ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Тем летом началась мое перерождение. Да, надо мной совершили насилие, но я ведь выросла на журналах «Севентин», «Гламур», «Вог». У меня в сознании прочно засели представления о том, какие возможности открываются «до того» и «после того». Вдобавок окружающие — точнее, мама, так как сестра работала в Вашингтоне перед командировкой в Сирию, а отец был в Испании — убеждали меня двигаться вперед.

— Ты же не хочешь, чтобы тебя всю жизнь воспринимали сквозь призму этого проклятого изнасилования, — сказала мама, и я согласилась.

Я устроилась на работу в захудалую лавку, торговавшую футболками, и вкалывала там в полном одиночестве. В чердачном помещении без вентиляции я своими руками делала трафареты и штамповала символику местных команд на спортивной форме. Мой босс, которому было двадцать три года, в основном носился по городу в поисках заказов. Напиваясь, он заваливался в магазинчик с толпой приятелей, чтобы посмотреть телевизор. Я в то время шила себе одежду необъятных размеров — мама говорила про мои балахоны: «чехлы на танк». Даже в жару, которая обрушилась на город в июне-июле восемьдесят второго, я ходила только в них. Однажды, когда мой хозяин и его дружки стали куражиться, требуя открыть хоть кусочек тела, я развернулась и ушла. Перепачканная краской, села в отцовскую машину и уехала домой.

Тогда мы с мамой были одни, как и в то лето, когда мне исполнилось пятнадцать. Я подыскивала себе другую работу. В дневнике у меня сохранилось много записей о собеседованиях в обувных магазинах, о заявлениях, поданных в отделы канцелярских товаров, но в разгар лета вакансий почти не было. Мама пыталась сбросить вес. Я решила составить ей компанию. Мы смотрели фитнес-программу популярного актера Ричарда Симмонса, энтузиаста аэробики, и даже купили велотренажер. В памяти у меня осталась знаменитая Скардейльская диета: с утра до вечера мы давились небольшими порциями говядины и курицы. «На эту диету никаких денег не хватит», — сетовала мама. Никогда в жизни мы не поглощали столько мяса.

Как бы то ни было, я начала сбрасывать вес. С утра пораньше я усаживалась перед телевизором и смотрела, как тучные дамы плачут вместе с Симмонсом; таким способом в студии нагнеталось что-то вроде слезного поля. Я тоже нет-нет да и пускала слезу. Не потому что считала себя такой же толстой, как женщины на экране, а потому что в точности знала, какими уродинами они себя ощущают. Хотя моя фигура не вызывала насмешек прохожих, а живот не мешал рассматривать шнурки туфель, я чувствовала полное единение с гостьями Симмонса. Это были отверженные представительницы рода человеческого, которые никому не причинили зла.

Потому я и плакала. И без конца крутила педали. Мое тело было мне ненавистно. Благодаря этой ненависти я сбросила пятнадцать фунтов.

Как-то в конце лета, после возвращения отца из Испании, мы втроем занимались садовыми работами на заднем дворе. Мне велели сесть на маленький трактор-косилку и подстричь траву. И тут разразился типичный сиболдовский скандал. «Не хочу», «не буду» и так далее. С какой стати Мэри умотала в Вашингтон, а потом поедет в Сирию? Отец назвал меня неблагодарной. И пошло-поехало. Все, как водится, стали друг на друга орать, и вдруг я разрыдалась. Да так, что не могла остановиться. Побежала наверх, к себе в комнату. Все мои попытки унять слезы оказались тщетными. Я плакала до изнеможения, до иссушения, отчего глаза и веки подернулись мелкой сеткой лопнувших сосудов.

Я не любила вспоминать тот случай; просто мне не удавалось разом вычеркнуть из памяти изнасилование и судебный процесс.

Все лето мы с Лайлой переписывались. Она тоже сидела на диете. Наши письма больше напоминали страницы из дневников: длинные, задумчивые пассажи, написанные не столько для того, чтобы пообщаться, сколько для того, чтобы порассуждать о себе. Нам, девятнадцатилетним, застрявшим дома с родителями, было душно и тоскливо. В этих сумбурных письмах мы рассказывали друг другу истории своей жизни. Рассказывали о своем отношении к окружающим, от родственников до мальчиков из класса. Не помню, писала ли я ей подробно о судебном процессе. Если даже писала, то в ее ответах это никак не отразилось. В начале лета мне пришла от нее открытка с поздравлениями. Больше ничего. Те события исчезли с нашего горизонта.

Да и почти для всех других эта тема была закрыта. Процесс, казалось, стал надежной, тяжелой дверью, за которой осталось прошлое. Все, кто раньше входил со мной в эту дверь, бродил по коридорам или оглядывал комнаты, теперь с радостью унесли ноги. Дверь захлопнулась. Помню, мама совершенно справедливо сказала, что за год я пережила смерть и новое рождение. Из жертвы стала победительницей. Теперь у меня под ногами была новая площадка, и я могла взять старт по своему усмотрению.

Я, Лайла и Сью по переписке строили планы на новый учебный год. Лайла собиралась привезти с собой крошечного котенка от их домашней кошки. Мы с мамой вступили в сговор: если я буду усиленно скакать на диване, который она терпеть не могла, то мы, может быть, убедим отца, когда он вернется из Испании, что эту рухлядь нужно увезти ко мне на съемную квартиру. Я скооперировалась со Сью, которая жила неподалеку, и мы взяли напрокат грузовичок. Мама на радостях накупила мне с собой ворох новой одежды по моей новой фигуре. Этот год должен был стать поворотным. Как я говорила, «теперь буду жить нормальной жизнью».

Той осенью Мэри-Элис уехала в Лондон по студенческому обмену. И другие наши девчонки — тоже. Тэсс была в отпуске. Нельзя сказать, что я сильно скучала. У меня была задушевная подруга — Лайла. Мы стали неразлучны и строили безумные планы. Ни у одной не было постоянного парня. Я играла роль опытной наставницы при неискушенной девушке. За лето я сшила нам однотипные юбки, и мы носили их не снимая с чем-нибудь черным.

Кен Чайлдс в отсутствие Кейси, тоже уехавшего в Лондон, ходил как в воду опущенный, и мы стали водить компанию с ним. Мне он нравился, а главное — он уже знал обо мне. Мы втроем ходили на танцы в студенческие клубы и на тусовки студентов художественного цикла. Теперь я решила стать юристом. Людям нравилось слушать о таких честолюбивых помыслах, и я трепалась о них направо и налево. Под влиянием Тэсс у меня возникло желание посетить Ирландию; об этом я тоже любила поговорить. Я ходила на чтения поэзии и прозы; не пропускала ни одного фуршета. В университете выбрала поэтический спецкурс Хейдена Каррута и еще один спецкурс, который читал Раймонд Карвер — ему, по всей видимости, Тэсс поручила меня опекать.

Как-то я столкнулась на улице с Марией Флорес. В начале лета я отправила ей ликующее письмо о судебном процессе. Написала, что в зале суда ощущала рядом с собой ее присутствие, и выразила надежду, что это принесет ей хоть какое-то утешение. Ее ответ, честно говоря, показался мне слишком приземленным: «У меня на ноге металлическая шина. Колено зажило, и я могу ходить, но с палочкой, так как поврежден нерв. Суицидные наклонности уменьшились, но, честно говоря, не прошли». Она также выразила опасение, что из-за палочки ей будет неловко встречаться с людьми, и покаялась, что не завершила работу куратора в общежитии. Письмо завершалось цитатой из арабского поэта Халиля Джибрана: «Все мы узники, но у одних камеры с окнами, а у других — без».

До меня это дошло только через многие годы, но если у одной из нас и было окно, то, конечно, у Марии.

— Я еще легко отделалась, — сказала я, помню, Лайле. — А она вечно будет жить под гнетом того насилия.

На танцах я влюбилась. Это был Стив Шерман — они с Лайлой были на одном потоке по математике. Мы сходили с ним в кино и надрались в баре, после чего я рассказала ему о себе всю правду. Помню, он оказался на высоте: выразил потрясение и ужас, потом от души посочувствовал и стал утешать. Нашел подходящие слова. Уверил меня, что я красавица, проводил и поцеловал в щечку. По-моему, ему нравилось меня опекать. К Рождеству он стал своим человеком в нашей квартире.

Между тем моя мама тоже переживала подъем. Она пробовала новые лекарства: элавил и ксанакс, плюс биоритмическую терапию, о чем раньше и не помышляла. Да и групповая терапия, похоже, была уже не за горами. «Ты меня вдохновляешь, дочка! — писала она. — Раз уж ты сумела пройти через все и выкарабкаться, думаю, что и эта большая девочка тоже сможет».

Мне удалось достичь некоей положительной базовой отметки; мир открывался передо мной заново.

Я сотрудничала с литературным журналом «Ревью», и на выпускном курсе меня избрали редактором. Мало этого: английское отделение выдвинуло меня на Глэскокский конкурс поэзии, который ежегодно проходил в колледже «Маунт-Холиок».

Много лет назад моя мать бежала из «Маунт-Холиок», где ей предложили аспирантуру. Она вспоминает, что ей это показалось смертным приговором. Все ее подруги повыходили замуж, а она, синий чулок, видела впереди только царство «монашек и лесбиянок».

Поэтому я поехала на конкурс с намерением победить ради мамы и со сцены заклеймить изнасилование. Победить у меня не вышло. Заняла только второе место. Я читала «Заключение» При чтении этой гневной исповеди меня буквально трясло. Диана Вакоски, заседавшая в жюри, отвела меня в сторону и сказала, что поэзия не чурается таких тем, как изнасилование, но они не приносят ни наград, ни читательского успеха.

Мы с Лайлой обожали высмеивать дурацкие фильмы, и вскоре после моего возвращения с конкурса решили посмотреть «Первую кровь», с Сильвестром Сталлоне. Фильм крутили в дешевой киношке недалеко от нашего дома. Следя за карикатурным сюжетом, мы давились от хохота и отчаянно фыркали; глаза затуманились от слез, дыхание застревало в горле. Надумай кто-нибудь из публики пожаловаться билетеру, нас бы выставили за дверь, да только в этом обшарпанном зале, кроме нас двоих, не было ни души.

— Моя Рэмбо, твоя Джейн, — била себя в грудь Лайла.

— Моя хорошо мускул, твоя девочка мускул.

— Р-р-р.

— Ти-хи.

Перед самым концом фильма кто-то довольно громко откашлялся. Лайла и я замерли, но продолжали смотреть на экран.

— Я-то думала, мы тут одни, — шепнула мне Лайла.

— Я тоже, — сказала я.

Мы затихли и попытались сохранять почтительное молчание во время последних кровавых сцен с перестрелками. Для этого нам приходилось впиваться ногтями друг другу в руку и прикусывать губы. Конечно, мы давились со смеху, но не позволяли себе рассмеяться по-настоящему.

Когда фильм кончился и зажегся свет, мы снова оказались одни. Наше веселье хлынуло через край; мы прошли к выходу и увидели стоящего там директора кинотеатра.

— По-вашему, Вьетнам — это смешно?

Он выглядел внушительно, хотя былая мускулатура сменилась жирком; над верхней губой была узкая, словно нарисованная карандашом, полоска усов, как у первого адвоката Мэдисона.

— Ничуть, — сказали мы как по команде.

Он преградил нам путь к выходу.

— Что ж вы так веселились? — сказал он.

— Все здорово преувеличено, — ответила я, думая, что он поймет.

— Я там был, — сказал он, — а вы?

Лайла перепугалась и схватила меня за руку.

— Нет, сэр, — сказала я, — но мы уважаем ветеранов, которые там сражались. Мы никого не хотели обидеть. Просто нас рассмешила преувеличенная удаль.

Он уставился на меня так, словно я остановила его с помощью аргументов, тогда как на самом деле я в момент опасности просто нашла нужные слова — это был мой благоприобретенный навык.

Нам дали уйти, но попросили впредь не показываться в этом кинотеатре.

Вернуть беззаботное настроение нечего было и думать. Когда мы шли вниз по склону, направляясь домой, меня переполняла злость.

— До чего противно быть женщиной, — высказала я очевидное. — Все тобой помыкают!

Лайла еще не готова была заходить так далеко. Она пыталась понять его точку зрения. Я же мысленно делала то, чем занималась теперь все чаще и чаще: дралась врукопашную с мужчиной, но, как ни старалась, терпела поражение.

Есть хорошие парни, есть плохие; есть светлые головы и тупые качки. Мысленно я стала именно так делить их на категории. Стив, у которого было поджарое тело бегуна и мягкие движения, больше всего заботился о своей учебе. Он мог часами просиживать над учебником, пока не вызубривал наизусть нужные главы. Его родители, иммигранты-украинцы, платили за учебу сына, как и за дом, и за машину, наличными, из своих скудных и нерегулярных заработков. Так что ему сам бог велел изо дня в день корпеть над книгами.

Когда у нас со Стивом дошло до интима, я безотчетно себя обманывала. Главным для меня было доставить удовольствие Стиву — цель, так сказать, всего путешествия, — так что если при этом были какие-то ухабы, воспоминания, болезненные отблески той ночи в тоннеле, я преодолевала их в бесчувствии. Радовалась, когда был доволен Стив. Я всегда готова была вскочить с постели и пойти гулять или прочитать свое последнее стихотворение. Если мне удавалось вовремя, как из кислородной подушки, подпитать свой рассудок, секс оказывался менее мучительным.

И еще был запах его кожи. Я могла сосредоточиться на участке белого тела и начать. Поскольку Стив был нежным и пылким, я снова и снова внушала себе: «Ты не в Торден-парке, с тобой твой друг, Грегори Мэдисон в тюрьме, у тебя все в ажуре». Часто это помогало мне справиться с собой, как зубовный скрежет при катании с американских гор, которое на первый взгляд доставляет огромное удовольствие всем, кроме тебя. Не можешь получить удовольствие — притворяйся. Мозги-то еще работают.

К концу учебного года за мной утвердилась репутация этакой пухленькой продвинутой дивы. Меня знали и студенты факультета искусств, и поэты. Я устроила вечеринку, не сомневаясь, что придет уйма народу; так и случилось. Стив купил мне танцевальные версии моих любимых песен на гибких пластинках из белого винила и переписал их на магнитофон, чтобы под него можно было потанцевать.

Вернувшиеся из Лондона Мэри-Элис и Кейси тоже пришли на вечеринку. Весь дом гудел, но на этот раз от моей музыки и моих друзей. По спецкурсам Каррута и Карвера я получила пятерки и посещала теперь занятия у поэта по имени Джек Гилберт. Невероятная удача: пришел даже Гилберт! По мере того, как гости пьянели, приготовленный в мусорном ведре пунш из дешевой бурды пополнялся все новыми и новыми ингредиентами. Пряности из запасов Лайлы полетели туда целиком, а мелкие предметы вроде столовых вилок и листьев комнатных растений присоединялись к мускатным орехам и арроуруту.

Вдруг стали появляться гости, которых мы не знали, — парни. Их, накачанных и бесцеремонных, как магнитом тянуло к хорошеньким девушкам. В первую очередь — к Мэри-Элис, которая успела надраться до чертиков. Танцы на пятачке стали сексуальными. Стив чуть не подрался из-за девушки с одним из чужаков. Музыка стала громче, динамик ревел, спиртное закончилось. В результате самые разумные и трезвые из тех, что еще не ушли, потянулись к выходу. Я стояла рядом с Мэри-Элис, как бойкий скотчтерьер. Когда к ней подваливали парни, я уводила их в сторону. Пришлось пригрозить им тем, что вызывало у них уважение: мужским присутствием. Я соврала, что ее парень, капитан баскетбольной команды, вот-вот придет сюда со своими игроками. Чтобы они не сомневались, я напускала на себя суровый вид и выражалась откровенно, без экивоков. У меня был большой опыт общения с полицейскими, которые неплохо владели языком улицы.

Мэри-Элис решила уйти, и мы со Стивом попросили надежного человека довести ее до дому. Прощаясь с нами у порога, она как-то резко вырубилась. Мы столпились вокруг, а она так и лежала пластом. Вначале я подумала, что это прикол, и сказала: «Кончай, Мэри-Элис, поднимайся». Когда она падала, ее роскошные волосы золотистой россыпью взметнулись вверх и в стороны.

Опустившись на четвереньки, я стала ее теребить. Все было напрасно. Сквозь группу зевак и чужаков ко мне пробился Стив. Кто-то предложил отвезти Мэри-Элис домой на машине.

Когда я это вспоминаю, мне в голову приходят только сравнения с собаками. От бойкого скотчтерьера до жесткого фокса и какого-то зверя нечеловеческой силы. Я даже не позволила Стиву нести ее. Сама подняла Мэри-Элис на руки — без малого пятьдесят кило — и потащила в комнату Лайлы, а Стив и Лайла расчищали мне дорогу. Мы уложили ее на кровать. У этой пьяной студентки был вид спящего ангела. Остаток ночи я ее сторожила, чтобы так оно и осталось. Когда соседи, устав от пьяных криков, вызвали полицию, я выпроводила последних гостей. Самых захмелевших вывели мы с Лайлой и Стивом. Мэри-Элис провела ночь у нас. Утром все поверхности в квартире оказались липкими, а на полу за кушеткой обнаружилась чья-то подруга, в полной отключке.

Летом между третьим и четвертым курсом мы со Стивом жили вместе все в той же квартире и посещали факультативные занятия летней школы. В моральном плане мама смирилась с нашим сожительством, говоря: «По крайней мере, у тебя есть бесплатный телохранитель». После летней школы я впервые попробовала себя на преподавательской работе в качестве ассистента в лагере искусств для одаренных студентов Бакнеллского университета. Если не стану юристом, решила я, то буду преподавать. Тогда мне еще не дано было знать, что преподавание станет делом всей моей жизни, дорогой к себе.

К четвертому, выпускному, курсу я стала постоянной участницей чтений поэзии и прозы в нашем кампусе. Помимо этого, я подрабатывала официанткой в пиццерии «Космос» на Маршалл-стрит, и мой рабочий график, вкупе с посещением литературных вечеров, означал, что я нечасто бывала дома. Лайла, как мне казалось, ничего не имела против. Квартира была либо в ее полном распоряжении, либо в мирном совместном пользовании с нашим новым квартирантом Пэтом.

Лайла нашла Пэта через кафедру антропологии. Двумя годами младше нас, он был только на втором курсе. В его комнате мы с Лайлой видели порножурналы, фетишистские издания вроде «Буферов» и один журнал, целиком посвященный голым толстухам. Но за комнату он платил исправно и не совался в наши дела. Я была рада, что хотя бы внешность у него не затрапезная, в отличие от остальных студентов-антропологов. Он был высок и строен, с черными волосами по плечи и гордился своими итальянскими корнями. Пэт обожал шокировать публику. Он показал нам с Лайлой «зеркало»-расширитель, который стащил у родича-гинеколога и подвесил к шнурку выключателя у себя над головой.

К концу ноября мы, все трое, стали кое-как притираться друг к другу. Еще через пару месяцев Лайла и я привыкли к его розыгрышам. Он мог коснуться твоей ключицы и спросить: «Ой, что это у тебя?» Наклонишь голову посмотреть, а он возьмет да и щипнет тебя за подбородок. Или приносит тебе чашку кофе, но, как только захочешь ее взять, отдергивает назад. Он вечно нас дразнил, но, если не заходил слишком далеко, мы не роптали. Лайла, у которой был младший брат, говорила мне, что из-за присутствия Пэта у нее такое чувство, будто она и не уезжала из дому.

На лекциях курса под названием «экстатические культы» я сидела рядом с парнем, которого звали Марк. Как и Джейми, это был высокий блондин. У нас в университете он посещал лекции вольнослушателем. Марк изучал ландшафтную архитектуру в Лесотехническом институте штата Нью-Йорк, арендовавшем у Сиракьюсского университета здания и территорию. Его детство прошло в нью-йоркском районе Челси. Благодаря этому в двадцать один год он оказался не по летам ушлым и опытным — во всяком случае, мне так казалось. У него были друзья, имевшие мансарды в Сохо. Он обещал меня когда-нибудь свозить к ним в гости.

После лекций по религиозным культам у нас с ним возникали чисто дружеские, но от этого не менее страстные дискуссии на пройденные темы. Особо жаркие дебаты вызвала история шаманства и оккультизма. Зная намного больше меня о музыке и искусстве, Марк давал мне послушать записи Филипа Гласса. Он с сарказмом рассуждал о таких вещах, как, например, любовь Жаклин Сьюзен к Этель Мерман. В нем воплотилось то, что моя мама считала главным достоинством Нью-Йорка, — культурная среда, хотя мама и не включала в это понятие любовные свидания «Мерм» и автора «Долины кукол».

Почему-то серьезность Стива, его заботливое внимание к моим болям и невзгодам вдруг отошли на второй план в сравнении с бесшабашностью Марка, который у нас все видел и все испытал. Когда я при нем начала рассказывать анекдот собственного сочинения («Почему процесс по делу об изнасиловании не упомянут в вашем резюме?..»), Марк захохотал и предложил свой вариант ответа, но Стив перебил, положив руку мне на плечо: «Ты ведь сама знаешь, что это не смешно, правда?» Марк разъезжал на машине, смотрел кабельное телевидение и сводил с ума девчонок. Он пил без меры, дымил как паровоз и не стеснялся в выражениях. Как и требовала его специальность, неплохо рисовал.

С самого начала он вел себя со мной честно и открыто. Год назад, когда мы познакомились на какой-то вечеринке, нас сразу потянуло друг к другу. Позже он рассказал, как трое ребят, заметив его интерес ко мне, позвали его в ванную.

— Имей в виду, Марк: эта телка была изнасилована.

— Ну и дальше что? — спросил Марк.

Они неодобрительно покосились на него:

— Тебе это нужно?

Но Марк был прирожденным феминистом. Его отец бессовестно бросил мать, променяв ее на молодую. Одна из его сестер была лесбиянкой и называла двух своих котов «девочками». Вторая сестра выучилась на юриста и работала в штате районного прокурора Манхэттена. Он прочитал больше книг Вирджинии Вульф, чем я, и познакомил меня с творчеством знаменитых феминисток Мэри Дейли и Андреа Дворкин. Он и сам стал для меня открытием.

А я — для него. Он сыпал именами и терминами, о которых я и слыхом не слыхивала, но на момент нашего знакомства я была единственной среди его знакомых жертвой изнасилования. Насколько он мог знать.

Я наслаждалась обществом Марка, но терпела и Стива.

— Сколько телохранителей нужно одной девушке? — спросила как-то Лайла, когда у меня вошло в привычку дважды в день болтать по телефону с каждым из них.

Мне нечего было ответить, кроме как сказать, что я никогда не пользовалась популярностью у мальчиков, а тут вдруг стала интересна двоим сразу.

Прежняя квартирантка, Сью, писала курсовую с элементами фотоочерка и бросила у нас кучу всевозможного грима. Однажды вечером, когда Пэт сидел в библиотеке, мне взбрело в голову попробовать себя в качестве фотографа модных моделей и отщелкать снимки Лайлы. Я ее нарядила. Заставила снять очки, и мы сделали ей жирную подводку глаз. Я не поскупилась на темно-синие и черные тени для век. Губы у нее стали густо-вишневого цвета. Она по моей указке позировала в прихожей, а я наводила объектив. Нам обеим это было в кайф. Я велела ей лечь на пол и смотреть вверх, а потом приспустить с плеча бретельку для фото, которое мы назвали «обнаженка». Я сыпала репликами, которые, как мне казалось, употребляют настоящие фотографы модных журналов, чтобы помочь моделям войти в образ. «Зной; ты в пустыне Сахара; эффектный мужчина приносит тебе бокал „пинья-колады“» или «Твой возлюбленный замерзает в Антарктике. Но у него в руках одна-единственная фотография, которая его согревает. Работаем. Покажи мне сексуальность, искренность и пронзительный интеллект». Когда Лайла не гримасничала, создавая требуемый эффект, она болтала. Я поместила ее перед высоким, в полный рост, зеркалом и взяла общий план, куда попала и сама. В кадре был ее профиль и руки в черных перчатках.

Самыми удачными я сочла тогда более шокирующие снимки, сделанные в коридоре перед моей спальней. Она ползет по полу на четвереньках, с широко раскрытыми невидящими глазами, акцентированными цветом. Теперь я мысленно называю их снимками Лайлы «до того».