаться под корсетом и рубашкой, расправились и запросились наружу. Я чувствовала себя как мужчина, по велению волшебницы превращенный в женщину. Забытая сигарета тлела у меня на губах.

Руки дамы скользнули вниз и остановились во впадине, где запульсировала жаркая кровь. Там лежал свернутый шелковый галстук; когда она ею нащупала, я залилась краской. «Ну вот, опять застыдилась!» сказала она и принялась расстегивать мои пуговицы. Ее рука проникла мне в ширинку, нащупала уголок галстука и потянула. С легким шорохом, извиваясь, как угорь, шелк полез наружу.

Зрелище это было нелепое, словно фокусник на сцене извлекает из кулака, или уха, или женской сумочки платок, и, конечно, дама была слишком умна, чтобы этого не понять. Полностью освободив галстук, она приподняла темную бровь, скривила губы в иронической усмешке и шепнула: «Presto!» Поднесла шелк к губам и посмотрела на меня поверх него.

— Столько обещано, а вышел пшик, — проговорила она. Засмеялась, отступила и указала подбородком на мои брюки, где, само собой, зияла расстегнутая ширинка. — Сними их. — Я заторопилась, путаясь в туфлях и чулках. Сигарета осыпала меня пеплом, и я швырнула ее в камин. — Все нижнее сними, но мундир оставь, — продолжала она. — Вот так хорошо.

У моих ног выросла куча сброшенной одежды. Мундир кончался у бедер, под ним белели в тусклом свете ноги, треугольник волос выглядел совсем черным. Дама не отрываясь наблюдала, но не сходила с места. Только когда я закончила, она подошла к ящику бюро. Когда она обернулась, в руках у нее был какой-то предмет. Это оказался ключ.

— В моей спальне, — она кивком указала на вторую дверь, — ты найдешь сундук, открой его ключом. — Ключ перекочевал в мою ладонь. Он обжег холодом разгоряченную кожу, и я застыла, тупо глядя на него. Дама хлопнула в ладоши. — Presto, — повторила она, на этот раз без улыбки, низким голосом.

Комната за дверью уступала гостиной размерами, но не богатством обстановки; в ней было так же темно и жарко. По одну сторону находилась ширма, за нею стульчак для ночного горшка; по другую — лаковый сервант, черный и глянцевый, как спинка жука. В ногах кровати стоял обещанный сундук; красивый, старинный, из сухого ароматного дерева (розового дерева, как я решила), на четырех звериных лапах, с медными уголками и резьбой, с рельефной крышкой, которая казалась еще рельефней в слабых отсветах камина. Встав на колени, я сунула ключ в замок и, повернув его, ощутила, как подалась внутренняя пружина.

Заметив в углу комнаты что-то движущееся, я обернулась. Там обнаружилось псише, размером в добрую дверь, и в нем отражалась я сама: бледная, с вытаращенными глазами, взбудораженная и любопытная, эдакая Пандора в алом мундире, нарядной фуражке, коротко стриженная и с абсолютно голым задом. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Вернувшись к сундуку, я подняла крышку. Внутри были свалены бутылки и шарфы, веревки и связки бумаг, книги в желтых переплетах. Но в ту минуту я не задержалась на них взглядом, вообще их едва заметила. Потому что поверх груды, на квадратном куске бархата, лежал самый странный, самый непристойный предмет, какой мне до сих пор приходилось видеть.

Это было что-то вроде кожаной сбруи: похоже на пояс, но не совсем пояс; он состоял из широкого ремня с пряжками, дополненного, однако, двумя узкими ремешками, тоже с пряжками. Я было испугалась, приняв все это за лошадиную узду, но тут заметила деталь, которую поддерживали эти ремни и пряжки. Это был кожаный цилиндр немного длиннее ладони, в обхват пальцев. Один конец был закругленный, слегка расширенный, другой плотно сидел на плоском основании, которое, в свою очередь, было соединено медными обручами с поясом и более узкими ремешками.

Короче говоря, это был дилдо. Прежде я ничего подобного не видела, не знала даже, что такие существуют и имеют название. Оставалось предположить, что это оригинальное изделие, придуманное самой хозяйкой.

Вероятно, так же рассудила Ева, когда впервые увидела яблоко.

Но это не помешало ей догадаться о его назначении…

Пока я раздумывала, дама заговорила:

— Надень его. — Она, должно быть, слышала, как открылся сундук. — Надень его и выходи ко мне.

Я немного завозилась с ремнями и пряжками. Медь врезалась в мои белые бедра, но кожа была удивительно мягкая и теплая. Я снова посмотрелась в зеркало. Основание фаллоса выделялось темным клином на треугольнике волос, нижний его конец волнующе толкался в мою плоть. На основании вызывающе торчал сам фаллос, но не под прямым углом, так что я, опустив глаза, замечала прежде всего его пухлую головку с едва заметным швом (стежки крохотные, нить глянцевая), на которой играли красные отсветы камина.

Когда я шагнула, головка качнулась.

— Сюда, — позвала дама, увидев меня в дверях.

Я заторопилась, дилдо закачался сильнее. Я остановила его рукой, дама обхватила мою ладонь и принялась водить ею по цилиндру. Толчки основания вызвали еще более пикантное чувство, ноги у меня задрожали, при виде этого у дамы участилось дыхание. Отпустив мои пальцы, она приподняла себе на затылке волосы и жестом предложила мне раздеть ее.

Я нащупала крючки платья, потом шнурки корсета; под ним играла оттенками алого рубашка в тоненьких складочках. Наклонившись, дама скинула юбку, но не тронула панталоны, чулки и ботинки, а также неизменные перчатки. Очень дерзко (я ведь до сих пор к ней не притрагивалась) я сунула руку в прорезь ее панталон, а другой нащупала и прижала сосок.

И тут она потянулась к моим губам. Наши поцелуи были неловкими, как всегда бывает, когда любовники целуются впервые, и отдавали табаком; но как раз поэтому — опять же как все первые поцелуи — они вызывали особенный трепет. Чем смелее действовали мои пальцы, тем крепче становились ее поцелуи и тем жарче припекало у меня между ног, под кожаной снастью. Но вот дама отстранилась и схватила меня за запястья.

— Погоди, — сказала она. — Нет, не сейчас!

Не выпуская моих рук, она повела меня к одному из кресел и усадила; дилдо все так же торчал у меня под животом, грубый и твердый, как кегля. Я разгадала ее намерения. Обняв меня за голову и широко расставив ноги над моими коленями, она осторожно присела и продолжала садиться и привставать, все быстрее и быстрее. Сначала я держала ее бедра, направляя их, потом снова проникла в разрез ее панталон, другой же рукой крепко обхватила ягодицы. Ртом я приникала попеременно к ее соскам, натыкаясь то на соленую плоть, то на влажную хлопковую ткань рубашки.

Вскоре вздохи дамы перешли в стоны, потом в крики; к ним присоединился и мой голос, потому что служивший ей дилдо доставлял удовольствие и мне — ее движения сопровождались все более крепким и частым нажимом на самую чувствительную часть моего тела. На краткий миг ко мне вернулась способность мыслить и я увидела себя со стороны: в чужом доме, оседланная незнакомкой, с пристегнутым чудовищным инструментом, задыхаюсь от наслаждения и исхожу сладострастным потом. Но тут же меня покинули все мысли, я могла только содрогаться; наслаждение — ее и мое — достигло самого пика и сошло на нет.

Дама поднялась, присела мне на бедро, легонько покачалась, время от времени вздрагивая, и наконец затихла. На лицо мне упали теплой волной ее выбившиеся из прически волосы.

Потом она рассмеялась и вновь задвигалась.

— Ах ты мой чудный шлюшонок! — вздохнула она.

Пресыщенные и опустошенные, мы сцепились друг с другом, неуклюже обнимая ногами элегантное кресло с высокой спинкой; время шло, и я задумалась о том, как продолжится эта ночь. Она хотела, чтобы я ее оттрахала, и она это получила — думала я. А теперь она отошлет меня домой. Если посчастливится, я огребу за труды фунт. В конце концов, именно за совереном я и явилась в этот будуар. Но сейчас мне сделалось невыразимо грустно при мысли о расставании с хозяйкой — о том, чтобы вернуть пристегнутую ко мне игрушку и утихомирить игру страстей, вызванную ею и ее владелицей.

Дама подняла голову и, похоже, заметила мою печальную мину.

— Бедное дитя, — проговорила она. — Тебя всегда одолевает печаль после сделанного дела?

Приподняв мой подбородок, она подставила мое лицо под свет лампы, но я отвела ее руку. Фуражка, плотно сидевшая на голове, пока мы отчаянно целовались, теперь упала на пол. Тут же дама снова тронула мое лицо, провела пальцами по напомаженным волосам, потом улыбнулась и вышла в спальню.

— Налей себе вина, — крикнула она. — И раскури мне сигарету, ладно? — Услышав шипенье струи, я поняла, что хозяйка воспользовалась ночным горшком.

Я подошла к зеркалу и всмотрелась. Лицо у меня напоминало цветом алую форму, волосы были взъерошены, губы вспухли. Вспомнив про дилдо, я наклонилась, чтобы его отстегнуть. Он больше не блестел, нижние ремешки размокли от моих собственных обильных выделений, однако, в отличие от джентльменов из Сохо, он не потерял своей непристойной твердости и готовности. На столике у камина лежал платок, и я воспользовалась им, чтобы вытереть сначала дилдо, а потом себя. Раскурила две сигареты, одну оставила тлеть. Налила себе стакан вина и между глотками начала отыскивать в куче одежды на ковре свои чулки, брюки, ботинки.

Дама вернулась и схватила сигарету. Она переоделась в зеленый халат из плотного шелка, ноги ее были босы; я обратила внимание на удлиненные, как у древнегреческих статуй, вторые пальцы. Волосы она расплела, расчесала и заплела в длинную небрежную косу и наконец сняла свои белые лайковые перчатки. Кожа ее рук почти не уступала им белизной.

— Оставь это, — проговорила она, указывая на брюки, перекинутые через мою руку. — Горничная завтра всем займется. — Она перевела взгляд на дилдо и подхватила его за ремешок. — А вот это я уберу.

Я не поверила своим ушам.

— Утром? Вы хотите сказать, чтобы я не уходила?

— Конечно, а как же. — На ее лице выразилось неподдельное удивление. — Тебе что, непременно нужно домой? Тебя кто-то хватится?

Мною вдруг овладело беспечное настроение. Я рассказала, что жительствую у женщины, которая удивится моему отсутствию, но тревожиться не станет. Дама спросила, не ждет ли меня кто-нибудь утром на работу — быть может, владелец прачечной, которую я упоминала? Я засмеялась и замотала головой:

— Никто меня не хватится. Я сама себе хозяйка.

Когда я это произнесла, игрушка у нее в руке перестала раскачиваться.

— Так было вчера. А теперь у тебя есть я…

От этих слов, от того, как они были произнесены, вся моя возня с платком оказалась напрасной: промежность вновь увлажнилась от желания. Я присоединила свои брюки к ее сброшенным юбкам и дополнила кучу своим мундиром. В соседней комнате под откинутым шелковым покрывалом простыни манили белизной и прохладой. Сундук стоял на прежнем месте, загадочно близком к ногам кровати. Часы на каминной полке показывали половину третьего.

Заснули мы не раньше четырех, проснулась я около одиннадцати. Помню, как в ранние часы ощупью добралась до ночного горшка и как по возвращении в объятия хозяйки страсть ненадолго вспыхнула снова, однако затем я забылась крепким сном и пробудилась в кровати одна: хозяйка в накинутом на плечи халате курила у полураскрытого окна и задумчиво глядела наружу. Я пошевелилась, она с улыбкой обернулась.

— Ты спала как дитя, — сказала она. — Я уже полчаса на ногах, грохочу вовсю, а ты почиваешь как ни в чем не бывало.

— Очень вымоталась.

Я зевнула, а затем вспомнила, что меня так вымотало. Нам обеим стало немного неловко. Ночью комната казалось такой же далекой от реальности, как театральные подмостки; свет лампы, тени, немыслимо яркие краски и ароматы — среди всего этого мы словно бы получили свободу не быть собой, а вернее, как актеры, выйти за пределы своего «я». Теперь между приоткрытыми шторами сюда проникал дневной свет. Я убедилась, что в комнате нет ничего фантастического; обстановка была по-настоящему элегантная и довольно простая. И вдруг я остро ощутила свою здесь чужеродность. Как должна проститутка уходить от клиента? Я не знала, мне никогда не приходилось этого делать.

Дама по-прежнему смотрела на меня.

— Я не звонила, чтобы принесли завтрак, — ждала, пока ты проснешься. — На стене рядом с камином висел колокольчик, накануне я не разглядела и его. — Надеюсь, ты хочешь есть?

Я поняла, что в самом деле очень голодна, но кроме того, меня немного мутило. Во рту была настоящая помойка, и я надеялась, что поцелуев больше не будет. Дама, к счастью, не думала целоваться и держалась поодаль. Вскоре, уязвленная ее странным, натянутым выражением лица, я подумала, что она, по крайней мере, могла бы коснуться губами моей руки.

Раздался негромкий, почтительный стук в дверь будуара из коридора. Хозяйка отозвалась, дверь открылась, послышались шаги и позвякиванье посуды. К моему удивлению, звон и шаги стали приближаться, в наших дверях возникла служанка — а я рассчитывала, что она оставит свою ношу в прилегающей гостиной. Натянув простыню по самый подбородок, я затихла, однако ни госпожа, ни служанка не смущались как будто моим присутствием. Последняя — не та бледная женщина, которую я видела накануне вечером, а девушка чуть младше меня — присела и, не поднимая глаз, принялась освобождать на туалетном столике место для подноса. Расставив посуду, она замерла с опущенной головой и сложенными на фартуке руками.

— Отлично, Блейк, пока ты свободна, — проговорила дама. — Но к половине первого приготовь для мисс Кинг ванну. И предупреди миссис Хупер, я хочу с ней поговорить позднее, после ланча.

Она произнесла это вежливым, но бесцветным тоном; я множество раз слышала этот тон от леди и джентльменов, обращавшихся к извозчикам, продавщицам или грузчикам.

Девушка снова наклонила голову, добавила: «Да, мэм» — и удалилась. На кровать она так ни разу и не взглянула.

Поскольку нам нужно было самим заниматься завтраком, следующие минуты прошли довольно непринужденно. Я приняла сидячую позу (все время морщась, потому что тело ныло, как побитое или вздернутое на дыбу), и дама попоила меня кофе и покормила сладкими булочками с маслом и медом. Сама она ограничилась кофе и закурила сигарету. Ей как будто нравилось смотреть, как я ем, так же как ночью нравилось наблюдать, как я раздеваюсь, закуриваю сигарету; однако меня приводило в замешательство ее задумчивое лицо, и потому я предпочла бы незамысловатые и яростные, как прошлой ночью, поцелуи.

Когда кофейник опустел и я прикончила все булочки, дама заговорила непривычно серьезно:

— Прошлым вечером на улице я пригласила тебя покататься и ты заколебалась. Почему?

— Я боялась, — честно ответила я.

Она кивнула.

— А теперь не боишься?

— Нет.

— Ты рада, что я тебя сюда привезла.

Это не было вопросом, но, произнося эти слова, дама начала гладить мне шею и гладила дальше, пока я не залилась краской и не сглотнула, после чего у меня невольно вырвалось:

— Да.

Тогда она убрала руку. Опять задумалась, улыбнулась.

— В детстве я читала персидскую сказку про царевну, нищего и джинна. Нищий освобождает джинна из бутылки, и в благодарность тот должен исполнить его желание, однако — как, увы, бывает всегда — желание сопровождается условием. Освободителю предлагается либо жить до семидесяти обычной благополучной жизнью, либо наслаждаться всеми радостями — жениться на царевне, иметь множество слуг, чтобы мыли его и умащали, ходить в золоте, — но продлится это всего пятьсот дней. — Она помедлила. — Что бы ты выбрала на месте этого нищего?

Я колебалась.

— Глупые сказки, — отозвалась я наконец. — Разве возможно, чтобы кому-нибудь предложили такой выбор…

— Что бы ты выбрала? Благополучие или удовольствия?

Она тронула меня за щеку.

— Удовольствия, наверное.

Дама кивнула:

— Конечно, и нищий выбрал то же самое. Мне было бы жаль услышать другой ответ.

— Почему?

— Неужели не догадываешься? — Она снова улыбнулась. — Ты сказала, у тебя нет никого, кому ты обязана отчитываться. Нет даже и… сердечной привязанности? — Я кивнула, и, вероятно, лицо у меня вытянулось, потому что дама удовлетворенно вздохнула. — Тогда скажи: хочешь остаться у меня? Получать удовольствие и дарить мне удовольствие в ответ?

На мгновение я застыла, тупо глядя на нее.

— Остаться у вас? Но как кто? Гостья, служанка?..

— Шлюха.

— Шлюха? — Я замигала. Заговорив, я услышала в своем голосе жесткие ноты: — А как мне будут платить? Щедро, надо полагать…

— Дорогая, я уже сказала: твоей платой будет удовольствие! Будешь жить здесь со мной, пользоваться тем же, что и я. Питаться с моего стола, ездить в экипаже, носить одежду, какую я выберу, — и скидывать ее, когда я попрошу. Как пишут в бульварных романах, я возьму тебя на содержание.

Я всмотрелась в нее, потом перевела взгляд на шелковое стеганое покрывало, лаковый сервант, шнурок от колокольчика, сундук палисандрового дерева… Мне представилась моя комната у миссис Милн, где я в последнее время чувствовала себя чуть ли не счастливой, но вспомнились также негласные обязательства, которые все больше меня тревожили. Вот парадокс: связав себя с этой дамой, сделавшись служанкой похоти, служанкой удовольствий, я стану гораздо свободнее!

И все же меня несколько настораживало, что она так легко раздает обещания. И тем же жестким голосом я произнесла:

— А вы не боитесь огласки? Вы так во мне уверены, но вам обо мне ничего не известно? А что, если я затею скандал, выдам ваши тайны газетам… полиции?

— А с ними и твои собственные? О нет, мисс Кинг. Я не боюсь огласки, напротив, я ее ищу! Я стремлюсь к огласке! И вы — тоже. — Она придвинулась ближе и намотала на палец мой локон. — Ты говоришь, я ничего о тебе не знаю, но вспомни: я следила за тобой на улицах. Как хладнокровно ты выставляешь себя напоказ, фланируешь, заигрываешь! Думаешь, роль Ганимеда можно исполнять вечно? Думаешь, если ты ходишь с шелковым членом в штанах, у тебя там никогда не бывало щелки? — Ее лицо вплотную приблизилось к моему; она не давала мне отвести взгляд. — Ты похожа на меня, ты это показала и показываешь сейчас! Твой собственный пол — вот что на самом деле тебя притягивает! Ты думала, верно, заглушить свои желания, но от этого они лишь набирают силу! Как раз поэтому ты и не затеешь скандала — нет, ты останешься и будешь моей шлюхой, как я желаю. — Она больно крутанула мои волосы. — Признайся, что я говорю правду!

— Да!

Потому что это так и было! Она говорила правду: ей открылись все мои тайны, она показала мне, кто я есть. Не этой неистовой речью, а тем, что ей предшествовало: поцелуями, ласками, соединением в кресле, — и я была рада! Я любила Китти и собиралась любить ее вечно. Но при ней я жила странной неполноценной жизнью, скрывая от себя свою истинную сущность. Позднее я вообще отказалась любить, я сделалась — или вообразила себя — существом без страстей; я вынуждала других к тайным, унизительным признаниям в похоти, но никогда не делала таких признаний сама. Но вот теперь это признание у меня исторгнуто — дама оставила меня без покровов, словно бы совлекла плоть с моих белых костей. Она все так же жалась ко мне, ее дыхание обдавало теплом мою щеку. Я чувствовала, как в ответ на ее желания во мне пробуждаются мои, и знала, что меня ждет неволя.

Бывают в нашей жизни мгновения перемен, когда мы расстаемся с прошлым и видим перед собой новое будущее. Одним из них был вечер в «Кентерберийском варьете», когда Китти бросила мне розу и мое восхищение ею обрушилось лавиной любви. Сейчас настало второе такое мгновение — или оно настало раньше, когда я вступила в темное нутро экипажа, что дало начало моей новой жизни. Как бы то ни было, я знала, что к прошлой жизни уже не вернусь. Джинн наконец вышел из бутылки; отныне я живу ради удовольствий.

Мне не пришло в голову спросить, что случилось с нищим из сказки, когда прошли те пятьсот дней.