ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В начале семестра я держалась обособленно, занимая все свое время письменными сочинениями по двум спецкурсам. На следующий день после той уличной встречи с насильником я позвонила Мэри-Элис. Она и разволновалась, и перепугалась за меня. У нее тоже почти не оставалось свободного времени. Как и Три с Дианой, она участвовала в конкурсе на вступление в женское университетское объединение. Ей хотелось попасть в самое престижное — «Альфа-Ки-Омега». Туда принимали только отличниц, которые притом показывали хорошие результаты в спорте и не имели дисциплинарных взысканий. Обязательным условием негласно считался белый цвет кожи. Мэри-Элис по всем статьям была вне конкуренции.
Тяга к такого рода обществу плохо согласовывалась с ее собственными циничными замечаниями относительно идиотизма конкурсных процедур и прочей мышиной возни; с этого времени между нами наступило охлаждение. Я перестала искать ежедневных встреч.
С некоторой долей осторожности я пошла на сближение с новой подругой. Ее звали Лайла; родилась она в Джорджии, а потом переехала в Массачусетс. В отличие от моей мамы, которая культивировала в себе южанку, Лайла избавилась от южного говора. Акцент, рассказывала она, из нее живо выбили в Массачусетсе, когда она пошла там в школу. На мой слух, ее речь звучала абсолютно нейтрально. Но мама в таких случаях подчеркивала, что истинный южанин всегда узнает южанина по особому тону и протяжным гласным.
В «Хейвене» мы с Лайлой жили на одном этаже, через шесть комнат друг от друга. Светловолосая, она, как и я, носила очки. Даже телосложением мы были похожи — говоря без затей, чуть полноваты. Она считала себя никому не интересной, «серенькой». Я задалась целью ее расшевелить — в ней ощущалась некоторая заторможенность. Как и Мэри-Элис, Лайла оставалась девушкой.
Лайла показала себя идеальной слушательницей. Рядом с ней я отнюдь не чувствовала себя бесплатным приложением к эффектной подружке, как было в отношениях с Мэри-Элис. Я оказалась и чуть стройнее, и чуть веселее, и чуть решительнее.
Как-то вечером я посоветовала ей поискать в себе животное начало и распорядилась:
— Бери пример с меня!
Сунув ей фотоаппарат, я схватила упаковку изюма, сделала зверское лицо и пропорола картонку ножом. После этого мы поменялись местами, чтобы она тоже ткнула ножом в изюм. На снимках видна моя беспощадность к бедным сухофруктам. А Лайла так и не смогла взять в толк, чего от нее хотят. Нож в ее руке лишь деликатно касается продырявленной мною упаковки. Ласковый взгляд и детское личико ни в какую не желают принимать свирепое выражение.
Мы с ней тренировали мелодичный смех. Я не могла дождаться, когда она оторвется от учебников, чтобы залучить ее к себе в комнату и начать эти упражнения, уговаривая смеяться подольше, хоть целый вечер; смеясь вместе с ней, я могла не думать о том, что ждет меня вне этих стен.
Четырнадцатого октября я не покидала территорию кампуса. Тем временем от полицейского дознавателя Лоренца поступил телефонный звонок в офис заместителя районного прокурора Гейл Юбельхоэр, которой было поручено осуществить прокурорскую проверку материалов дела до передачи их судье для получения судебных предписаний. Юбельхоэр на месте не оказалось. Дознаватель Лоренц оставил для нее сообщение: «В 14.00 задержан Грегори Мэдисон».
Я вторично попала в газеты. «Потерпевшая указала пальцем» — гласил заголовок короткой, в пять абзацев, заметки в «Сиракьюс пост-стэндард» от пятнадцатого октября. Эту вырезку, а потом и все последующие публикации прислала мне по почте Триция, сотрудница кризисного центра помощи жертвам насилия.
Предварительные слушания в Сиракьюсском городском суде были назначены на девятнадцатое октября. Ответчиком выступал Грегори Мэдисон, истцом — штат Нью-Йорк. Целью этого заседания было установить, имеется ли достаточно оснований для передачи дела на рассмотрение большого следственного жюри. Мне сообщили, что в качестве свидетеля может быть вызван кто угодно, от врача, подписавшего заключение серологической лаборатории, до патрульного Клэппера, который засек Мэдисона в городе. Могли потребоваться и мои показания. И показания Мэдисона.
Я не могла идти на слушания без сопровождающего, но Мэри-Элис сослалась на занятость, а Кен Чайлдс на эту роль не годился. Лайла еще не стала моей закадычной подругой, и я не хотела ей навязываться. Оставалось обратиться за помощью к Тэсс Гэллагер.
— Почту за честь, — ответила она. — А потом сходим в хороший ресторан. С меня обед.
Точно не помню, как я была одета; зато Гэллагер, которая славилась на весь университет вызывающими нарядами и соответствующими шляпками, пришла в безупречном костюме и удобных туфлях. Это выдавало серьезность ее намерений. Уж кто-кто, а она-то прекрасно знала, что обыватели неизменно встречают поэта в штыки. Впрочем, я тоже оделась вполне прилично. Из нас получилась образцовая пара: юная студентка с моложавой наставницей.
Больше всего меня страшила встреча с Грегори Мэдисоном. Мы с Тэсс прошли коридорами полицейского управления и оказались в здании окружного суда. Нас сопровождал незнакомый следователь: без него мы бы не нашли нужный кабинет, где мне предстояло познакомиться с обвинителем, представляющим интересы штата. У меня схватило живот, а следователь не имел понятия, где искать женский туалет. Пришлось нам с Тэсс отправиться на поиски самостоятельно.
В старом крыле здания пол был вымощен мраморными плитами. Низкие каблуки Тэсс отбивали резкую дробь. В конце концов мы обнаружили туалетную комнату, где я, как была, опустилась на сиденье унитаза и вперилась глазами в деревянную дверь. Мне нужно было хоть немного побыть в одиночестве, чтобы успокоиться. После перехода из одного здания в другое у меня возникло такое чувство, будто сердце вот-вот выскочит из горла. Мне не раз доводилось слышать это выражение, но теперь я поняла его буквальный смысл. К голове прилила кровь, и я испугалась, что меня вырвет.
Из кабинки я вышла бледная как полотно. Смотреться в зеркало не хотелось. Вместо этого я стала наблюдать за Тэсс. Она поправляла эффектные гребни.
— Ну, вот так. — Результат ее вполне удовлетворил. — Идем?
Поймав мой взгляд, она подмигнула.
Рядом с нашим провожатым стояла Триша. Они с Тэсс были полной противоположностью друг другу. Сотрудница кризисного центра, Триша завершала все свои послания словами «с сестринским приветом» и не вызывала у меня особого доверия. Другое дело — Тэсс: я впервые встретила женщину, которая создала для себя особый замкнутый мир, не боялась выбиваться из общей массы и не стеснялась своих причуд. Триша вела себя слишком назойливо. Ей непременно хотелось пробудить мои чувства. Вряд ли это могло пойти мне на пользу. Здание суда в округе Онондага не слишком располагало к излиянию чувств. Оно располагало к тому, чтобы отстаивать истину. Мне стоило немалых трудов удерживать в памяти гнусные подробности, чтобы по первому требованию внятно проговорить их вслух. Тэсс заряжала меня решимостью. Это было куда ценнее сестринских приветов. Я сказала Трише, чтобы та шла домой.
Мы с Тэсс опустились на деревянную скамью под дверью совещательной комнаты. Такие же скамьи стояли у нас в церкви Святого Петра. По моим ощущениям, прошел не один час. Тэсс рассказывала про штат Вашингтон, где она выросла, про сплав леса, про рыбалку и про своего гражданского мужа Раймонда Карвера. У меня вспотели ладони. По телу пробежал озноб. Добрую половину ее рассказов я пропустила мимо ушей. Надеюсь, это ее не обидело. На самом деле она не столько поддерживала беседу, сколько убаюкивала меня, как колыбельной, своим неспешным повествованием. Но у колыбельной был свой конец.
Тэсс начала раздражаться. Она то и дело смотрела на часы. Ее тяготило бездействие. Примадонна кампуса, царица поэзии, она вдруг превратилась в бесполезную фитюльку. И по моей милости вынуждена была томиться в ожидании. Обед в ресторане едва-едва маячил на горизонте.
С той поры я научилась трансформировать нервозность ожидания в чугунную скуку. Для этого необходим особый настрой: если ад неизбежен, я устраиваю себе сеанс психотерапии по системе дзэн.
Когда наконец к нам вышел заместитель окружного прокурора Райан, который заменял свою коллегу Юбельхоэр, занятую в суде на другом процессе, Тэсс пребывала в молчании, а я разглядывала клеть лифта.
На вид Райану не было и тридцати. Рыжевато-каштановые волосы торчали вихрами. Он был одет в спортивного покроя пиджак из буклированной ткани, с замшевыми заплатами на локтях — такой уместнее смотрелся бы в кампусе, откуда я приехала, нежели в суде.
Он обратился к Тэсс «миссис Сиболд» и густо покраснел, узнав, что это моя преподавательница. Несмотря на такой конфуз, он попал под ее чары. По ходу разговора он украдкой косился в ее сторону, стараясь не выдать своего интереса и вместе с тем разглядеть ее получше.
— Что вы преподаете? — спросил он.
— Поэзию.
— Так вы стихи сочиняете?
— В некотором роде, — ответила Тэсс — У вас есть новости для нашей подопечной?
Тогда до меня это не дошло, но заместитель прокурора явно забрасывал удочки, а Тэсс дала ему отпор с той легкостью, которая оттачивается практикой.
— Начало неплохое, Элис, — обратился ко мне Райан. — Можете радоваться: ответчик отказался от своего права давать показания.
— То есть?
— То есть адвокат ответчика согласился не оспаривать идентификацию.
— Это хорошо или плохо?
— Хорошо. Но вам все равно придется отвечать на любые, самые неприятные вопросы.
— Ничего не поделаешь, — пробормотала я.
— Наша цель — доказать, что изнасилование действительно имело место. Что половой акт с подозреваемым был совершен не по обоюдному согласию, а по принуждению. Вы меня понимаете?
— Понимаю. Можно, Тэсс пойдет со мной?
— Только потихоньку. Входите в зал молча. Ваша преподавательница незаметно проскользнет следом и сядет в заднем ряду, возле судебного пристава. Вы займете свидетельское место, а дальше я возьму дело в свои руки.
Он скрылся за дверью справа от нас. Из лифта вышли какие-то люди и направились в нашу сторону. Один из них окинул нас цепким, пристальным взглядом. Это и был адвокат мистер Меджесто.
Через некоторое время в дверях появился судебный пристав:
— Мисс Сиболд, прошу вас.
Мы с Тэсс сделали все, как сказал мистер Райан. Я прошла вперед. До моего слуха доносилось шуршание бумаг и чье-то покашливание. Заняв место для дачи показаний, я повернулась лицом к залу.
Народу было совсем мало. Занятыми оказались только два последних ряда, образующих подобие галерки. Крайней справа сидела Тэсс. На миг наши глаза встретились. Она улыбнулась, словно говоря: «Порви их всех». Больше я не смотрела в ее сторону.
Ко мне приблизился мистер Райан, которой для начала уточнил мое имя, возраст, домашний адрес и прочие необходимые данные. Это позволило мне свыкнуться со стуком пишущей машинки и уяснить, что каждое мое слово фиксируется черным по белому. Значит, я должна вслух описывать все мерзости, которые вершились тогда в тоннеле, а какие-то люди, взяв протокол, станут его читать и перечитывать.
Затем Райан спросил, какое было освещение в парке и где именно было совершено изнасилование, а потом перешел к тем вопросам, о которых меня предупреждал.
— Можете рассказать своими словами, что произошло в указанное время?
Я старалась не частить. Райан то и дело перебивал. Опять спросил, какие горели фонари, потом — была ли в небе луна и оказывала ли я сопротивление. Требовал вспомнить, как я наносила удары: открытой ладонью или кулаком, опасалась ли за свою жизнь, какая сумма денег была у меня похищена насильником и, наконец, отдала ли я деньги добровольно или нет.
После выяснения подробностей борьбы у входа в тоннель Райан перешел к тем событиям, которые имели место уже под трибунами амфитеатра.
— Опишите способы принуждения, которые использовал нападавший, а также ваши собственные действия с того момента, когда он затащил вас под амфитеатр, и до того момента, когда был совершен половой акт.
— Сначала он схватил меня за шею, притянул мое лицо к своему и несколько раз поцеловал, а потом приказал раздеваться. Он попытался сорвать с меня одежду. Ему не удалось расстегнуть пряжку ремня. Он велел мне расстегнуть пряжку, и я это сделала.
— Он приказал вам раздеться до того или после того, как начал угрожать убийством в случае вашего неподчинения?
— После… я заливалась кровью… все лицо было в крови.
— У вас лицо было в крови?
— Да.
— От падения?
— И от падения, и от побоев, и от пощечин.
— Нанес ли он вам удар перед совершением описанного вами полового акта?
— Угу.
— В какое место он нанес вам удар?
— По лицу. Я стала задыхаться. Он сдавливал мне горло, раздирал лицо. Повалил меня на землю, уселся сверху, чтобы я не убежала, и стал бить кулаками по телу.
— Так, — сказал Райан, — а после этого, как вы отметили, у него возникли непродолжительные трудности с эрекцией; вы это подтверждаете?
— Угу. — Я нарушила инструкции судьи: мне предписывалось четко отвечать «да» или «нет».
— Что произошло после этого?
— Он не смог достичь эрекции. Более конкретно сказать не могу — я в этом не разбираюсь. Но перед введением члена и совершением полового акта он остановился и заставил меня встать на колени, чтобы сделать ему минет.
— Был ли после этого такой момент, когда вам удалось вырваться?
— Да.
— Как это произошло?
— После того как он произвел в меня семяизвержение, он поднялся с земли, начал одеваться, нашел какие-то мои вещи и передал мне; я их надела, тогда он сказал: «А ведь я тебя обрюхатил, сучка. Что делать будешь?»
Я подробно описала, как насильник меня обнимал, как просил прощения и потом отпустил, но тут же окликнул вновь.
Райан помолчал. Следующая серия вопросов стала для меня единственной возможностью перевести дух. Что было у меня похищено при совершении преступления? Во что был одет насильник? Рост? Внешность?
— Не припоминаю, чтобы вы уточнили, был ли это чернокожий или белый, — напоследок спохватился Райан.
— Это был чернокожий.
— У меня все, ваша честь.
Развернувшись, он пошел к своему месту. Судья сказал: «Защита, прошу», и мистер Меджесто, поднявшись со скамьи, вышел вперед.
Двое адвокатов, защищавших Мэдисона в течение года, сильно смахивали друг на друга. Оба приземистые, лысоватые, над верхней губой какая-то гадость — липкие капли пота, а у Меджесто еще и неопрятные усики; на каждом перекрестном допросе я сосредоточивала свое внимание на этой отталкивающей черте.
Я внушала себе, что даже при благоприятном для меня исходе дела эти двое не будут заслуживать ничего, кроме ненависти. Пусть это их работа, пусть они чисто случайно стали участниками процесса, пусть у них подрастают детишки или страдают от тяжелого недуга матери — плевать. Их цель — меня раздавить. Надо хотя бы дать им сдачи.
— Итак, мисс Си-и-иболд… правильно? Ударение на первом слоге?
— Да.
— Мисс Сиболд, вы утверждаете, что вечером того дня, когда на вас было совершено нападение, вы посетили дом номер триста двадцать один по Уэсткогг-стрит?
— Угу.
В его тоне сквозило осуждение: мол, девчонка совсем завралась.
— Сколько времени вы провели по указанному адресу в тот вечер?
— Примерно с восьми часов до полуночи.
— Вы употребляли спиртные напитки?
— Я не употребляла никаких спиртных напитков.
— Вы в тот вечер курили?
— Там нечего было курить.
— У вас были с собой сигареты?
— Нет.
Ничего не добившись, Меджесто решил зайти с другого боку.
— Сколько лет вы носите очки?
— С третьего класса.
— Вам известно, какое у вас зрение без очков?
— У меня небольшая близорукость, но вблизи вижу хорошо. Точнее не могу сказать, но зрение у меня неплохое. Вижу дорожные знаки и тому подобное.
— У вас имеются водительские права?
— Да, имеются.
— У вас есть в них необходимость?
— Да, конечно.
— На сегодняшний день ваши права действительны?
— Да.
Мне было не сообразить, к чему он клонит. Если бы он спросил, записано ли в правах, что я должна управлять автомобилем в коррекционных линзах, я бы еще поняла. Но такого вопроса не последовало. Ну, допустим, есть водительские права — а дальше-то что? Или водительские права означают, что я уже не ребенок, а взрослая и меня не грех изнасиловать? Ответов я не нашла.
Допрос продолжался.
— Верно ли, что вы постоянно носите очки, потому что без очков плохо видите?
— Нет, неверно.
— В каких случаях вы обходитесь без очков?
— Когда читаю или просто занимаюсь своими делами.
Разве объяснишь в такой обстановке, какая баталия разгорелась в кабинете у глазного врача? Он негодовал, что я постоянно хожу в очках. Что в угоду своему желанию выглядеть серьезной порчу зрение и попадаю в зависимость от корректирующих линз.
— Как по-вашему, той ночью в октябре очки были вам необходимы?
Он имел в виду «в мае», но никто его не поправил.
— Ну да, была уже ночь.
— Ночью вы хуже видите?
— Нет.
— У вас имелась особая причина брать с собой очки?
— Нет.
— Правомерно ли утверждать, что из общежития вы всегда выходите в очках?
— Нет.
— Имелась ли у вас той ночью особая причина надевать очки?
— Я получила их всего за неделю до того случая. Они мне нравились. Новые очки.
В последнюю фразу он вцепился клещами.
— Изготовленные по новому рецепту или просто в новой оправе?
— Просто в новой оправе.
— Изготовленные по старому рецепту?
— Да.
— Кто выписал вам рецепт на очки?
— Доктор Кент. Из Филадельфии, я там живу.
— Вы можете сказать, где именно… То есть когда именно был выписан рецепт?
— Кажется, в последний раз мне выписывали рецепт в декабре восьмидесятого.
— То есть очки были выписаны и изготовлены в декабре восьмидесятого, это верно?
Мог ли он знать, что нащупал нить и тут же потерял? Рецепт возобновили за полгода до изнасилования. По-прежнему не понимая, куда он клонит, я решила идти за ним след в след. Он хотел загнать меня в лабиринт, откуда нет выхода. Я не собиралась сдаваться. У меня по жилам потекло то качество, которое отличало Тэсс, — решимость.
— Угу, — подтвердила я.
— Если я правильно понимаю, вы утверждаете, что в ходе борьбы у вас в какой-то момент слетели очки, это верно?
— Да.
— Дело было в темном месте, это верно?
— Да.
— Насколько темно, с вашей точки зрения, было в том месте?
— Не так уж темно. Света было достаточно, чтобы разглядеть черты лица и прочее. К тому же его лицо находилось почти вплотную к моему, а поскольку у меня близорукость, а не дальнозоркость, вблизи я вижу хорошо.
Он повернулся боком и поднял глаза. У меня в жилах забился адреналин; я обвела глазами зал. Тишь да гладь. Для присутствующих все это было рутиной. Очередные предварительные слушания по делу об очередном изнасиловании. Ни шепотка.
— Если не ошибаюсь, вы заявили, что в какой-то момент этот человек вас поцеловал?
Липкий пот, неопрятные усики — но профессионал. Он метил в самую чувствительную точку. Те поцелуи терзают меня до сих пор. Да, я отвечала на поцелуи по принуждению насильника, но что из этого? Интимность этого дела мучительна. В толковых словарях надо бы исправить статью «насилие», чтобы приблизить ее к истине. Это ведь не просто «половое сношение с применением физического насилия»; изнасилование — это полное разрушение изнутри.
— Да, — сказала я.
— Говоря, что он вас целовал, вы имеете в виду, целовал в губы?
— Да.
— Поцелуи совершались стоя?
— Да.
— Какого роста был этот человек в сравнении с вами?
Странно, что через вопрос о поцелуях он решил подвести меня к вопросу о росте насильника.
— Примерно моего роста или на дюйм выше, — ответила я.
— Каков ваш рост, мисс Сиболд?
— Пять футов и пять с половиной дюймов.
— Вы утверждаете, что этот человек был примерно одного с вами роста или, возможно, на дюйм выше?
— Угу.
— В положении стоя он оказался примерно одного с вами роста, это верно?
— Угу.
— Примерно так, да?
— Да.
О моем зрении он выспрашивал совсем другим тоном. Теперь я не услышала и намека на уважительность. Не сумев раскрутить меня на полную катушку, он стал изображать брезгливое отвращение. В этом я почувствовала опасный подвох. Хотя в зале суда, среди служителей правопорядка мне, по всем понятиям, ничто не угрожало, я вдруг испугалась.
— Если не ошибаюсь, вы сегодня ответили, что данные вами в тот день показания характеризуют нападавшего как человека крепкого телосложения?
— Да.
— Рост ниже среднего, волосы короткие черные?
— Да.
— Помните ли вы, что при даче добровольных письменных показаний сообщили полиции его примерный вес: сто пятьдесят фунтов?
— Да.
— А если точнее?
— Я не специалист в области определения веса, — сказала я. — Мне трудно судить о соотношении мышечной массы и жира.
— Но вы помните, что сказали следователю: «сто пятьдесят фунтов»?
— Один офицер полиции, мужчина, приблизительно назвал мне свой вес, и я сказала: близко к тому.
— Вы утверждаете, что на ваше мнение повлияла подсказка офицера полиции?
— Нет, он это сказал для примера. На вид мне показалось — более или менее сходится.
— Исходя из данных, которые сообщил вам офицер полиции, а также из ваших личных наблюдений, считаете ли вы цифру в сто пятьдесят фунтов, зафиксированную в ваших показаниях от восьмого мая, вашей окончательной оценкой веса нападавшего?
— Да.
— Способно ли что-либо из услышанного вами в этом зале изменить ваше мнение?
— Нет.
У него открылось второе дыхание, как у мальчишки, уминающего последний кусок торта. Мистер Меджесто поймал кончик утраченной нити, только я не догадывалась который.
А я изрядно выдохлась. Как могла старалась держаться, но сил уже не оставалось. Надо было каким-то образом восстановиться.
— Если не ошибаюсь, вы утверждаете, что вам было нанесено несколько ударов в лицо?
— Да.
— И у вас лицо было залито кровью?
— Да.
— И у вас слетели очки?
Задним умом понимаю, что нужно было его срезать: «Ни одно из этих обстоятельств не лишило меня зрения».
— Да, — только и сказала я.
— Вы обращались за медицинской помощью по поводу телесных повреждений?
— Да.
— Когда именно?
— В ту же ночь, как только добралась до общежития, перед тем как ехать в полицейское управление — я сразу сообщила в полицию. На полицейском автомобиле меня отвезли в больницу имени Крауза Ирвинга, а там доставили в лабораторию и прописали лекарство для заживления ран на лице.
Не пасовать. Держаться. Излагать только факты.
— Удалось ли вам после нападения отыскать свои очки?
— Очки нашли полицейские…
Меджесто не дал мне договорить:
— Значит, вы ушли из парка без очков? Когда вы уходили, очков у вас не было?
— Не было.
— Припоминаете что-нибудь еще?
— Нет.
Он затыкал мне рот. В открытую поливал презрением.
— Можете вкратце описать, во что вы были одеты ночью пятого октября?
Поднявшись со скамьи, мистер Райан поправил:
— Восьмого мая.
— Восьмого числа мая месяца, — перефразировал по-своему Меджесто, — какая на вас была одежда?
— Джинсы фирмы «Кельвин Кляйн», голубая блуза рубашечного покроя, толстая шерстяная кофта цвета беж, мокасины и нижнее белье.
Гадостный вопрос. Я сразу поняла, что за этим последует.
— Кофта без застежки или на пуговицах спереди?
— На пуговицах спереди.
— Значит, вам не пришлось стягивать ее через голову? Это так?
— Да, так.
Я закипала. Ко мне вернулась уверенность, потому что моя одежда не могла спровоцировать изнасилование — ни с какой стороны.
— Если не ошибаюсь, вы показали, что нападавший попытался вас раздеть, но, не справившись, велел вам сделать это самостоятельно?
— Да, верно, у меня был ремешок. Стоя ко мне лицом, нападавший не смог справиться с пряжкой. Он сказал: «Давай сама», и мне пришлось подчиниться.
— Ремень был вставлен в ваши джинсы фирмы «Кельвин Кляйн»?
Это он произнес с издевкой, чем застал меня врасплох. Не брезговал никакими средствами.
— Да.
— Тот человек стоял к вам лицом?
— Да.
— И вы утверждаете, что он не смог справиться с пряжкой — очевидно, сложной конструкции, — на которую застегивался ремень?
— Угу.
— И вы расстегнули ее самостоятельно, по его приказу?
— Да.
Он выбрал этот момент, чтобы заговорить о чем-то более существенном. На меня посыпались вопросы о ноже насильника. На самом деле я видела этот нож только на полицейских фотоснимках с места преступления да еще в своем воображении. Я честно сказала Меджесто, что насильник словесно угрожал мне расправой и делал такие движения, как будто вот-вот выхватит оружие из заднего кармана, но ножа я не видела, потому что мне все время приходилось отбиваться.
— Правомерно ли сказать, что вы были чрезвычайно испуганы? — Меджесто стал продвигаться дальше.
— Да.
— В какой момент вы впервые почувствовали испуг?
— Как только услышала сзади шаги.
— У вас участился пульс?
— Видимо, да, участился.
— Вы это отчетливо помните?
— Нет, отчетливо не помню, чтобы у меня участился пульс.
— Помните ли вы, что вас охватил страх, что участилось и затруднилось дыхание?
— Что охватил страх — помню; наверно, присутствовали и какие-то физические симптомы, но не то чтобы я задыхалась.
— Помните ли вы что-нибудь еще помимо ощущения страха?
— Мое психическое состояние? — Поскольку именно это и подразумевалось, я решила выразиться прямо.
— Нет, — сказал он, — физическое. Может быть, вы помните, как у вас от страха засосало под ложечкой? Накатил озноб? Изменилась частота пульса, сбилось дыхание?
— Нет, таких конкретных проявлений не помню, разве что свой крик. Я все время повторяла насильнику, что меня сейчас вырвет: мама давала мне читать статьи, где сказано, что рвота способна оттолкнуть насильника.
— То есть это была уловка, имеющая целью отпугнуть того человека?
— Да.
— Вы узнали имя нападавшего?
— В смысле, когда узнала или…
— Вы узнали имя нападавшего?
— Нет, сама не узнавала.
Мне был не вполне ясен смысл. Для себя я решила, что вопрос относится к событиям мая.
— Встречались ли вы с этим человеком до мая тысяча девятьсот восемьдесят первого года?
— Нет.
— Встречались ли вы с этим человеком после мая тысяча девятьсот восемьдесят первого года?
— Нет.
— Ни разу?
— Ни разу.
— Когда вы увидели его после мая тысяча девятьсот восемьдесят первого года?
Я описала инцидент пятого октября. Уточнила, когда и где это было и как мне на глаза попался — в том же месте и в то же время — рыжеволосый патрульный, который впоследствии оказался офицером Клэппером. В заключение я рассказала, как позвонила в полицию и приехала в Управление охраны общественного порядка, чтобы передать описание внешности насильника.
— Кому именно вы передали описание? — спросил он.
Мистер Райан запротестовал:
— Полагаю, это выходит за рамки первоначального опроса. Выяснение дополнительных сведений целесообразно отложить до основных слушаний.
Я понятия не имела, что это означает. Мистер Райан, мистер Меджесто и судья Андерсон посовещались между собой и обсудили показания, полученные до предварительных слушаний. Они пришли к единому мнению. Мистеру Меджесто было позволено задать вопросы касательно задержания его подзащитного. Но судья предупредил, чтобы он «не отклонялся», то есть не вдавался в детали опознания. Последние внесенные в протокол слова судьи были «Прошу поактивнее». Как сейчас помню утомление в его голосе. Судья, по всей видимости, был превыше всего озабочен тем, чтобы поскорее закруглиться и пойти обедать.
Не понимая сущности их решения и, если уж честно, даже не догадываясь, какую именно тему им приспичило обсуждать, я занервничала, но тут же попыталась обратить все свое внимание на мистера Меджесто. Ясно было одно: ему снова позволено идти напролом.
— После того как вы перешли через дорогу и направились в сторону «Хантингтон-холла», встречались ли вы с этим человеком?
— Нет.
— Вам были предъявлены какие-либо фотографии?
— Нет.
В то время я еще не знала, что в моем деле отсутствует протокол опознания, потому что фотографий Грегори Мэдисона в полиции не было.
— Вы участвовали в официальной процедуре опознания?
— Нет.
— Вы явились в полицейское управление и там произвели идентификацию?
— Да.
— Уже после того, как позвонили матери?
— Да.
— И после того, как вам сообщили, что по вашему делу есть задержанный?
— В тот вечер мне ничего не сообщили. Я узнала, кажется, только на этой неделе, в четверг утром — узнала от офицера Лоренца.
— Выходит, вы сами не знали, известно ли вам, задержан или нет тот человек, которого вы встретили пятого октября?
— Как я могла знать, если полицейские, которые его задержали…
— Отвечайте только «да» или «нет»: известно ли вам, что…
Когда он в очередной раз меня перебил, я вышла из себя.
— По их описанию, именно тот, кого они задержали…
— Отвечайте на вопрос: известно вам или нет?
— После задержания мне не пришлось его увидеть.
— Вам не пришлось его увидеть.
— Человек, которого я описала восьмого мая, и человек, которого я встретила пятого октября, — одно и то же лицо; это тот, кто меня изнасиловал.
— Ваши показания сводятся к тому, что вы подозреваете человека, встреченного вами пятого октября…
— Я уверена, что человек, встреченный мною пятого октября, — это тот, кто совершил изнасилование.
— Человек, который, по вашим словам, совершил изнасилование, и есть тот самый человек, которого вы встретили пятого октября?
— Абсолютно верно.
— Но вам неизвестно, задержан ли этот человек?
— Ну, я же не участвовала в задержании — откуда мне знать?
— Вопрос был такой: вам неизвестно?
— Ладно, пусть будет так: мне неизвестно.
Что еще я могла сказать? Он доказал, и весьма убедительно, что я не состою на службе в полиции города Сиракьюс.
Мистер Меджесто повернулся к судье:
— Полагаю, на этом можно закончить.
Однако это было еще не все. Я по-прежнему стояла на свидетельском месте, пока судья выслушивал, а потом обсуждал с ним соображения насчет идентификации. Оказывается, первоначально целью Райана было доставить Мэдисона в суд. Отказ Мэдисона от дачи показаний оставил Райана практически ни с чем: восьмого мая было совершено изнасилование, и я указала на некоего парня, сочтя его насильником, — вот и все. Возникло замешательство. По мнению Райана, коль скоро Мэдисон отказался явиться в суд, его адвокат уже не имел права требовать опознания. Меджесто придерживался иной позиции.
— Дело передается на рассмотрение большого жюри, — объявил судья на последнем издыхании.
Следя за действиями Райана и Меджесто — оба закрывали свои кейсы, — я заключила, что пока могу быть свободна.
Мы с Тэсс пошли обедать. Заказали то, что едят на севере штата Нью-Йорк — жареную картошку под сыром и всякое такое. Расположившись за отгороженным столиком, мы вдыхали неистребимый запах кухонного жира… Тэсс не умолкала. Убивала время разговорами. Я озирала буйные ресторанные филодендроны, красовавшиеся на каждой разделительной стойке. На другое у меня не осталось сил. Подозреваю, у Тэсс вертелся на языке вопрос, которым задавалась я сама, перечитывая судебные протоколы. Где были мои родители?
Хочу кое-что сказать в их оправдание. Впрочем, они в этом не нуждаются. Тогда мне казалось, что, приняв самостоятельное решение вернуться в Сиракьюс, я взяла на себя ответственность за любые последствия, в том числе и за уличную встречу с насильником. А теперь я готова подсказать родителям множество других причин, которыми они могли бы оправдаться. Мама не выносила самолеты. Папа не мог прервать свой курс лекций. И так далее, и тому подобное. Но времени-то было достаточно. Мама вполне могла приехать на машине. Папа мог в порядке исключения отменить одну лекцию. Но у меня был колючий девятнадцатилетний характер. Я боялась, что они станут меня утешать; боялась, что дам волю чувствам, а значит, проявлю слабость.
Из ресторана я позвонила домой и сообщила маме о решении судьи. Она обрадовалась, что рядом со мной Тэсс, поинтересовалась, когда будет большое жюри, и огорчилась, что придется участвовать в опознании — лишний раз стоять рядом с преступником. Ее весь день трясло — ждала моего звонка. Я была довольна, что у меня для нее хорошие вести, почти на пять баллов.
В университете все шло своим чередом. Я посещала пять предметов: два творческих семинара и три курса из числа обязательных. Обзорные лекции Тэсс. Иностранный язык. Античная литература в переводах.
На «античке» мухи дохли от скуки. Лектор говорил нараспев, из-за чего успевал сказать очень мало. Такая манера изложения да еще в сочетании с допотопными, засаленными учебниками каждый раз — через день по часу — нагоняла на нас сон. Но под монотонный лекторский речитатив я приспособилась читать. Катулл. Сафо. Аполлоний. И конечно, аристофановская «Лисистрата» — история о том, как взбунтовались женщины Афин и Спарты: жительницы этих враждующих городов-государств сговорились, что не станут выполнять супружеский долг до тех пор, пока их мужья не заключат мир. Аристофан написал свою пьесу в 411 году до нашей эры, но она блестяще ложится на перевод. Преподаватель упорно называл ее низкой комедией, но скрытая в ней идея — могущество женщин, действующих заодно, — была для меня чрезвычайно важна.
Через десять дней после предварительных слушаний я вернулась с занятий по итальянскому, на которых, можно сказать, числилась в отстающих. У меня не получалось произносить слова громко и отчетливо, как от нас требовали. Отсиживаясь на заднем ряду, я никак не могла усвоить спряжения. Когда меня вызывали, я просто пыталась слепить хоть что-нибудь, похожее на слово, но преподаватель отказывался понимать. Так вот, в тот день под дверь моей комнаты в «Хейвене» кто-то подсунул конверт. Это была повестка из прокуратуры. Меня вызывали на заседание большого жюри к четырнадцати часам четвертого ноября.
Мы с Лайлой договорились пройтись по Маршалл-стрит. Дожидаясь ее возвращения с занятий, я позвонила в управление районного прокурора. Мои интересы должна была представлять Гейл Юбельхоэр, но ее не оказалось на месте. Я попросила секретаршу несколько раз сказать по слогам эту фамилию. Не хотелось ее коверкать. У меня до сих пор сохранился листок бумаги с вариантами произношения: «Ю-бэль-хоэр или Ю-бель-хойер». Я потренировалась перед зеркалом, чтобы добиться естественности. «Здравствуйте, миз Ю-бэль-хоэр, с вами говорит Элис Сиболд, дело „Штат против Грегори Мэдисона“»… «Здравствуйте, миз Ю-бель-хойер…». Пришлось помучиться. А итальянский задвинуть подальше.
