Глава 16

Сходив к мессе, я угодила Марии: все видели, как королева-девственница и девственная принцесса вместе молились на празднестве Пресвятой Девы. Не обидела я и своих сторонников, тех, кто крепко держался новой веры и не собирался перекраивать свою совесть в угоду последней моде.

Однако в этой победе была и своя горечь. Коль скоро сестру королевы принудили смириться, всем ясно, откуда дует ветер. Кузены Фрэнсис Ноллис и Генри Кэри пришли проститься, у обоих на лицах было написано поражение. «Здесь не место для тех, кто исповедует истинную веру!» — хрипло прошептал Фрэнсис, стискивая мне руку в горьком прощании. Генри рыдал в открытую и попросил дозволения писать. «Хотя не знаю, что можно будет сказать открыто, миледи…»

Теперь на место их и прочих друзей, моих и Эдуарда, повылезали из нор Мариины паписты. Они праздновали победу. Больше других колола мне глаза старая графиня, о которой предупреждал Денни, мать единственного мальчика-Тюдора. Генри Дарили. Постоянно сопровождаемая своим десятилетним долговязым сынком, леди Маргарита Леннокс не пропускала ни одной мессы и вечно норовила протиснуться впереди всех, кроме Марии и меня, чтобы похвастаться королевской кровью. Глядеть на нее было не приятнее, чем целоваться с жабой, запах ладана явно заглушал что-то более мерзкое, я ненавидела ее всеми фибрами души, она отвечала мне взаимностью.

А так дорого купленная передышка оказалась недолгой. Когда в следующее воскресенье я под предлогом недомогания отказалась пойти к обедне, Мария в отместку понизила меня в ранге. Теперь я должна была сидеть ниже других особ королевской крови! Мне приходилось расшаркиваться и приседать перед старой толстой Фрэнсис Грей, моей четвероюродной теткой и матерью осужденной изменницы Джейн, и, что еще хуже, склоняться и приседать перед торжествующей графиней и ее гаденышем. Гордость моя была уязвлена, и Мария это знала.

И это было только начало. В следующем месяце испанский посол Симон Ренар и лорд-канцлер, ненавистный Гардинер, протолкнули парламентский акт, в котором обвинения в незаконнорожденности снимались с Марии, но зато подтверждались в отношении меня.

Снова незаконнорожденная — в который уже раз?

И каждый новый удар больнее.

Однако во всем остальном парламент решительно отказывался идти у Марии на поводу. Потому что все видели, как Ренар втерся к ней в доверие и дает советы по любому поводу. И все не хуже моего знали, что у Его Католического Величества короля Испанского есть сын, весьма завидный жених, недавно овдовевший инфант Филипп…

— Она не выйдет, не может выйти замуж за иностранца и паписта! — бушевали горячие головы на каждом углу. Однако все понимали, что королева выйдет замуж — после долгого, одинокого, безрадостного девства она всем сердцем стремилась к браку.

И не просто выйдет — должна.

— В нашей истории не было царствующих королев, — сокрушался Сесил в личной беседе со мной — Господи, сколько мне еще слушать эту старую песню? — А те королевы-супруги, что нами правили, приносили нам только смуту!

— Смуту? — Мне не понравилось слово. Он беспомощно потряс головой.

— Свирепая Матильда и та не сумела удержать трон — она породила гражданскую войну и жестокое безвластие. Пока Ланкастеры воевали с Норками, две королевы-супруги узурпировали мужскую власть, и страну захлестнула кровь! Нельзя допустить повторения! Спору нет, королева должна выйти замуж — нам нужен принц! А для этого необходим король, но только, ради Бога, не сын испанского короля.

В одиночестве я обдумала его слова. Если бы дело было только в Марииной вере, то Кортни — католик. Однако правитель вплетает в государственную ткань не только одну нить. Она обещала парламенту не выходить за иноземца. Значит, Кортни? Я не завидовала ее выбору. А ей было уже тридцать восемь, ее время уходило быстро, быстрее, чем виделось со стороны, но не настолько быстро, чтобы остановить реки крови, реки огня…

За множеством хлопот и треволнений Мария тем не менее находила время бороться с дьяволом за мою душу. Неделями мы ссорились и препирались, она то подкупала меня алмазами, то грозила опалой и даже хуже, если я не смирюсь. При дворе я была бессильна и понимала, что единственный путь для меня — отступление. Пока Мария металась от одной крайности к другой, я все твердила свое: «Молю Ваше Величество о дозволении уехать к себе».

Наконец она сдалась, и я отправилась в Хэтфилд. Новое зимнее путешествие отнюдь не прибавило мне веселья. Мария — восходящее солнце, а я кто — закатившаяся звезда? Мы добирались до Хэтфилда словно разбитые в бою солдаты, которым предстоит восстановить силы или потерять все. Однако и в Хэтфилде мне не удалось укрыться от интриг Марииного двора. Не прошло и недели с моего приезда, как нас посетил гость.

— Сэр Джеймс Крофтс к вашим услугам, принцесса! — представился он с низким поклоном.

— Что вам угодно, сэр Джеймс?

В последний раз я видела его в Уонстеде в числе тех, кто поздравлял Марию с восшествием на престол. Жилистый, низкорослый, он был придворным моего брата; больше я о нем ничего не знала. Однако, преклонив колено и целуя мою руку, он сдавил мне пальцы, заглянул в глаза и прошептал:

— Отпустите всех, кроме самых доверенных служителей, миледи, — то, что я должен сказать, предназначено только для ваших ушей.

Не первую ли встречу с милордом Сеймуром, не его ли вольность в обращении с моей рукой напомнило это пожатие? Меня прошиб озноб. Даже в Хэтфилде у стен есть уши. Я кивнула.

— Давайте поговорим в парке.

На улице было сухо, солнце мужественно пробивалось сквозь тучки, никто не мог подслушать наш разговор.

— Итак, сэр?

Его голос дрожал от ярости.

— Ваша сестра обнародовала свой выбор. Она нарушила данное парламенту обещание — английским королем-супругом станет Филипп Испанский!

Горчайшая новость для каждого англичанина. Я чуть не потеряла дар речи. Он гневно продолжал:

— Наша страна окажется в подчинении у Папы и Испании, станет форпостом Священной Римской Империи! Англия этого не потерпит! Это недопустимо!

Мои губы напряглись.

— Что должно быть, будет.

— Есть лекарство. Лекарство.

«Но не для Марии», — слышалось в его тоне. Что, заговор против нее со мной в качестве пешки?

— На все воля Божья. Он снова вспыхнул.

— Однако если народ встанет на свою защиту… поднимет оружие за правое дело… разве это будет против Божьей воли. Его заповедей?

Я почуяла недоброе.

— Замолчите!

— Выслушайте меня, мадам! Если вас позовут править… спасти новую веру от гнусностей старой…

— Господь может позвать меня, как позвал мою сестру… препоручаю все Его мудрости!

Я пошла прочь, не слушая больше ни слова. Я чуяла заговор, чувствовала дуновение холодного ветра от его смертоносных крыл, реющих близко, до опасного близко. Если догадка моя верна, даже говорить об этом — измена.

Непрошеный секрет все равно что поцелуй постылого ухажера. Я не могу, не буду посягать на дочь моего отца и законную королеву! Однако безопасно ли оставаться в неведении? Нет, надо все разузнать. На следующий день я отправила вдогонку Крофтсу верного Чертей с поручением прощупать нашего посетителя и как можно скорее сообщить мне новости.

Через два дня вернулся мрачный Джон.

— У сэра Джеймса тайная квартира в Лондоне, в неприметном доме за Поултри, далеко от двора. Джентльмены приходят туда по двое, по трое, прикрыв лица и низко надвинув шляпы. Но всех их я знаю.

— И кто же они?

— Это сэр Вильям Томас, он был клерком совета при вашем батюшке и теперь боится возрождения папизма. Сэр Вильям Пикеринг служил при нашем посольстве во Франции и страшится испанского господства. Сэр Николае Трокмортон преданно служил вашему брату; он говорит, что не позволит свести на нет усилия доброго короля. А сэр Томас Уайет страшится брака королевы с испанцем; он утверждает, что при жизни его отца, ничего хорошего не вышло из брака короля с арагонской инфантой, и клянется отцовской памятью, мадам, что посадит на престол дочь Анны Болейн! Уайет.

— Значит, он их вожак?

— Да, миледи.

Уайет!

У меня сжалось сердце: все возвращается на круги своя! Я знала этого Уайета, я и сейчас видела его на ночной гулянке с моим покойным лордом Серреем и Вильямом Пикерингом в ту ночь у Темзы. Но я слышала и многое о другом Уайете, носившем эту фамилию прежде него: отец нынешнего Уайета любил мою мать.

Стоило ей впервые появиться при дворе, как мужчины устремились к ней, словно мотыльки на огонь. Еще до того, как король, ослепленный личным горем, ее заметил, она успела подпалить крылышки двум лучшим молодым придворным.

— Осторожнее, дочка, юный Гарри Перси положил на тебя глаз, — предостерегал ее отец, умный Томас Болейн.

— Глаз? — со смехом отвечала она. — Скажите уж, все сердце! Он клянется мне в любви!

Как и сам король, Гарри Перси, наследник одного из древнейших северных графств, полюбил ее с первого взгляда. И если б не ненависть отца к выскочкам Булленам — так назывались они до того, как переделали свою фамилию на французский манер, — ни за что бы с ней не расстался.

Другому ее обожателю тоже пришлось изведать горечь разлуки. Юный поэт, сын кентских соседей Болейнов, Том Уайет полюбил Анну еще в детстве. Теперь ему пришлось поневоле уступить ее королю.

Доведенный любовью до исступления, он рискнул жизнью, скрестив с августейшим соперником клинок гневного стиха:

Noli me tangere — не тронь меня. Уайет никогда ее больше не видел. Вынужденный жениться на нелюбимой, отправленный королем на чужбину, он сгинул молодым, оставив после себя лишь одного сына, мальчика Тома.

А теперь юный Уайет решил посадить на английский престол дочку Анны Болейн, чтобы таким образом отомстить за разбитую отцовскую любовь?

— Когда они хотят это сделать? — прошептала я, не разжимая губ.

— На Вербное воскресенье, мадам, в этот день в Англию должны прибыть испанский инфант и его свита. Народ будет гулять, дороги опустеют, ничто не помешает мятежникам войти в Лондон. Но боюсь…

— Чего же?

— Заговор течет, как решето! — с жаром произнес Чертей. — Сейчас декабрь — до марта что-нибудь да просочится наружу!

Он оказался прав. Мы получили всего три недели передышки — если можно назвать передышкой тревожные дни и пронизанные страхом ночи. На исходе третьей недели из Уайтхолла прискакал падающий от усталости гонец — он привез вести от того же доверенного человека, что сообщил мне про кончину Эдуарда.

— Все кончено… они проиграли.

Рассказ был короток. Совет проведал о заговоре, мятежникам пришлось выступать немедленно, слишком рано. Их не спасли и два громких имени. Первое — лорда Генри Грея, герцога Сеффолка, который усмотрел в этом последнюю возможность усадить на престол свою дочь Джейн. Вторым был не кто иной, как отвергнутый король-супруг Эдвард Кортни, который решил все-таки сделаться королем, но с другой королевой, а именно — со мной.

Итак — королева Елизавета, жена короля Эдварда?

Я должна была придать красоту и завершенность их замыслу: соединить последнего Плантагенета с последней Тюдор — значило бы довести чистоту английской королевской крови до последнего возможного градуса — цель, достойная такого риска. Кто бы все-таки занял престол, удайся их восстание, — я или Джейн? Они и сами не знали.

А теперь? Гонец повертел в руках забрызганную грязью шляпу и ответил:

— Народ остался верен королеве Марии, восстание подавлено. Сэр Томас Кортни, герцог Сеффолк и прочие мятежники в Тауэре. Идут поиски тайных пособников.

Пособников.

Я не участвовала в заговоре. Но это меня не спасет — ведь я была в самом центре изменнических планов!

Вот теперь мне стало по-настоящему страшно, как и тогда, когда лорд Сеймур впутал меня в свои предательские козни. Дрожа, я позвала Кэт и легла в постель.

Однако я уже знала — спрячься я хоть в мышиную нору, меня оттуда вытащат.

И вытащили. Весь дом услышал тяжелую поступь вооруженных людей за десять миль по дороге. С ними прибыли посланцы Марии, тайные советники, с приказом отвезти меня в Лондон. Пришлось сказаться больной; Мария это предвидела и прислала своих врачей. Я просила времени привести в порядок свой дом — мне отказали, при этом лорды обменялись такими взглядами, будто говорили: «И не спрашивайте, когда вернетесь домой».

Тут мне действительно стало дурно. Живот раздуло, я не могла сесть на лошадь. Неважно: добрая королева прислала свои личные носилки. «Угодно ли Вашему Высочеству приготовиться к отъезду в Лондон — немедленно?»

Я поняла: теперь я пленница, такая же как кузина Джейн. Мы выехали на следующее утро, когда вспыхнул первый проблеск зари и вместе с ним погас последний проблеск надежды. Перед поворотом на большую дорогу я не посмела даже оглянуться — когда-то я вновь увижу тебя, мой милый, милый Хэтфилд?

Когда этим страшным февралем я въезжала в Лондон, другая покидала его — та, кому невиновность до поры служила защитой, но лишь до поры. Бедная, несчастная девятидневная Джейн, — казнить только за то, что честолюбивый отец вновь провозгласил ее королевой.

Однако и сейчас Мария готова была ее простить, она никогда не убивала своих личных врагов, только Божьих. Удастся ли Джейн избежать топора? В ту ночь под стражей в одном из самых мрачных покоев Уайт-холла я и сама была ни жива ни мертва от страха и все же плакала и думала только о Джейн — ее судьба самозваной королевы может стать и моей.

Весть принес Чертей, когда пришел прислуживать мне за ужином. Я отодвинула блюдо с вареной зеленью, поставленное передо мной Кэт, схватила кубок и уставилась на кроваво-красное вино. Лицо Чертей было красноречивее всяких слов.

— Значит, она умерла? Как?

Голос его осип, словно от простуды.

— Очень мужественно, мадам, в отличие от своего мужа Гилдфорда, который кричал и плакал, пока его волокли на эшафот. Но она умерла, как…

Как королева.

Сумею ли я умереть так же?

И придется ли мне?

Если они докажут, что я знала о заговоре Уайета, меня отправят на эшафот вслед за Джейн раньше, чем ее кровь высохнет на топоре! Первую попытку сделал мой старый недруг Гардинер, который направлял Марию в совете, как Ренар — в ее личных покоях. Он вошел ко мне, облизывая толстую нижнюю губу, и я поняла: он считает, что я уже у него в зубах. Его улыбка смотрелась приглашением на кладбище.

— Итак, мадам Елизавета, приступим? Господи, как я его боялась! Боялась и ненавидела. А как ему нравилась его работа! День за днем он играл со мной в кошки-мышки, и все это время я знала, что Уайету выкручивают сустав за суставом, добиваясь показаний против меня. И вот пришел день, когда сияющий торжеством Гардинер победно объявил:

— Предатель Уайет сознался, что вы знали и одобряли его замыслы! Я была к этому готова.

— На дыбе вам скажут что угодно. Я невиновна!

Он был глух.

— Вам остается лишь молить Ее Величество о снисхождении… Как Джейн?

— ..и просить прощения за ваши гнусные злодеяния.

— Как может невинный просить прощения за то, чего не совершал?

И так далее, и так далее. Разве могла я винить Уайета? Даже если б он ничего не сказал, даже если б против меня не нашлось и одного свидетельства, то и тогда мне было не видать безопасности и свободы.

Тени сгущались день ото дня. Когда Уайета вели на суд, народ открыто его приветствовал. В Лондоне разбрасывались листовки и слагались баллады, где он провозглашался героем и мучеником. В Истчипе случилось чудо — говорящая стена (Бог знает, кто за ней прятался) громко произнесла:

— Да здравствует королева Мария! Молчание.

— Да здравствует принцесса Елизавета!

— Аминь! — последовал ответ.

— Что такое месса? — спросил голос. Шепот:

— Идолопоклонство!

— Берегитесь идолопоклонства! — жутким голосом предостерегла стена. Потом она принялась вопить:

— Испанцы! Испанцы идут! — покуда жители не разбежались в страхе.

Хуже всего была история с собакой. Дохлую дворнягу, одетую в шутовское подобие монашеского платья и с выбритой тонзурой, забросили в окно Марииной опочивальни. Королева молилась в одиночестве: от страха и отвращения ее начало рвать, и рвало, пока она не лишилась чувств. Теперь Мария окончательно уверилась, что по стране бродят Антихрист и его темные приспешники, а значит, надо со всей суровостью гнать его прочь.

Поскольку Нортемберленд, Сеффолк, Уайет, Джейн и Кранмер — все ее противники-еретики — были либо казнены, либо томились в тюрьме, оставалась одна я. А приезд ее «мужа» (она мысленно обвенчалась с Филиппом в тот же миг, как решила, что Бог назначил им соединиться) ожидался со дня на день, и она желала приветствовать его на Священной Римской земле, а не в гнусном гнездилище еретиков.

Все эти недели я сидела взаперти, а тьма вокруг сгущалась, сгущались страхи. Я жила глухим жужжанием слухов и крохами несвежих сплетен, за отсутствием другой пищи днем, и ночью пережевывала их высохшие кости.

«Епископ Гардинер намерен уловить вас в сети и подвести под топор палача, — говорили сегодня, — ибо он видит в вас дьявольский камень преткновения на пути восстановления старой веры!» А назавтра шептали: «Вы нужны королеве живой, чтобы показать инфанту Филиппу, что и величайших еретиков возможно вернуть в лоно Матери-Церкви!»

Кому верить? Что мне назначено — жить или умереть? Я знала одно, что не хочу умирать! Отчаяние превратилось в моего каждодневного спутника. И все же я оказалась не готова к тому мгновению, когда мой враг Гардинер вошел, хлопая полами длинного одеяния, словно огромная черная летучая мышь.

— Отошлите женщин!

Кэт, Парри и горничных вытолкали вон. Вслед за Гардинером вошли главные тайные советники: лорд-казначей Полет, лорд Бедфорд, граф Сассекс, лорд Паджет и даже мой родич Говард, а с ними еще человек десять.

Комната наполнилась мужчинами, их мехами, шляпами, сапогами — воздух сперло от запаха власти. У них были повадки палачей и такие же глаза. Гардинер дождался своего часа. Его так и распирало от радости, он только что не брызгал ядовитой слюной. Я чувствовала, что его челюсти смыкаются на моей шее.

— Королева повелела, чтобы вас препроводили в Тауэр.