XXI
– Если ваша история правдива, то, значит, грядущий враг – это я, – сказал Мишель с тихой печалью. – И это я виноват в страданиях и смерти Люка.
Ибо это он был в тот день на трибуне для инквизиторов в Авиньоне и сидел между кардиналом Кретьеном и отцом Шарлем. Он был тем, кого Сибилль назвала «младшим вороном», грядущим врагом. Это он в гневе дал приказ жандарму наказать приговоренного за еретические высказывания, а потом пришел в ужас, увидев, к чему это привело. Это было первое сожжение, при котором он присутствовал, то самое, после которого он еле добрел до своей кельи, где его стошнило. А потом Кретьен гладил его по голове и успокаивал.
Он видел Сибилль – то есть мать Марию-Франсуазу, – не зная, кто она такая. Как и вся толпа, он был изумлен, когда она неожиданно появилась около приговоренного, и еще более поражен, когда она восстановила выбитый глаз.
Сердцем он сразу понял, что стал свидетелем настоящего божественного чуда. Он сразу понял, что она – святая, потому что и сам был наполнен тем, что она называла «присутствием»: сладким, свободным, безусловным присутствием божественного. Когда же он узнал, что она – аббатиса из Каркассона, знаменитая исцелением прокаженных, то окончательно убедился в том, что она вызвала в нем подлинно мистическое переживание и что кардинал Кретьен и отец Шарль были не правы, назвав ее действия колдовством.
Поэтому он и был так сильно встревожен, когда Кретьен задержал ее и тут же увел прочь.
А смотреть потом, тревожась за нее, на казнь человека, которого она только что исцелила, казалось Мишелю чудовищным. Бог высказался. Бог дал понять, что желает помиловать этого человека. Но два человека, которых Мишель любил больше всего на свете, сделали так, что исцеление оказалось напрасным, и тот человек умер в жестоких мучениях.
И узнать теперь, что казненным был Люк…
Он опустил лицо, сжав пальцами лоб и виски, и зарыдал.
– Ты – грядущий враг, – мягко, даже ласково подтвердила Сибилль. – Но ты не убивал Люка де ля Роза.
Злясь на себя, на свою моральную слабость, он оторвал пальцы от лица, не разжимая их:
– Может быть, не напрямую. Эта честь принадлежит Кретьену и Шарлю. Но я был их соратником, обязанным выступить, если что-то будет сделано не так. Но я не остановил их…
– Отец Шарль – не что иное, как обманутая, заблудшая, но невинная душа, – перебила его Сибилль. – Но ты все еще не понимаешь! – Приоткрыв рот, она смотрела на него взглядом, полным печали, сожаления, любви и надежды. – Люк де ля Роза не умер.
– Не умер? – Он сел прямо, словно оглушенный. – Но я видел, как он умер. Пламя хорошо раздули, чтобы казнь прошла быстрее, пока не началась буря.
– Человек, которого я исцелила перед казнью, не был Люком де ля Роза. – Она замолчала и долго, внимательно смотрела на него, а потом осторожно, медленно сказала: – На самом деле Люк де ля Роза жив. И сидит сейчас передо мной.
Долго, долго длилось мгновение, в течение которого Мишель никак не мог сообразить, что же она сказала. И тогда, помолчав, она добавила:
– Именно поэтому я и сдалась врагу. Потому что ясно увидела, что его самоуверенность заставит его послать в качестве писца не кого-нибудь, а тебя, чтобы доставить мне самые большие страдания. Но это дало мне возможность рассказать тебе твою историю и попытаться освободить тебя. Ибо если ты, господин расы, повернешь врага против своего собственного народа, мы погибли.
Внезапно перед глазами Мишеля появился образ Сибилль, которая крикнула ему с насыпи, на которой проводилась казнь:
– Люк де ля Роза! Клянусь, я найду способ освободить тебя!
Он говорил себе, что она обращалась к приговоренному. Но разве она не стояла в этот момент лицом к трибуне – лицом к Мишелю?
И в этот момент – ну почему он не вспомнил об этом раньше? – собственное сердце ответило ему таким очевидным узнаванием и любовью, что он не мог этого отрицать. Узнавание и любовь нахлынули на него свободным, неуправляемым потоком, и он поверил.
Сны Люка казались ему такими реальными, потому что были его собственными воспоминаниями, которые Сибилль вернула ему. Слезы щипали ему глаза: она дала схватить себя, она прошла через адские пытки и теперь готова была принять смерть ради того, чтобы, если получится, спасти его.
На это мозг немедленно ответил смятением, пронзившим его почти физической болью, ощущением того, что в череп вонзились когти какой-то хищной птицы. И он схватился за голову и прошептал:
– Невозможно. Невозможно. Кретьен и Шарль вырастили меня с пеленок. Я прожил совсем иную жизнь, чем Люк…
– Это ложные воспоминания, магическим образом внедренные в твое сознание после того, как Кретьен захватил контроль над тобой. – Тронутая его страданием, она с трудом наклонилась вперед и накрыла его руки своими распухшими ладонями, словно пытаясь унять его боль. – Ты ведь помнишь, как кардинал ласково держал твою голову, когда после казни ты был болен?
Мишель кивнул. Он был слишком ошеломлен, чтобы говорить.
– Но скажи мне, любовь моя, разве это возможно? В это время Кретьен обыскивал папский дворец, пытаясь обнаружить меня. Сразу после этого он сел на коня и отправился в погоню за мной. Когда, интересно, успел Кретьен проявить свою доброту? До обыска во дворце? Или еще раньше, когда он стоял рядом со мной перед Папой? Или перед тем, как он поскакал за мной в Каркассон?
И тут же он вспомнил, как хотел отец Шарль оградить его от этого расследования, как он говорил: «Она околдовала тебя».
И тут же голос Сибилль возразил: «Да, брат мой, ты околдован. Но только не мной».
Мишель тихо застонал. У него не было ответа на ее логику. Больше всего на свете ему хотелось встать, вывести ее из камеры и, если понадобится, вступить в бой с охраной, чтобы помочь ей бежать… но в его сознании все еще существовал барьер, возможно, религиозный барьер, порожденный монашеским воспитанием, который и удерживал его на месте, мешал ему сделать то, что велело ему чувство.
– Он отобрал у тебя и воспоминания, и… твою силу, – ласково продолжала Сибилль, слегка сжимая его руки. При ее прикосновении его снова словно ударило молнией. – Твоя мать не убивала тебя, хотя врагу и удалось завладеть твоим сознанием. Но даже несмотря на это, ты сразу узнал меня, когда увидел меня в Авиньоне, и ты знал, что исцеление – это священный акт. Вот почему ты не разгневался, когда я обвинила твоего так называемого отца в том, что он и есть враг. Ибо на самом деле никакой он тебе не отец. И правда заключается в том, что под его властью ты находишься в Авиньоне всего около года. Если бы ты рос в папском дворце с детства, как сын могущественного Кретьена, то теперь ты уже был бы по меньшей мере епископом. А ты всего лишь писец, и это всего лишь второе расследование, в котором ты участвуешь. Как такое возможно?
– Не знаю, – прошептал Мишель, дрожа от усилия, которое вызывала в нем необходимость что-то сказать. – Но если вы сказали мне правду, то почему моя память все еще не вернулась ко мне?
– Кретьен все еще удерживает ее. – Сибилль замолчала, и выражение покоя на ее лице сменилось печалью, а потом страстью и простым желанием всякой женщины. Наконец она произнесла дрожащим от волнения голосом: – Люк… Любимый… Я так долго тебя искала, так долго ждала возможности рассказать тебе все… Если бы только ты доверился мне хоть ненадолго…
Она попыталась обнять его, хотя ей было очень больно двигаться. И конечно, он не жаждал ничего иного, кроме как ответить на ее объятие. Но снова невидимая сила удержала его, заставила отшатнуться от нее.
«Она околдовала тебя, сынок. Это все ложь, дьявольское соблазнение».
Возражая прозвучавшему в его сознании голосу Кретьена, он с отчаянием подумал: «Нет, позвольте мне пойти к ней. Я ждал ее, знал ее всю свою жизнь. Сотни своих жизней…»
Но он не мог встать, не мог протянуть к ней руки.
Сибилль отняла руки и опустила лицо, чтобы он не увидел, что она плачет.
С внезапной решимостью потрясенный Мишель сказал:
– Я бы сделал все, что угодно, лишь бы спасти вас от костра.
Все еще не показывая лица, она покачала головой. Потом, немного успокоившись, сказала:
– Ты бы сделал все… Но ты не можешь, потому что все еще находишься под контролем Кретьена. Если ты хочешь помочь мне, то сначала надо восстановить твои воспоминания и магические способности.
– Но как?
Она взглянула на него. Ее глаза и щеки блестели от слез.
– Так же как я должна была справиться со своим страхом, ты должен справиться со своим.
– Но мой единственный страх заключается в том, что слушание по вашему делу не будет справедливым.
Она покачала головой.
– Это страх Мишеля. А я говорю с тобой, Люк. Ты должен отдать всего себя богине и отказаться подчиняться своему самому большому страху. Враг питается ужасом. Ужас увеличивает его силу, а нас делает уязвимыми. Вот почему мне пришлось справиться со своим страхом – страхом встречи со своим возлюбленным, ставшим врагом. – Тут она погладила его по щеке, утешая его. – Это случилось перед тем, как я поехала в Авиньон, чтобы там разыскать тебя. Именно так и захватил тебя Кретьен. Он воспользовался твоим страхом. – Она замолчала и откинулась на каменную стену. – Подумай обо всем, что было открыто тебе как Люку. Справься со своим настоящим страхом, и освобождение придет к тебе.
Итак, Мишель оставил ее, терзаемый мыслями о том, что у него в запасе всего несколько часов, оставшихся для того, чтобы принять решение: либо помочь ей бежать и отправиться вместе с ней, либо передать ее признание кардиналу. И сознание, и тело его одинаково изнывали от боли, и мысли проносились в его голове с такой скоростью, словно он находился в лихорадочном бреду.
«Я люблю ее… Что бы ни случилось, я должен помочь ей бежать. Я не могу позволить, чтобы она умерла. Она святая, настоящая святая».
«Она ведьма и должна быть осуждена за колдовство. Ты – пешка в руках дьявола, Мишель, раз позволил, чтобы женщина так манипулировала тобой. Почему, как ты думаешь, ты горишь от вожделения в ее присутствии? Это чары, обыкновенные чары, а ты просто идиот…»
«Боже, помоги мне. Боже, помоги мне. Я был околдован, но не знаю, кем».
Быстро шагая по ночным улицам к себе в монастырь, он увидел в конце одной из улиц на окраине города епископский дворец. И как раз в тот момент, когда он посмотрел на него, ворота дворца распахнулись и в них въехала большая позолоченная карета, украшенная крестом кардинала Кретьена.
Он шел, не зная, куда и зачем идет, но в конце концов оказался у постели своего наставника.
Едва живой, отец Шарль лежал без движения на покрытой слишком большим количеством одеял и подушек кровати и еле слышно дышал, причем так слабо и прерывисто, что казалось, следующего вздоха может и не быть. Но его дыхание было единственным звуком в комнате, если не считать потрескивания огня. На стуле рядом с кроватью спал брат Андре. Но он не производил ни звука, уподобившись камню.
Не говоря ни слова, Мишель потряс старого монаха за плечо. Андре проснулся, медленно подняв тяжелые веки, прикрывавшие старые, водянистые глаза. Махнув рукой, Мишель дал ему разрешение удалиться, что брат Андре и сделал, стараясь производить как можно меньше шума, словно действительно существовала опасность, что он может потревожить больного. Но уже на пороге комнаты старый монах остановился, обернулся и тихо заметил:
– Я ухаживал за многими, кто был болен чумой. Но никогда никто из них не сопротивлялся смерти так долго, друг мой. Продолжайте молиться за него. Бог наверняка слышит ваши молитвы.
Когда Андре вышел, Мишель встал над своим любимым учителем и положил руку на грудь священника, на горячую, нагретую его жаром простыню. Легкие Шарля были заполнены жидкостью. За потрескавшимися приоткрытыми губами виднелись желтоватые зубы. Щеки ввалились и посерели, а веки приобрели темно-пурпурный оттенок позднего заката.
Жалость и печаль захлестнули молодого монаха. Он опустился на колени у кровати, положил и другую руку на грудь отца Шарля и заплакал.
И тут же перед глазами Мишеля возник образ – образ маленького Люка, крадущегося по ночному замку в спальню больного отца.
Отцовское бедро – все в намокших горчичных повязках и раздутое вдвое. Запах гниющего мяса. Печаль, которую внезапно сменило ощущение правильности того, что он делает, ощущение тепла, покалывания под кожей, внутри тела, ощущение счастья, равного которому он никогда не испытывал…
И осознание направления, цели. Маленькие ладошки на отцовской ноге, гудящее пчелами тепло и любовь, которая потекла от него в отца, постоянно обновляющаяся…
– Богиня! – прошептал Мишель, прижав влажное от слез лицо к простыне, покрывавшей матрас, на котором лежал отец Шарль. – Диана, Артемида, Геката, какими бы именами ни называли тебя, услышь же меня! Тебе я отдаюсь. Отдаюсь, отдаюсь во власть твою. Только восстанови мои способности, данные мне с рождения. Протеки сквозь меня, как ты сделала в ту ночь, когда я исцелил своего отца много лет назад. Исцели этого несчастного человека, отца Шарля! Он хороший человек, и хотя и убил многих людей расы, когда он осознает свою ошибку, он раскается. Только помоги мне, богиня!
Так он молился и молился до тех пор, пока его сердце каким-то образом не успокоилось. И когда он достиг необходимого состояния покоя, он встал с колен, по-прежнему не отнимая рук от груди Шарля.
Ощущение вибрирующего тепла, или блаженства, начало нисходить на него. Мишель мимолетно улыбнулся, представив себе, как священник, раскрыв от удивления и радости свои темные глаза, скажет:
– Мишель, Мишель, дорогой племянник! Ты спас меня…
И тут молодой монах увидел, что глаза Шарля медленно открылись и он разжал губы. Щеки его немного порозовели.
– Святой отец! – произнес Мишель дрожащим от возбуждения голосом.
– Мишель, – просипел священник, слепо глядя на потолок, на что-то, находящееся еще дальше за ним. Таким слабым был голос отца Шарля, что молодой монах должен был наклониться так низко, что губы старика коснулись его уха: – Она отпустила тебя?
– Да, святой отец. Но вы теперь исцелены благодаря Богу, благодаря ей. Вы выздоровеете. Понимаете?
– Да. – Уста священника произнесли это слово почти беззвучно. Потом неожиданно властно какая-то внешняя сила исторгла из него такие слова: – Теперь я ухожу в пасть ада. – И из его легких вырвался мощный поток воздуха.
Мышцы лица Шарля расслабились, зрение потеряло фокус, лицо лишилось всякого выражения. Неожиданно на его полотняную рубаху изо рта хлынула струя черной зловонной жидкости.
– Святой отец! – снова позвал Мишель, но на этот раз в его голосе послышалась нотка страха.
Сибилль предупреждала его, что он не должен поддаваться страху, но ничего не говорила о скорби. Наконец он отнял задрожавшие руки от груди священника и, припав к ней ухом, стал напряженно вслушиваться.
Долгое время оставался он в таком положении. Но грудная клетка отца Шарля больше ни разу не поднялась и не опустилась, и сердце его тоже перестало биться.
И, охваченный неизбывным горем, Мишель поднял лицо к потолку и завыл.
– Я убил его! – простонал Мишель, падая на колени у ног Кретьена и хватая кардинала за подол так, как безутешный ребенок цепляется за подол матери.
Как сумасшедший бежал он весь путь из монастыря во дворец Риго и орал у ворот, пока кто-то не вышел и не впустил его. В передней одной из великолепно украшенных комнат Мишель извивался на полу у ног изумленного кардинала.
– Дорогой отец, вы должны помочь мне! Я согрешил! Я позволил ей околдовать себя! Она заманила меня и соблазнила с помощью магии!
Кретьен – босой, с непокрытой головой, одетый в обшитую по краям лентами полотняную ночную рубашку, едва прикрытую красным шелковым халатом, протянул руки и поднял возбужденного молодого монаха на ноги.
– Мишель, сын мой, что бы ни случилось, мы все исправим. Только надо сесть и успокоиться.
И он провел молодого монаха в комнату, такую большую, что в ней свободно могли бы разместиться тридцать монахов, и наполненную всевозможными предметами роскоши. На столике у кровати горели в золотых канделябрах свечи из пчелиного воска, совершенно очевидно позволявшие хозяину комнаты предаваться немыслимой роскоши – чтению в постели. Ночной горшок был снабжен расписной крышкой, фарфоровый таз и серебряный кувшин были наполнены водой, мягкие меха защищали босые ноги от прохлады мраморного пола, тяжелый парчовый балдахин над кроватью привлекал к себе взор и мешал лунному свету проникать с крытого балкона. На потолке красовалась фреска, изображавшая Еву, чьи светлые волосы на лобке были в основном прикрыты распушенным хвостом павлина, а округлые белые груди – не совсем прикрыты золотистыми волосами, Еву, соблазнительно протягивающую красное яблоко робкому Адаму.
Кретьен усадил Мишеля в мягкое кресло и налил бокал вина.
– Выпей, – настойчиво сказал кардинал, протянув Мишелю бокал, и сел в кресло напротив, у маленького резного столика. – А потом говори.
Мишель послушался его и выпил вино залпом. Когда дыхание восстановилось, он сказал:
– Ваше преосвященство, умоляю о прощении. Я позволил злой колдунье Марии-Франсуазе очаровать себя. Она почти убедила меня в том, что я – ее возлюбленный, ее супруг, и это вы навели на меня магическое заклятие, чтобы я поверил в то, что я – ваш сын, Мишель. Она убедила меня в том, что я должен устроить ей побег, и еще в том, что когда-то я и сам обладал магическими способностями. – Он попытался совладать с подступившими к горлу рыданиями. – Господи, помоги мне! Я попытался использовать магию, чтобы исцелить отца Шарля, но вместо этого вызвал его смерть.
– Бедный Шарль! – мрачно произнес Кретьен. Казалось, он нисколько не удивлен и не расстроен случившимся. – Но нам следует радоваться за него, сын мой, а не предаваться скорби. Он теперь с Богом. И всю свою жизнь он служил великой цели.
– Но это моя вина, – сказал Мишель и закрыл ладонью глаза, чтобы скрыть стыд и слезы. – Вы должны выслушать мое признание, ваше преосвященство. Я должен исповедаться перед вами. Прямо сейчас. – Он наклонился вперед и поставил кубок на столик. Потом встал на колени и осенил себя крестом. – Благословите, святой отец, ибо я согрешил. Я полюбил аббатису и был так соблазнен ее рассказом о магии и о поклонении какой-то богине, что почти поверил в это и потерял свою веру. Но что еще хуже, этой ночью я послужил проводником ее собственной магии. Я возложил руки на отца Шарля, потому что поверил в то, что смогу исцелить его. Но вместо этого она использовала меня, чтобы убить его.
Как всегда в тех случаях, когда речь шла о чем-то исключительно важном, Кретьен слушал его, сплетя пальцы рук и приложив кончики указательных пальцев к губам, слушал напряженно, внимательно. Между его седых бровей пролегла глубокая складка. Как только Мишель закончил говорить и склонил голову, кардинал произнес задумчиво:
– Это не ты убил отца Шарля.
Мишель поднял было голову, чтобы возразить, сказать: «Я знаю, что это она стоит за той смертью. Но ведь это я возложил на него руки, я сделал его смерть возможной…»
Но не успел он озвучить свою мысль, как кардинал Кретьен произнес обычным решительным тоном:
– Его убил я.
Мишель не мог найти слов. Конечно же, слова кардинала были шуткой – жестокой шуткой, если учесть, что бедный Шарль только что скончался.
Но прошло несколько секунд, а Кретьен оставался столь же серьезным. Более того, складка между бровей стала еще более глубокой. Но Мишель продолжал убеждать себя: «Нет, он имеет в виду, что чувствует себя в ответе за смерть отца Шарля, потому что его не было здесь и он не смог ее предотвратить. Возможно, он чувствует, что должен был приехать в Каркассон с самого начала, чтобы наблюдать за тем, как идет расследование».
Но тут молодой монах вдруг вспомнил, как отец Шарль, только что заболев, говорил в бреду: «Моя заносчивость! Я весь день водил тебя за собой, как дрессированную лошадку, показывая тебя всем, словно хвастаясь: "Он мой! Он только мой!" Кретьен скорее увидел бы мертвым тебя…»
– Все, что преступница Сибилль рассказала тебе, – сущая правда, – спокойно сказал кардинал. – Твое настоящее имя – Люк де ля Роза. Ты родился в Тулузе, а не в Авиньоне, и находился со мной не с самого рождения, а всего около года. Но она язычница, еретичка, и ее рассказ лишь подтверждает этот факт. Ее магия – не от Бога, а от дьявола, как и вся ее раса. Однако она выдает себя за святую, представительницу своей богини.
С силой выдохнув, Мишель откинулся назад и присел на корточки. Он чувствовал себя безумцем, отчаянно цепляющимся за остатки здравого рассудка. Все, что он считал правдивыми фактами своей жизни – годы, проведенные в монастыре, отношения с отцом Шарлем и с тем человеком, что стоял теперь перед ним и в отороченном вороте ночной рубашки которого курчавились седоватые волосы, – все это было сном, а то, что он считал снами, было на самом деле реальностью его жизни.
А величайшей правдой среди всего этого была его любовь к Сибилль и ее любовь к нему, а он отверг ее объятия и отвернулся от нее.
С глубочайшим отвращением посмотрел Мишель на того, кого почитал за отца, и понял, что Кретьен относился и к нему, и к отцу Шарлю лишь как к пешкам в игре за власть. Он взглянул в глаза кардинала и не увидел в них ни привязанности, ни печали – лишь расчетливость и уверенность в своей правоте. Все смущение, все сомнения тут же покинули Мишеля, и он понял, что каждое слово Сибилль было истинной правдой.
Но хотя мысли Мишеля смогли упорядочиться и освободиться от чар, он чувствовал, что Кретьен все еще держит в кулаке его волю, причем чувствовал почти физически, словно кардинал был медведем, схватившим его за шею своими огромными лапами.
Но несмотря на это, он возразил, еле сдерживая ненависть:
– Но тогда и вы происходите от дьявола, кардинал. Как и я. Ведь она сказала, что оба мы принадлежим к расе.
Было непонятно, какая эмоция овладела Кретьеном: то ли гнев, то ли потребность действовать. Но он приподнялся с кресла:
– Дурак! Разве ты не видишь, кто мы такие? Мы – раса нечестивых чудовищ, порождение Лилит, которая не слушалась ни Бога, ни Адама. Наши сверхъестественные способности идут от той дьяволицы. Спроси себя: разве женщина может быть так же свята, как наш Господь? Господь запретил нам использование такой зловредной магии, за исключением случаев, когда мы применяем ее со священной целью – для уничтожения таких же чудовищ, как мы. Вызываю ли я демонов? Занимаюсь ли я колдовством? Да! Но во имя Бога. Ни костер, ни адский огонь, который следует за костром, не являются достаточно суровым наказанием за злодеяния еретиков.
– Какие такие злодеяния? – прервал его Мишель. – Ясновидение? Исцеление больных? Воскрешение мертвых?
– Если это делается без благословения Господня, то это – преступление. – Кардинал собрался с мыслями и добавил: – Отказ подчиняться правилам. Бунт против порядка. Это и есть исходный грех. Лишь заставив всех соблюдать закон и установления Церкви, сможем мы найти путь к спасению. Я прочел все твои восковые таблички, Мишель. И ясно слышал большую часть твоих бесед с ней. Посмотри, как она описывает опыт своего общения с богиней! Дикое, запретное наслаждение, неистовый восторг. Все люди, в лучшем случае, – просто малодушные существа. Но мы, принадлежащие к расе, еще хуже. Мы должны прильнуть к материнскому лону Церкви, следовать ее предписаниям, петь литургию, исповедываться в наших грехах и получать отпущение грехов… Разговоры о свободе воли – это полная чушь. Люди не могут уповать на собственные сердца. Воля должна находиться под контролем, должна быть сведена к Божьей воле, и, если понадобится, – принудительно.
– Но вы не оправдаете свои преступления, если скажете, что они служат Церкви, – неприязненно воскликнул Мишель, не убежденный словами кардинала. – Сибилль говорит, что вы пожираете души казненных для того, чтобы увеличивать свою магическую силу.
– А почему бы мне этого не делать, если это служит Богу? – прогремел Кретьен. – Я уверен, для них это что-то вроде чистилища, где они покупают себе медленное избавление.
Мишель в ужасе закрыл глаза, молясь о тех, кто умер от рук кардинала, включая беднягу Шарля.
– Теперь, предполагаю, вы убьете меня.
Гнев кардинала ослаб, и в его голосе появилась теплая нотка.
– Отнюдь, Мишель. Я помогу тебе выполнить святую миссию и стать моим преемником, самым могущественным инквизитором из всех, когда-либо существовавших. Тебе выпадет честь обнаружения и уничтожения всех, принадлежащих к расе, ибо твои природные магические способности гораздо сильнее моих.
– Меня зовут Люк! – с жаром ответил он. – И я не буду отзываться ни на какое другое имя и не приму никакой иной судьбы.
И он повернулся, чтобы немедленно уйти, отправиться к своей возлюбленной и освободить ее.
– Стража! – позвал Кретьен, и тут же выход перекрыли два стражника с обнаженными мечами. – Сейчас ты рассержен и к тому же сочувствуешь Сибилль, – сказал Кретьен за спиной Люка. – Но завтра все переменится. Завтра утром ее сожгут, и все то влияние, что она оказывает на тебя, сгорит вместе с ней. А ты будешь наполнен страстным желанием обыскать хоть всю землю в поисках представителей расы.
Люк спокойно смотрел на грозные клинки стражей.
– Вы не можете причинить мне вред, – сказал он Кретьену. – Теперь я знаю, кто я. И знаю свои силы и способности. Режь, руби, коли меня, враг! Меня нельзя ни зарезать, ни зарубить, ни заколоть. Брось меня в костер! Меня нельзя сжечь.
Очевидно, из-за его спины последовал безмолвный приказ, ибо он увидел, как один из стражей кивнул, а затем занес над ним серебристый клинок.
И тут сталь, ледяная и раскаленная одновременно, упала ему на плечо. Люк закричал и от удивления, и от боли. Своей тяжестью меч вынудил его припасть на одно колено.
– Достаточно, – прогремел голос Кретьена, – скорее принесите бинты.
Люк дотронулся до плеча рукой и с изумлением посмотрел на испачканную кровью ладонь. Вера в рассказ Сибилль не вернула ему магической силы. Но ведь он разговаривал с Кретьеном без всякого страха!
В полном отчаянии он подумал: «Тогда как же я спасу ее?»
– Сын мой, прости меня, – сказал кардинал, приближаясь. – Но я был вынужден продемонстрировать тебе, что ты по-прежнему простой монах, а вовсе не маг, которым был когда-то. Ты уязвим, Мишель, и идти сейчас к ней с мыслями о побеге было бы сущим безрассудством. Не все, кто ждет ее казни, будут так милостивы, как я. Ты будешь убит, а ее будет ждать уготованная ей судьба. Она умрет, и ты не можешь сделать ничего – ни физически, ни магически – для того, чтобы предотвратить ее смерть.
Пока Кретьен говорил, один из стражников вернулся с ворохом тряпок, которыми он перебинтовал плечо Люка. Второй стоял на страже, пока его товарищ не завершил дело. Потом кардинал взял один из пустых винных кубков и скрылся в другой комнате, но вскоре появился с кубком, наполовину наполненным какой-то жидкостью.
Первый стражник помог Люку встать.
– Пей! – велел Кретьен. Люк отвернул лицо.
В тоне кардинала появилось презрение.
– Пей. Это всего лишь лекарство, которое облегчит боль и поможет тебе уснуть. Неужели она убедила тебя в том, что я способен только на зло? Ты – мой сын.
– Я не буду спать, пока она умирает.
– Значит, не будешь, – легко согласился Кретьен. – Но пока дело не будет сделано, ты будешь находиться рядом со мной, чтобы никто другой не сделал попытки причинить тебе вред. Поэтому ты будешь рядом со мной и во время ее казни.
И он поднес кубок к губам Люка, которого крепко держали стражники.
Но Люк не разжимал губ. Наконец стражники силой открыли ему рот, а кардинал влил винную микстуру в горло молодого человека. Тот попытался выплюнуть ее, и ему это почти удалось, но все же часть смеси Люку пришлось проглотить, несмотря на все сопротивление.
– Взять его! – приказал Кретьен.
Они потащили Люка к дверям, но он успел крикнуть:
– Почему? Почему вы позволили мне допрашивать Сибилль?
– Потому что она заслуживала того, чтобы увидеть твое избавление от греха, – ответил кардинал с внезапным жаром. – Потому что она заслуживала того, чтобы узнать о своем поражении до того, как умрет. Достаточного наказания за вину не бывает, Мишель. Достаточного – никогда. Бог был прав, создав вечный ад.
Внутри кардинальских покоев была каморка, размеры которой позволяли лишь расстелить там тюфяк. Люка заперли в той каморке. И хотя он не ложился, пытаясь бороться со сном, вскоре он не выдержал и сел, а потом и лег, неожиданно для себя самого. Боль в плече прошла, дыхание замедлилось. И в полной тьме его скорбь об отце Шарле и ужас в связи с предстоящей казнью Сибилль постепенно сменились оцепенением. И когда он наконец закрыл глаза, в его сознании вновь явился кардинал с кубком в руке. Черты его лица стали медленно меняться, трансформироваться… и вот уже перед ним были четкие черты Эдуара. И он говорил:
– Пей…