1828
VIN AMER

Хозяин готовил стол под деревом: убрал из-под ножек сбитые ветром и заплесневелые вишни, постелил белую скатерть, на которой расставил тарелки с мягким сыром, персиками, грушами и бутылки — «Жодо» урожая с южного склона 1806-го и «Жодо» 1812-го, а еще — бутылку коньяка сорокапятилетней выдержки, подарок от состоятельной покровительницы, Авроры де Вальде. Собран принес два стула, поставив их не друг напротив друга, но рядом, лицом к пограничному камню, где обычно садился ангел.

Взошла луна — золотистая, ослепительно яркая, ничем не примечательная. Час спустя она поднялась высоко и стала похожа на облатку с оттиском.

Прилетел ангел и уселся на камень, прикрыв ноги крыльями. Первая бутыль уже час как была откупорена. Собран разлил мягкий, выдержанный напиток по бокалам и предложил тост:

— За двадцать лет.

Они выпили, а затем час провели в беседах: ангел спрашивал, Собран отвечал — о здоровье Леона, о ребенке, которого вынашивала Селеста, последнем, и высказал надежду, что это будет мальчик. Сабина обручилась с виноделом из округа близ Шалона-на-Соне, что по ту сторону реки.

— Он очень состоятельный, твердо стоящий на ногах молодой человек, по возрасту ближе ко мне, чем к Сабине. Селеста, Софи и Сабина вовсю шьют, готовят приданое. У Софи одни мужчины в семье — она и радуется женской работе.

Еще Собран поведал, как идет расширение погребов и как они с Селестой провели месяц зимой в Боне.

— Дела идут в гору, я счастлив, — заключил Собран. Он обернулся, краем глаза заметив, что к нему, мчится Жози — собака сумела сбежать с привязи.

Винодел хлопнул себя по бедру, подзывая питомицу, но та не обратила на хозяина внимания, подошла к ангелу, свернувшись калачиком у кончиков крыльев, из-под которых показалась рука с золотым браслетом и погладила животное по голове, по бокам. Зас ласково прошептал что-то на каком-то непонятном, но очень мягком, нежном языке. От его звука каждый волос на теле Собрана поднялся, а дыхание перехватило. Жози начала томно извиваться.

Собран откупорил вторую бутылку вина.

— Прошлым Рождеством умер граф, упокой Господь его душу, — сказал он между делом. — Наследником он оставил сына племянницы, хотя в Венеции у графа живет дочь, служившая фрейлиной при императрице Жозефине и потому не вышедшая замуж. Мальчику сейчас десять лет. Его мать, Аврора де Вальде, просила меня пока присмотреть за производством вина в Вюйи.

— Ты согласился?

— Да. На тамошние дела у меня уходит всего полнедели. К тому же Леон сейчас здесь, а Батист выполняет почти всю мужскую работу.

— Хорошо. Видишь, что дал тебе погреб. И накопленное знание.

— А еще — граф, который не побрезговал дружбой со мной. — Собран протянул ангелу бутылку. — Попробуй. Это вино того года, когда я был в России. Когда был дождь.

Они выпили. Собран, поставив бокал на стол, сказал:

— Я очень везучий человек. Не хочу искушать судьбу, но временами мне кажется, будто счастливее меня никого нет. Я богат, здоров, у меня любящая семья. Со мной дружишь ты. Однако подо всем этим моим счастьем есть основа. Знание. Все люди обладают верой, а я — знанием. Я знаю тебя и потому знаю, что если вести чистую жизнь, окружив себя добрыми людьми — а каждый из нас не без достоинства, благочестия, — то, несмотря на отчуждения вроде ссоры, разделившей меня с братом, или расставание, длящееся почти всю мою жизнь, с почившими: с Батистом Кальманом, с родителями, с Николеттой — пусть я потерял их сейчас, горюю по ним… я знаю: на Небесах я вновь обрету тех, кого люблю и любил.

Ангел посмотрел на восток, туда, где на горизонте полоска пурпура венчала верхушки холмов.

— Меня, — сказал он, — ты на Небесах не найдешь.

Воздух будто взорвался тишиной — густой, бурлящей, гнилой тишиной. Собран, онемев, смотрел на Заса.

— Не все ангелы приходят с неба, — пояснил гость, — Я — падший ангел.

Зас ничуть не изменился в глазах Собрана, но мир вдруг померк или выпал из сознания винодела. Упал стул — тот, на котором сидел мужчина. Собран встал, крепко ухватившись за край стола, так что ногти расщепили дерево. Лицо ангела оставалось тем же самым — спокойным и рассудительным, внимательным — таким, каким Собран увидел его в ту первую ночь.

Зас протянул руку.

Собран побежал. Собственное тело, его мускулы показались вдруг шматами мяса — постаревшего, неприглядного мяса.

Влетев в дом, Собран запер дверь на засов и, подобно сумасшедшему или раненому зверю, ищущему уединения, спустился в погреб, засел там среди лука, картошки, яблок и банок с солениями. В темноте Собран заплакал, упершись лбом в деревянную опору и зажав руками рот.

Когда домашние нашли Собрана, тот уже избил себя до синяков. Ничего не говоря, глава семейства только сидел на полу, раскачиваясь взад-вперед.

Винодела отнесли в спальню, уложили в кровать и позвали остальных родственников, врача и отца Леси, чью руку Собран держал, пока священник молился. Слова молитвы казались песчинками, проскальзывающими сквозь пальцы сжатого кулака: «Твердо уповал я на Господа, и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой; извлек меня из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои». Собран боролся, теряя связь с миром, и чудилось ему, будто он лежит в могиле, а сверху уже сыплются комья сухой земли.

Стол под деревом и все, что было на нем: прокисший сыр, поклеванные птицами фрукты, опрокинутая бутылка вина и два бокала (один пустой, со ступенчатыми следами красного вина, второй — едва пригубленный) — нашли Антуан и юный Батист. Мальчик взял оба бокала и рассмотрел их: на одном увидел жирный след нижней губы, с трудом угадав, что из этого бокала пил отец, а на втором — след губы полной, нежной.

— Кто из него пил? — спросил Батист у дяди.

Каменщик решил, что пила из него Аврора де Вальде. Мужчины и женщины, бывает, поддаются безумию. Вслух Антуан велел племяннику очистить стол.

В тот же день каменщик обыскал виноградники Жодо и Кальман в поисках трупа. Мысли путались, он не знал, о чем и думать. Затем, два дня спустя, Аврора де Вальде прислала письмо, в котором справлялась о здоровье Собрана. Она слышала, будто он занемог. К концу же недели приехала сама — стройная, в сером шелковом платье, скрыв лицо под вуалью. Войдя в дом, графиня сняла перчатки, словно намереваясь тут же пройти в комнату к больному и выяснить какой-нибудь деловой вопрос. Софи предупредила, что лучше к Собрану сейчас не ходить: он сам не свой, да к тому же с ним священник.

Аврора прикрыла рот рукой.

— Мой брат будет жить, — успокоила Аврору Софи, — но только если проявит к тому волю. А он даже не ест, все только молится.

Загородив собой проход на лестницу, Софи держала перчатки графини, пока та надевала шляпку и завязывала ленточку. В этот момент наверху показалась Селеста. Госпожа Жодо не поздоровалась с графиней, не выказала совершенно никаких знаков внимания и приветствия. Она только смотрела на незваную гостью и скрипела зубами. Авроре показалось, что еще чуть-чуть — и хозяйка дома задает. Забрав у Софи перчатки, Аврора поспешила вон.

Темный коридор. Длинный и полный ужаса.

Собственные мысли причиняли боль, а когда одним утром Собран проснулся и огляделся, то увидел рядом с кроватью Селесту — жена сидела в кресле и штопала чулок, но какого цвета, Собран определить не смог. Красного ли? Из тех, что носит Мартин? Винодел изо всех сил постарался вспомнить младшего сына в школьной форме, однако цветов не различал. Не различал никак: сидя в темно-серой комнате, он видел только светло-серую тень солнечного света на покрывале. Селеста резко поднялась из кресла и пронзительным голосом позвала Софи.

Сжимая в руках четки, Собран велел женщинам накрыть на стол.

К печали родных, друзей и к тайной скорби отца Леси, с которым Собран проводил теперь так много времени, он изменился. Родные и близкие видели, как ранними воскресными утрами — даже в середине зимы — он отправлялся в церковь на службу. Одеваться винодел стал только в черное и белое, а к рубашке прикалывал крестик. Подобно протестантскому главе семейства он вечерами читал домашним Библию. Темнота стала ему противна, и, если случалось возвращаться с виноградников после заката, он подзывал сыновей. Пребывая в Вюйи, Собран запирался в комнате, не гася ламп, и не пил больше вина с Авророй де Вальде в кабинете управляющего поместьем, как раньше, до болезни. У себя дома он ложился спать, не гася свечу и не веля гасить ее Селесте, — и неважно, что свет резал ей глаза даже сквозь закрытые веки.