ЖЕЛЕЗНАЯ КОРОБКА

Школа Хаддан-скул была построена в 1858 году на крутом берегу реки Хаддан, на топком, ненадежном месте, с самого начала выказавшем свою губительную сущность. В первый же год существования школы, когда весь город еще был пропитан запахом кедровой стружки, разразился невиданный шторм, ветер был настолько сильный, что дюжины рыб сдуло с поросших камышом отмелей и подняло над городом сверкающим чешуйчатым облаком. С неба обрушивались потоки воды, и к утру река вышла из берегов, отчего только что покрашенные белой краской дощатые постройки оказались посреди мутного моря ряски и водорослей.

Несколько недель учеников доставляли в классы на лодках, зубатка плавала по затопленным садам среди многолетних цветов, наблюдая катастрофу холодными прозрачными глазами. По вечерам в сумерках школьный повар, балансируя на карнизе в окне второго этажа, закидывал удочку, чтобы выловить несколько дюжин серебристых форелей особой породы, водившейся только в водах реки Хаддан: приятное свежее дополнение к меню; форели были особенно хороши, поджаренные на растительном масле с луком-шалотом. После того как вода отступила, на коврах в спальнях остался двухдюймовый слой жирного черного ила, а в доме директора школы, в раковинах и унитазах, начали выводиться комары. Восхитительные водные дали этого места, пейзаж, щедро украшенный ивами и водяными лотосами, подвигнул недалеких попечителей на то, чтобы возвести школу слишком близко к реке, и эта строительная ошибка так и не была исправлена. И по сей день в водопроводных трубах можно обнаружить лягушек, а постельное белье и одежда, хранящиеся в шкафах, отчетливо пахнут водорослями, словно их выстирали в речной воде и не просушили до конца.

После того наводнения в городских домах пришлось менять полы и снова крыть крыши, общественные здания разбирали, а затем отстраивали заново от подвала до чердака. Целые печные трубы поплыли по Мейн-стрит, из некоторых все еще продолжал идти дым. Сама Мейн-стрит превратилась в реку глубиной более шести футов. Металлические ограды расшатало и вырвало из земли, остались торчать только железные столбы в форме стрел. Лошади тонули, мулы проплывали целые мили и, вытянутые на сушу, отказывались есть что-либо, кроме дикого сельдерея и ряски. Ядовитый сумах собирали и складывали в корзины для овощей, по случайности приготовляя вместе с морковкой и капустой, — подобная ошибка привела к нескольким безвременным смертям. К задним дверям приходили рыси, мяукающие и отчаянно выпрашивающие молоко, подчас их заставали в кроватках младенцев, они сосали из бутылочек и мурлыкали, словно домашние кошки.

В те времена плодородными полями, окружавшими городок Хаддан, владели зажиточные фермеры, которые выращивали спаржу, разные сорта лука и особенный сорт желтой капусты, славящейся своим огромным размером и нежным ароматом. Эти фермеры отложили в сторону плуги и наблюдали, как мальчишки приезжают со всех уголков штата и даже из других штатов, чтобы учиться в здешней школе, однако и самые богатые из них не могли позволить себе оплатить обучение собственных сыновей. Местным мальчишкам приходилось довольствоваться пыльными стеллажами библиотеки на Мейн-стрит и теми простейшими знаниями, какие они могли почерпнуть в родном доме или среди полей. До того года народ в Хаддане обладал лишь знанием природы, чем и гордился. Даже дети умели предсказывать погоду и могли отыскать и назвать любое созвездие на небе.

Через дюжину лет после постройки Хаддан-скул в соседнем городке Гамильтон была возведена государственная средняя школа, до которой приходилось брести пять миль, когда снег лежал по колено и холод стоял такой, что даже бобры сидели по своим норам. Каждый раз, когда мальчишки из Хаддана шагали через буран в государственную школу, их враждебность по отношению к Хаддан-скул росла: маленький прыщик озлобленности, готовый от малейшего прикосновения прорваться гнойником. Таким образом выковывалось горестное ожесточение, озлобленность увеличивалась с каждым годом, пока, словно настоящим забором, не отделила тех, кто принадлежал школе, от тех, кто проживал в городке. Прошло совсем немного времени, и каждый, кто осмеливался пересечь разделительную черту, считался либо мучеником, либо глупцом.

Был момент, когда объединение разобщенных миров казалось возможным. В ту пору доктор Джордж Хоув, досточтимый директор школы, считавшийся лучшим за всю историю Хаддан-скул, решил жениться на Анни Джордан, самой красивой девушке в городке. Отец Анни был весьма уважаемым человеком, владевшим участком земли в том месте, где теперь шоссе номер семнадцать выходит на трассу, соединяющую штаты, он дал согласие на брак, но вскоре после свадьбы стало очевидным, что Хаддан так и останется разделенным на две части. Доктор Хоув был ревнивым и мстительным, дорога к его дверям была заказана местным жителям. Даже с визитами родных Анни скоро было покончено. Ее отец и братья, хорошие простые люди в испачканных землей сапогах, и те несколько раз, когда заходили в гости, немели, словно костяной фарфор и книги в кожаных переплетах лишали их дара речи. Уже скоро горожане начали негодовать на Анни, будто бы она каким-то образом предала их. Раз уж она думала, что вознеслась высоко и обрела могущество, поселившись в чудесном доме у реки, девушки, с которыми она вместе росла, почувствовали себя обязанными как-то отплатить за эту удачу, и на улице они проходили мимо, не говоря ей ни слова. Даже ее собственная собака, ленивая псина по кличке Сахарок, убегала, завывая, в тех редких случаях, когда Анни навещала отцовскую ферму.

Очень быстро обнаружилось, что ее замужество было чудовищной ошибкой, гораздо более страшной, чем с самого начала подозревала Анни. Доктор Хоув в день собственной свадьбы забыл свою шляпу, а это верный признак того, что мужчина склонен к изменам. Он относился к тому типу мужчин, которые желают владеть своей женой, не принадлежа ей. Бывали дни, когда в собственном доме он едва ли произносил несколько слов, и ночи, когда он не являлся до самого восхода. Именно одиночество вынудило Анни взяться за благоустройство садов Хаддан-скул, которые до ее появления стояли заброшенные, зарастая плющом, пасленом и черной лозой, душившей все дикие цветы, какие пытались пробиться из тощей почвы. Как оказалось, одиночество Анни было благословением для школы, потому что именно она спроектировала дорожки, мощенные кирпичом, которые образуют контур песочных часов, она, с помощью шести крепких юношей, занималась посадкой плакучих буков, под ветвями которых столько девчонок и по сей день переживают свой первый поцелуй. Анни принесла самую первую пару лебедей, которые поселились на излучине реки позади директорского дома: озлобленные жалкие создания, спасенные с фермы в Гамильтоне, где жена фермера выдергивала из них окровавленные перья, набивая ими мягкие одеяла. Каждый вечер перед ужином, когда свет, отражающийся от реки, приобретал зеленоватый оттенок, Анни приходила сюда, неся в переднике черствый хлеб. Она была твердо убеждена, что рассыпать хлебные крошки — к счастью, а этого чувства она не испытывала с самого дня свадьбы.

Некоторые утверждают, будто лебеди приносят неудачу, особенно ненавидят их рыбаки, но Анни любила своих питомцев, и, чувствуя это, они появлялись, стоило ей позвать. На звук ее нежного голоса птицы подплывали учтиво, будто благородные господа, ели у нее с рук, ни разу не поранив ей пальцы, больше всего им нравились кусочки ржаного хлеба и печенье с пшеничными отрубями. В качестве особенного лакомства Анни часто приносила целые пироги, оставшиеся от обеда, и пирожные с лесной малиной, которые лебеди глотали едва ли не целиком, отчего клювы у них покрывались багровыми пятнами, а животы приобретали форму набивных мячей.

Даже те, кто считал, что доктор Хоув совершил серьезную ошибку, выбирая жену, не могли не восхищаться садами Анни. Прошло совсем мало времени, и бордюры из многолетников расцвели нежно-розовыми наперстянками и кремовыми лилиями, каждый цветок был тяжелым, как маятник, а на шелковистых лепестках скапливались капли росы. Но лучше всего у Анни росли розы, и самые завистливые члены Хадданского клуба садоводов, основанного в тот же год в попытке украсить город, распускали слухи, будто такое везение просто неестественно. Некоторые заходили настолько далеко, что высказывали вслух предположение, будто бы Анни Хоув подкармливает свои вьющиеся розы размолотыми в муку кошачьими костями или даже поливает кусты собственной кровью. Иначе с чего бы ее саду цвести в феврале, когда во всех остальных садах нет ничего, кроме ила и голой земли? Массачусетс печально известен своим коротким сезоном вегетации и губительными ранними заморозками. Нигде больше садовод не сталкивался со столь непредсказуемой погодой, будь то засуха, или наводнение, или нашествие насекомых, которые, случалось, подчистую пожирали у соседей всю зелень. Ни одно из подобных бедствий ни разу не затронуло Анни Хоув. Под ее опекой даже самые нежные гибриды переживали первые заморозки, так что в ноябре в Хаддан-скул еще оставались цветущие розы, хотя к тому времени кончик каждого лепестка часто бывал заключен в ледяной футляр.

Многие из творений Анни Хоув погибли в тот год, когда она умерла, однако несколько образчиков из числа самых стойких остались. Посетитель мог обнаружить в школьном саду чудесную душистую «Просперити», а также ползучую «Офелию» и нежнейшие египетские розы, которые в дождливые дни испускают аромат клевера и после стрижки которых на руках садовода еще долго сохраняется сладковатый запах. Но из всех роз миссис Хоув лучшими, без сомнения, остаются знаменитые белые «Полярные». Гирлянды белых цветков пребывают в дреме целых десять лет, чтобы затем распуститься и закрыть сплошным ковром металлические шпалеры под спальным корпусом для девушек, словно именно столько времени требуется розам для восстановления сил. Каждый сентябрь, когда приезжают новые ученики, розы Анни Хоув производят странное воздействие на некоторых девушек, на тех чувствительных особ, которые никогда еще не уезжали из дома и легко поддаются влияниям. Когда такие ученицы прогуливаются среди колючих кустов в саду позади «Святой Анны», они чувствуют, как холод проходит по спине, что-то покалывает кожу и словно из ниоткуда слышится предостережение: «Будь осторожна, выбирая того, кого будешь любить и кто будет любить тебя».

Многие новички узнают о судьбе Анни сразу же по приезде в Хаддан-скул. Не успевают они распаковать чемоданы и выбрать учебные курсы, как им уже сообщают, что, хотя дом, похожий на свадебный торт и служащий спальным корпусом для девочек, официально именуется «Хастингс-хаус» (в честь одного давным-давно позабытого джентльмена, чью тупоумную дочку некогда приняли в школу благодаря его щедрым пожертвованиям и тем самым проложили дорогу другим представительницам женского пола), никто никогда не называет его так. Учащиеся окрестили его «Святой Анной» в честь Анни Хоув, которая повесилась здесь на балке одним теплым мартовским вечером, всего через несколько часов после того, как в лесах зацвели дикие ирисы. Всегда находятся девушки, которые отказываются подниматься на верхний этаж «Святой Анны», услышав эту историю, и другие, которые то ли из желания обрести новый духовный опыт, то ли в надежде пережить потрясение, непременно спросят, нельзя ли им поселиться в той комнате, где Анни покончила с собой. В те дни, когда на завтрак подают варенье из лепестков роз, старательно приготовленное поварами по рецепту мисс Хоув, даже самые бесстрашные ученицы ощущают какое-то головокружение; намазав ложку варенья на тост, они вынуждены сидеть, опустив голову между коленей, и глубоко дышать, чтобы побороть внезапную дурноту.

В начале семестра, когда в школу возвращается преподавательский состав, всем напоминают обязательные правила: нельзя прибавлять скорость на повороте и пересказывать историю Анни. Ведь именно подобные глупости приводят к росту числа аварий и нервным срывам, а ни то ни другое в Хаддан-скул не одобряют. Но тем не менее история каждый раз просачивается, и администрация никак не может это предотвратить. Подробности жизни Анни знают все без исключения учащиеся, они являются такой же неотъемлемой частью жизни Хаддан-скул, как и певчие птицы, которые как раз в это время года начинают готовиться к отлету, порхают по кустам и верхушкам деревьев, переговариваются друг с другом в поднебесье.

Очень часто в начале семестра погода стоит неправдоподобно теплая, лето в последний раз торжественно заявляет о себе. Розы цветут еще пышнее, сверчки громко стрекочут, мухи ползают по подоконникам, разморенные солнцем и жарой. Известно, что даже самые серьезно настроенные преподаватели впадают в дрему, когда доктор Джонс произносит приветственную речь. В этом году многие из присутствующих сомлели в перегретой библиотеке во время его выступления, а некоторые учителя втайне пожелали, чтобы ученики вообще никогда не приезжали. Сентябрьский воздух за стенами был соблазнительно благоуханным, желтоватым от цветочной пыльцы и насыщенно-лимонного солнечного света. У реки, рядом с ангаром для каноэ, шелестели листвой плакучие ивы, роняя сережки на влажную землю. Прозрачное журчание медленно текущей воды ощущалось даже в библиотеке, возможно, потому, что само здание было выстроено из речных камней, испещренных вкраплениями слюды плоских серых кусков скалы, которые за доллар в день таскали с берега местные мальчишки, чьи руки кровоточили от прилагаемых усилий. Эти трудяги с тех пор проклинали Хаддан-скул всю оставшуюся жизнь, даже во сне.

Как обычно бывает, народ проявлял гораздо больше интереса к тем, кого только что приняли на работу, а не к старым, проверенным коллегам. В любом небольшом замкнутом сообществе неизвестное притягивает гораздо сильнее, и Хаддан-скул не была исключением из правил. Большинство преподавателей бессчетное количество раз обедали с могучим Бобом Томасом, заместителем декана по воспитательной работе, и его миленькой женой Мэг, а также неоднократно сиживали у стойки бара в гостинице «Хаддан-инн» с Даком Джонсоном, который тренировал футбольную команду и неизменно впадал в меланхолию после третьей кружки пива. То прекращающийся, то возобновляющийся роман между Линн Вайнинг, учительницей рисования, и Джеком Шортом, женатым учителем химии, являлся постоянным предметом обсуждения и детального анализа. Их взаимоотношения были совершенно предсказуемы, как и большинство любовных интриг, случающихся в Хаддан-скул: сбивчивое бормотанье в учительской, судорожные объятия в заведенной машине, поцелуи в библиотеке и разрыв в конце семестра. Вражда была куда интереснее, как в случае с Эриком Германом (преподаватель древней истории) и Элен Дэвис (преподаватель американской истории и руководитель кафедры на гуманитарном отделении), которая работала в Хаддан-скул больше пятидесяти лет и о которой говорили, что с каждым днем она становится все противнее, словно молоко, выставленное в кувшине скисать на полуденном солнце.

Несмотря на жару и нудную лекцию доктора Джонса, ту же самую, которую он повторял каждый год, несмотря на приглушенное жужжание пчел за открытыми окнами, под которыми до сих пор цвела живая изгородь из китайских роз, присутствующие обратили внимание на нового штатного фотографа, Бетси Чейз. С первого взгляда было ясно, что Бетси вызовет больше пересудов, чем любая многолетняя вражда. И дело было не только во взволнованном выражении ее лица, привлекающего взгляды, и не в высоких скулах и темных непослушных волосах. Люди с неудовольствием рассматривали ее совершенно неуместный наряд. Эта привлекательная женщина, судя по всему, была начисто лишена здравого смысла, раз надела старые черные брюки и вылинявшую черную футболку — столь безобразная одежда порицалась даже на учащихся Хаддан-скул, не говоря уже о членах преподавательского состава. На ногах у Бетси были резиновые шлепанцы из ассортимента дешевой лавки, ничего не стоящая обувь, сопровождающая каждый шаг хлопаньем по пятке. Мало того, она сунула в рот шарик жевательной резинки и уже скоро, подумав, что никто ничего не замечает, выдула пузырь — даже те, кто сидел в последнем ряду, услышали сладкий «чпок». Дэнис Харди, преподаватель геометрии, сидевший сразу за ней, потом рассказал всем, что Бетси распространяет вокруг себя сильный аромат ванили, очевидно, чтобы перебить запахи реактивов из темной комнаты для проявки фотопленки; эти ее духи так напоминали о выпечке, что встречающиеся с Бетси люди испытывали насущное желание съесть овсяного печенья или бисквитное пирожное.

Прошло всего восемь месяцев с тех пор, как Бетси наняли сделать снимки для ежегодника. Школа не понравилась ей с первого взгляда, сразу показалась слишком ханжеской, слишком картинно идеальной. Когда Эрик Герман пригласил ее на свидание, она удивилась приглашению и даже с подозрением отнеслась к нему. Она пережила уже достаточно неудачных романов, однако согласилась поужинать с Эриком, все еще не теряя надежды, несмотря на статистику, обещающую ей жалкую и одинокую старость. Эрик оказался гораздо энергичнее тех мужчин, к которым она привыкла, всех тех мрачных философов и художников, которые не в состоянии прийти куда-либо вовремя, не говоря уже о том, чтобы проявить хоть толику практичности и отложить что-нибудь на старость. Не успела Бетси осознать, что происходит, как уже приняла предложение руки и сердца и подала заявление о приеме на работу на факультет искусств. Ивовая комната в гостинице Хаддана уже была заказана для них на июнь, а Боб Томас, заместитель декана по воспитательной работе, твердо обещал выделить им один из вожделенных факультетских коттеджей, как только они поженятся. Но до того времени Бетси останется воспитательницей при «Святой Анне», а Эрик по-прежнему будет занимать должность старшего воспитателя в «Меловом доме», спальном корпусе для мальчиков, выстроенном так близко к реке, что грозные хадданские лебеди зачастую гнездились прямо на заднем крыльце и хватали входящих за одежду, пока их не прогоняли метлой.

Так что в последний месяц Бетси готовилась одновременно и к преподаванию в Хаддан-скул, и к свадьбе. Совершенно нормальные занятия, однако девушка частенько пребывала в уверенности, что по ошибке попала в параллельную вселенную, которой, совершенно очевидно, не принадлежит. Например, сегодня все остальные женщины в аудитории были в платьях, мужчины в летних костюмах и галстуках, и только Бетси явилась в футболке и брюках, совершив то, что наверняка было первым в бесконечной серии нарушений общепринятого этикета. Она не отличалась здравостью суждений, и с этим ничего нельзя было поделать; с самого детства и по сей день она бросалась в различные предприятия очертя голову, не заботясь проверить, натянута ли страховочная сетка, которая убережет ее от падения. Разумеется, никто не удосужился сообщить ей, что приветственная речь доктора Джонса является сугубо официальным мероприятием, все говорили лишь о том, какой он дряхлый и больной, и о том, что на самом деле всем руководит Боб Томас. И вот теперь, в надежде исправить очередной промах, Бетси шарила в рюкзаке в поисках губной помады и пары сережек, которые могли хоть немного скрасить впечатление.

Оказавшись в маленьком городке, Бетси совершенно утратила ориентацию. Она привыкла к жизни большого мегаполиса с его рытвинами на дорогах, карманными воришками, парковочными талонами и двойными замками. Здесь, будь то утро, день или ночь, она никак не могла понять, в какой точке Хаддана находится. Она отправлялась в аптеку на Мейн-стрит или «Бутербродную Селены» на углу Пайн-стрит, а оказывалась на городском кладбище в поле за ратушей. Она шла на рынок, чтобы купить хлеба или булочек, а обнаруживала, что вместо этого попала на извилистую боковую дорогу, ведущую к пруду Шестой Заповеди, глубокому водоему у излучины реки, где росли хвощи и дикий сельдерей. Когда она сбивалась с пути, часто проходили целые часы, прежде чем ей удавалось найти дорогу обратно в «Святую Анну». Горожане уже привыкли, что миловидная смуглая женщина частенько бродит по окрестностям, спрашивая дорогу у школьников, перелезает через заборы, все равно умудряясь в очередной раз свернуть не туда.

Хотя Бетси Чейз постоянно сбивалась с пути, на самом деле Хаддан не особенно изменился за последние пятьдесят лет. Городок как таковой состоял из трех кварталов, в которых, для некоторых его обитателей, сосредоточивался целый мир. Кроме «Бутербродной Селены», в которой подавали завтрак целый день, была еще аптека, где у стойки с газированной водой можно было получить лучший в штате «рикки» с малиной и лаймом, и скобяная лавка, предлагающая все, от гвоздей до вельвета. Еще здесь имелся обувной магазин, «Процентный банк» и цветочный магазин «Счастье цветовода», славящийся своими ароматными гирляндами и венками, а также церковь Святой Агаты с гранитным фасадом и публичная библиотека с витражными окнами, первая библиотека, построенная в округе. Городская ратуша, которая дважды сгорала дотла, была в итоге сооружена из камня и цемента и признана несокрушимой, хотя местные мальчишки из года в год опрокидывали с постамента статую орла, установленную перед зданием.

Вдоль всей Мейн-стрит тянулись большие белые дома, отодвинутые от дороги, широкие лужайки перед ними были огорожены черными железными решетками, увенчанными пиками: милое архитектурное предупреждение, ясно дающее понять, что трава и рододендроны за забором являются частной собственностью. Чем ближе к центру, тем дома становились больше, словно выстроенные в ряд игрушки, сделанные из досок и кирпича. На одном конце города находилась железнодорожная станция, на другом — заправочная станция и мини-маркет, заодно с химчисткой и новым супермаркетом. Городок был разрезан Мейн-стрит на две части, западную и восточную. Обитатели белых домов жили в восточной части; те, кто работал за прилавком в «Селене» или же сидел в билетной кассе на вокзале, населяли западную часть городка.

За Мейн-стрит город постепенно рассредоточивался, расходясь веером новых строящихся зданий, а затем уступал место фермерским угодьям. На Эвагрин-авеню находилась начальная школа, а дальше к востоку, в сторону семнадцатого шоссе, эта улица упиралась в полицейский участок. На севере, за городской чертой, отделяющей Хаддан от Гамильтона, расположенный на ничьей территории, на которую не удосуживался претендовать ни один городок, находился бар под названием «Жернов», предлагавший по вечерам в пятницу выступление пяти музыкальных групп заодно с пятью сортами разливного пива и ожесточенные ссоры на стоянке сырыми летними ночами. Должно быть, с полдюжины разводов окончательно вызрели именно на этой стоянке; на ее территории произошло столько спровоцированных алкоголем драк, что, если бы кто-нибудь потрудился поискать в лавровых кустах, обрамляющих асфальтовую площадку, он наверняка обнаружил бы там пригоршни зубов; поговаривали, что именно зубы придают цветкам лавров такой странный оттенок, кремово-молочный, с бледно-розовыми краями, и каждый бутон сложен в форме искаженного злостью человеческого рта.

За городом тянулись акры полей и пересекающиеся пыльные дороги, среди которых Бетси заблудилась однажды днем перед началом семестра, это случилось после обеда, когда небо сделалось кобальтовым, а воздух был сладким от запаха сена. Бетси искала овощную лавку, которая, как сказала ей Линн Вайнинг с факультета искусств, торгует самой лучшей капустой и картошкой, но оказалась среди громадного луга, золотистого от бессмертника и пижмы. Бетси вышла из машины со слезами на глазах. Она находилась всего в трех милях от шоссе номер семнадцать, но с тем же успехом могла бы быть на луне. Она сбилась с пути и сознавала это, она совершенно не понимала, как вообще умудрилась оказаться в Хаддане, обрученная с человеком, с которым едва была знакома.

Наверное, она так и не выбралась бы оттуда и по сей день, если бы не сообразила отправиться вслед за почтовым фургоном в соседний город Гамильтон, настоящую метрополию по сравнению с Хадданом, где была больница, средняя школа и даже кинотеатр на несколько залов. Из Гамильтона Бетси поехала на юг по трассе, затем добралась до городка, выехав на семнадцатое шоссе. Но она еще долго не могла забыть, какой потерянной ощутила себя. Даже когда лежала в постели рядом с Эриком, стоило ей только закрыть глаза, как она снова видела перед собой те дикие цветы на лугу, золотистые под синим небом.

Так что же такое неправильное было в Хаддане? Милый городок, описанный в нескольких путеводителях, известный тем, что здесь ловится исключительная форель и каждый год в октябре пейзаж расцвечивается невероятными осенними красками. Если Бетси постоянно терялась на улицах такого аккуратного, упорядоченно выстроенного поселения, должно быть, виной тому был бледно-зеленый свет, поднимающийся от реки каждый вечер и сбивающий ее с дороги. Бетси теперь носила в кармане карту и фонарик, в надежде, что они помогут в экстренном случае. Она старалась не сходить с натоптанных дорожек, вдоль которых росли старые розовые кусты, но даже розы доставляют неприятности, когда натыкаешься на них в темноте. Перекрученные черные стебли скрыты в ночи, шипы прячутся глубоко в сухих стеблях, словно дожидаются, пока кто-нибудь не подойдет достаточно близко, чтобы получить болезненный укол.

Несмотря на то что полицейская колонка в «Трибьюн» сообщала о преступлениях, не более ужасных, чем неосторожный переход через Мейн-стрит или же водружение мусорных мешков с листьями у обочины во вторник, хотя известно, что садовые отходы вывозятся во вторую пятницу месяца, Бетси не ощущала себя в Хаддане в безопасности. Казалось в высшей степени вероятным, что в городке вроде этого человек может выйти прогуляться вдоль реки ярким солнечным днем и запросто исчезнуть, проглоченный зарослями черемухи и жимолости. За рекой тянулись акры земли, поросшей кленами и соснами, леса нависали в ночи темными массивами, и лишь последние в этом году светлячки мелькали на их непроглядном фоне.

Даже в детстве Бетси ненавидела сельскую местность. Она была трудным ребенком и как-то раз хныкала и топала ногами, отказываясь ехать вместе с родителями на пикник, от которого, из-за несносного поведения, и была освобождена. В тот день произошло семь не связанных между собой несчастных случаев, спровоцированных молниями. Шаровая молния подожгла столбы забора, несколько дубов, а потом гонялась за людьми по лугам и полям. Грозовые разряды слетали с тучи на землю мертвяще-белыми вспышками света, похожими на фейерверк. Вместо того чтобы занять свое место рядом с родителями на лугу, лежать вместе с ними в пожухлой от жары траве, Бетси устроилась на диване, перелистывая страницы журнала и потягивая из высокого стакана розовый лимонад. Она часто представляла себе, как могли бы обернуться события, если бы она отправилась вместе со своими несчастными родителями. Они могли бы бежать по лугу, спасая свои жизни, вместо того чтобы оказаться застигнутыми врасплох, слишком озадаченными и ошеломленными, неспособными двигаться. Или могли последовать совету Бетси, проявить сообразительность и укрыться за прочной каменной стеной, которая, приняв на себя предназначавшийся им удар молнии, раскалилась бы до такой степени, что еще долгие месяцы спустя на самых горячих камнях можно было бы жарить яичницу. С тех пор Бетси мучило чувство вины за то, что она осталась жива, и девочка часто искала себе наказание. Она проскакивала на красный свет и продолжала вести машину, когда индикатор топлива был на нуле. Она бродила по городу после полуночи и стремилась выйти в дождливый день без плаща и зонтика, давным-давно решив не обращать внимания на разных добрых самаритян, предостерегавших, что если она будет вести себя так глупо, то рано или поздно в нее наверняка ударит молния и сожжет от макушки до пяток.

До знакомства с Эриком Бетси продвигалась по жизни, не обладая ничем, что можно показать другим, за исключением стопок фотографий, черно-белых пейзажных календарей и портретов, втиснутых в альбомы и папки. Хороший фотограф должен быть наблюдателем, молчаливым свидетелем, пришедшим, чтобы запечатлевать происходящее, и Бетси, следуя этому правилу, превратилась в наблюдателя собственной жизни. «Не обращайте на меня внимания, — говорила она своим объектам для съемки. — Представьте, будто меня здесь нет, и не изменяйте вашим обычным привычкам». И пока она говорила так, собственная жизнь каким-то образом ускользала от нее, у нее самой не формировалось никаких привычек, обычных или иных. Когда она приехала в Хаддан, то находилась на грани отчаяния. Слишком много мужчин разочаровали ее, друзей у нее не осталось, в квартиру вломились, пока она спала. Разумеется, она никак не ожидала, что жизнь ее как-нибудь переменится, в тот день, когда приехала в Хаддан-скул делать фотографии для ежегодника, и, может быть, ничего и не переменилось бы, если бы Бетси не услышала случайно, как один ученик спрашивал другого: «Почему этот новичок удрал из Хаддан-скул?» Заинтересовавшись, она навострила уши и, когда услышала ответ: «Да он, видишь ли, дерьмо не переносит», — захохотала так громко, что лебеди на реке, испугавшись, взлетели, взбороздив лапами воду и поднимая тучи мух-поденок.

Эрик Герман обернулся и увидел Бетси как раз в тот момент, когда улыбка ее была шире всего. Он понаблюдал, как она выстраивает по росту футбольную команду, а затем — позже он заверил ее, что это был первый раз в его жизни, когда он действовал импульсивно, — подошел прямо к девушке и пригласил ее на ужин, не завтра, не в один из ближайших дней, а прямо сейчас, чтобы ни у кого из них не было времени передумать.

Эрик относился к тем привлекательным, уверенным в себе мужчинам, которые притягивают людей, не прикладывая усилий, и Бетси думала, что, возможно, по случайному совпадению попалась ему на глаза в тот самый миг, когда он решил, будто ему настало время жениться. Она до сих пор не могла представить, что ему нужно от такой особы, как она, от женщины, способной в тишине аудитории вывалить на пол все содержимое своего рюкзака в попытке украдкой вынуть расческу. Все до единого члены преподавательского состава Хаддан-скул слышали, как покатились по проходу монеты и шариковые ручки, после чего каждый из них утвердился в своем первоначальном мнении на ее счет. Доктор Джонс уже давно завершил свою лекцию, а народ все еще выуживал из-под стульев пожитки Бетси, поднимая находки к свету, будто бы изучая странные и таинственные предметы, хотя на самом деле все, что они извлекали, оказывалось блокнотом, или пузырьком со снотворными таблетками, или тюбиком крема для рук.

— Не переживай, — шепнул ей Эрик. — Веди себя естественно, — посоветовал он.

Можно подумать, будто не это самое естественное поведение в первую очередь и ввергало ее в неприятности. Если бы Бетси доверяла своим инстинктам, как призывал Эрик, она наверняка поджала бы хвост и сбежала после того, как впервые вошла в дверь спального корпуса для девушек, куда назначена была младшим воспитателем. Холод прошел у нее по спине, когда она шагнула через порог, леденящее чувство тревоги, какое часто сопровождает неверные решения. Выделенные Бетси тесные комнаты рядом с лестницей были просто ужасны. Здесь нашелся всего один стенной шкаф, а ванная была такой маленькой, что, выходя из душа, было просто невозможно не стукнуться коленкой о раковину. С потолка осыпалась штукатурка, краска на оконных рамах потрескалась, а само окно пропускало ветер, но не солнечный свет, даже самые яркие лучи которого становились мутно-зелеными. В подобном окружении мебель Бетси выглядела мрачной и нелепой: кушетка была слишком широкой и еле пролезла в узкие двери, мягкое кресло казалось протертым, а бюро никак не желало стоять на кривом полу, крытом сосновыми досками, и шаталось, словно пьяный, каждый раз, когда захлопывалась дверь.

Первую неделю в Хаддан-скул Бетси провела почти все ночи в комнатах Эрика в «Меловом доме». Имело смысл воспользоваться подобной возможностью, потому что, когда приедут ученики, им придется вести себя прилично — это входит в их обязанности. Но была еще одна причина, по которой Бетси избегала ночевок в «Святой Анне». Каждый раз, оставаясь на ночь в собственной квартире, она пробуждалась от какого-то толчка, в панике, с обвившимися вокруг тела простынями и смутным ощущением, будто бы проснулась в чужой постели и теперь обречена вести жизнь какого-то другого человека. Например, в ночь перед началом занятий Бетси осталась в «Святой Анне», и ей приснилось, что она заблудилась в полях за Хадданом. Куда бы ни сворачивала, она не могла уйти дальше одного и того же клочка заброшенной земли. Когда Бетси с усилием вырвалась из этого сна, она, пошатываясь, выбралась из постели, потеряв ориентацию и чувствуя запах сена. На мгновение ей показалось, будто она снова стала ребенком, попала в чей-то незнакомый, слишком жаркий дом, где вынуждена самостоятельно бороться за существование. Именно так оно и было, когда друзья семьи взяли ее к себе после несчастного случая с родителями.

Бетси поспешно включила свет, и оказалось, что еще только начало одиннадцатого. Со стороны лестницы доносился шум, и к тому же грохотал радиатор, выдавая ровный поток жара, хотя вечер был необыкновенно теплым. Неудивительно, что спала она плохо: в спальне было тридцать два градуса, и температура все продолжала подниматься. Орхидея, которую она купила сегодня днем в «Счастье цветовода», растение, привычное к тропическому климату, уже растеряла почти все свои лепестки, изящный зеленый стебель согнулся и был теперь не в силах удержать даже самый маленький цветочек.

Бетси умылась, отыскала пластинку жевательной резинки, чтобы избавиться от сухости во рту, затем надела банный халат и отправилась звать старшего воспитателя. Она полагала, что преподаватели Хаддан-скул преувеличивают, называя Элен Дэвис эгоистичной старой ведьмой, припадочной хозяйкой мерзкого черного котяры, о котором говорили, что он пожирает певчих птиц и розы. В этой школе привыкли выносить безапелляционные приговоры, разве многие уже не называли Бетси чокнутой после фиаско, какое она потерпела во время приветственной речи? Разве Эрика не звали за глаза «мистером Совершенство» те, кому не посчастливилось соответствовать его высоким стандартам, и не завидовали ему постоянно? Что касается Бетси, она была последним человеком из тех, кто соглашается с чужим мнением. И все же, когда она постучала в дверь мисс Дэвис и ей никто не открыл, хотя было очевидно, что с другой стороны двери кто-то стоит, Бетси почти физически ощутила неудовольствие мисс Дэвис. Очевидно, пожилая преподавательница смотрела на нее в глазок. Бетси постучала снова, на этот раз сильнее.

— Здравствуйте! Вы не могли бы выйти ко мне? Я не знаю, что делать со своим радиатором.

Открывшая наконец дверь Элен Дэвис была высокой и чрезвычайно величественной, даже в ночной рубахе и шлепанцах. Она держалась так, как это часто свойственно женщинам, бывшим в молодости красавицами: была в равной мере высокомерна и самоуверенна и, уж конечно, не чувствовала необходимости проявлять учтивость, раз нежданная гостья явилась к ней в столь поздний час.

— Радиатор, — пояснила Бетси. Поскольку, встав, она не потрудилась привести себя в порядок, непослушные ее волосы стояли дыбом, а вокруг глаз размазалась кругами тушь. — Он просто не отключается.

— Неужели я похожа на сантехника?

Усмешка Элен Дэвис, как могли бы подтвердить многие ее ученики, была неприятным зрелищем. От неодобрения с ее стороны у людей стыла в жилах кровь, было известно несколько случаев, когда незакаленные новички падали в обморок в аудитории, когда она задавала им простейший вопрос. Мисс Дэвис терпеть не могла самоуверенных всезнаек, не выносила жевательной резинки, а также никогда не приглашала гостей в свои личные апартаменты.

Администрация не удосужилась сообщить Бетси, что никто из ее предшественниц не продержался больше года. Так что она ринулась вперед, прося о помощи, когда любой другой уже отказался бы от этой затеи.

— Должно быть, вы знаете, как регулировать нагревательную систему, — сказала Бетси. — Наверняка это не относится к секретной информации.

Мисс Дэвис свирепо уставилась на нее.

— Вы жуете резинку? — спросила она резко.

— Я?

Бетси тут же сглотнула, но жвачка застряла в трахее. Пока она изо всех сил старалась не задохнуться, мимо с жутким завыванием промчался какой-то зверек. Бетси инстинктивно прижалась к стене, чтобы дать ему дорогу.

— Боитесь кошек? — поинтересовалась мисс Дэвис.

Несколько младших воспитательниц, отказавшихся от должности, ссылались на аллергию на домашних животных. Хотя Бетси не была поклонницей какой-либо разновидности дикой фауны, включая кошек, она понимала, что жизнь в «Святой Анне» будет терпимой только в том случае, если ей удастся заполучить Элен Дэвис в союзники. Эрик часто потешался над привычкой мисс Дэвис цитировать Бенджамена Франклина, когда она хотела доказать свою правоту, и сейчас Бетси использовала эти сведения в собственных интересах.

— Это не Бен Франклин сказал, что самая лучшая собака — это кошка?

— Бен Франклин не говорил ничего подобного. — Однако мисс Дэвис понимала, когда ей пытаются польстить, а лесть это еще не преступление. — Подождите в коридоре, я принесу то, что вам нужно, — приказала она.

Стоя в темноте, Бетси испытывала странное воодушевление, будто бы только что блистательно сдала экзамен или была названа любимой ученицей. Когда Элен Дэвис снова вышла к двери, Бетси успела разглядеть часть квартиры у нее за спиной. В этом жилище ничто не менялось за последние пятьдесят лет, и именно столько времени потребовалось, чтобы образовался царящий там беспорядок. Хотя здесь имелось бархатное двухместное кресло с высокой спинкой и хороший афганский ковер, квартира была сильно запущена. Книги валялись повсюду, везде стояли чашки с недопитым чаем и лежали забытые огрызки сэндвичей. Несло кислым запахом старых газет и кошек. Элен захлопнула дверь у себя за спиной. Она протянула руку и вложила в раскрытую ладонь Бетси четвертак.

— Весь секрет состоит в том, чтобы выпустить воду. Открутите заднюю гайку этой монетой, только не забудьте подставить кастрюлю под струю. Когда пар выйдет, радиаторы начнут остывать.

Бетси поблагодарила старшую воспитательницу, затем, со своей обычной неуклюжестью, уронила четвертак и поспешно принялась отыскивать его на полу. Поглядев на нее в новом положении, ползающую на четвереньках, Элен Дэвис наконец признала в своей гостье ту самую особу, которая устроила представление в аудитории во время речи доктора Джонса.

— Вы подружка Эрика Германа, — изрекла Элен. — Вот вы кто!

— Едва ли подружка, — засмеялась Бетси.

— Да, едва ли. Слишком старая по его меркам.

— О, неужели?

Бетси поднялась, держа в руке четвертак. Может быть, люди говорили правду о несносном характере Элен Дэвис. Говорили, что она все время ставит плохие отметки, намеренно переводя в разряд неуспевающих как можно больше учеников, и что она никогда не исправляет оценку, даже если ученики грозят членовредительством или находятся на грани нервного срыва. Последняя воспитательница, разделявшая с ней обязанности в «Святой Анне», ушла посреди семестра, переведясь в юридический колледж, потом она говорила, что гражданские правонарушения и конституционное право — дуновение свежего ветра после общения с Элен Дэвис.

— Эрик Герман самый непорядочный человек из всех, кого я знаю. Только посмотрите на его уши. Люди с маленькими ушами всегда бесчестны и раздражительны. У всех великих людей были большие уши. О Линкольне говорили, что он даже может при желании шевелить ушами, совсем как кролик.

— Ну а мне нравятся люди с маленькими ушами.

Бетси невольно мысленно наказала себе повнимательнее изучить внешность Эрика.

— Он работает на моей кафедре, — сообщила Элен Дэвис. — Вы, должно быть, уже успели узнать, что он постоянно ноет и жалуется. Такой человек вечно всем недоволен.

— О, он вполне всем доволен, — возразила Бетси, хотя действительно успела наслушаться жалоб Эрика о том, как идут дела на историческом отделении.

Элен Дэвис, часто шутил он, необходимо сначала сжечь на костре, затем гильотинировать, а затем насадить ее голову на какой-нибудь прут из железной ограды с Мейн-стрит. По крайней мере, тогда от старухи наконец будет польза, станет отпугивать ворон, вместо того чтобы пугать учеников.

— Он счастлив дальше некуда, — доложила Бетси.

Мисс Дэвис фыркнула при этих словах.

— Взгляните на его уши, моя дорогая, они расскажут обо всем.

Бетси оглядела коридор: на лестнице снова послышался шум.

— Что это за жуткий стук?

— Ничего особенного. — Голос Элен, который потеплел, пока она критиковала Эрика, снова сделался резким. — Надо заметить, что уже слишком поздно для обсуждения всяких глупостей.

Когда мисс Дэвис закрыла свою дверь, Бетси услышала, как щелкнул замок. По крайней мере, Элен Дэвис даровала ей четвертак, еще никто в Хаддан-скул ничем не помог Бетси с тех пор, как она приехала. Даже Эрик был так занят подготовкой к лекциям, что вправду очень часто становился раздражительным. Но он все равно хороший человек, Бетси едва ли станет винить его за то, что он так сосредоточен на работе, или заявлять, будто он не заслуживает доверия. Сейчас уж точно неподходящее время, чтобы пересматривать собственное мнение в свете замечаний мисс Дэвис, которая наверняка преследует собственные цели. Скорее всего, сомнения Бетси ожили из-за пустоты спального корпуса, но скоро этой беде можно будет помочь. Уже завтра коридоры наполнятся ученицами, и обязанностью Бетси будет утешать тех, кто тоскует по дому, подбадривать слишком робких и сдерживать слишком буйных. Ее долг сделать так, чтобы всем девушкам до единой крепко спалось под этой крышей.

Когда Бетси возвращалась в свою квартиру, она почувствовала запах роз, плывущий вниз по лестнице, насыщенный аромат в жарком воздухе коридора. Этот запах ощущался и в ее комнатах, правда, был более слабым, но все равно достаточно волнующим. Она поспешила выпустить пар из радиаторов, ободрав в процессе руки. Когда же снова легла в постель, опасаясь, что будет долго ворочаться и метаться, то сразу же крепко заснула. На самом деле она даже проспала, и ей пришлось спешно глотать кофе, чтобы успеть к прибытию первых учеников. И вот тогда Бетси заметила зеленые плети под своим окном. Несколько знаменитых белых роз Анни Хоув все еще цвели, цветки были громадные, как кочаны капусты, белые как снег. В свете раннего утра лепестки в их сердцевинах казались жемчужными, бледно-зелеными. Бетси засмеялась над собой, ну что за дура она была, когда так перенервничала прошедшей ночью. Всем странным происшествиям имеется рациональное объяснение, во всяком случае она всегда в это верила. Она убрала со стола и пошла одеваться, успокоенная видом роз. Но если бы она задержалась подольше, чтобы открыть окно, то обнаружила бы, что «Полярные» совершенно лишены аромата. Даже пчелы избегали их белоснежных бутонов, предпочитая им чертополох и золотарник. Срезанные, эти розы сейчас же облетели бы от прикосновения. А сорвав их голой рукой, можно было до крови исцарапаться шипами.

Поезд до Хаддана вечно опаздывал, и этот день не стал исключением. Послеполуденное небо было бескрайним и чистым, словно небеса обетованные; поля пестрели поздними астрами и молочаем. На самых высоких соснах, растущих вдоль железнодорожного полотна, сидели ястребы; краснокрылые дрозды летали в вышине. Группы дубов и заросли боярышника выделялись на фоне темного леса, где до сих пор во множестве водились олени и куда время от времени забредали из Нью-Гемпшира или Мэна американские лоси. Когда поезд медленно проезжал через соседний городок Гамильтон, стайки мальчишек бежали за вагонами, некоторые радостно махали пассажирам, а остальные невежливо показывали языки и растягивали в ухмылках веснушчатые физиономии: гримасы диких ангелов, которые не боятся гравия и пыли, неизменно летящих в них, когда поезд набирает ход.

В этот день в поезде было больше дюжины учащихся из Хаддан-скул, готовых к началу нового семестра. Девочки с длинными блестящими волосами и мальчики в отутюженных костюмах, которые скоро будут порваны и испачканы во время игры в американский футбол, устроенной в клубном вагоне. Жизнерадостная суматоха распространялась по поезду, когда кондукторы открывали двери, но шум не долетал до последнего вагона. Там, в самом конце, устроилась девочка по имени Карлин Линдер, которая никогда раньше не уезжала из дома. Она глядела на сельский пейзаж, радуясь каждому стогу сена и забору, быстро мелькавшим за окнами. Карлин мечтала уехать из Флориды всю свою жизнь. И не имело значения, что в родном округе она была самой красивой девушкой, со светлыми пепельными волосами и теми же зелеными глазами, которые навлекли беду на ее мать, когда та в семнадцать лет, беременная, осталась без средств к существованию. И это в городке, где даже передвижная ярмарка считается значительным культурным событием, а любая девчонка, имеющая собственное мнение, воспринимается как грубая ошибка природы.

Карлин Линдер была нисколько не похожа на свою мать и радовалась этому. Не потому, что Сью Линдер не была добросердечна и приветлива, наоборот, именно такой она и была. Однако оставаться покладистой и добродушной не входило в намерения Карлин. Если ее мать отличалась уступчивостью и мягкостью, то Карлин славилась упрямством и на все имела свое мнение, она относилась к тому типу людей, которые продолжают ходить босиком, невзирая на все призывы опасаться змей. Она никогда не обращала ни малейшего внимания на мальчишек, которые провожали ее от школы до дома, хотя многие из них были настолько ошеломлены и заворожены ее красотой, что въезжали на своих велосипедах в канавы и деревья. Карлин никому не позволила бы заманить себя в ловушку, и тем более в этой местности, где температура воздуха продолжает подниматься и после полуночи, комары являются круглогодичным бедствием и большинство жителей предпочитают злорадствовать по поводу недостатков девушки, не замечая ее сильных сторон.

Некоторые люди просто рождаются не в том месте. Первое, что ищут такие персоны, — карта, а второе — билет, чтобы уехать. Карлин Линдер была готова покинуть Флориду с тех пор, как научилась ходить, и в итоге ей удалось сбежать в Хаддан-скул, потратив на это стипендию, полученную за достижения в плавании. Хотя мать с большой неохотой отпустила ее в Массачусетс, где народ просто обязан быть бесчестным и развращенным, в конце концов Карлин выиграла битву, использовав план наступления, который включал в себя равные дозы уговоров, обещаний и слез.

В этот прекрасный лазурный день Карлин путешествовала с одним-единственным потертым чемоданом, спрятанным под сиденье, и рюкзаком, набитым спортивными тапочками и купальными костюмами. Дома у нее осталось совсем мало вещей, лишь несколько истрепанных мягких игрушек на кровати и кошмарное пальто, которое мать купила ей в качестве прощального подарка в «Модной лавке Люсиль», — это ворсистое акриловое чудовище удалось спрятать в чулане за старыми покрышками. Карлин собиралась оставить в качестве памятного сувенира билет на самолет и хранить его вечно, если он не истлеет раньше. Она так часто брала его в руки, что чернила въелись ей в кожу, она мыла руки, терла щеткой, но на кончиках пальцев до сих пор оставались маленькие серые пятнышки, отпечатки ее заветной мечты.

Все время, пока она сидела в самолете, летящем на север, а затем в поезде, несущемся через бесконечные кварталы Бостона, Карлин ощущала, как пузырьки сомнения поднимаются в душе. Кто она такая, чтобы думать, будто сможет выковать для себя совершенно иную жизнь? Вот же она, одетая в дешевые джинсы и футболку, которую купила в секонд-хенде, светлые волосы как попало заколоты металлическими зажимами, заржавевшими от сырого воздуха Флориды. Всякий заметит, что она отличается от остальных хорошо одетых пассажиров. У нее нет даже приличной пары обуви, она никогда не стриглась у профессионального парикмахера, а всегда сама подрезала концы, когда они начинали сечься от избытка хлорки. Ступни ее испачканы болотной грязью, а на пальцах рук пятна от никотина, она пришла из мира дешевого рагу, яиц и нарушенных обещаний, из места, где женщина быстро понимает, что нет смысла переживать по поводу пролитого молока или синяков, оставленных каким-нибудь мужиком, который требовал любви слишком грубо или слишком настойчиво.

Но несмотря на свою историю, на все свои, как она считала, недостатки, Карлин ощутила прилив надежды, как только они выехали из города. Поезд проносился через акры золотарника и поля, на которых паслись коровы. Приближалось время отлета певчих птиц, и огромные стаи летали над лугами, синхронно заворачивая то в одну, то в другую сторону, словно обладали единым телом и разумом. Карлин силилась открыть закопченное окно в надежде насладиться сентябрьским воздухом и оказалась захваченной врасплох, когда долговязый парень с громадным туристским рюкзаком подошел, чтобы помочь ей справиться с заевшей рамой. Парень был слишком уж тощий, с копной спутанных волос, из-за которой казался еще более долговязым и похожим на аиста. На нем было длинное черное пальто, которое болталось мешком на костлявом теле, у грубых рабочих ботинок не было шнурков, отчего ноги шлепали, будто рыба по воде. Незажженная сигарета торчала из угла широкого рта. Даже поток свежего воздуха, хлынувший через открытое окно, не мог перебить запашка, который шел от парня.

— Не возражаешь, если я присяду? — Не удосужившись дождаться ответа, он уселся прямо напротив Карлин, поставив рюкзак в проход и нисколько не заботясь о том, что помешает другим пассажирам. У него был тот тип лоснящейся кожи, который приобретается за долгие часы сидения в темной комнате, когда человек приходит в себя после мигрени или похмелья. — Господи, эти идиоты из Хаддан-скул в соседнем вагоне просто вывели меня из себя. Пришлось сбежать.

Карлин заметила, что он нервничает, она определила это по трепетанию жилки у него под глазом. Очень хороший знак, потому что смущение мальчишек всегда помогало Карлин раскрепоститься. Она заколола выбившийся локон серебристым зажимом.

— А я как раз туда и еду, — сообщила она попутчику. — В Хаддан-скул.

— Но ты же не идиотка. А это совсем другое дело.

Неуклюжий парень принялся рыться в своем багаже и наконец извлек зажигалку «Зиппо». Когда Карлин указала ему на табличку, запрещающую курение, он пожал костлявыми плечами и все равно закурил. Карлин улыбнулась, первый раз за все время после отъезда из дома развеселившись. Она откинулась на спинку кресла, ожидая, чем еще этот странный тип попытается произвести на нее впечатление.

Он представился Огастом Пирсом из Нью-Йорка и рассказал, что в Хаддан его отправил озабоченный сверх меры отец, у которого не было ни одного спокойного дня с тех пор, как Гас родился и он взвалил на себя обязанности по воспитанию сына после смерти жены. Отец Гаса был профессором биологии, он возлагал на единственного отпрыска огромные надежды, бывают такие люди, которые продолжают верить в своих близких и после того, как те неоднократно жестоко разочаровывают их; именно к такому типу принадлежал отец Гаса Пирса. Терпя одну неудачу за другой, Гас был уверен, что обязан дать отцу еще один шанс. Хотя сам он ни в коей мере не надеялся на какой-либо успех. С чего бы Хаддан-скул отличаться от всех прочих школ, в какие он поступал? С чего бы в его жизни случаться чему-то хорошему? Он был рожден седьмого числа седьмого месяца, ему всегда не везло. Он мог скрещивать пальцы, мог стучать по дереву, но все равно постоянно ударялся головой о каждую лестницу, вечно сворачивал не там, где надо. Пока все остальные двигались вперед по ровной, широкой дороге, ведущей в будущее, Гас проваливался в люки и падал в сточные канавы лицом вниз и не видел никакой возможности выбраться из полосы невезения.

Собственная жизнь представлялась ему тюремным заключением, он во многом влачил существование так, как если бы был человеком проклятым. Красота мира, как ничто другое, приводила его в смущение, вгоняла в еще большее уныние. Поэтому неожиданным приятным сюрпризом явилось то, что обычная встреча с новым человеком может наполнить его таким оптимизмом. Он плюхнулся на сиденье напротив Карлин в припадке нервного возбуждения, почти уверенный в том, что она позовет проводника и потребует, чтобы его убрали отсюда, а вместо этого она разговаривает с ним. Если бы у него изо рта вылетел вдруг воробей, он удивился бы меньше, чем если бы красивая девчонка предложила ему жевательную резинку. Такие девушки, как Карлин, обычно смотрели сквозь него, он существовал в параллельной вселенной, в мире неудачников, в мире боли, расположенном в самом нижнем этаже реальности, несколькими этажами ниже царства красивых лиц и богатых возможностей. И если Карлин подалась вперед, слушая его лживую историю, и при этом не смеется ему в лицо, значит, возможно все, и дрозды могут превратиться в имбирные пряники или ивы вдруг вспыхнут огнем.

— Загадай число от одного до двадцати, — предложил теперь Огаст своей только что обретенной попутчице. — Только мне не говори.

Он знал несколько фокусов, какими можно позабавить человека, и сейчас выдался момент, чтобы продемонстрировать свои таланты.

Карлин сделала, как он просил, хотя и состроила недоверчивую гримасу.

Гас закрыл глаза и устроил настоящее представление из своего фокуса, под конец выхватив цифру из воздуха.

— Семь, — произнес он триумфально, во всяком случае он надеялся на триумф, хотя и исполнял фокус, с каким запросто справился бы любой начинающий маг с элементарными познаниями в логике.

Несмотря на то что фокус удался, Карлин была недовольна. Она терпеть не могла, когда ее видели насквозь, и уж точно не желала, чтобы ее каким-нибудь образом разоблачили. Прямо сейчас она как раз продолжала доводить до совершенства легенду, призванную изменить ее прошлое и создать новую личность. Она намеревалась рассказывать всем, что ее родители работают на правительство, и, хотя никогда не оставались подолгу на одном месте, они всегда поощряли ее занятия плаванием, возили ее на соревнования и спортивные праздники, независимо от того, где в данный момент проживали. Такую историю рассказывать гораздо приятнее, чем ту, в которой мать работает кассиршей в магазине «Вэлью Март», отца она никогда не видела и дюжины раз добиралась до места соревнований, голосуя на шоссе. Когда обман является частью плана, парень, способный читать мысли, явно некстати. А Карлин действительно загадала цифру семь.

— Это просто вероятное допущение, — пояснил Огаст, когда понял, что его фокус не оценен. — Большинство людей выбирает либо три, либо семь.

Карлин уставилась на него, полная презрения. Ее глаза приобрели тот оттенок зеленого, который в любое мгновение мог измениться на серый — так в мелком озере отражается любая смена погоды.

— Я не большинство, — заявила она.

— Верно, — согласился Гас Пирс. Даже такой олух, как он, был в состоянии это увидеть. — Ты точно не из большинства.

Поезд начал тормозить у платформы Хаддана; от свистка, длинного и низкого, задрожали стекла в ближайших к железной дороге домах, испуганные вороны сорвались с вершин деревьев и телеграфных проводов. Карлин взялась за свой рюкзак. У нее было сто пятьдесят долларов, которые она собиралась потратить на билет до дома в июне, и не было никакой уверенности, на что жить до того времени. Она, скорее всего, не стала бы общаться с Гасом, даже если бы он и не затеял этого дурацкого чтения мыслей, и он нисколько не удивился, когда она заторопилась к выходу до остановки поезда и принялась вытаскивать из-под сиденья чемодан. Когда Огаст предложил свою помощь, Карлин внимательно оглядела его. Она по опыту знала: лучше всего сразу сказать человеку, что он никогда ей не понравится. Это помогает избежать множества неприятных моментов и неловкости в конце.

— Нам лучше всего на этом и закончить, — сказала она. — Ты мне неинтересен.

Гас согласно кивнул:

— Да и с чего бы?

Он был настолько смущен идеей, будто бы мог питать какие-то надежды на ее счет, и настолько искренне это выразил, что Карлин невольно улыбнулась, прежде чем пойти к выходу. Глядя ей вслед, Гас подумал, что волосы ее — цвета звезд из тех бледных далеких галактик, которые находятся чересчур далеко, чтобы их когда-нибудь нанесли на карту или дали им названия. Он влюбился в Карлин в тот самый миг, когда отказался от всяких притязаний на нее. Когда они встретятся в следующий раз, она, наверное, просто пройдет мимо, будто бы он кусок дерьма или мусор. А может быть, и нет, странные вещи происходят с тех пор, как Гас отправился в Хаддан. Например, в самолете до Нью-Йорка стюардесса принесла ему бесплатную маленькую бутылочку «Чивас», не задавая никаких вопросов. В клубном вагоне он попросил пачку картофельных чипсов, а кассир дал еще и сэндвич с тунцом. Самым неожиданным и удивительным было то, что прекрасная девушка не только разговаривала с ним, она улыбнулась ему. Говоря по правде, это была самая широкая полоса удачи, какая когда-либо выдавалась Огасту Пирсу.

Выйдя из поезда, он, кажется, не сошел со светлой полосы. Двое старшекурсников из Хаддан-скул — Сет Хардинг и Робби Шоу, симпатичные серьезные парни того типа, который ни при каких обстоятельствах не ассоциировался с Гасом, — держали плакат с его именем. Когда он подошел, они подхватили его рюкзак и принялись хлопать Гаса по спине, будто бы он был их давно потерянным братом. На улице, вдохнув упоительный деревенский воздух, поглядев на синее небо над головой и услышав насвистывание певчих птиц, Гас ощутил головокружение от смущения и от какого-то чувства, которое, будь он кем-нибудь другим, непременно принял бы за радость.

— А вы уверены, что ни с кем меня не спутали? — спросил Гас, пока его встречающие грузили багаж в заведенный БМВ, припаркованный у края тротуара.

— Высший балл за вступительные тесты? Редактор школьной газеты восьмого класса в Хенли-скул, Нью-Йорк? Это точно ты, — заверили его Сет и Робби.

Долговязый Гас втиснулся на заднее сиденье машины Сета. Хотя они располагали явно отрывочной информацией, именно это были лучшие фрагменты автобиографии, почерпнутые из его заявления о приеме в Хаддан-скул и из характеристики, в которой сознательно опускались сведения о его склонности к депрессии и бунтарству, а также тот факт, что он был временно исключен из Хенли-скул за лень и недисциплинированность. Но черт с ним, он, по крайней мере, бесплатно доберется до школы. Когда они проезжали мимо Карлин, которая тащила свой тяжелый чемодан по мощенному плиткой тротуару, Гас обернулся и скорбно поглядел на нее, мечтая, чтобы она увидела его в окружении столь невероятных спутников.

За время короткой поездки до школы Гасу сообщили, что ему выпала честь поселиться в «Меловом доме», хотя он, со своей стороны, даже представить не мог, почему выбрали именно его, так же как не смог понять, что такого вожделенного в этом обветшалом старом здании, к которому они подъехали. Снаружи «Меловой дом» ничем не отличался от остальных спальных корпусов школы. Приземистое квадратное строение, облицованное белой вагонкой, с широким парадным крыльцом, заваленным роликовыми коньками и хоккейными клюшками. С противоположной стороны у забранной решеткой двери стояли бачки с мусором вперемежку с дорогими горными велосипедами. На первом этаже располагалось несколько изящно отделанных комнат, с мебелью красного дерева и работающими каминами, но подобные помещения всегда доставались старшекурсникам, новичков же отправляли на чердак. В задней части дома размещались две отдельные квартиры. В одной жил тренер, Дак Джонсон, знаменитый тем, что от его храпа дрожали в окнах стекла, а во второй обитал Эрик Герман, который проводил больше времени в кабинете на гуманитарном отделении, чем в собственной квартире.

Из-за близости реки сырость в «Меловом доме» ощущалась гораздо сильнее, чем в любом другом здании. Пленка плесени вырастала на каждой вещи, забытой на ночь в душевой, а по вечерам на стенах и на полу в коридоре улитки оставляли скользкие дорожки. Каждый новый семестр появлялись мальчишки, неспособные противиться желанию забраться на крышу, чтобы попробовать помочиться прямо в реку Хаддан из этой опасной позиции. Ни один из них не преуспел, и, слава богу, ни один не свалился в процессе, но даже ассоциация выпускников, никогда не проявлявшая тяги к переменам, признавала, что здание сконструировано ненадежно. Прошлой весной на крыше наконец установили перила. Однако сам дом до сих пор пребывал в ужасном состоянии, из-за допотопной электропроводки свет гас во время грозы, а канализация булькала и засорялась. Под стропилами в дальнем конце дома, у покрытой сырой штукатуркой стены, из поколения в поколение селились злобные еноты, которые ссорились и суетились по ночам, так что их перебранка и ворчание вползали в сны новичков, живущих на чердаке, и ни один из этих мальчишек не спал спокойно, пока первый семестр не оказывался позади.

Однако ни один человек не осмеливался предложить, чтобы этот древний корпус снесли, и большинство народу завидовало его обитателям. Ходили слухи, будто ученики могут купить право проживания в нем, и строились предположения, что шансы на поселение в «Меловом доме» значительно увеличиваются, если твой отец или какой-нибудь родственник раньше уже учились в Хаддан-скул. И в самом деле, из проживания в «Меловом доме» можно было извлечь очевидные преимущества. Во всех остальных корпусах ученикам приходилось чистить пылесосом полы и намывать ванные комнаты, но для «Мелового дома» ассоциация выпускников нанимала горничную, она приходила каждую среду, чтобы забрать в стирку белье, а по четвергам застилала кровати чистыми простынями. «Меловые» парни были первыми, кому предоставляли выбор курсов, и, поскольку при корпусе имелась собственная парковка, старшекурсникам позволялось держать машины на территории школы. Подобные привилегии, естественно, приходилось отрабатывать. Вот уже более сотни лет юноши, жившие в «Меловом доме», выпускались с лучшими отметками в группе и получали доступ в мир избранных, с помощью тех, кто учился здесь раньше. Выпускники из «Мелового дома» входили в приемные комиссии большинства колледжей, и в большом мире их тоже ждали бывшие выпускники, они с радостью брали на работу собратьев, которые жили в доме у реки, в этой развалюхе из досок и кирпичей, где ветер грохочет в дымоходах и лебеди устраивают настоящее побоище, когда их прогоняют с крыльца.

Ученики, не удостоенные «Мелового дома», те мальчики, которые жили в «Доме Отто» или «Шарп-холле», ощущали смутную горечь с первых же дней пребывания в школе; словно бы они сразу, раньше чем кто-либо увидел их лица и узнал их имена, были причислены к ущербным, обреченным принадлежать к низшему эшелону, где навечно останутся вторым сортом: их в последнюю очередь будут принимать в команду, они никогда не смогут назначить свидание самой красивой девчонке из «Святой Анны» и не смеют надеяться на поцелуй под плакучими буками. Но все эти детские обиды проявлялись позже, в течение семестра, а в первые недели в школе, пока все обустраивались, царило настроение добросердечного товарищества. Деревья все еще стояли зеленые, вечера были теплыми, последние сверчки трещали в лугах, ведя бесконечную песню, которую большинство обитателей находило утешительной, поскольку она напоминала, что за пределами Хаддана по-прежнему существует остальной мир.

Некоторые легко привыкали к школе, но каждый год находились такие, кто был не в состоянии приспособиться или подчиниться по причине замкнутости, испуга или застенчивости. В таком месте, где горячо приветствуется работа в команде и жизнерадостный настрой, одиночек просто распознать, и Карлин Линдер явно входила в их число. Хотя она была хороша собой и быстро доказала, что станет ценным членом команды пловцов, она была слишком замкнутой и проводила слишком много времени в одиночестве, чтобы сделаться частью коллектива. Как только завершилась практика, она стала гулять сама по себе, как одна из тех рысей, которые, как поговаривали, бродят по лесу, слишком нервные и подозрительные, чтобы жить среди себе подобных.

Так же обстояло дело и с самыми неудачливыми учениками: они избегали даже друг друга, слишком сосредоточенные на своих несчастьях и не замечающие рядом с собой прочие потерянные души. Такие ученики часто находили дорогу в аптеку на Мейн-стрит. Они прогуливали занятия или сидели у стойки после обеда, заказывая одну чашку кофе за другой и пытаясь собраться с духом, чтобы купить сигарет. Они просто понятия не имели, что Пит Байерс, хозяин аптеки, никогда в жизни не продавал табак несовершеннолетним. Тем, кому нужны подобные вещи, лучше попытать счастья в мини-маркете, где Тедди Хамфри был готов продать что угодно детишкам из Хаддан-скул: если уж на то пошло, пусть пропадают они, но не их денежки. Если у тебя в руке удачно подделанное удостоверение личности, в обязанности Тедди не входит задавать вопросы, он просто продаст упаковку пива «Сэмюэль Адамс» или «Питс викед эль» любому покупателю, стоящему в очереди.

Большинство жителей города не обращали внимания на учащихся из Хаддан-скул. Новички появлялись каждый год, и, хотя каждый новый набор приносил с собой ауру светлых надежд и клокочущей энергии, они все равно исчезали через четыре года, что было всего лишь мгновением на фоне истории такого городка, как Хаддан. В этом городе большинство обитателей сидели на одном месте, самое дальнее, куда мог переехать горожанин, — какой-нибудь дом за углом в случае женитьбы или же — к счастью, подобные печальные случаи были редки — в дом призрения за Ривервью-авеню.

Ежегодно в сентябре, когда новые ученики обустраивались, они приходили покупать ботинки в «Обувь Хинграма» или пытались открыть счет в «Процентном банке», где симпатичная Келли Эйвон, всегда такая предупредительная, уже научилась делать непроницаемое лицо каждый раз, когда кто-нибудь из четырнадцатилетних изъявлял желание получить кредит в несколько тысяч долларов. Никки Хамфри, которая слишком долго прожила с Тедди, хозяином мини-маркета, никогда не принимала близко к сердцу, если девчонки из Хаддан-скул, заявляясь в «Селену», заказывали кофе-латте и оладьи с черникой и требовали быстрого обслуживания, как будто бы Никки просто какой-нибудь автомат или домашняя прислуга. Пройдет немного времени, и эти девчонки исчезнут, а Никки так и останется в Хаддане и пустит денежки, вырученные за кофе и оладьи, на доброе дело, заново отделает кухню в аккуратном маленьком домике, который прикупила на Брайдал-Риз-лейн после развода.

На самом деле некоторые из местных жителей с нетерпением ждали сентября, им нравилось наблюдать, как вся эта молодежь бродит по улицам и заходит в магазины. Луиза Джереми из клуба садоводов часто в пятницу вечером сиживала на своем крытом остроконечной крышей крыльце, выходящем на Мейн-стрит, просто наблюдая за девчонками и мальчишками из Хаддан-скул. Слезы наворачивались у нее на глаза, когда она вспоминала о надеждах, какие возлагала на своего сына, Эй-Джея, и тогда пару мгновений ей было наплевать на бордюр из многолетников, который она всегда укрывала болотной травой, а не какой-нибудь покупной мульчей, чтобы защитить луковицы от ранних заморозков.

— Ну разве они не восхитительны? — обратилась она к своей лучшей подруге, Шарлотте Эванс, которая жила в соседнем доме и которой последний год дался нелегко: японские хрущики уничтожили у нее половину сада, а младшая дочь пережила кошмарный развод с этим симпатичным психологом Филом Эндикоттом — никто и подумать не мог, что у такого человека, как он, может оказаться подружка на стороне.

— Лучше и быть не может.

Шарлотта обрезала засохшие цветки лилий и выгребала сухую листву из-под перекрученных лоз. Она оперлась на грабли, чтобы повнимательнее рассмотреть, как мальчики из Хаддан-скул в штанах цвета хаки выходят в город, а за ними следуют хорошенькие юные девушки. Девушки напоминали ей о собственной дочери Мелиссе, которая все время плакала и глотала прозак и любые другие антидепрессанты, какие только попадали ей в руки.

— Вот они-то, наверное, живут полной жизнью.

Губы Луизы задрожали.

Две девочки принялись прыгать через скакалку, рисуясь перед мальчишками, длинные волосы колыхались в такт у них за спиной, они хихикали, но их детское веселье вступало в контраст с женственными очертаниями бедер.

— Да уж наверное, — согласилась Шарлотта, чувствуя легкое головокружение, может быть, из-за того, что долго работала граблями, или из-за того, что слишком много думала о разводе Мелиссы. — Разве не приятно посмотреть на счастливых людей?

Конечно же, миссис Джереми и миссис Эванс и предположить не могли, сколько девчонок в «Святой Анне» плачет в подушку по ночам. Ощущение несчастья, кажется, удваивается, когда все оно заключено под одной крышей. Перепады настроения были обычным делом, общение держалось на полуправдах и секретах. Одна высокая темноволосая девочка по имени Пегги Энтони отказывалась от любой твердой пищи, вместо этого питаясь одним молоком и подкрепляясь шоколадными батончиками, которые прятала в чемодане, засунутом под кровать. Еще одна девочка с последнего курса, Хайди Лэнгсинг, так волновалась по поводу поступления в колледж, что выдрала у себя на голове половину волос еще до того, как начала писать эссе, а второкурсница по имени Морин Браун зажигала черные свечи на подоконнике рядом со своей кроватью и так пугала соседок по комнате жуткими разговорами, которые вела во сне, что несчастные девчонки предпочитали ночевать в ванной комнате; они расстилали спальные мешки на кафельном полу, и, если кто-нибудь хотел принять душ или воспользоваться туалетом, ему приходилось перешагивать через спящих.

Карлин Линдер не изводила себя слезами и не морила себя голодом, но ощущение несчастья пронизывало ее, даже когда она погружалась в прохладную воду бассейна. На самом деле ей было не на что жаловаться, ей досталась большая светлая комната на третьем этаже и очень милые соседки. И эти девочки были не виноваты в том, что у них всего больше, чем у Карлин: больше денег, больше одежды, больше жизненного опыта. И Эми Эллиот, и Пай Хобсон забили свои шкафы туфлями, жакетами из шерсти и платьями такими дорогими, что каждое из них стоило больше, чем весь гардероб Карлин, большая часть которого была закуплена в секонд-хендах и на блошином рынке «Саншайн», где на доллар можно было приобрести пять футболок, пусть и протертых на швах и с проеденными молью дырочками.

Чтобы соседки не вздумали ее жалеть, Карлин доработала ту историю, какую сочинила в поезде: у единственной дочери папы и мамы, которые колесят по миру, слишком много других забот, чтобы думать об одежде. В отличие от соседок, у нее не было времени чего-то страстно желать или на что-то копить. Она и ее семья не принадлежат к тому типу людей, которым хочется произвести впечатление или осесть на одном месте. Они были выше этого, как утверждала ее история, они обладали неким глубинным, моральным превосходством. До сих пор никто не ставил ее историю под сомнение, а и с чего бы им сомневаться? Правда имела весьма косвенное отношение к образу девушки из «Святой Анны», здесь личности становились теми, кем, как они утверждали, являются. Та, которая ни разу не целовалась, говорила о своей сексуальной несдержанности, а та, которая сменила больше парней, чем удосуживалась вспомнить, уверяла, что останется девственницей до самой свадьбы. Личность оказывалась изменчивой, становилась платьем, которое надевалось и снималось в зависимости от обстоятельств и фаз луны.

Единственный неприятный момент Карлин пережила в связи с приемом в команду пловцов, и только потому, что сваляла дурака и ослабила бдительность. Если бы она как следует подумала, то ни за что не поверила бы Кристин Перси, капитану команды, которая сказала, что все девушки-пловцы обязательно должны брить лобок. Потом все дразнили Карлин и другую новенькую девочку, Айви Купер, за их легковерность. Отпускали шутки на тему, как, должно быть, теперь Карлин и Айви поддувает. Все они прошли через этот розыгрыш: потеря небольшого количества волос и гордости, как считалось, сплачивает команду. После этой инициации девушку считали настоящим членом команды и отмечали вступление контрабандным вином, купленным в мини-маркете по поддельному удостоверению личности Кристин. Однако Карлин еще больше замкнулась в себе, и уже скоро остальные девушки научились оставлять ее в покое.

Каждый вечер Карлин дожидалась часа, когда можно сбежать из «Святой Анны». После отбоя она неподвижно лежала в постели, пока наконец дыхание соседок не делалось глубоким и ритмичным, после чего вылезала через окно, несмотря на обвивающие пожарную лестницу колючие лозы, которые оставляли кровавые царапины на пальцах, пока она спускалась на землю. Через миг она ощущала себя свободной, выпущенной в упоительную чернильно-черную массачусетскую ночь, подальше от жара радиаторов и тесноты «Святой Анны». Поначалу она оставалась на улице, только чтобы наскоро выкурить сигарету рядом со старыми кустами роз, проклиная колючие шипы, на которые время от времени напарывалась, и слизывая с пальцев кровь. Но через некоторое время она осмелилась двинуться дальше, дошла до реки. Однажды ночью, в новолуние, когда небо было непроницаемо черным, ее охватила жажда странствий. Полоска тумана протянулась на горизонте, затем опустилась и расползлась между кустами. В недвижном воздухе очертания предметов смазывались, исчезали в глубокой ночи, какой-нибудь вяз внезапно вырастал на дорожке, дикая утка неожиданно взлетала с лужайки. Хотя туфли Карлин утопали в грязи, она на всякий случай держалась в тени, чтобы никто не поймал ее гуляющей после отбоя.

Воздух оказался неожиданно прохладным, во всяком случае для человека с жидкой флоридской кровью, и, хотя на Карлин был флисовый пиджак, предоставленный в вечную аренду соседкой по комнате, Пай, она все равно дрожала. Из-за темноты она не могла понять, где восток, где запад, и, как только вышла с территории школы, решила, что лучше всего двигаться вдоль реки. Вечер был пасмурный, налитые свинцом тучи грозили пролиться дождем, но уже в тот момент, когда Карлин пересекла футбольное поле и нашла дорожку, ведущую на луг, облака начали расходиться и несколько блеклых звезд засветились на небе. Она прошла мимо старого фруктового сада, где в это время года часто собирались олени. Репейники, прячущиеся в высокой траве, прицеплялись к одежде, полевые мыши, обычно так нахально ведущие себя в «Святой Анне» после полуночи, порскали прочь при ее приближении. Вот уже более ста лет ученики Хаддан-скул ходили этой самой тропой, отважно направляясь вдоль берега реки за луга, в поисках местечка, где можно нарушать правила. Дорожка вела на старинное кладбище, устроенное среди зарослей куманики и виргинской лещины. Кролики тоже часто бывали здесь, и их следы — отпечатки двух маленьких лап, а затем следы более крупных лап, выброшенных вперед, — оставили заметную дорожку в траве.

Первыми похороненными на кладбище Хаддан-скул были четверо мальчишек, погибших во время Гражданской войны, и с тех пор каждая война увеличивала число могил. Членов преподавательского состава, выбравших упокоение здесь, а не на городском кладбище, тоже хоронили за этими воротами; впрочем, никто из них не просил о подобной чести уже больше двадцати лет, с тех пор как доктор Хоув скончался в возрасте девяноста семи лет, слишком упрямый, чтобы поддаться смерти, не приблизившись к столетнему рубежу. Это обособленное место обещало как раз то уединение, какого искала Карлин: если бы у нее был выбор, она предпочла бы общаться с покойниками, вместо того чтобы водить компанию с девочками из «Святой Анны». По крайнее мере, те, кто уже отошел в мир иной, не сплетничают, не судят и не испытывают желания исключить кого-либо из своих рядов.

Карлин отодвинула засов кованых железных ворот и скользнула внутрь. Она не догадывалась, что находится здесь не одна, пока чиркнувшая спичка не осветила гигантский вяз в центре кладбища и человека под ним. Какой-то миг Карлин чувствовала, как сердце бешено бьется в груди, но затем увидела, что это всего лишь Огаст Пирс, тот бестолковый парень из поезда, разлегся на гладкой плите из черного мрамора.

— Ага. Вы только посмотрите, кто пришел.

Гас был счастлив видеть ее. Хотя он приходил на кладбище с самой первой ночи в Хаддан-скул, ему было страшновато в темноте. В большом вязе жила какая-то жуткая птица, она насмешничала, кричала, и каждый раз, когда что-то шуршало в кустах, Гас ощущал неотвязное желание сбежать. Он все время был настороже, опасаясь, что ему придется защищаться от взбесившегося опоссума или голодного енота, готового сразиться за «Сникерс», который Гас припрятал во внутреннем кармане пиджака. При его-то везении наверняка где-нибудь затаился скунс, готовый обдать его зловонным облаком. Ожидать подобных ужасов, но обнаружить вместо них Карлин Линдер было не просто облегчением. Это было благословением.

— Автоматическое исключение из школы, если нас поймают с сигаретами, — сообщил он ей, пока они вдыхали табачный дым.

— Я никогда не попадаюсь.

Карлин устроилась на надгробье Хостеоса Мора, второго директора Хаддан-скул, который при жизни упрямо плавал в реке каждое утро, невзирая на дождь, морось и снег, только ради того, чтобы умереть от пневмонии в возрасте сорока четырех лет. Еще он был курильщик, предпочитавший трубку, которую выкуривал ежедневно, как раз перед заплывом.

Гас усмехнулся, бравада Карлин произвела на него впечатление. В нем самом не было ни капли храбрости, но именно этим качеством он особенно восхищался в других. Он затоптал окурок в землю под шпалерой из роз сорта «Силестия». И тут же закурил следующую сигарету.

— Курю одну за другой, — признался он. — Скверная привычка.

Карлин откинула со лба светлые волосы, внимательно рассматривая парня. В звездном свете она казалась серебристой и такой прекрасной, что Гас заставил себя отвернуться.

— Бьюсь об заклад, это не единственная твоя скверная привычка, — предположила Карлин.

Гас засмеялся и растянулся на черной мраморной плите. «Eternus Lux» — было выгравировано под именем доктора Хоува. «Вечный свет».

— Как ты права! — Он замолк, чтобы выпустить идеальное колечко дыма. — Но в отличие от тебя я все время попадаюсь.

Карлин и сама об этом догадывалась. Он был таким уязвимым, с этой его широкой глуповатой улыбкой, тот тип мальчишки, который отрежет себе ногу, пытаясь выбраться из стальных кандалов, слишком поглощенный собственными страданиями, чтобы заметить ключ, все время лежащий рядом. Он изо всех сил старался показать, что воспринимает их случайную встречу как нечто обыденное, но Карлин почти ощущала, как колотится его сердце под толстым черным пальто. Он так нервничал, что это даже умиляло. Из дражайшего Гаса Пирса, вечно проклинаемого и отвергаемого, получится настоящий верный друг, это совершенно очевидно, а Карлин пригодился бы союзник. Каким бы странным и нелепым это ни казалось, но Гас был первым человеком с момента ее приезда в Массачусетс, с которым она чувствовала себя по-настоящему легко. Что же касается Огаста Пирса, к тому времени, когда они брели вдоль реки обратно к школе, он был готов умереть за Карлин, попроси она его об этом. Она действительно не ошиблась на его счет: в ответ на одно-единственное проявление доброты он отплатит вечной верностью.

Соседки Карлин по комнате и все остальные девочки из «Святой Анны» не могли понять такой дружбы и даже не догадывались, почему Карлин уже скоро стала проводить столько времени в комнате Гаса в «Меловом доме»; она располагалась на его кровати, положив голову ему на спину, пока читала про древние цивилизации, готовясь к занятиям у мистера Германа, или делала наброски, которые задавала мисс Вайнинг, преподаватель основ рисунка. Девочки качали головами и гадали, есть ли у Карлин хоть капля здравого смысла. Мальчики, о которых мечтали они, были из тех, кого невозможно заполучить, старшекурсники из «Мелового дома», такие как, например, Гарри Маккенна. Он был такой симпатичный и такой обходительный, и когда он улыбался своей знаменитой улыбкой какой-нибудь девчонке, у той подкашивались ноги. Еще один объект вожделения — Робби Шоу, который прошел через такое количество испытаний в первый год в Хаддан-скул, что получил прозвище Робо-Робби за свою нечеловеческую выносливость и хладнокровие.

Девчонки из «Святой Анны» не имели представления о том, что стоит ценить, а что лучше отбросить в сторону, но это нисколько не удивляло Карлин. Она прекрасно представляла, какой была бы их реакция, если бы они узнали подробности ее настоящей жизни до Хаддана. Ну разве не любопытно им было бы узнать, что очень часто ужинала она только белым хлебом с маслом? Разве не изумились бы они, выяснив, что она мыла голову жидким мылом, потому что оно дешевле шампуня, и что все ее помады украдены с прилавка косметического отдела в «K-марте»? Девчонки из «Святой Анны» обсуждали бы это дни напролет, если бы узнали, — так что какое Карлин дело до их болтовни? Она предпочитала пропускать мимо ушей гадкие комментарии Эми, когда Гас оставлял для нее записки в их общем с Эми ящике или присылал электронные письма; она и бровью не вела, когда в корпусе звонил телефон и Пегги Энтони или Крис Перси кричали, что звонит ее преданный раб, снова он, и не могла бы она попросить его не обрывать телефон.

Карлин с особенным нетерпением ждала записок, которые Гас умудрялся передавать ей во время тренировок по плаванию. Как он исхитрялся проходить мимо тренерши, оставалось настоящей загадкой, но каким-то образом он добился того, о чем большинство мальчишек в Хаддан-скул только мечтали: постоянного доступа в спортзал во время тренировок пловчих. Он знал некоторое количество отличных фокусов и написал на зеркале Эми нехорошее послание невидимыми чернилами, которое проявилось в один прекрасный день, когда воздух был особенно сырым. Он умел отпирать отмычкой дверь кафетерия после полуночи, с помощью рычага открывал морозильник, и они с Карлин угощались бесплатным фруктовым льдом и палочками мороженого. Он мог заплатить Тедди Хамфри в мини-маркете за пачку сигарет и при этом выйти за дверь с монетами, по-прежнему зажатыми в ладони. Но самым удивительным и поразительным из всех его талантов было умение рассмешить Карлин.

— Не понимаю, — сказала Эми Эллиот, когда грубое послание Гаса проявилось у нее на зеркале. — Неужели он думает, что сможет таким способом заставить себя любить?

— Мои соседки тебя не понимают, — сказала Карлин Гасу, когда они шли вдоль реки, направляясь к кладбищу.

Ей было любопытно, отреагирует ли он на это, и она не удивилась, обнаружив, что ему наплевать.

— Мало кто понимает, — признал Гас.

Что было особенно справедливо по отношению к обитателям «Мелового дома». Они претендовали на звание братства, но, как это бывает и среди кровных братьев, собратья Гаса не ценили его. Спустя неделю они уже с радостью избавились бы от него. Прошло еще десять дней, и они искренне презирали его. Как это часто случается в подобных замкнутых сообществах, товарищи Гаса не сдерживались в выражении своего презрения; уже скоро на чердаке начало вонять их эмоциями, потому что они оставляли подношения, сообщающие об их отвращении: черствые сэндвичи с протухшим яйцом, гнилые фрукты, кучи нестираных носков.

В этот год на чердаке жили трое новичков: Дэвид Линден, чей прадедушка был губернатором штата, Натаниэль Гибб из Огайо, победитель технических олимпиад в трех штатах, и Гас, ошибка из ошибок, чье присутствие убедительно доказывало тот факт, что, как бы прекрасно достижения личности ни выглядели на бумаге, на деле они могут сложиться в слово «катастрофа». Что касается Гаса, он приехал в Хаддан-скул, не питая иллюзий насчет человечества в целом и не ожидая ничего хорошего от своих соучеников в частности. Он был полностью готов столкнуться с презрением, его осаждали и оскорбляли достаточно часто, чтобы он научился не обращать на это внимания.

Однако из всякого правила бывают исключения, какое Гас делал для Карлин Линдер. Он обожал в Карлин все, он жил ради того часа, когда они откладывали учебники и тайком уходили на кладбище. И даже ворона, гнездящаяся на вязе, не могла заставить его отказаться от этого похода, потому что, оказываясь рядом с Карлин, Гас вдруг испытывал прилив странного оптимизма, в свете ее сияния весь остальной мир тоже начинал сверкать. На короткий срок людская нечестность и человеческие слабости оказывались забытыми или, по крайней мере, временно отодвинутыми в сторону. Когда наступало время возвращаться, Гас шел по тропинке, цепляясь за каждое мгновение, делая все возможное, чтобы отсрочить прощание. Стоя в тени розовых кустов и глядя на Карлин, забирающуюся обратно по пожарной лестнице в корпус «Святой Анны», он чувствовал, как ноет сердце. Он понимал, что оно вот-вот разорвется, но был бессилен что-либо сделать. Карлин всегда оборачивалась и махала ему перед тем, как влезть в свое окно, и Гас Пирс всегда махал в ответ, словно полный болван, настоящий идиот, готовый на все, только бы угодить ей.

С того самого дня, когда он поднялся на чердак, где с головокружительной скоростью распаковал вещи (хотя любой сказал бы, что он как попало побросал пожитки в шкаф), Гас знал: его приезд в Хаддан-скул был ошибкой. Как-то днем Гарри Маккенна постучал в его дверь сообщить, что этим вечером состоится собрание жильцов дома, и холодно посоветовал Гасу явиться вовремя. Гас, которому не понравился снисходительный тон старшего соученика, так же как ему не нравилось подчиняться приказам, тотчас решил отвертеться от того, что обещало быть скучным вечером, и сбежал.

Вместо того он встретился на кладбище с Карлин, и они вместе наблюдали, как Орион поднимается на восточном горизонте, высоко над кронами тополей и кленов. Стоял прекрасный вечер, и несчастный Гас ощущал, как нечто похожее на надежду зарождается внутри его. Однако эйфория длилась недолго. Гас не понял: то, о чем говорил ему Гарри Маккенна, было не приглашением, а приказом. Он догадался об этом, только вернувшись к себе в комнату. Незамеченным проскользнул он через парадную дверь «Мелового дома» ровно через два часа после отбоя и благополучно поднялся по лестнице, но когда оказался на чердаке, то понял: что-то случилось. Дверь его комнаты была приоткрыта, хотя Гас не помнил, закрыл ли дверь, уходя; в доме было слишком тихо даже для столь позднего часа. Кто-то хотел убедиться, что он усвоил урок, а урок оказался до чрезвычайности прост: некоторые приглашения лучше не оставлять без внимания.

В комнате Гаса постельное белье и одежда были свалены в кучу и залиты мочой. Лампочки выкручены из лампы, разбиты, а осколки рассыпаны по подоконнику, стекло красиво блестело, словно горсть бриллиантов, разложенная на полированной доске. Гас вытянулся на матрасе, чувствуя, как горечь растекается по горлу, закурил сигарету, несмотря на запрет, и наблюдал, как дым спиралью поднимается к трещинам в потолке. Исходя из личного опыта он считал, что произошло следующее: человек дорого заплатил за мгновения радости. Проведешь вечер с красивой девушкой, прогуляешься по лесу приятным прохладным вечером, лениво поваляешься на надгробье другого человека, наблюдая за сверкающими звездами, и уже скоро получишь послание, напоминающее о том, против чего ты выступаешь.

Гас перекатился на живот и загасил сигарету об пол под кроватью. Красные искры взлетели вместе с дымом, от которого защипало глаза, но ему было наплевать, пожар был бы наименьшей из его проблем. Гас был таким худым, что кости болели от пружин матраса. Хотя он устал, он знал, что спать ему не стоит ни этой ночью, ни, возможно, следующей. Если кто-нибудь примется взвешивать красоту лунного света и глубину человеческой жестокости, что из них перетянет? Лунный свет невозможно удержать в руке, зато жестокость может ранить глубоко. Кто сможет описать цвет лунного сияния, когда его уже сменил яркий свет дня? Кто сможет утверждать, будто бы когда-то существовал, если он всегда был лишь немногим больше, чем сон?

После того как Гас подмел разбитое стекло и выполоскал белье в тазу, он отправился в лазарет. Головная боль и тошнота были вполне реальными, так же как и поднимающаяся температура. Честно говоря, в Хаддан-скул нашлось мало таких, кто скучал по нему. Учителя ощутили облегчение от его отсутствия, он был трудным учеником, спорящим, лезущим на рожон в один миг и скучающим, замкнутым — в другой. Карлин единственная беспокоилась за него, она напрасно искала его, осматривала кладбище и столовую. Когда она наконец отыскала след Огаста, школьная медсестра Дороти Джексон сообщила ей, что в лазарете не предусмотрено часов посещения. Поэтому Карлин не видела приятеля восемь дней, пока он снова не оказался в своей постели. Завернувшись в пальто, словно в одеяло, он таращился в тусклом свете на потолок. Он только что проковырял дыру в старой штукатурке, поступок человека, не имеющего доступа к иным спасительным средствам, кроме как мелкое вредительство. Куски штукатурки валялись на полу и на матрасе. Обнаружив Гаса, Карлин опустилась рядом с ним на кровать, чтобы изучить последствия его гнева. В дыре под карнизом можно было разглядеть облака, квадрат синего неба глядел на них из гнилой дранки.

— Ты ненормальный, — сказала Карлин.

Но на самом деле у его поступка была причина. Вернувшись, он наткнулся на подарок, который братья подготовили, пока он был в лазарете. Окровавленная кроличья лапка, такая свежая, что была даже теплой на ощупь, лежала у него на столе. Гас осторожно поднял ее, завернул в тряпку и отнес этот жуткий талисман в мусор. Так он превратился в отчаявшегося человека, в юношу, который ковыряет дыры в стене, заброшенный на самое дно несправедливостью и стыдом.

— А ты думала, что я нормальный? — спросил он Карлин.

За время своего пребывания в лазарете он ни разу не сменил одежду. Футболка на нем была грязная, волосы нечесаные. Он часто запирался в ванной комнате лазарета, где курил так много сигарет, что у него на коже до сих пор оставалась никотиновая пленка и белки глаз приобрели желтоватый оттенок.

— Я не имела в виду «ненормальный» в отрицательном смысле, — пояснила Карлин.

— Я понял. — Рот Гаса невольно скривился в улыбке, несмотря на отчаяние. Карлин умела это сделать, умела подбодрить его, даже когда он был предельно несчастен. — Ты имела в виду «ненормальный» в положительном смысле.

Карлин уперлась ногами в стену, ее длинное тело вытянулось рядом с еще более длинным телом Гаса. Она подняла руку, заслоняясь от солнечного света, проникающего через потолок, и совершенно не подозревала о том, что ее кожа сделалась золотистой в этом свете.

— Что ты будешь делать, когда пойдет снег? — спросила она.

Гас отвернулся к стене. Невероятно, но он готов был расплакаться.

Карлин поднялась на локте, чтобы посмотреть на него. От нее исходил запах хлорки и жасминового мыла.

— Я сказала что-то не то?

Гас помотал головой, у него в горле стоял комок, и звук, который он издал, напоминал крик той жуткой вороны с кладбища, рыдание, такое безжизненное и надорванное, что оно едва смогло прозвучать. Карлин, вытянувшись, лежала на кровати, сердце ее билось все быстрее, пока она ждала, чтобы он перестал плакать.

— Когда пойдет снег, меня здесь уже не будет, — сказал Гас.

— Нет, не смей! Не валяй дурака, ты, большой ребенок! — Карлин обхватила его обеими руками и покачала взад-вперед, потом пощекотала, зная, что от щекотки он засмеется. — Что я буду делать без тебя?

Именно поэтому Карлин старалась никогда ни с кем не сближаться. Когда была маленькой, она даже никогда не просила собаку и была органически неспособна заботиться о домашних питомцах. Ведь так легко в это втянуться, заботиться, утешать, не успеешь оглянуться, как окажется, что ты уже несешь ответственность за какое-нибудь беззащитное существо.

— Тебя кто-то обижает? — Карлин упала на Гаса сверху. — Расскажи мне все, и они у меня поплатятся. Я сумею тебя защитить.

Гас перевернулся, чтобы скрыть выражение лица. Все-таки существуют пределы унижению, какое он в силах вынести.

Карлин села, привалившись спиной к стене, ее лопатки напоминали по форме крылья ангела.

— Я угадала. Кто-то тебя обижает.

Внизу, в подвале, где головастики вылуплялись в водоеме из грунтовых вод, постоянно просачивавшихся через бетон независимо от того, как часто проводился ремонт, Гарри Маккенна и Робби Шоу подтащили два ящика из-под апельсинов поближе к вентиляционному отверстию. Оба юноши обладали приятной внешностью, были светловолосыми и крепкими в кости, но только у Гарри Маккенны было по-настоящему запоминающееся лицо. Его соломенные волосы были подстрижены совсем коротко, и эта прическа подчеркивала необычные черты лица. Девчонки лишались чувств при виде его, говорили, что ни одна не в силах противостоять его обаянию. Однако когда он сидел в подвале «Мелового дома», он вовсе не казался привлекательным и не скрывал своего раздражения. Красивый рот зло кривился, Гарри все время щелкал пальцами, будто бы это простое действие могло аннулировать то, что он слышал через вентиляционную отдушину, плоскую металлическую трубу, протянувшуюся от уборных на чердаке до этого подвала. Через вентиляцию можно было без труда расслышать каждое слово, сказанное наверху. Даже шепот гулко разносился через трубу, кашель или поцелуй можно было поймать и расчленить на составляющие, чтобы внимательно изучить или позабавиться. Старожилы «Мелового дома» постоянно подслушивали новых обитателей и не собирались извиняться за подобную практику. Ведь как же иначе узнать наверняка, на кого можно положиться, а кому все еще требуется преподать урок?

Пирс выказал себя полным позорником в этот самый момент, когда изливал душу какой-то девчонке, ноя, как последний неудачник. Гарри и Робби подслушивали еще какое-то время, сидя на корточках, пока по длинным ногам Гарри не побежали мурашки. Он поднялся, чтобы потянуться. Обычно он ценил преимущества своего высокого роста и при общении с девушками, и на футбольном поле. Он ценил любые преимущества, какие мог получить, и этот год был его годом. Он был назначен старостой в «Меловом доме» и, соответственно, удостоен чести поселиться в комнате, где некогда, до постройки нового административного здания, находился кабинет доктора Хоува. Главной достопримечательностью комнаты считался прекрасный, отделанный дубом камин; бок каминной полки покрывали крошечные зарубки — по слухам, эти отметины означали женщин, с какими спал мистер Хоув, и если зарубки на камине не лгали, таких женщин была целая толпа.

Гарри ценил комнату доктора Хоува, точно так же, как ценил и остальные свои многочисленные привилегии. Этот юноша был благодарным и жадным в равной мере. Разумеется, он не собирался допустить, чтобы какой-то болван вроде Огаста Пирса явился и все разрушил. Этот мир жесток и холоден, разве нет? Вселенная вертится во тьме, не беря на себя обязательств и не предоставляя гарантий. Человек должен сам брать то, что хочет, или же оставаться в задних рядах, затертый обстоятельствами. Нигде это утверждение не казалось более справедливым, чем в этой прелестной сельской местности штата Массачусетс, где погода постоянно доказывала, что большинство обстоятельств не поддается контролю. «Меловые» парни особенно хорошо знали, как жизнь может обернуться катастрофой; скорбное наблюдение было сделано в самый первый год существования школы, потому что именно эти мальчишки больше всех пострадали от наводнения, случившегося много лет назад. В общей суматохе из-за поднявшейся воды оценки всех учеников из «Мелового дома» улетучились из журнала декана. Один наблюдательный парень из Кембриджа обнаружил катастрофу, пока выгонял шваброй воду из затопленного кабинета декана, и побежал рассказать остальным о своем открытии, пока о нем не прознали учителя.

Все их заработанные тяжким трудом высшие баллы по биологии, их «четверки» по латыни и греческому исчезли, отметки были смыты, растеклись синими лужами чернил, которые замарали доски пола ужасными кобальтовыми пятнами, не желающими исчезать, сколько бы их ни терли шваброй. Мальчишки из «Мелового дома» не понимали, почему река выделила их из общего потока. Почему это произошло с ними, а не с другими? Почему их жизни и карьеры должны быть принесены в жертву? Перед лицом такого несчастья было выдвинуто предложение, возможность, озвученная так робко, что никто так и не понял, чья именно это была идея. Повернуть судьбу вспять — вот в чем оно заключалось, предложение, принятое немедленно всеми и каждым. Обернуть бедствие себе на пользу. Взять то, в чем было отказано.

Весенней ночью тринадцатого мая мальчишки из «Мелового дома» подделали свои оценки. Часовые были выставлены по всей территории затопленной школы, луна висела над библиотекой в угольно-черном небе. Мальчишки прокрались в кабинет декана, где и заменили фамилии учеников из «Дома Отто» и «Шарп-холла» своими, присвоив себе оценки, каких не зарабатывали. Сделать это было легко, простейший трюк, осуществленный с помощью отмычки слесаря и некоторого количества китайской туши, элементарный фокус, но настолько эффективный, что они решили называть себя магами, хотя у них не было настоящих способностей, за исключением одной.

В конце семестра ученики из других корпусов, еще недавно уверенные в своем поступлении в Гарвард или Йель, бродили по кампусу, подавленные и смущенные. Эти мальчики не понимали, куда девались долгие часы занятий, поскольку все их оценки улетучились полностью, и с того дня и до конца жизни словосочетание «честная игра» исчезло из их лексикона. От тех же мальчиков из «Мелового дома», которые связали свои судьбы с «Клубом магов», требовалась только полная преданность. Если у кого-то из них не было тяги к мошенничеству, на таких не тратили даром время. Остальные тащили мальчишек, признанных недостаточно надежными, на луг, где обитали кролики, и лупили таких типов до потери сознания. Защищая себя и своих собратьев, мальчики усвоили важный урок, касающийся единения. Правила тесно связывают людей, это так, но нарушение правил связывает их еще теснее.

Эта философия была растолкована Дейву Линдену и Натаниэлю Гиббу, а затем Гасу, когда он с большой неохотой явился на первое официальное собрание в семестре. Они собрались в кружок на поляне за рекой, хотя надо сказать, что погода всегда была скорее врагом, чем другом членов «Клуба магов». Тринадцатого числа каждого месяца погода стояла омерзительная, то лежал глубокий снег, то гремела гроза, то дождь лил как из ведра. В этот сентябрьский день, на который назначили собрание, в полях было сыро, небо обрело оттенок ружейной стали, по земле стелился туман. Лишь кое-где мелькали цветные пятна: зеленый остролист среди леса, несколько гроздей шелковицы на ветвях, вспугнутая дикая индейка, золотисто-красным клубком вылетевшая из-под куста, потревоженная незваными гостями. В воздухе чувствовался холод, багровые цветки посконника начали приобретать темно-синий оттенок, что всегда служило верной приметой холодной и суровой зимы. Мальчики собрались в неровный круг, некоторые устроились на траве, другие сидели на старом бревне, в котором часто прятали принесенные контрабандой виски и пиво. Те, кто знал, что предстоит сегодня, и сами уже прошли через это, были в благодушном настроении, даже слишком радостны. Но, разумеется, для них мрачное ожидание было позади, они уже пережили то волнение, какое Дейв Линден, Натаниэль Гибб и даже этот идиот Гас Пирс, который, вытянувшись, лежал на спине, конечно, должны испытывать по мере приближения приема их в клуб.

Правило вступления было простым. Требовалось совершить какой-нибудь хулиганский поступок. Сделать что-нибудь незаконное или противоправное, аморальное или нелегальное, всего один гнусный подвиг, достаточно одной-единственной красной ниточки, продернутой через судьбу личности, привязывающей ее к собратьям. Когда им сказали, что они должны сделать, Натаниэль Гибб и Дейв Линден опустили головы и принялись изучать землю под ногами. Каждый знал, что они скрывают слезы, хотя никто не поставил бы им в вину подобное проявление эмоций. Это, как ничто другое, доказывало, что они всерьез воспринимают инициацию. Гораздо больше беспокоило то, в какой ленивой манере Гас Пирс выпускал кольца дыма, глядя сквозь темноту на покрытые листьями ветки над головой.

Существовал лишь один способ избежать инициации и все-таки остаться полноценным членом общества с сохранением всех привилегий, он состоял в том, чтобы осуществить трюк, которого требовал от своей жены доктор Хоув в обмен на свободу. Кто стал бы винить Анни Хоув за желание разорвать их союз, учитывая все эти зарубки на каминной полке и то, как жестоко ее оторвали от семьи и друзей? Однако доктор Хоув не был глуп, он был готов согласиться на ее требование, если она сумеет исполнить одно неосуществимое задание. Она может уйти в любой момент, все, что от нее требуется, — взять одну из ее обожаемых роз, белоснежных роз, которые растут под спальным корпусом для девушек, и затем, на глазах у мужа, она должна превратить белую розу в красную.

— Вместо этого она убила себя, — рассказывали старшие мальчики тем, кто еще не знал о судьбе Анни. — Так что мы тебе не советуем выбирать этот способ.

Взамен новичкам предлагалось выследить одного из кроликов, которые во множестве водились в лугах и лесу. Этих маленьких пугливых зверьков было несложно поймать, запасшись терпением и рыболовной сетью. Все, что требовалось потом, — кусок прочной проволоки, которая обвязывалась вокруг передней лапы, и маленький окровавленный сувенир считался пропуском в клуб. Самые лучшие кандидаты, однако, проявляли гораздо больше выдумки, отказываясь от охоты на кроликов, и демонстрировали очевидное преимущество перед остальными, доказывая, что они из тех, кто способен исполнить что-нибудь куда более оригинальное и преступное. Из тех, кто всегда готов претендовать на титул самого смелого обитателя «Мелового дома». В один год некий шутник из Балтимора подпилил ножовкой стул замдекана в столовой, так что, когда Боб Томас уселся обедать, он рухнул на пол, осыпанный щепками и бифштексами. Прошлой осенью Джоуитан Уолтер, тихий мальчик из Буффало, получил доступ к школьным компьютерным файлам, отыскал отрицательные характеристики для колледжа и перекроил критические отрывки так, что каждая буква в них дышала искренним одобрением. Спектр деятельности кандидатов был широк, от воровства до розыгрышей, единственным обязательным условием оставалось только одно: если парня вдруг вычислят, его ждут серьезные неприятности. Именно угроза разоблачения связывала их вместе, все они были в чем-нибудь виноваты.

Некоторые мальчики использовали инициацию, чтобы достичь собственных неблаговидных целей. Три года назад Робби Шоу забрался по пожарной лестнице в ту комнату, где теперь жила Карлин, были выходные перед каникулами, многие учащиеся уже разъехались, и Робби прекрасно об этом знал, поскольку тщательно планировал свою миссию. Робби заявил четырнадцатилетней девочке, которую избрал своей мишенью, что если она скажет кому-нибудь хоть слово о том, что он сделал, он вернется и перережет ей горло. Но, как оказалось, в угрозах не было нужды, девочка, о которой шла речь, уже на следующей неделе перевелась в школу в Род-Айленде. Робби раскритиковали за то, что он слишком далеко зашел со своей инициацией, но неофициально его смелость и способность верно избрать жертву были высоко оценены, ведь, хотя та девчонка знала, кто на нее напал, она не рассказала об этом ни единому человеку.

К сожалению, решение принять Огаста Пирса было не слишком мудрым. Весь вечер Гас упорно молчал, было невозможно догадаться, что он ощущает, лежа на сырой траве. А потом он ушел, не сказав ни слова, и остальные мальчики настороженно глядели ему вслед. Некоторые говорили, что не удивятся, если Гас Пирс отправится прямо к декану, чтобы нажаловаться на них, другие предсказывали, что он помчится прямо в город, в полицию, а может быть, просто позвонит домой и уговорит папочку приехать и забрать его отсюда. Но на самом деле Гас ничего этого не сделал. Возможно, другой человек со сходными взглядами уехал бы той же ночью, просто уложил бы рюкзак и поймал попутную машину на шоссе номер семнадцать, только не Гас, он всегда был упрямым. Наверное, еще он был самоуверенным, потому что воображал, будто может победить в этой игре.

Гас солгал Карлин о своем отце, старший Пирс не был профессором, он служил простым учителем в средней школе и по выходным организовывал детские праздники. Не желая того, Гас очень многому научился в те воскресные дни, когда угрюмо поедал именинный пирог на празднике очередного незнакомого человека. Он знал, что монета, проглоченная в один миг, не может секунду спустя снова возникнуть у тебя в руке. Птица, пронзенная стрелой, не сможет встряхнуться и снова взлететь. И в то же время он отлично знал, что некоторые узлы можно развязать одним прикосновением и что голуби отлично умещаются в коробке с фальшивым дном. Он часами просиживал с отцом за кухонным столом, глядя, как повторяется один и тот же фокус, раз за разом, до тех пор, пока то, что сначала казалось неуклюжей попыткой, не перерастало в безукоризненное умение. Всю свою жизнь Гас знал, что у любой иллюзии имеется практическое объяснение, и теперь это знание могло оказаться полезным. Получившему такое воспитание Гасу были известны некоторые возможности, на какие кто-нибудь другой мог не обратить внимания, принять как должное или просто проигнорировать. Кое в чем он был уверен: у любого запертого сундука обязательно имеется ключ.