1834
BOIRE
Дом был тих. Служанка спала, измотанная тяжким трудом после мытья ковров и стирки штор. Повар уехал на выходные, а семья — кроме Батиста — тоже отбыла набираться сил перед сбором урожая.
Собран замерзал без движения. Сидел в кресле гвод навесом, купаясь в чистом молочно-белом свете луны. Он еще раз взглянул на песочные часы — было поздно. Собран встал, решив размять ноги, снял шляпу и ощутил призрачное тепло лунного света, похожего на солнечные лучи, проходящие зимним днем сквозь покрытое морозным узором окно.
Собран чувствовал себя одиноко, особенно без Авроры. Он понял, что все же хочет раскрыть ей Ревою тайну. Как было бы замечательно остаться с ней здесь, наедине, в столь поздний час, когда каждый человек открыт, беззащитен. Что бы они друг другу сказали?
За прошедшие годы все — и родня, и друзья Собрана — словно упивались тем, что могли быть снисходительны по отношению к человеку много сильнее их самих. Они упражнялись в доброте, почтительности и сдержанности, потому как он пребывал не совсем в здравом уме. Сабина вышла замуж, но остальные дали себе пропасть из виду, полагая обоих родителей нездоровыми.
Собран знал: теперь он ни за что ничего не расскажет, а Аврора ничего не попросит. Она вернулась к себе в угол, в клеточку, независимая и правильная. Те объятия у нее в комнате ознаменовали конец дружбы.
Собран остановился оглядеть северо-восточный склон, дорогу, стену и ряды виноградника Кальмана. Все было тихо, однако Собрану казалось, будто он стоит на берегу чудовищно разлившейся реки и мимо проплывают останки смытого города: красивый дом, таверна, церковь… Вот она, вершина его жизни, единственный час, в который он ощущает под ногами твердую почву. Все двадцать седьмое июня — все двадцать шесть ночей — сейчас отозвались в нем.
На дороге раздался шум. Собран тут же определил, что это разбилась бутылка. Он увидел, как по земле широко расползается пятно, как тают в темноте звезды осколков.
Собран отступил назад и, задрав голову, огляделся.
Ангел падал с неба, будто подстреленный, со сложенными крыльями. Открыл их в последний момент — крак! — так что воздух прибил на Собране рубашку к телу. Зас лежал на животе, раскинув крылья, но голова его была повернута — он смотрел на Собрана.
Собран упал подле него на колени. Взгляд ангела был ясен, но винодел испугался: вдруг он поранился.
— Ляг на землю, — сказал Зас.
Собран вытянулся рядом с ним.
— В винограднике спрятались два человека. Если будем стоять, они нас увидят. Я несколько часов кружил в полумиле над холмом, не хотел улетать, не повидав тебя. Сбросил на землю бутылку, чтобы отвлечь внимание тех двоих, и как можно быстрее спустился. — Зас слегка шевелил крыльями, будто веслами, загребая землю. Опустил голову на руку.
Собран положил руку на спину Засу, словно тот нуждался в успокоении. Там, под горячей кожей, дергались мощные мускулы, делавшие спину ангела не похожей ни на одну человеческую спину, сколь бы ни был силен ее обладатель.
Зас спросил:
— Как думаешь, кто те двое?
— Двое?
— Я почувствовал их, а потом и увидел, подле ближе. Оба в плащах.
Собран подумал, не Батист ли это с Полем? Даже если они и не заметили Заса, когда повернулись на звук разбившейся бутылки, Батист, не ровен час, может подняться на холм проверить, как там отец. Значит, надо вернуться в кресло. Подвинуть его ближе к Засу и так разговаривать, только не смотреть при этом на ангела.
— Мне надо подняться. Если один из этих соглядатаев Батист, он заподозрит неладное, если не будет видеть меня. Так что я должен быть на виду, это купит нам время.
Зас издал гортанный звук, означающий неудовольствие, и втянул Собрана за полу пиджака к себе под крыло — толстое, теплое, будто гагачий пух, под которым стало душно. Пахло солью. В спину Собрану впились швы пиджака.
Лицо Заса было напротив шеи Собрана. Ангел молчал, стиснув зубы; винодел коснулся напряженных мышц на щеках и сделал то, что привык делать за многие годы семейных ссор, когда Селеста приходила мириться после очередного приступа ревности, — поцеловал ангела в лоб.
— Отпусти меня, так надо, — сказал Собран.
Тогда ангел приподнял крыло на несколько дюймов, и мужчина, встав, отошел к дереву, прислонился к стволу. Ссадина на ухе жгла, по шее потекла тонкая струйка крови. Собран посмотрел на склоны, на полосы теней. Сердце словно остановилось, и последние его удары отдавались глухим эхом в ушах.
— Где они?
— На северо-востоке, — Голос ангела был едва слышен. Зас лежал головой на руке, глядя в землю.
Винодел решил импровизировать. Раз уж со стороны он смотрелся так, будто поджидает кого-то, то надо играть эту роль до конца. Собран зажег лампу, подошел к пограничному камню и поводил светильником взад-вперед. Затем вернулся к креслу и, поставив лампу на стол, сел.
— Один из них обмочился, я чувствую запах. Напустил в штаны со страху, — сказал Зас и предположил: — Значит, меня все-таки видели.
— Откуда у тебя на крыльях соль? — спросил Собран.
Каждое перо на крыльях ангела шевелилось, будто бы управлялось отдельным мускулом. Зас поведал, что путь в преисподнюю — единственный, по которому проходит тело, — лежит узкими пещерами в недрах скалы соляного купола, что в Турции. Да, и в рай, и в ад он проходил сквозь земную твердь, но входов этих никому не отыскать.
Нельзя нарисовать карту, обозначив на них рай и ад в виде полых каверн в земной коре. Любая карта, которую Собран видел, читалась в сложенном виде, а в складках прятались целые куски мира — побережья, реки, горные гряды известного мира пересекали края этих складок, наслаиваясь на них. Засу приходится ходить по пещерам, заполненным сыпучей солью, и проходы эти с годами меняют направление, порой неожиданно. Бывало, Зас часами ползал по ним, словно червь, не в силах отыскать путь на землю или обратно. Выбираясь на свет, он едва мог дышать; ослепленный и обожженный, ангел только садился в тени соляного столба и ждал, пока зрение возвратится.
Соль жгла и душила, подобно воде в кратере антарктического вулкана, сквозь который проходишь на Небо. Поэтому все, что Зас проносил с собой в ад, ему приходилось укрывать. Сам он тоже оборачивался тканью: закрывал лицо шелком и «плыл», гребя крыльями, как воробей загребает пыль, купаясь в ней перед дождем. Путь в преисподнюю очистился только однажды, когда распяли Христа. То время Зас назвал Боронованием ада, и пещеры оставались чистыми двенадцать лет. Тогда ангел и начал обустраивать сад — стало легко носить воду.
— Пресной воды рядом с проходом нет, — сказал Зас, — но у меня в аду есть перегонный куб. — Затем добавил: — Один из твоих соглядатаев — женщина. Это она обмочилась. Кстати, она недавно зачала.
Собран начал прикидывать, кто это может быть: Селеста и Аньес сейчас под присмотром Леона отдыхают на минеральных водах; Аврора с мужем у постели умирающей тетки барона; если же Батист милуется с девушкой, то отчего делать это у холма, где сидит отец? И это точно не Антуан с Софи — Софи давно не рожает, да и не стала бы она подглядывать за Собраном.
— Я сейчас отвернусь от них, — сказал Собран, — дам шанс незаметно убраться отсюда до рассвета. Другого укрытия, кроме самих теней, у соглядатаев не будет. — Он взглянул на половинную луну, — Думаю, как они уйдут, сможешь встать.
— Они же видели меня, — возразил Зас, — Так зачем прятаться?
— Пока что они упорно разубеждают себя в том, что видели. Да и пусть их, пусть говорят обо мне и об этом, — Собран заговорил своим самым повелительным и не терпящим возражений тоном.
Зас замолчал на какое-то время, но Собран не смог разобрать выражения на его лице. Поднялся и подошел к ангелу.
— Думаю, ты можешь встать, расправить крылья и улететь, когда пожелаешь. Пусть убедятся в Том, что им ничего не привиделось. Остальное предоставь мне.
— Не хочу раскрываться.
Заметив блеск на щеках Заса, винодел спросил:
— Ты плакал?
— Разве я плачу? Вообще, хоть когда-нибудь?
Несмотря на подозрение, что подглядывает за ними именно Батист, Собран опустился на землю.
— С тех пор как я сошел с ума, я не различаю цветов. Единственное, что сохранило для меня яркость посреди серости, — это блеск влаги. Потому мне нравится смотреть, как идет дождь. — Он коснулся влажной щеки ангела.
Зас посмотрел в ответ на Собрана — хоть он и плакал, взгляд его был чист. Ангел сложил крылья и перекатился на спину. Он дышал мелко, неглубоко, грудь его часто вздымалась.
— Будь по-твоему, — сказал Зас.
Собран неожиданно даже для самого себя опустился на колени и взял ангела на руки. Старые мускулы затрепетали, но тут молодость вновь зажглась в старике — там, где первым делом соприкоснулся с ангельской плотью, в губах, затем в голове, а дальше — и во всем теле запылал огонь юности.
Собран постарался не упустить ни одного мгновения из того, что происходило, впитать и запомнить всю плотность, нежность ласкаемых губ, чистую и свежую, будто живица, влагу на губах — нестареющих, нечеловеческих губах, к которым он сейчас прижимался своими. Во второй раз в жизни он чуть не изошел семенем от одного только прикосновения, в том же месте — там, где его касался Батист Кальман, когда Собрану было только четырнадцать.
Руки ангела легли ему на лицо, сползли на шею. Собрана тоже целовали — и то был не тревожный поцелуй, не поцелуй скрещенных шпаг, но взаимного обуздания. Настоящее вдруг стало прошлым: Собран вспомнил Батиста, как от него пахло табаком и бренди, а еще жнивьем — как будто жнивьем, сухой соломой, проглядывающей сквозь ледяную корку и первый снег, что выпадал и оставался каждый год, напоминая виноделу о погибшем друге, заставляя тосковать по нему и хотеть видеть тот образ, слышать тот голос. Поцелуй ангела, будто волна, унес в прошлое, вернув затем на прежнее место. О эти уста, чья влага невинна, не знает следов пищи, вина, не знает даже касания голода!
Оба отстранились друг от друга одновременно. Собран лег рядом с ангелом щека к щеке и обнял его.
— Больше не целуй меня, — сказал Зас. — Мне не нравится то, что случилось с тобой.
— Ты мой, я тобою владею, — прошептал Собран.
Ему хватало просто держать ангела, и то — не из страха потери, а из нежности, которая быстро обернулась какой-то усталостью. Собран не разжимал объятий, чувствуя себя животным, чьи конечности онемели после многих часов борьбы со смертью в зыбучих песках.
— У тебя кровь идет носом, — заметил Зас.
Так и есть — Собран отодвинулся и увидел кровь на лице ангела. А еще — отражение бледной кожицы предрассветного неба в больших темных глазах.
— Они ушли, — сказал Зас. — Как только ты перестал смотреть на них, они поднялись и убежали. Сначала крадучись, затем во всю прыть. Я их больше не чувствую, но в доме кто-то не спит. Точно так я говорил, когда ты прятался от меня, Собран. Я стоял на холме и говорил себе: «В доме кто-то не спит».
Кровь на лице высохла. Ангел смотрелся так, будто лежал в лиственном перегное.
Собран понял, что переступил некую границу и оказался так далеко, как не мечтал зайти даже двенадцать лет назад, когда желал видеть в Засе любовника. Впервые он понял, что в опасности не он, а ангел. Следует быть осторожным. Ангел не обладал такой уж большой силой — Собран ошибочно принял за силу гибкость. Он сказал Засу:
— За то, что случилось со мной, не беспокойся. Я всего лишь хрупкое создание со своими грубыми инстинктами.
На востоке показалось солнце, гребень холма заискрился — виноградники окрасились золотым и задышали паром.
— Не спящий в доме — это либо Батист, либо наша служанка. Если мой сын, то он еще до завтрака выйдет сюда с ружьем, станет стрелять, пугая птиц.
— Тогда я улетаю.
— Я кое о чем хотел тебе рассказать: об Аврориной болезни и об убийствах. Я ведь ни разу не рассказывал тебе об убийствах. И о том, что ты мне говорил, хочу спросить…
Собран замолчал, но разум продолжал судорожно цепляться за время — за упущенные шесть лет.
Пройдет еще год, прежде чем ангел прилетит снова. Убийство Алины не в счет, Собрана волновали предыдущие два. Почему он не поведал Засу о них? Наверное, по некой причине, из-за которой боялся думать, боялся, потому что не знал, куда заведет его виденное. Кто-то должен был просто заставить его не бежать от размышлений, а ясно обо всем поразмыслить.
Однако Собран преследовал лишь свои интересы. Он хотел оказаться рядом с ангелом в одном из тех мест, над которыми ангел приоткрыл покров тайны, — об остальном можно было только гадать, ошибаться. Собран спросил:
— Почему ты не пошел за Христом, когда Он спустился в ад проповедовать? Ты спрятался?
— Нет, никто от Него не прятался. Когда Христос пришел в ад проповедовать, мы только кружили вокруг Него, словно мотыльки вокруг свечи. Он проповедовал не телам, но душам и не сказал ничего такого, чего мы не слышали раньше. Сходство, однако, напугало меня. Ненавижу — и я говорил сегодня об этом дважды, — когда что-то беспокоит меня.
Возле дома раздался ружейный выстрел. Низко над землей вспорхнуло несколько дроздов и перелетело над головами Собрана и ангела.
— На кого же похож Господь?
Собран уже привык к таким потрясениям и даже получал от них удовольствие — удовольствие оттого, что его лишают мужества, как то проделали с виноделом страсть к другу Батисту, любовь к Селесте, потом к Засу, а после к Авроре; или военный поход, когда Собран видел дома с окнами, расположенными под самой крышей, и печными трубами, похожими на перевернутые лопаты.
— Расскажи, — попросил Собран.
— Мне пора.
Собран выпустил ангела, дал ему встать.
Зас осторожно присмотрелся к окнам дома, затем отошел за дерево. Собран ожидал, что ангел вот-вот запрыгает, подобно убегающей курице. Винодел подошел к нему и обнял одной рукой — легко и свободно.
— Христос напоминал меня, — ответил наконец Зас.
Собран, желая показать спокойствие и рассудительность, даже предположил, будто сходство происходит оттого, что оба — и Христос, и Зас — суть договоры. Сын Божий — договор между Богом и человеком, а Зас — между Богом и дьяволом.
— А это мысль… в некотором роде, — сказал приятно удивленный Зас. — Думаешь, будто у Бога имеется… — он на пальцах изобразил форму, — специальный слепок моего лица и лица Христа на случай, если придется заключать такой вот договор? Будто Бог забывчив или просто ленив и работает по одному образцу, как гончар?
— Если насчет сходства все правда, значит, оно — не просто так.
— Уста, целовавшие меня, говорят: «Если насчет сходства все правда», тогда как мои говорят:
«Это правда». Я, может, и ношу одно лицо на двоих, но сам-то я не подделка. Мне пора, Собран, уже почти день, и меня будет слишком хорошо видно в небе.
— А что же говорит о сходстве дьявол?
Зас посмотрел Собрану в глаза и ответил, мол, что-то винодел стал очень смел и нагл, раз спрашивает о словах дьявола.
— Люцифер говорит: не спрашивай. Люцифер говорит: уйди с глаз моих.
Отойдя на пару шагов, Зас подпрыгнул и полетел.
Его и правда было видно чересчур хорошо — еще очень долгое время. Сперва Собран видел фигуру, напоминающую гусиный клин, затем пятно: золотое с белым, не похожее ни на гусей, ни на лебедей, ни на облако, но на ангела.
Искры огня. Лучи солнца пронзают кроны деревьев.
Карета тряслась, и Аврора постучала в подвешенную к потолку колотушку, давая знак кучеру. Тот придержал лошадей и, открыв люк, заглянул внутрь экипажа заспанными, опухшими глазами. Аврора дала ему время отоспаться и разбудила только что, а потому сонное лицо привело баронессу в ярость. Как посмел этот тип дрыхнуть посреди бела дня, когда ее собственный мир рвался в клочья, будто паутина под ударами градин!
Аврора велела остановить карету и высадила каменщика, забыв поблагодарить за помощь. Тот лепетал на ходу: «Баронесса! Как же, ну как же?» — горя желанием узнать, что она такого увидела.
Когда Антуан вышел, Аврора велела ехать дальше. Откинулась на заднюю стенку кареты с мягкой обивкой.
На дороге что-то взорвалось. Сначала баронессе показалось, будто сквозь виноградные лозы она видит растекающееся пятно крови, а в нем — искры огня. Каменщик долго смотрел в том же направлении, а потом, решив, что кто-то стрелял в них, прижал баронессу к земле.
Аврора не стала сопротивляться, только развернула голову так, чтобы не потерять из виду гребень холма — хотела узнать, в кого же все-таки стреляли, если не в них… и заметила падающего лебедя. Затем просто отказалась верить глазам, которые видели просто огромного лебедя. Снова раздался треск — крылья раскрылись: бледные, словно два смотрящих друг на друга зеркала в солнечный день. То падал ангел. Он приземлился вне поля зрения Авроры. Собран двинулся к нему, лег рядом и тоже пропал из виду. Мочевой пузырь Авроры свела внезапная судорога, и она обмочилась. Каменщик что-то зашептал на ухо баронессе, но она оттолкнула его, хмыкнув. Посмотрела на Собрана: старый друг поднялся на ноги и, отойдя к перечному дереву, стал смотреть на дорогу. Затем отошел к столу, где зажег лампу — ею он поводил из стороны в сторону, будто сигналя кому-то. Сел в кресло, распустил узел на шейном платке и промокнул щеку. Кажется, он с кем-то беседовал. Да, точно, Собран разговаривал с кем-то. Даже наклонился, чтобы послушать ответ собеседника, глядя куда-то на восток — точно по линии над головой Авроры. Пиджак у него на спине порвался — баронесса видела белую выступившую пузырем рубашку. Довольно долго Собран оставался неподвижен. Глянул — коротко — вниз, встал и медленно подошел вплотную к чему-то, что лежало на земле и на что он смотрел. Нагнулся и во второй раз пропал из виду.
Аврора схватила Антуана за руку.
— Бежим! Сейчас, — сказала она.
Они побежали, согнувшись вдвое, меж рядов виноградника, потом вдоль стены у дороги. Один раз Аврора оглянулась на гребень холма, увидела дерево, стол, белый навес и пограничный камень, похожий на широкоскулого сторожевого пса, сидящего на задних лапах. Антуан с Авророй добежали до поворота, за которым в длинной дубовой аллее дожидалась хозяйку запряженная карета.
Не доезжая до шато, Аврора велела кучеру еще раз остановиться там, где дорога проходила возле реки. Покинув карету, баронесса вышла к самому берегу. Вода была непрозрачна и отражала небо с его плавным переходом цветов от розового и золотого к белому, невинная, будто младенец в колыбели. Аврора вошла в нее, желая омыть юбку, затем стала двигаться быстрее — впереди нее побежали круги, а встречные волны били в живот, в обезображенную грудь.
Тут ее схватили и силой вытащили обратно на берег. Кучер, заливаясь слезами, вернул хозяйку к карете, умоляя подумать о муже и сыне. От слуги пахло колбасой, которую он припас на завтрак и съел, пока правил каретой. Слуга усадил хозяйку в экипаж, укутал в пальто и, вернувшись на козлы, погнал лошадей дальше, к дому.
Такова была история, рассказанная кучером и облетевшая округу, почти не изменив содержания. Кучер рассказывал, что всю ночь прождал баронессу возле кареты, спрятанной в дубовой аллее за северо-восточным склоном Кло-Жодо. На рассвете баронесса вернулась, но не одна, а с каменщиком Антуаном Лоделем — его они высадили по дороге за Кло-Кальман. Баронесса велела снова остановить карету у реки, в которую бросилась без колебаний и даже не помолившись.
Лишь спустя месяц новость об этой попытке самоубийства достигла Собрана, которого от мира отрезало ужасное горе.
Собран поднял из колодца ведро воды и стал умываться. Из винодельни вышел Батист с ружьем и спросил отца: «Ты опять не спал всю ночь?» — указав носком сапога на лампу возле ног Собрана. Отец изучающе посмотрел на сына, выражение лица которого полностью копировало отцовское, разве что не несло следов вины и познания.
— Ты сам-то хорошо спал? — спросил винодел.
— Хорошо, — ответил Батист, а после недолгого размышления добавил: — Вчера ведь была та самая ночь, да?
Пришло время лгать. А солгав, Собран понял, что уже не сможет говорить правду.
— Я убил человека, — «признался» он после долгого молчания. Эту легенду он заготовил несколько лет назад, но нужды в ней до сих пор не испытывал. — Я тогда еще воевал. Это случилось в ночь перед тем, как пожар заставил нас покинуть Москву… там был австрийский пехотинец и женщина, русская женщина. Беременная… — Собран столкнул ведро в колодец. Ручка ворота бешено завращалась, и, когда внизу раздался всплеск, винодел сказал: — Я не хочу говорить об этом. Скажу только, что поступил неверно.
Правда, настоящая правда, была хуже. Собран живо помнил ту женщину и то, что с ней сделал. Намного четче, чем мертвых ос и засохшие груши в горшке у ее кровати, которые принял за знак от своего брошенного благословенного покровителя. Теперь же отец врал сыну, будто отнял жизнь у человека, спасая честь женщины, но этим обесчестил ее вновь.
— Ты еще кому-нибудь рассказывал об этом? — спросил сын.
— Батист Кальман знал. А тебе я говорю об этом, потому что ты уже взрослый.
Свободной рукой Батист взял отца за руку и повел в дом завтракать.
Они пили кофе с молоком, когда к дому подъехал экипаж — собственный экипаж семьи, груженный ящиками. Кучер спрыгнул с козел, чтобы распахнуть дверцу, но его отпихнул Леон. Слуга на секунду опешил, затем спустил сходни, подал руку Селесте и Аньес. Селеста задумчиво улыбалась, а Аньес была бледна, глаза ее глубоко запали.
Собран с сыном наблюдали за этим из утренней комнаты, затем спустились в прихожую. Собран подхватил Селесту под руку.
— Ах, дорогой, дай же хотя бы шляпку снять, — похотливо улыбнулась Селеста, не стесняясь присутствия сына и дочери.
Собран отпустил ее.
— Да ты и дня не пробыла в Сен-Флорентине, так скоро вернулась, — упрекнул он жену.
— Ты прав. Мне не понравилось.
— Что с Леоном?
— У него желчь поднялась. Мы слишком быстро ехали.
— А что не так с минеральными водами?
— Ты слышишь, Аньес? Твой отец не желает нас видеть.
— Я рад, что вы дома, но здесь пока очень жарко, да и ковры со шторами еще не на месте.
Обойдя мужа, Селеста поцеловала сына.
— Я освежусь, — сказала она, поднимаясь по лестнице. — Идем, Аньес.
— Одну минуту, мама.
— Сию же секунду, дорогая, — обернулась Селеста и протянула руку.
Аньес обернулась на отца — тот спешно сказал, что будет на винодельне, и дочь побежала вслед за матерью.
Когда выдалась возможность, Аньес сообщила отцу, что и понятия не имела, будто матери не понравилось на курорте, однако через два дня после прибытия Селеста велела собирать вещи. Аньес нашла себе уйму занятий: разучивала с одной знаковой новое произведение для пианино, успела два раза искупаться, сходила с дядюшкой в лес посмотреть на светляков… Их втроем приглашали на ужины, где Селеста вела себя вполне благородно; потом последовало приглашение на пикник, но Селеста с Леоном внезапно засобирались домой. И ничего не объяснили даже по дороге назад.
Один раз матери сделалось дурно. После была шумная ночь на постоялом дворе в Преси-су-Тиль: какие-то люди все приходили и уходили. Но самое странное случилось на небольшом постоялом дворе в Алузе: владелец очень удивился, увидев таких гостей, однако мать что-то соврала ему про чистку ковров и штор. Никто даже не спросил, почему, если дома пока беспорядок, Жодо просто не поселились на время у Антуана и Софи. Мать и дядюшка Леон начали ссориться, и по ночам Аньес слышала, как эти двое буквально рычат друг на друга в соседней комнате.
Всю дорогу от Алуза до дома мама с дядюшкой так и не заговорили.
Собран застал Леона у себя в кабинете за столом. Брат писал письмо, плотно укутав шею платком, — завернулся в него по самые уши (должно быть, его снова продуло). Собран задал пару вопросов.
— Позволь мне сначала закончить письмо. — Леон развернулся к старшему брату. — Это срочно. Потом я в твоем распоряжении, — отвечал он, глядя на своего кота, который в это время стоя полудремал у камина, где горели бумаги. Избалованное животное отказывалось ложиться на голые доски, пока ковер сушился.
— Там пара писем от Алины, — сказал Леон.
В огне горело более чем пара писем.
Выйдя из кабинета и почти закрыв дверь, Собран услышал, как Леон произнес:
— Прости, Собран.
Обедать сели раньше обычного. К столу спустились Аньес и Батист. Служанка сообщила, что у Селесты разболелась голова и хозяйка решила принять ванну. В дверь к мсье Леону стучали, но он не ответил.
Собран велел подавать на стол. Взял ложку (сначала схватил всей пятерней, будто крестьянин, затем — как положено по этикету, и все чтобы подразнить Аньес), однако к еде не притронулся. Он смотрел, как круги жира на поверхности бульона сливаются, образовывая желтоватые линзы. От усталости у Собрана кружилась голова, и он, отложив ложку, надавил себе на темечко, словно пытаясь закупорить череп пробкой.
— Что это было? — спросил Собран.
— Отец? — позвал Батист.
Но Собран его не услышал — он не слышал вообще ничего. На него опустилась тишина, как после орудийного залпа Сняв с воротника салфетку, Софан встал из-за стола и поднялся к себе в комнату. Дверь к Селесте была чуть приоткрыта — Собран отворил ее пошире и услышал плеск воды в цинковой ванне. Золотистые локоны разметались по простыне, накинутой на край ванны. Она томно вздохнула, пожала плечами, но мужа не заметила, не обернулась. Тогда Собран пошел в комнату Леона — дверь туда тоже оказалась приоткрыта. Собран распахнул ее.
Леон повесился на веревке, к которой крепилась люстра. Сама люстра, отвязанная, лежала на Шалу возле опрокинутого стула. Падая, стул задел и расколол подсвечник из матового стекла — свеча из-под него выпала, откатилась к письменному столу и лежала сломанная, будто на нее наступили.
Собран вошел в комнату, закрыл за собой дверь и тяжело прислонился к ней.
С ноги Леона свалился ботинок. Совсем новая, едва потертая подошва смотрела вверх, на Собрана. Чулок сполз с голой ноги Леона — с обмякшей, безвольно висящей, будто у статуи какого-нибудь святого, возносящегося к небу. Носок и пятка чулка окрасились от полинявшей стельки новой обуви. Веревки на сломанной шее видно не было — она терялась в складках шейного платка, который Леон так и не снял. Взгляд самоубийцы был направлен вниз, туда же, куда словно бы стремился язык, от которого к полу протянулась тугая прозрачная нить слюны.
На комоде лежало одно-единственное письмо. Собран взял его сначала одной рукой и тут же поспешил ухватить листок второй — обе тряслись столь сильно, что казалось, будто они борются с прощальным посланием, где Леон писал:
Брат!
Я старался оправдать оказанную мне милость, пусть и милосердие твое, лишенное дружбы, явилось обычнейшей жалостью, мною не заслуженной. Я злоупотребил твоим гостеприимством, я трус, который желает исповедаться, но боится сказать тебе все в лицо. Бог знает, что за человек я был десять лет назад, когда послал ко мне ангела. Зачем мне велели спасать свою жизнь, не запретив более грешить?
Я следую нечестивою дорогою похоти. Я виноват. Это я убил сестру Алины Женевьеву. Она доставила мне удовольствие, получая которое я себя ненавижу. Следующей была Мари Пеле — моя полюбовница, раскрывшая преступление.
Так зачем Бог…
Леон зачеркнул слово «сохранил», написав вместо него «спас».
…мне жизнь, зная, что, даже раскаявшись и сожалея о содеянном, я предам Его? Чего ради Он спас меня столь чудесным образом? Явление ангела стало вехой, отметкой в грошовой книге моей жизни. Когда-то мне доставляло радость произносить: Да пребудет воля Твоя, да только позже благое в Божьем промысле для меня пропало. Зачем Он создал меня таким? Я же любил бедную, невинную Алину, но я и стал…
Под конец почерк Леона стал убористым и бережливым, однако места все равно не хватило, и Скомкав письмо, Собран сунул его в карман, вышел из комнаты и стал спускаться по лестнице. Одолев первый пролет, он тяжело сел на площадке — ноги не держали. Через несколько минут в коридоре показался Батист. Заметив отца, он взлетел по лестнице, опустился рядом и спросил:
— Отец, ты не заболел?
Собран притянул сына к себе и прошептал:
— Твой дядя повесился. Пойди приведи Антуана и Софи.
Подняв отца на ноги, Батист позвал Аньес. Вместе дети отвели Собрана к столу и усадили в кресло во главе стола.
— Иди уже, — махнул отец рукой сыну.
Батист выбежал из комнаты, но в коридоре задержался — решил проверить все сам и поднялся на второй этаж.
— Отец, у тебя такие холодные руки, — сказала Аньес.
— Сейчас пройдет, — ответил Собран.
Дочь разминала ему ладони и пальцы, пристально глядя в лицо. Спустился Батист. Проходя мимо двери в столовую, он обернулся — кровь совершенно отлила у него от лица.
— Иди, — повторил Собран.
Батист ушел.
Собран сидел на стуле у изножья кровати, пока женщины омывали тело Леона. Аньес, которая никогда в этом деле не участвовала, держала кувшин и полотенца. Комнату освещали свечи, а за задернутыми шторами догорал розовый закат.
Селеста отжала полотенце над тазом.
Служанка приподняла Леону голову, а Софи стала снимать шейный платок. Ткань трещала, с трудом отходя от тела: слишком глубокий след оставила веревка на шее. Софи вздохнула, дыхание ее затрепетало, будто пламя свечи, потревоженное ветром. Затем она расстегнула на теле младшего брата рубашку, и вместе со служанкой они обнажили торс Леона. Настала очередь Селесты.
Со своего места Собран заметил на шее у Леона не только следы от веревки, но и синяки, походившие на грязный ворот. Точно такие же Собран видел на шее брата в то далекое утро, когда Леон одевался у очага на кухне в старом доме. В утро, когда нашли убитой Женевьеву Лизе. И вовсе не немытость брата поразила тогда Собрана, как он теперь понимал, а понимание, что Леона кто-то душил. Тогда старший брат синякам значения не придал.
Женщины по очереди омыли тело Леона под мышками, затем сняли с него штаны и перевернули на живот, чтобы отмыть ягодицы и промежность от испражнений.
Аньес плакала. Слезы скатывались по лицу и падали с подбородка в таз, смешиваясь с чистой водой.
Священник в Алузе отказался хоронить Леона на кладбище при церкви, полагаясь на Собрана больше, чем на кого бы то ни было, и надеясь, что он не окажется ханжой, не станет нарушать законов святой церкви. Это попросту неверно, когда спасенные станут ждать второго пришествия бок о бок с непрощенными.
Исключений быть не должно.
Софи, плача, просила священника смилостивиться. Селеста же отступила от святого отца, подняв подол юбки, как если бы обходила лужу грязи или кучки навоза, затем, сложив руки, посмотрела сквозь священника, сквозь выбеленную стену ризницы и дальше — как будто бы даже через маленькое поле памятников. Святой отец поразился этому взгляду, не ведая, что таким образом Селеста уходила от споров.
— Святой отец, Леон четыре года провел с монахами, всю жизнь ходил в церковь — именно в эту церковь, больше тридцати лет, — сказал Антуан.
Священник кивнул, понимая. К тому же семья Жодо подарила новую статую святой Варвары, стоявшую сейчас у алтаря. И тем не менее…
— Это невозможно, — отказал святой отец. — Мне жаль, но больше доводов я не стану слушать.
— Старый отец Леси нашел бы способ обойти правила, — Собран повел руками, словно захватывая что-то в кольцо, а потом разомкнул круг, будто выпустив кого-то на волю.
— Не в этом случае. У нас много места для некрещеных младенцев внутри стен церкви, вам следует довольствоваться этим… — Через окно святой отец указал на участок земли за сломанной каменной стеной позади церкви, — Гроб вашего брата можно зарыть под покойницкой, и я буду молиться за душу Леона. В честь вашей семьи, мсье Жодо, мы будем звонить в колокола, но… ваш брат должен быть похоронен за пределами кладбища при церкви.
Если это последнее слово святого отца, сказал Собран, то после похорон Леона он ни живым, ни мертвым не пересечет более порога церкви. Сказав так, Собран надел шляпу и вышел из ризницы. С покрытой головой он прошагал через все святилище к дверям, а там — наружу, на солнце.
— Если не похороните Леона на кладбище, сюда больше не придет не только Собран, — заявил Антуан и, взяв Софи с Селестой под руки, развернулся и последовал за шурином.
Леона похоронили в сухой могиле среди ежевики, подле трех других деревянных надгробий за церковной стеной.
Три дня спустя объявились Собран, Батист, Мартин и Антуан и стали ломать стену. Сыновья Антуана подвезли на телеге камни. До полудня мужчины перестраивали церковную стену, начиная от задних ее углов. К Собрану присоединились друзья из деревни. Все работали в одних рубашках и сильно потели.
Софи, Селеста и ее старшие дочери принесли обед: хлеб, сыр, лук, колбасу и молодое «Жодо-Кальман». Пока мужчины отдыхали, из церкви вышел священник — в третий раз он попытался отговорить смутьянов. Страшно ругался… Антуан предложил святому отцу выпить.
В час дня работа возобновилась, и к закату новая стена была готова. Теперь граница между могилами отпетых и неотпетых проходила только там, где на кладбище повышался уровень земли, подобно тому, как повышается уровень воды в ванне, когда в нее погружается тело, — там тела мертвых веками, поколение за поколением вытесняли почву. Холмик, под которым покоилось тело Леона, окружала насыпь, оставшаяся, когда мужчины выпалывали ежевику.
При гаснущем свете они сняли плотные рукавицы, сложили инструменты в телегу Антуана, умылись в поилке для лошадей у покойницкой и, надев куртки и шляпы и пожав друг другу руки, разошлись по домам.
Собран, заметив на дороге Поля де Вальде, выпрямился, оторвался от дела — он показывал работнику, как правильно подрезать лозу, — и помахал рукой Полю. Тот подъехал к винограднику, спешился. Один из работников тут же поставил наземь корзину для сбора урожая и подхватил поводья лошади. Обнажив голову, молодой граф приветствовал своего винодела с некоторым трепетом во взгляде.
— Отчего ваша мать не желает меня видеть? — спросил Собран, опуская приветствие.
Поль водрузил на место головной убор и, взяв Собрана под руку, отвел его в сторону.
— Вы мудрее меня, — сказал Поль.
— Не надо меня умасливать.
Поль зарделся.
— Мне хотелось бы говорить. — Он оглянулся на ближайших работников, склоненных над корзинами, полными красных ягод. — Кстати, слышал, вас и вашу супругу можно поздравить…
Собран молчал.
— Вновь, — добавил Поль, к чему его побудило отсутствие реакции со стороны винодела.
Лицо Собрана оставалось прежним, непроницаемым.
Тогда Поль решил надавить на то, что считал своим преимуществом. Понизив голос, он произнес:
— Мама больна, потому что потеряла ребенка. Это произошло на раннем сроке и, как мне сказали, настолько легко, насколько легко подобные вещи случаются.
— Это имеет отношение к слухам?
— Каким слухам, мсье Жодо?
— Слухам о том, что шесть недель назад она рано поутру бросилась в реку, желая утопиться.
Настала очередь Поля впадать в молчание. Он-то надеялся, что Собран воспримет весть о выкидыше как нечто личное.
— Выкидыш у вашей матери случился до или после того, как она бросилась в воду?
— После, — пробормотал Поль. — Маму спас кучер. Барон Леттелье узнал обо всем раньше меня. Новость дошла сначала до всех слуг, последней — до моей няни и только от нее — до меня. — Поль заступил Собрану дорогу, посмотрел ему в лицо. — Я не знаю, отчего мама решилась на подобное. И почему не выразила соболезнований по поводу кончины вашего брата. Узнав о том, что мсье Леон убил себя, она рассмеялась. Рассмеялась и сказала: «Бог предполагает, человек располагает».
Сам Поль явно побаивался повторять за матерью такое богохульство, но виду не подал.
Собран закрыл лицо ладонями и стал нещадно тереть его.
— Я знал, что вы поймете суть маминых слов, — обиженно и завистливо произнес Поль.
— Тем более она должна принять меня.
— Этим утром она отбыла на минеральные воды в Сен-Флорентин. Здесь слишком жарко. Барон отослал ее туда, он христианин и не приемлет вида страданий. Батист говорит, что мадам Жодо сейчас тоже на минеральных водах с вашей сестрой. Я бы побеспокоился за мадам — ей уже за сорок.
— Осторожнее, Поль.
Но Поль продолжал — он жалил, словно оса, потому что был зол на старших и на их секреты.
— Когда я сообщил маме, что у вас ожидается пополнение в семействе, преподнеся это как благую новость после дурной — о смерти вашего брата, — она сказала, будто вы, должно быть, Ной, выполняющий святую миссию: заново населяете свои территории.
— Будет уже, прекратите. Здесь не место для передачи оскорблений от вашей матери или замечаний по поводу возраста моей жены.
Поль закрыл рот, плотно сжав губы, так что побелело вокруг губ. Потом он сказал:
— Я пересказываю оскорбления лишь затем, чтобы вы все же объяснили, в чем суть дела.
Собран положил было руку графу на плечо, но юноша стряхнул ее.
— Вы подвергаете ее жизнь опасности!
— Мсье… — обратился к Полю Собран, дабы вернуть того на землю. — Мы с вашей матерью не любовники и не ссорились, если вы об этом.
Поль думал, будто мать потеряла ребенка, которого зачала не от барона, а от Собрана, и потому завидует очередной беременности мадам Жодо. И вот Собран отрицает свою причастность к беременности матери. Как бы то ни было, в одном Поль остался уверен. Он сказал:
— Причина ее несчастий — в вас.
Собран покачал головой.
— Прошло еще так мало времени с тех пор, как она избежала смерти. Учтите тот ущерб, что доставила ее женственности операция, учтите выкидыш — одно накладывается на другое…
— Нет, она несчастна из-за вас, Жодо. Все в округе считаются с вашими чувствами, забавами и мнением. Из-за вас Антон Ватье построил винный погреб, продав коров и забросив сливовый сад, который держал еще его дед, отведя доброе поле под виноградники. Из-за вас святую Варвару в церкви чтут вперед святого Винсена, покровителя вина. Она — покровительница канониров, и это дань памяти вашему другу Кальману, я прав? Из-за вас Лизе и Лодели не ходят в церковь уже месяц, даже женщины. Не говорите, будто не знаете о силе вашего влияния.
— Думаю, я знаю, из-за чего хворает ваша мать, — и это еще одна причина, по которой я должен ее видеть.
— Слишком поздно. И да — вы знаете, а значит, лжете мне. Ущерб ее женственности, говорите?! — выплюнул Поль, — Вы бы еще меня по голове похлопали. Думаете, я поверю, будто моя мать желала умереть из-за попорченной фигуры?
Поль начинал привлекать внимание. Работники уже поглядывали на них из-за лозы, будто лисы из кустов. Собран даже чувствовал жадность, которую излучали их взгляды.
— Поль… — начал он.
— Мой двоюродный дед был вашим покровителем. А что осталось мне? Домашняя прислуга, старухи, девчонки, хромой старик, присматривающий за садами, и один-два конюха. Благодаря вам у меня приличное состояние, но у меня есть — что? — немецкий, латынь, модные шляпы, мать, которая не желает объяснять причин своего отчаяния, и…
Собран заметил, что Поль пришел к какому-то решению.
— …еще Аньес, которая собирается уйти в монастырь, потому что ее дядя покончил с собой, а мать сошла с ума.
— Что ж, — шутливым тоном произнес Собран, — Аньес первой вернется в лоно церкви, чтобы искать там призвание. — Он махнул графу рукой. — Ступайте, садитесь на лошадь и скачите к Аньес. Ухаживайте за ней, делайте все, что угодно. Только перестаньте кричать на меня. — Уже поворачиваясь к графу спиной, он добавил: — Надеюсь, ваша мать поправится.
Поль надел шляпу, потом сдернул ее и швырнул оземь. Зашагал обратно к лошади, ругаясь, к немалой забаве работников Собрана. Вырвал уздцы из рук человека, сторожившего кобылу, и, запрыгнув в седло, поскакал прочь.
Аврора сидела на каменной скамье в хорошо освещенной нише, которую окружал тисовый забор с резьбой под каменную кладку. Журчал фонтан, брызги которого взлетали над ухоженными персиковыми деревьями.
Баронесса читала книгу — вновь Гюго, — но сейчас отложила ее на колени страницами вниз. Достала из кармана краюшку хлеба, разломала и веером бросила крошки на гравий и на скамью напротив. Аврора смотрела на эту скамью превосходного мрамора и мысленно представляла, что она не пуста, а занята… Поместив же на место пустоты фигуру, баронесса решила одно уравнение, которое больше нравилось ей нерешенным: если на свете есть ангелы, то есть и Бог. И так, размышляя о своем атеизме, она схватилась за воздух, за пустое место там, где раньше была грудь.
Послышались шаги — шли двое, молча. Аврора признала в них Софи Лодель и Селесту Жодо, хоть лица женщин скрывали поля шляпок. Обе заметили баронессу, свернули к ней. Софи даже приветственно подняла ручку — столь же вежливо и тактично, сколь и в предыдущий день, когда они втроем встретились у ванн. Аврора пригласила дам присесть рядом, и те приняли приглашение. Садясь, Софи и Селеста наклонили зонтики так, чтобы солнечные лучи по-прежнему не падали им на лица. Лучи же, проходя сквозь украшенные бисером края зонтика Софи, создавали причудливые узоры на корсаже ее плиссированного платья. Селеста, будучи в положении, надела платье более легкое. И свободное.
После обеда, поведала Софи, они с Селестой ходили на реку, но еще не купались. Рассчитывали завтра совершить экскурсию на соляные ручьи.
Селеста сказала, что ей тут несколько холодно, и попросила Софи принести шаль. Разговорчивости у золовки заметно поубавилось. Пропала и оживленность. Софи нисколько не смутилась, не испугалась, она просто заглянула в глаза Авроре, и у самой у нее взгляд потяжелел. Извинившись, сестра Собрана отправилась исполнять просьбу Селесты.
Мадам Жодо закрыла зонтик и, воткнув его кончиком в гравий, сложила руки на ручке. Шляпка на ней походила на колпак маяка, глаза — на факелы за полусферами линз. Селеста спросила:
— Кто ваш портной?
Аврора назвала имя человека из Отуна, на провинциальный вкус которого барон постоянно жаловался.
— Передайте ему мое восхищение, — высказалась Селеста, оглядывая грудь Авроры.
— Да, — ответила баронесса, — ущерба незаметно. Мой портной большой мастер. И умеет молчать. — В самом деле, — кивнула Селеста.
— Прошу, примите мои поздравления, мадам Жодо.
Улыбнувшись, Селеста погладила живот.
— Счастливое бремя, — сказала она. — Хотя вынашивать ребенка в жару тяжело.
— Когда выходит срок?
— В феврале. Малыш не увидит солнца до самого крещения.
— Как же вы это проделаете? То есть крестите ребенка? Поль говорит, что мсье Жодо и местный священник повздорили.
— Мы собираемся в Шалон-на-Соне. Будет Алиев еще одна крестная дочка.
У Авроры волосы зашевелились на голове. Ей вдруг сделалось холодно — в одежде да под солнцем.
— Ох нет, все верно, Алина мертва, — поправилась Селеста тоном немногим живее, чем вода, готовая обратиться в лед. Женщина с минуту подумала и высказала мысль: — Может быть, вы окажете нам честь?
— Разумеется, мадам. Однако вы, должно быть, знаете, что между мной и церковью была не то чтобы ссора, а некое холодное взаимное отторжение. И потому я ни разу не становилась крестной.
— Мы никогда не забудем вашей щедрости, вы спонсировали обучение Сабины.
Аврора признала факт, кивнув.
— И поскольку вы не религиозны, уверена, вы как-то иначе посмотрите на то, что ребенок у меня в утробе — не от мужа.
Аврора сидела, сложив руки на коленях, будто связанная птица. Книга вдруг начала сползать, но баронесса успела ее подхватить.
— Простите? — переспросила Аврора.
— Что ж, все улажено. — Коснувшись живота, Селеста улыбнулась. — Счастливый малыш.
Аврора шевелила губами, сил извлечь хоть звук не хватало.
Селеста поднялась.
— А вот и Софи, несет мне шаль, — Она раскрыла зонтик и положила его ручкой на плечо, — Я знаю, баронесса, мой муж делится с вами всем.
И поэтому, надеюсь, вы не возражаете, что этим маленьким секретом с вами поделилась я сама?
Подошедшая Софи укутала плечи невестки шалью. Селеста подала золовке руку.
— Идем дальше, дорогая?
Глядя в бледное лицо Авроры, Софи извинилась:
— Простите, баронесса, мне очень жаль.
Селеста, сияющая и величественная, притворилась, будто не слышала этого, и потянула золовку за собой.
Никто ни с кем не разговаривал. Собран сказал себе, что Аврора справится сама. Аврора же составляла письма — но только в уме. У Собрана и Антуана к ней были вопросы, однако ее самой рядом не было. Из Сен-Флорентина она отправилась в имение барона, оттуда — в Париж, где намеревалась перезимовать. Поль присоединился к ней, покинув Аньес так и не целованной. Селеста расцвела и вместе с младшими дочерьми отправилась к Сабине в Шалон-на-Соне. Собран перевез третью книгу и одежду в свою комнату над бродильней в Вюйи, оставив на целую неделю за себя старших сыновей. Он не дожидался возвращения Авроры, не искал домашнего уюта, не думал о рождении здорового ребенка или о примирении с церковью. Он только ждал лета, когда придет тот единственный, кому можно будет показать прощальное письмо Леона.
Одной декабрьской ночью Собран умудрился заснуть, хоть за окном бушевал ветер и снег, сухой как соль, скребся в ставни. Чуть позднее винодел пробудился. Ветер стал сильнее, а одна из ставен отошла и теперь стучала: ударялась сначала о каменную стену, а потом… нет, не о каменный подоконник, обо что-то мягкое.
В ставни постучали.
Собран выбрался из постели, подошел к окну. Точно, одна ставня оказалась открыта, а за ней и за стеклом Собран увидел своего ангела. Тот руками и ногами держался за каменную раму и подоконник. Черные волосы разметались, будто лоскуты разорванного знамени. Винодел распахнул окно — тогда же отворилась вторая ставня, ударила Заса, и тот упал в снег, но мгновенно поднялся. В один прыжок он снова был на подоконнике. На снегу остался размытый силуэт, ничем не похожий на снежных ангелов, каких рисуют дети.
Зас ворвался в комнату мимо Собрана, а тот быстренько закрыл сначала одну створку окна, затем вторую, у которой треснули две секции стекла.
Зас тем временем растянулся на полу у камина, дул на тлеющие угли. Теперь, при закрытых окнах, только эти огоньки давали свет в комнате. Собран зажег свечу.
— Не буду вставать, — сказал ангел. — Тут потолок слишком низок для моих крыльев. Я пришел сегодня, потому что не хочу приходить тогда, когда за нами можно подглядывать. — Он начал подкидывать в огонь топлива, делая это аккуратно и с любопытством, будто кормил животное, аппетиты и вкусы которого намеревался выяснить, — Надо перенести ночь встречи. Скажем, на следующий день. Даже так мы собьем соглядатаев с толку и сможем видеться в то время, когда ты обычно отсылаешь близких на отдых.
Как же много он сумел вместить в пару предложений. Собран рассмеялся.
Зас оглянулся на него через крыло, роняя капли воды с волос, — те падали и с шипением испарялись на горячей плите у камина.
— Афара призналась, что отправила тебе письмо, — сказал ангел. — Мне интересно, получил ли ты его. Боюсь даже подумать, что она могла тебе написать.
Зас сел на полу, закрывшись крыльями, так что Собран теперь видел лишь его голову да босые ступни.
— Весь этот год Афара выхаживала покалеченного русского скорняка Кумилева. Я-то думал, он стал ее хобби или частичной платой за место в раю. А оказалось, Афара приютила русского, потому что он знает французский. Хотела написать тебе. Как же вы изворотливы, люди! Ваша слабость заставляет вас развивать хитрость. Подумай: люди, не ангелы, открыли, что планеты обращаются вокруг Солнца.
Собран покачал головой. Он не верил ушам.
— Только в телескоп можно увидеть, как планеты обращаются вокруг Солнца. Но разве изобрели бы телескоп, когда б не изобрели очков? Лишенные преимуществ, нуждающиеся, изворотливые — вот вы какие.
Словно бы желая продемонстрировать разницу между людьми и ангелами, Зас поворошил поленья в камине голой рукой. Затем вытащил одно из них и счистил с него сажу о крылья.
— Письма пока не получал, — сказал Собран и добавил: — Я хочу обнять тебя, Зас. Позволишь ли?
— Я не люблю, когда ко мне прикасаются. И ты бы тоже не любил, когда за тобой следили бы одновременно Бог и дьявол. Для следующего своего оптического образа я сделаю либо перископ, либо калейдоскоп.
Собран с достоинством ответил:
— Что ж, ладно, не хочешь встать, тогда и я не сяду на пол. Хотелось бы доложить тебе, что после ночи, проведенной на земле посреди лета, я неделю ходил сгорбленный. Хоть не такой уж я древний, но боли меня совсем одолели, учитывая все произошедшее.
Собран вытащил из ящика стола предсмертное письмо Леона и передал его ангелу.
— Мне точно следует читать это? — спросил Зас, держа письмо за уголок.
Казалось, он был тронут, однако лист бумаги не выдал ни малейшей дрожи рук.
— Нет. Но разве ты боишься?
— Мне никогда не приходилось показывать отваги, Собран. — Зас принялся за чтение. Перевернул бумагу, дочитал, взглянул на винодела, — А продолжение есть?
— Нет.
— Думаю, все же есть.
— Леон годами жил под крышей моего дома, но даже тебя я знаю лучше, чем его.
— Однако твое гостеприимство в этом послании явно оспаривается.
— Леон не заслуживал места в нашем доме. Я вроде бы говорил ему об этом.
— Нам всем пришлось заслужить тебя, Собран.
Собран присел на край кровати, задев ногой ночной горшок. Крышка загремела, и винодел попытался вспомнить, мочился ли он перед сном. Устыдившись в который раз собственного тела, он взглянул на свои острые колени под ночной рубашкой, на грубые узловатые руки.
— Я не давал Леону повода убивать себя. Он сам. Он был убийцей. Я не понимаю этого. Я даже думать об этом не могу.
— Убийства — это новость для меня, — признался Зас. — А потому потрясен я не так сильно. Ты ни разу не удосужился рассказать об этих злодеяниях. — Глаза ангела сделались непроницаемыми, задумчивыми, — Если только ты не думал, будто убийца — я.
Он протянул письмо назад Собрану, но тот и пальцем не пошевелил, чтобы забрать его. Сказал только:
— Сожги.
Зас бросил лист бумаги в очаг.
— Не похоже, чтобы Леон признавался в убийстве Алины. Но ее смерть взбудоражила в его памяти прошлые преступления, и они не давали ему жизни даже после раскаяния.
— Леон сказал, что согрешил, уже раскаявшись.
Письмо превратилось в хлопья сажи, и Собран больше не видел нужды говорить о брате в настоящем времени. Даже когда речь шла о письме.
— Он говорит о предательстве, не об убийстве. — Зас посмотрел на тлеющий лист, как если бы мог все еще прочесть, что на нем было написано. Однако он помнил содержание записки до последнего слова и в памяти своей не сомневался. — Возможно, смерть Алины стала для него тяжелым совпадением?
— Ни за что бы не подумал, будто ты веришь в совпадения.
— Верю, но со мной они не случаются.
— Ты важная птица. Против тебя плетут заговоры, за тобой следят, подвергают опасности… Хотя бы тот бедняга, что обмочился в винограднике, — Собран отвернулся от Заса, уронив плечи. — Знаешь, моя жизнь — это спуск по холму после летнего солнцестояния.
— Да? — мягко произнес Зас. Он подошел к Собрану, который сидел, понуро опустив голову, — Ты говоришь о конкретном, последнем солнцестоянии? Или о солнцестоянии вообще? Собран, ты говоришь так, будто в моих силах сделать тебя счастливым. Но это ошибка, и не важно, что ты себе представляешь. — Зас вздохнул, — Однако сейчас, думаю, я должен сказать себе: будущее мое — катастрофа.
Взгляд Собрана задержался на животе ангела гладком, блестящем животе, на котором красовался украшенный драгоценными камнями пояс. Винодел не удивился, как тогда, двенадцать лет назад, однако поразился тому, что тело Заса ничуть не изменилось за прошедшие годы, сохранившись подобно ценному дорогому воспоминанию.
Положив руки Собрану на плечи, ангел надавил, нависнув над мужчиной, так что их лица попали в свет, излучаемый единственной свечой. Зас сделал это неожиданно, но плавно. Весил он немного, а потому не уронил человека, использовал мускулы. Не колеблясь, решился — и уже ничто не остановило бы его. Если Собран говорит, что катится вниз по склону, то ангел устроит так, что склон превратится в отвесную скалу, где цепляться вовсе не за что. И спасение человек обретет лишь в руках ангела.
Зас рванул на Собране ворот ночной сорочки, так что пуговицы разлетелись по полу.
— Сколько тебе лет? — спросил ангел. — Сорок пять, верно? Разве это старость? — Изящные мозолистые пальцы заскользили по торсу винодела: по соскам, груди, по животу, потом — разорвав сорочку — по бедрам, по внутренней их стороне, возле мошонки.
Тогда Собран сам прикоснулся к ангелу в том же месте, но не заметил и намека на движение.
— Зачем мне это? — спросил ангел, прочтя мысли Собрана по его прикосновению. — Думаешь, мне нужна твердость, чтобы оплодотворить земную женщину? Нет, я ведь сказочная копия мужчины. А моя красота — лишь броня и услада для очей Бога.
Взявшись за жемчужную головку стержня на ремне ангела, Собран потянул, и ремень спал с пояса ангела, как разрубленная надвое змея. Обняв Заса за бедра, винодел притянул его к себе, развернулся вместе с ним, и оба легли на кровать — лицом к лицу.
Глядя ангелу в глаза, Собран произнес:
— Я знаю, что ты девствен и не владеешь телом, как паралитик. Знаю, что я стар и уже не так красив, как был когда-то. Но я знаю: ты любишь меня, как я люблю тебя, — И он поцеловал ангела.
Зас говорил что-то, а Собран пытался слушать, то погружаясь, то выныривая из дремы. Вот так с ним всегда.
Никого, кроме них двоих, никто не следит — ни человек, ни божество. Нет прошлого, запахов бренди, табака, нет обморожения. Собран плакал. Ангел, слава богу, оказался инкубом. Вкус и запах тела Заса будто отбросили его в сгущающуюся массу воспоминаний о раннем обретении мужества.
Зас говорил:
— Я не люблю тебя только потому, что ты любишь меня. Не люблю, Собран. Собран, прошу, проснись и сделай то, что ты делал. Снова. Прошу.
И неутомимый, и вдохновляющий.
Горло у Собрана раздулось, в ушах зазвенело. Он слышал собственный голос — дикий от изнеможения, ревущий, лишенный всякой человечности. В Засе нет грязи, говорил он, хотя ему нравилось наблюдать, как вытекает его семя из ангела. Следов на теле не оставалось, лишь излияния: плотные жемчужины Собрана и чистые, белые, как яичный белок, — от Заса. Никаких синяков, покраснений. Волосы у ангела возле одного уха слиплись от семени, хлопья которого засохли и рядом на щеке.
Зас обласкал каждый дюйм Собранова тела, и Собран отвечал тем же.
— Я все еще хочу… — шептал он, засыпая.
Собран рассказывал об убийствах, о том, как старый граф велел ему, Леону и Жюлю Лизе осмотреть тело Мари Пеле, потому что именно они втроем нашли первый труп, Женевьеву Лизе. Граф спрашивал, не видят ли они тех же следов, какие, может быть, заметили в первый раз.
Сейчас Собран понимал, что их всех тогда подозревали в убийстве. Врач задержался в комнате, склонившись над телом Мари, держа зажженную свечу возле руки мертвой девушки, словно бы собираясь поджечь ее.
— Граф стоял у меня за спиной и спрашивал, не заметил ли я чего. Но разум мой тогда был до краев переполнен воспоминаниями о войне, о других мертвецах. Я просто не мог вспомнить, как выглядел труп Женевьевы. Обеих девушек задушили, а потом забили. Кроме отметин на шее у Леона, я следов удушения больше не видел. В утро, когда мы нашли Женевьеву, и надо было догадаться, что связь между ними есть. Да, мне до сих пор не до конца понятна эта связь.
— А я думаю, тебе все ясно, Собран.
— И что же?
— Схвати меня за горло.
— Давай же.
Собран подчинился, положив кончики пальцев на позвоночник, а большими пальцами накрыл кадык.
— Каково? Ты когда-нибудь кому-нибудь позволишь сделать подобное с собой?
— Ты полностью мне доверяешься?
— Теперь давай я.
— Нет.
— Да. Верь мне.
Поменялись местами. Теплые пальцы, едва заметное нажатие.
Собран вздохнул. Зас передвинул ногу и спросил:
— Да?
— Я не желал знать этого.
— Отпустить тебя? Мне даже понравилось. Но помни, Собран: все, свершаемое мной, похоже, отзывается в тебе. Возможно, только это и отозвалось в Леоне. Те бедные девушки раскрыли, что нравилось ему больше всего, и он их за это возненавидел. «Это я убил сестру Алины Женевьеву. Она доставила мне удовольствие, за которое я себя ненавижу», — процитировал Зас письмо Леона. — Вот оно, и не надо стыдиться.
— У верен, что, если убрать саму идею о греховности чувственного наслаждения, расцветет множество новых школ мысли. Кстати, о наслаждении — тебе нравится, когда мои руки берут тебя за горло. То же любил Леон. И в то же время ненавидел и стыдился этого. О вас с Селестой: когда ты заговорил о ней, мне показалось, что ты желаешь ее, потому как она, во-первых, красива, а во-вторых, презирает тебя. Или же, представь, ты захотел меня впервые либо когда я бросил тебя наземь, стоило тебе просить меня навестить твою дочь, либо когда ты увидел рану, нанесенную мне Михаилом.
— Архангелом Михаилом?
— Вот ты опять спрашиваешь о незначительном. Я стою на пороге открытия, готов найти способ бороться с жестокостью и страстью, ибо они могут быть опасно близки, а ты… тебя лишь интересует имя моего обидчика.
— Я голоден.
— Пойди найди себе поесть.
— Не уходи, Зас.
— Не уйду.
— А ты сам голоден?
— Шутишь?
— Когда я в первый раз навестил Аврору после ее болезни, я понял, что она ко мне испытывает. Мы обнялись, и оба ощутили большую нежность, какая бывает между супругами.
— И ты думаешь, будто тогда в винограднике пряталась Аврора. Она была той беременной женщиной, не Селеста?
— У нее в некотором роде сейчас кризис. Аврора атеист. Не похоже на нее, наверное, подумаешь ты. Что ей теперь думать о своих убеждениях? Атеизм — это действительно убеждение, не просто леность или небрежение. Аврора думала, будто знает меня. Что значит «гммм», Зас? Мои руки чувствуют, как глубоко у тебя в груди зародилось сомнение.
— Что будешь делать, если она и дальше не пожелает тебя видеть?
— Скоро нам доведется поговорить. Поль ухаживает за Аньес, а такое без родительского внимания остаться не должно. Хотя я буду против этой связи — не желаю осквернять графскую кровь непорядками нашей семьи.
— Так ты скажешь Аньес «нет», как когда-то сказал тебе «нет» твой отец? К тому же непорядок в семье Жодо — это ее же удача. Или ты больше не веришь в свою удачу?
— Ты не моя удача, падший ангел, и не мой ближайший друг. Ты моя любовь. Настоящая любовь.
— Ты уснул.
— Кажется, ты мне это уже говорил. Я засыпаю, проваливаюсь в сон, стоит моему разуму перестать властвовать над телом, как властвует король на троне. Уже сколько лет я просыпаюсь и думаю об одном — о тебе, когда ты вот так молча глядишь на меня. Я представляю целую жизнь, которая начнется в момент, когда я умру, а ты все так же будешь сидеть подле меня.
— Думаешь, я буду сидеть у твоего смертного одра?
— Да.
— А если не буду, станешь жить вечно?
Зас поведал Собрану, что падшие ангелы начитанны. Ад полнится копиями всего, что когда-либо было написано. В раю же копий не терпят, кроме ангелов — единственное, что Бог позволил Себе воспроизвести.
— Он терпит лишь копии, созданные Им Самим. В адской цитадели нас живет постоянное число, но крепость постоянно растет, дабы вместить книги, которые постепенно заполняют комнату за комнатой. Но ангелы, хоть и начитанны, абсолютно не воспринимают опыт — они просто созданы такими: вечными, не изменяющимися, безмятежными.
— Только не ты.
— Это, наверное, из-за моего сада. И я слишком много общаюсь со смертными.
Богатеи выложили бы целые состояния даже за одну унцию слюны ангела. Она — любовное зелье, сладкое, чистое, будто свежий снег, и освежающее после дней солнцепека. Испытанная закваска для потных простыней.
— Я понял, что оказался в опасности, едва предложив прийти к Тебе во второй раз. Понял, когда Бог ниспослал вихрь, который унес меня, вырвав несколько перьев.
— Но ты все равно приходил каждый год.
— Бог — мой создатель, не хозяин. Не думаю, будто Он говорит мне: «Не смей делать этого!» Скорее: «Ты об этом пожалеешь».
— Значит, ты можешь быть свободен с небольшими оговорками. Если бы Бог сделал мне предложение, думаю, я бы его принял. То есть, думаю, Он уже мне его сделал, просто я этого не понял.
Собран очнулся на каменном полу у камина. Винодел никак не мог открыть глаза: ему казалось, что он муха, которая попала в лужицу меда и пытается взлететь. Затем он почувствовал прикосновение теплой воды и грубой ткани. Зас омыл и уложил его на кровать, застеленную свежим бельем. Сам лег поверх одеяла и погладил лицо Собрана.
— Мне надо лететь и полить цветы в саду. Эта буря — единственная причина, по которой мы так долго смогли оставаться наедине.
Собран высвободил руки из-под одеяла и ухватил ангела за уши.
— Возвращайся скорее, — попросил он.
— Вернусь. А ты спи. Неделю, не меньше. Ешь мясо во время каждой трапезы. Напиши письмо Авроре.
Отняв от ушей руки Собрана, Зас выпрямился, скрестив крылья за спиной. Еще раз посетовал на низкие потолки и ушел.
Рю-дю-Бак,
Париж,
20 января 1835 г.
Собран!
Я не знаю, как начать или в каком тоне писать Вам это письмо. Да, Поль говорил мне об Аньес. Единственное, что меня удерживает от благословения, — их молодость. Они не должны жениться в столь нежном возрасте. Оба терпеливы и открыты к советам, поэтому смогут вынести долгую помолвку. Их жизни проходят не слишком активно, но и не слишком скучно, и все же, думаю, детям лучше поднабраться опыта в жизни. Поль решил предпринять поездку в Альпы и Пьедмон со своим гувернером. Я же хочу просить Аньес составить мне компанию во время паломничества в Сантьяго-де-Компостела. Разумеется, я отпишу мадам Жодо, дабы она отпустила Аньес со мной.
Ваши возражения о мезальянсе я принимаю лишь как напоминание о том, какая родословная у самого Поля. Вы спрашиваете, захотят ли Вюйи союза с семейством, «известным сомнительной рассудочностью и запятнавшим себя самоубийством». Тем не менее Вы в курсе, что я склонна считать так: самоубийство не есть грех, но поступок, на который нас толкают события и непереносимые обстоятельства, постигающие порой людей. Насчет мадам Жодо: в ее неустойчивости кроется рассудочности куда больше, чем Вы готовы увидеть. Думаю — смею думать и смею высказывать свои мысли, — Вам удобно сомневаться в здравости рассудка Вашей супруги, так чтобы она — та, с которой Вы должны быть наиболее близки, — могла бы оставаться за прозрачной стеной Вашего разочарования или недоверия, а после забыта, как, впрочем, и случилось.
Итак, Вы видите: я не приемлю Ваших сомнений. И — да, Ваши сомнения заставляют меня напомнить Вам о болезни, от которой умер отец Поля, а также о моих страхах относительно здоровья сына. Вот, все признано. Что касается разницы в положениях, то благодаря Вашим прозорливости, амбициям и удаче Аньес получила воспитание настоящей светской дамы, и, надеюсь, вхождение в высшее общество не представит для нее никаких проблем, с которыми бы не справился ее характер.
Анри, узнав о намерениях Поля, удивился, однако мой муж, в конце концов, барон, тогда как сын граф. Кроме того, даже если Аньес не страдает от отсутствия общества, она пострадает в любом случае. Как можно защитить ее от страданий? Вам следует подумать о своей сохранности и узреть, как Вы не правы, позволяя себе говорить о жизни родной дочери в тоне набожного фатализма. Как вообще может быть фаталистом кто-то в Вашем положении?
Это письмо я пишу Вам лишь в качестве ответа. Поля я уже благословила проситъ руки Аньес. Сказала ему не ждать, не думать, будто лучшая партия представится вдруг завтра сама по себе. У Поля нет Вашей священной привилегии раздумывать, что есть правильно, что нет, что есть порок, а что — добродетель, и после держать язык за зубами, пока волос на голове не побелеет.
Еще одно дело, по которому я Вам пишу: я сообщила письмом управляющему поместьем, что Вы всяко можете занять арсенал над каретным сараем. Думаю, Вы захотите запечатать большие двери в торце, через которые поднималось на лебедке оружие для хранения. Под дверьми есть яма с песком, в которой Поль играл еще ребенком и где чисти — ли кольчуги в былые времена. Пусть внизу и песок, я все же боюсь подумать, как Вы или кто-то из Ваших гостей вдруг упадет в ту яму. На крыше местами надо заменить черепицу, однако сами балки дай пол — из дуба, очень крепки. Места вдоволь — будет куда свезти все Ваши книги. И Вам более не придется возвращаться на ночь в Кло-Жодо. Мне всегда казалось, что в комнате над бродильней потолки длямоего винодела чересчур малы, однако, полагаю, столь скромному человеку там было удобно.
Аврора де Вальде, баронесса Леттелье.
Дамаск,
15 ноября 1834 г.
Меня зовут Афара Алъ-Кирниг. Думаю, Вы знаете, кто я, ибо, когда на небе уже мерцают звезды, а глаза людей сокрыты веками, наступает час нашего родства.
Рука, что выводит на этом листе бумаги сии прямые знаки, принадлежит старому скорняку из России и солдату в придачу (напоминает он мне). Он, как и Вы, ветеран сражения под Бородино. Исаак Кумилев приехал в мой город по делам, но заболел и без денег оказался покинут слугами. Я шита его в христианском приюте — место ужасное, где на двадцать умирающих пациентов приходится по одной лишь жилистой монахине. Я заботилась о Кумилеве полгода, и за это время мы оба поняли: хворь такова, что оставит его здесь. Я немного выучила русский и французский, однако этого не хватает самой составить Вам письмо. Кумилев виделся с нашим взаимным другом, поэтому не думайте, будто написание сего послания проходит в ссорах и обвинениях в безумии.
Ангел Зас прилетал ко мне довольно часто за прошедшие пятьдесят лет. Впервые он явился в мой первый — смутный — год вдовства. В замужестве я счастлива не была, меня выдали за невнимательного и болезненного мужнину — я стала его восьмой невестой, а вскоре и овдовела. После того меня вернули в отчий дом присматривать за отцом в его последнем недуге. (Диктуя эти строки, я осознаю, что за всю жизнь и получаса не провела в обществе молодого человека.)
Как единственный ребенок, я унаследовала от отца часть его состояния, не связанную с торговлей: дом, сад миндальных деревьев и небольшой виноградник.
Ангелу понравился мой сад на крыше, и он поведал мне о своем, даже не пытаясь утаить его местонахождение. Когда же после десяти приятных встреч я заметила Засу, будто он слишком учтив и привлекателен для демона, ангел рассказал, в чем суть дела: демоны исконно жили в преисподней, куда позднее явились падшие ангелы и заставши демонов работать — обрабатывать грешников на бескрайних полях страданий. Рассказал словно бы с тем, чтобы исправить мою детскую ошибку, но без стыда, смущения и не пытаясь оправдаться.
Таков был наш разговор.
С момента встречи Зас показался мне очаровательным, я восхищалась его познаниями. Хотя порой моя вера окутывала меня страхом и я боялась за свою ленивую и колеблющуюся душу. Сердце при каждой встрече с ангелом шептало: «Он — чистый дух».
За многие годы я это переосмыслила. Наш друг скорее не чистый дух, но обладает чистою душою. Он понял: я не стану нести в мир сказанного им, потому как боюсь утратить надежное место в мире. Страшусь самодовольства, не желая упиваться тем, что ведаю и чего не ведают другие (особенно мои набожные братья, от которых я, проходя по внешнему коридору мечети, обязана отворачивать взор). Мне приятно смотреть на милое лицо Заса и внимать его странным истинам, не пытаясь влиять ни на ангела, ни на мир, передавая сказанное.
Многие годы я не осуждала того множества вещей, о которых говорил Зас. И чем более молчаливой и неизменной оставалась в своих мирных садах, тем более сложными, беспристрастными и содержательными становились речи Заса. Тем менее я верила его словам. Слишком спокойно доносил он до меня правду.
В какой-то момент он заговорил о молодом французе, с которым повстречался, и как собирается вернуться посмотреть, «женился ли тот мальчик». Я же советовала Засу завести побольше друзей и обещать прилетать к Вам каждый год. Казалось, Вы станете его первым полностью мирским другом: Вы женаты и любите коммерцию.
Потом Зас переменился: стал неспокоен, задумчив, нежен. Начал говорить о Вас, передавать Ваши слова и рассказывать о поступках, прося истолковать их мудро. Его беда — в хладнокровии, а после с ужасом… (Исаак говорит: здесь следует написать «благоговейным ужасом», потому как именно это я и хочу сказать. Сдаюсь, как сдается человек, признавая чудесную природу рока, произнося: «Господь велик».) Итак, с благоговейным ужасом я поняла: каким-то образом я отвечаю за жизнь этого незрелого бессмертного.
Теперь же, трудный француз, Вы, наверное, надеетесь прочесть, что же говорит о Вас наш друг. Но для меня куда важнее то, что я, воспитанная в мусульманской вере, окажусь после смерти в католическом чистилище среди прочих еретиков, стонущих и кричащих на тысяче языков мира. Я уже совсем стара, а Вы — мужчина средних лет, скорбящий по ушедшей славе, считая, будто не нашли ей применения. Так вот, я не нашла применения себе, осталась нетронутой, как плод, чья мякоть ссохлась. Теперь хочу отдать долг этому миру, который люблю, пусть и познала всю брезгливость и расточительность его Создателя.
Надеюсь, наш друг донес до Вас эти мысли. Если так, то я вновь предлагаю то, что мы оба слышали. Однако если Ваш разговор с ним шел о любви и ранах и был наполнен бессвязным восхищением красотами обычной жизни, которыми вы двое не смогли не поделиться, тогда уделите внимание сему свидетельству.
Зас боится Вашего страха. Но со мной он говорит о Боге и чувства при этом выражает все — от восхищения до отвращения.
У ангелов, говорит Зас (положив голову мне на колени), холодные сердца и твердые головы. Осанна — вот весь их репертуар. Лучшего Бог не смог создать. Но Он хочет сотворить нечто лучшее. Может быть, даже мир. Наверное, затем и появились Небеса, куда Бог сносит все с земли и где сохраняет то, что мы называем душами. Так говорит Зас. Бог опирается на наши мысли, чаяния, Он уже создал царствие, судя по тому, как люди представляют себе счастье, соорудил рай, судя по нашим представлениям о рае.
Да, многие знания, не дающие счастья, я навлекла на себя сама. К примеру, полагая себя очень умной, спросила Заса: откуда у него пупок, когда он не созрел в утробе женщины, с которой был бы связан пуповиной и которая не родила его в болезни и муках, не воспитала? Ангел отвечал вопросом: «А к чему мужчине соски, когда ему не вскармливать младенцев?» Тогда же я спросила, не совладала с озорством: уж не созданы ли мужчины по образу и подобию женщин? Зас отвечал, что все теплокровные создания по природе изначально самки, но это не ересь. Ересь прозвучала, когда ангел сказал: все ангелы создавались по образу и подобию мужчин.
Делился ли Зас с Вами ересью, из-за которой последовал за другом (Сатаной, как он зовет его) прочь из рая? Быть ли мне запретным раем за то, что услышала это? (Правда, принесенная мне Засом, — а я уверена, что это правда, — не приуменьшит моей любви к Всевышнему. В самом деле Он стал мне только больше интересен, и я люблю Его за моего друга, как люблю царя Мутамида за его поэзию.)
Чему мы можем научить нашего друга, о француз? Полагаю, тому, как возвратиться в рай.
Он говорит: с большой высоты в ясный день воздух внизу похож на выпуклую линзу, он плотен и тяжел. Кажется, будто по нему на землю легче сойти пешком, а не упасть. Раскрыв крылья, Зас просто лежит на этом воздухе, глядя, как сверху проходит солнце. Дыхание образует на груди ледяную корку. Я верю, мы научим его, как возвратиться в рай. Ибо я не верю, что Зас пал. Он только спустился вниз, подобно пеликану, когда тот ныряет в море за рыбой. Я верю, на Небе нашего друга готовы принять и его там не хватает. Так говорит мне Бог голосом моего сердца.
Но, француз, как может Зас подняться в рай, когда Ваша дружба так держит его на земле? Прошу, не держите его более. Он уже не был на Небе четыре тысячи лет за то, что осмелился принять искренность Сатаны, отринув скрытность Бога. Молю, признайте свое влияние на него и отпустите.
