10 ЮЖНОЕ ШОССЕ

День выпуска выдался таким жарким, что от зноя плавился асфальт. Некоторые выпускники, простояв на солнцепеке два с лишним часа, теряли сознание, других пришлось после церемонии отпаивать водой со льдом, а третьи, обнявшись с одноклассниками, лили соленые слезы, до того горячие, что на щеках у них оставались крошечные красные ожоги. Дэнни Шапиро произнес прощальную речь, что все восприняли как само собой разумеющееся, а Эйс Маккарти закончил-таки школу, чему все очень удивились. По традиции, начало которой положил шесть лет назад самый первый выпуск, отмечать окончание школы надлежало в ресторане у Тито, и Глория Шапиро отвезла туда Рикки и Дэнни на своем новеньком «форде». Фил опоздал на церемонию и ушел, не дождавшись прощальной речи, ему не хотелось встречаться с бывшей женой.

— Так бы и свернула ему шею, — процедила та, когда им принесли бифштексы, — Отец называется.

— Мама, — попросила ее Рикки, — Не начинай.

Глаза у девушки были заплаканные. Недавно она порвала с Дагом Линкхозером, хотя сама не могла бы объяснить почему. Все говорили, что он хочет на ней жениться и уже присматривает кольца, но когда он в последний раз попытался поцеловать Рикки, ее охватила паника. Она перестала подходить к телефону, когда он звонил, и в конце концов отправила ему его именной браслет по почте, это был трусливый поступок, зато она получила свободу. По ночам она иногда подходила к окну, смотрела на дом Маккарти и пыталась внушить Эйсу мысль прийти. Это ей ни разу не удалось, впрочем, она и не рассчитывала. Однажды в ясную ночь она распахнула окно и раздумывала, не выбраться ли на улицу, как вдруг увидела Эйса. Он шел по двору, возвращаясь от Норы Силк. Рикки высунулась из окна, и первые весенние светлячки запутались у нее в волосах, так что потом ей пришлось вычесывать их. Она так яростно драла волосы щеткой, что кожа на голове у нее саднила потом до самого утра.

Дэнни в синем костюме с белой сорочкой и новом шелковом галстуке сидел за столом напротив сестры с матерью. Когда он закончил свою речь, кое-кто из родителей и учителей подошел его поздравить, он вежливо поблагодарил, но, откровенно говоря, не помнил даже, о чем была его речь. Наверное, о надежде. И о вере в будущее. Он покосился на мать, которая подозвала официанта и заказала джин с тоником, и понял, что вести машину домой придется ему. Летом он собирался трудиться в лаборатории, чтобы заработать денег на то, что не покроет его стипендия в Корнелле. Он уже записался на два углубленных курса по математике, хотя математика больше его не волновала. Пожалуй, его теперь не волновало вообще ничто. Разве что возможность уехать куда-нибудь далеко-далеко, где зеленеют поля, а зимой выпадают снега такой глубины, что обрывается всякая связь с внешним миром.

— Эйс так и не пришел, — объявила Рикки, оглядев зал.

— А что ему тут делать? — пожала плечами Глория. — Его дотянули до выпуска, чтобы наконец выпихнуть из школы.

Дэнни обвел глазами ресторан.

— Да, — согласился он, — Затащить его сюда им не удалось.

Он улыбнулся и взглянул на сестру, пока мать перемешивала лед в своем бокале. Какая же она идиотка, что послушалась его совета, впрочем, она всегда была такой. Ему вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь надавал ей пощечин, растормошил ее.

— Скучаешь по нему? — коварно поинтересовался Дэнни у сестры.

Рикки подцепила вилкой колечко лука, посмотрела на брата и вдруг поняла, что они вовсе не такие разные, как она всегда полагала. Кондиционер в ресторане работал на полную мощность, и от холода у нее посинели кончики пальцев.

— Не так сильно, как ты, — парировала она и мгновенно пожалела о своих словах, увидев, что попала в точку.

Как Мэри ни умоляла сына, Эйс отказался идти в ресторан. Вместо этого он отправился к Норе, прямо в костюме с галстуком, и ему было плевать, кто его увидит. Он не таясь подошел к парадному входу, хотя Линн Вайнман у себя во дворе подстригала кусты.

— Ты не должен здесь находиться, — сказала Нора, открыв дверь, и это было так верно, не только сейчас, но и вообще, с самого начала, что оба рассмеялись.

Нора провела его в кухню, на столе лежал подарок, который она не успела упаковать. Это были карманные часы ее деда. Эйс взял их, повертел в руке.

— Я не могу их принять, — сказал он, — Они золотые.

— Позолоченные, — поправила Нора и сомкнула его пальцы на часах.

Много недель подряд она вязала ему свитер, пока не поняла, что хочет подарить совершенно другое. Дедовы часы она отыскала на дне шкатулки с украшениями и узнала в них тот самый подарок, как только увидела, что они спешат на десять минут и всегда будут спешить.

В кухню вошел Билли и присвистнул при виде Эйса.

— Ты же должен быть у Тито. Твоя мама заказала столик на прошлой неделе.

— Угу. Мне что-то не хочется есть.

Однако же это не помешало ему умять две порции макаронной запеканки с сыром, которую сделала Нора, и закусить ее двумя кексами и мороженым на десерт.

— Ну и как ощущения? — поинтересовался Билли, пока Нора складывала тарелки в мойку.

— Как будто свинца наелся, — пошутил Эйс, и Нора, обернувшись, притворно насупилась.

— Полная свобода, — вздохнул Билли, — Подумать только. Тебе больше никогда в жизни не нужно ходить в школу.

Подошел Джеймс и забрался к Эйсу на колени, и тот машинально принялся подбрасывать малыша, как будто катал на лошадке.

— Ощущения не совсем такие, как я думал раньше, — признался он наконец.

Нора присела за стол.

— Твоя мама испекла торт.

Эйс сердито посмотрел на нее, на щеках у него дернулись желваки.

— Да? — осведомился он, — Почему все вокруг всё про меня знают?

— Ванильно-карамельный.

Эйс против воли усмехнулся.

— В самом деле?

— Послушай, иди домой, — сказала Нора — Она вчера весь день провела на кухне. При включенной духовке, хотя на улице было тридцать пять градусов.

Эйс спустил малыша на пол и вскинул глаза на Нору.

— Ты меня выгоняешь?

— А что, придется? — поинтересовалась Нора.

— Придется? — спросил Эйс у Билли.

Тот взглянул на мать и попытался подслушать, о чем она думает. Джеймс гремел кастрюлями и сковородками, на заднем дворе лаял Руди, но больше, как Билли ни напрягался, он ничего уловить не смог. Лицо матери казалось спокойным, как стекло, она держала в руках стакан с холодным лимонадом и смотрела на Эйса.

— Она тебя не прогонит, — сказал Билли, надеясь, что это так.

— А вот и не угадал, — сказала Нора сыну.

Ей вспомнилась общественная прачечная на Восьмой авеню и дикие лилии со двора дедова дома, которые отказались расти у нее на подоконнике. Перед глазами промелькнули дети, спящие в своих постелях звездными ночами, и она вдруг поняла, что больше не слышит гул Южного шоссе, в ее сознании он превратился в шум реки, равномерный, неумолчный и заунывный. Эйс поднялся со стула, и она закрыла глаза, а после того, как он сделал несколько шагов в сторону выхода, она перестала слышать даже его.

Уже стемнело, но жара все не спадала. Эйс заметил машину сразу же, как только сошел с Нориного крыльца, и застыл, гадая, что она делает на подъезде к их дому. Потом он увидел отца, прислонившегося к решетке радиатора. В темноте огонек его сигареты походил на светлячка. Автомобиль был голубой «форд» с белобокими покрышками. Эйс ослабил узел галстука. Часы, подарок Норы, он спрятал в карман, и они вдруг показались ему тяжелыми, точно камень. Эйс зашагал по лужайке, к подошвам его ботинок липли травинки.

— Мать ждет, — сказал Святой, когда Эйс вышел на дорожку, — Она испекла торт.

— Я слышал.

Он подошел к водительской дверце и погладил крыло.

— Четырехступенчатая коробка, рычаг на полу, — заметил Святой между затяжками.

Эйс кивнул и заглянул в открытое окно с водительской стороны.

— Восемь цилиндров. Я его откапиталил.

Рядом с этой машиной Святой казался каким-то маленьким и зажатым, как будто все мышцы под кожей у него были напряжены.

— Бать, — выдавил Эйс.

— Знаю, ты хотел «шеви», но поверь мне, эта прослужит дольше.

Эйсу очень хотелось обнять отца, но вместо этого он встал рядом и тоже прислонился к радиаторной решетке. В доме горел свет, абажуры торшера в гостиной казались тремя идеально круглыми белыми лунами.

— Я всегда думал, что ты будешь работать со мной, я этого хотел, но не вышло, — сказал Святой.

Голос у него был сдавленный.

— Послушай, бать. Я копил на машину. У меня есть деньги.

Святой бросил окурок на землю и растоптал его.

— Это единственное, что я могу тебе дать!

— Ну ладно, — ответил Эйс, замирая от страха.

— Господи! — воскликнул Святой и, обернувшись к сыну, посмотрел на него таким пронзительным взглядом, что Эйс даже отступил на шаг, — Черт возьми, — простонал он, — Ну почему нельзя просто принять эту несчастную машину?

Эйс обнял отца и обнаружил то, что должен был заметить давным-давно, если бы смотрел внимательно: теперь он был выше Святого.

Чуть за полночь Джеймс проснулся. Он открыл глаза, но не издал ни звука. Его любимый плюшевый мишка лежал в кроватке у него под боком, и он погладил медвежью мордочку и стеклянные глаза. За затянутым сеткой окном стрекотали первые цикады, в небе там и сям мерцали звезды. Он закрыл глаза, и звезды исчезли, он снова открыл их, и звезды появились опять, вделанные в темный купол над его домом.

Джеймсу исполнился год и восемь месяцев, и он обожал танцевать. Всякий раз, когда мама ставила пластинку Элвиса, Джеймс принимался хлопать в ладошки и поднимать по очереди то одну ногу, то другую, а осмелев, отрывал от пола обе ноги сразу и подскакивал, как кролик, и мама подхватывала его на руки, целовала в шею и говорила, что он ее чудо. Он любил желе со вкусом лайма, зерновые хлебцы и прятаться за дверьми, особенно когда слышал, что Нора его зовет, и видел сквозь щелку, как она с тревогой озирается по сторонам. В доме у Мэри любимым его занятием было стащить колоду карт и разбросать их по полу, а потом методично собирать одну за другой. Ему нравилось сидеть у Мэри на коленях и слушать, как она поет «Похлопаем в ладошки, похлопаем в ладошки, чтоб папа поскорей пришел домой» своим хрипловатым голосом, который казался ему похожим на дружелюбное лягушачье кваканье. Теперь он понимал все, что ему говорили, даже когда он устраивал у Билли в комнате разгром и тот ругался: «А ну выметайся отсюда, мелочь пузатая!» Он знал, что значит «золотко» и «неси сюда ботиночки». Он умел говорить, но за исключением нескольких слов — «мама», «Мэри», «собачка», «печенька», «нос», «привет», «масло» и «раз-два-три» — все остальные известные ему слова отказывались выговариваться. Каждый раз, когда такое случалось, он принимался топать ногами, а потом заваливался на пол в обнимку с Гугой. После этого ему немедленно становилось лучше.

Он обожал разглядывать свою комнату, особенно сквозь деревянные прутья кроватки. Проснувшись рано утром или посреди ночи, он всегда убеждался, что вокруг ничего не изменилось, лампа по-прежнему стоит на ночном столике, коробка с игрушками — в углу, а красно-белый коврик лежит на полу в центре комнаты. Бахрому от этого коврика он время от времени с удовольствием жевал, когда никто не видел. Сегодня ночью комната была в точности такой же, как и когда он засыпал. Было еще темно, и он знал, что, если подать голос, мама не даст ему бутылочку, потому что он уже большой мальчик, а только подойдет к двери и скажет «Ш-ш-ш!». В качестве эксперимента он решил постучать по прутьям кроватки. Сначала он хлопал по ним ладошкой, потом принялся молотить ногами. Кто-то поднялся, в коридоре послышались шаги, и по цоканью когтей по половицам он понял, что это собака.

Руди остановился за дверью, тяжело дыша, и стал слушать, и Джеймс с удвоенной силой принялся колотить ногами по прутьям кроватки, так что в конце концов Руди просунул в приоткрытую дверь морду. Нос у него был черный и влажный, а шерсть — пшеничная с черными подпалинами. Джеймс уселся в кроватке, прижимая к себе Гугу и скомканное одеяльце, и когда пес подошел поближе, протянул руку через прутья. Руди терпеливо позволил ему потрепать себя, потом просунул нос в кроватку и легонько оттолкнул детскую ладошку. Джеймс ухватил одеяльце и натянул себе на голову.

Пес поднялся на задние лапы, сунул голову за решетку, зубами стянул с Джеймса одеяльце и бросил его на матрас. После этого он уселся рядом и позволил малышу потрогать свой большой черный нос.

— Нос! — сказал Джеймс.

Какое-то время они смотрели друг на друга в темноте. Слабо, почти неразличимо шумело Южное шоссе. Руди подтолкнул малыша мордой, и тот улегся, потянулся за одеяльцем и обнял его, глядя в собачьи глаза. От Джеймса уютно пахло молоком, и пес прямо через решетку облизал ему лицо.

От окна тянуло ночной прохладой, пахло душистой травой. Раньше, когда на месте городка было картофельное поле, в сумерках на грядках появлялись кролики и долго еще копались в рыхлой земле, добывая себе ужин. Теперь о них напоминали лишь игрушечные плюшевые зайцы в детских, хотя Руди, роясь на заднем дворе у Норы, нет-нет да и выкапывал картофелину, проросшую вопреки тому, что над ней был разбит газон.

Руди сидел перед детской кроваткой, пока малыш Джеймс не сунул в рот большой палец и не закрыл глаза. Тогда пес поднялся, перебрался на коврик и долго топтался по нему, выбирая место, потом наконец лег, положив голову на лапы. Глаза у него были открыты, он прислушивался к звуку человеческого дыхания, такому беззащитному, что даже псу впору было разрыдаться. Негромко шелестели крыльями мотыльки, бьющиеся в затянутое сеткой окно, поскрипывали рассохшиеся половицы, где-то в соседней комнате хлопал незакрепленный ставень. Порой, когда в небе стояла полная луна, заливавшая весь мир серебром, или в безлунные ночи, когда он мог прокрасться во мраке и проскользнуть между стоящими машинами так быстро, как было не под силу ни одному человеку, пес ощущал в крови что-то такое, от чего хотелось сорваться с места и бежать. Он мог в мгновение ока схватить кроликов, резвившихся между картофельных грядок, и проглотить их целиком. Он мог обогнать любую машину на Южном шоссе, а если бы кто-нибудь попытался удержать его, с легкостью перекусил ногу глупца пополам, только кости разлетелись бы. При желании он мог бы подпрыгнуть и одним толчком громадной головы высадить сетчатую раму, и никакая изгородь не удержала бы его. Но звук человеческого дыхания заставлял Руди остаться на этом красно-белом лоскутном коврике. И неважно, что он бегал быстрее любого человека или что где-то до сих пор оставались кролики, пугливо прижимавшие уши и дрожавшие в темноте. Даже во сне он готов был отозваться на свист или хлопок ладоней. Он ждал, когда его позовут. В своих снах он почти догонял луну, полную луну, такую белую, что любой человек ослеп бы в считанные секунды. И ждал, когда понадобится тому, кому принадлежит.

В спальне Эйс, лежа рядом с Норой, думал, что никогда не будет любить ни одну женщину так сильно, как любит ее. Она спала, но он все равно не мог от нее оторваться и гладил ее пальцы, грудь, живот. Кожу на животе и на бедрах у нее расчерчивали растяжки, следы беременностей, символ самоотверженности, которую Эйсу не дано было — и, возможно, никогда не будет дано — постичь. Когда он стал просить ее уехать с ним вместе, она велела ему заткнуться, поцеловать ее и не тратить время попусту. И наверное, она была права, теперь, владея часами ее деда, он поразился, как стремительно утекает время.

Накануне вечером он разобрал свои вещи, самого необходимого набралось всего на один небольшой чемодан. Святой с Джеки задержались у себя на заправке, ели заказанную пиццу и мыли окна в конторе. Это избавляло всех от прощаний, Эйс это понимал и был искренне им благодарен. С матерью все оказалось сложнее, она плакала, собирая ему в дорогу сэндвичи с говядиной и несколько банок кока-колы. Когда он спустился в кухню с чемоданом, она обняла его и постаралась скрыть слезы. В конце концов Мэри отпустила его, Эйс сложил вещи в «форд», который подарил ему Святой, посадил туда Руди и доехал до поля за Покойничьей горой. Он собирался прямо оттуда ехать дальше, но увидел выезд на Южное шоссе, бросил машину на поле и пешком вернулся к Норе. Дверь была не заперта, она ждала его в кухне со стаканом воды, который так и не дала ему в ту ночь, когда он впервые переступил порог ее дома.

Уже настало совсем раннее, но все же утро. И все-таки это ему удалось — продержаться без сна всю ночь и увидеть, как она выглядит до того, как откроет глаза, увидеть ее черные волосы, рассыпавшиеся по белой наволочке. Он смотрел, как она спит, потом выбрался из постели, оделся, подошел к окну и раздвинул рейки жалюзи, чтобы взглянуть на свой дом. Мать, наверное, уже варила утренний кофе, отец был в душе, Джеки доставал из шкафа отутюженную спецовку. Для них Эйс находился уже далеко, а на самом деле — совсем рядом. Взяв сигарету, он присел на край кровати. Он будет вспоминать Нору каждый раз, когда увидит на ком-нибудь такой же браслет с подвесками, каждый раз, когда станет обедать в полдень или раздевать женщину, а когда по пути в Калифорнию будет ехать через пустыню, не раз остановится у обочины, посмотрит на лиловую пыль и произнесет вслух ее имя.

Проснувшаяся Нора села в постели, обняла его и уткнулась лбом в спину, потом взяла у него из руки сигарету, затянулась и затушила ее о пепельницу на тумбочке у кровати.

— Нора, — сказал Эйс.

— Я сегодня собиралась сажать подсолнухи. По всему двору. Запущу стирку, а потом пойду в магазин. У нас нет хлеба.

Она продолжала обнимать Эйса, и он прижался к ней спиной, пока она сама не отстранилась.

— Надо купить цельнозерновой хлеб, — произнесла Нора.

Весь июнь она сражалась с полчищами больших черных муравьев, наводнивших кухню, и никак не могла от них избавиться, несмотря на то что натерла столешницы смесью чеснока и душицы, как всегда делал ее дедушка. Муравьям все было нипочем, они забирались в сахарницу и даже в чашку с кофе. Мэри Маккарти рассказала Норе, что вся округа каждый июнь страдает от этой напасти и единственный способ вывести их — разложить повсюду муравьиную отраву. Поэтому Нора насыпала зелье в крошечные жестянки из-под замороженных тарталеток с курицей, позаботившись расставить их так, чтобы до них не добрался малыш Джеймс, и муравьи немедленно начали умирать.

Просто поразительно, с какой скоростью они умирали и сколько их оказалось в доме, ей приходилось сметать их со столешниц на совок, чтобы Джеймс не тянул пакость в рот. Продавец в хозяйственном магазине пообещал, что яд убьет всех муравьев за двенадцать часов, но она думала, что они уползут куда-нибудь и там тихо сдохнут, а не будут валяться повсюду кверху лапками, обреченные, но еще живые, вынуждая ее чувствовать себя убийцей. Муравьи явно понимали, что происходит нечто ужасное, поэтому способные двигаться отчаянно пытались спастись, не обращая никакого внимания ни на сахарницу, ни на обмусоленный кусок печенья, забытый Джеймсом в его высоком стульчике. Длинной вереницей они выстроились на подоконнике над кухонной мойкой и лихорадочно бегали туда-сюда. Нора свернула в трубку старую газету и собралась быстро прихлопнуть их всех, как вдруг до нее дошло, что они делают. И здоровые муравьи, и те, на ком уже сказывалось действие отравы, копошились вокруг гнезда, отчаянно пытаясь спасти яйца. Вся столешница сбоку от раковины была усыпана крошечными желтыми яйцами, прозрачными, точно рисовая бумага, и рассыпавшимися, стоило прикоснуться к ним пальцем.

Нора остановилась перед мойкой и заплакала, глядя, как муравьи вытаскивают из гнезда все новые и новые яйца. Она плакала, сметая муравьиные яйца в картонную тарелку, плакала, когда несла их на задний двор и смешивала с землей, в том месте, где собиралась сажать подсолнухи. Потом она долго сидела на кирпичном бордюре, которым мистер Оливейра заботливо окружил дворик, а когда выплакалась, то поняла, что сможет без слез смотреть, как Эйс обувается.

Когда он заставил себя выйти из спальни, Руди ждал его на крыльце, и Эйс пристегнул к ошейнику поводок. Они прошли через задний двор и двинулись вдоль заборов, и поскольку шли по прямой, очень быстро выбрались на дорогу. Эйс спустил Руди с поводка, и они наперегонки бросились к «форду», который оставили за Покойничьей горой, пока не выбежали в поле. Здесь не было больше изгородей, воздух благоухал, как в те времена, когда повсюду цвели клевер и лиловые люпины в человеческий рост, а Покойничью гору покрывали заросли диких роз, цветы на которых держались всего неделю в году.

В последнее воскресенье июня Нора с Джеймсом отправились на задний двор с двумя ложками и пакетом подсолнуховых семян. День выдался изумительный, жаркий и погожий, в вышине плыли белые облака, напоминающие попкорн. После обеда, состоявшего из тунца с шоколадным молоком, Нора посадила Джеймса в коляску, чтобы поспал по пути. Она остановилась на ведущей к дому дорожке, намереваясь закурить, и тут к обочине подъехала Донна Дерджин в незнакомой машине. Она трижды просигналила и стала смотреть на свое бывшее жилище, но ничего не произошло. Донна снова нажала на клаксон. Нора, обогнув машину, подошла к водительской дверце и постучала в окно. Донна вздрогнула, но, узнав Нору, опустила стекло.

— Черный цвет фантастически вам к лицу, — сказала Нора, — Потрясающе выглядите.

Донна улыбнулась и поправила черный обруч на голове. На ней были черный хлопчатобумажный свитер и такие же облегающие брючки, коротко подстриженные светлые волосы кудряшками обрамляли лицо.

— Я приехала за детьми.

— Рада за вас.

— Я беру их каждое воскресенье, он знает, что я приезжаю к часу.

— Думаю, он нарочно хочет заставить вас понервничать, потому что вы такая красавица, — Нора протянула руку и, надавив на клаксон, зажала его в таком положении, — Сейчас выйдет как миленький.

Из дома показался Роберт Дерджин в майке и джинсах и заорал, чтобы Донна немедленно прекратила.

— Вот видите? — усмехнулась Нора.

Донна вышла из машины встретить детей. Она присела на корточки и пощекотала Джеймса под подбородком.

— Представляете, я сейчас заблудилась, пока ехала. Запуталась и перестала понимать, на какой улице нахожусь.

Донна распрямилась, и они с Норой, прислонившись к машине, стали смотреть на дом.

— Мне всегда хотелось поставить справа от крыльца беседку, — сказала Донна, — Увитую красными розами.

— С этими розами один геморрой, — Нора раздавила окурок подошвой туфли. К ее удивлению, Донна Дерджин рассмеялась. — Нет, правда. Сначала их нужно опрыскивать от тли, потом подкармливать, потом обрезать на зиму, а потом молиться, чтобы дети не ободрались о колючки. Лучше уж подсолнухи. Приезжайте в августе, сами увидите. Их у меня будет целый лес, и все шесть футов высотой.

Женщины одновременно улыбнулись при мысли о кольце желтых цветов, поворачивающих головки вслед за солнцем.

— А знаете, я ведь собираюсь забрать детей к себе насовсем, — сказала Донна.

Дети были уже на крыльце, но Роберт все никак не отпускал их, давая последние напутствия.

— И откуда что берется, — заметила Донна. — Он пишет мне записки с указанием, чем кормить их на обед. Можно подумать, что не я готовила им обеды все эти годы!

— Рвите эти писульки, когда дети не видят, — посоветовала Нора.

— Так я и сделаю, — Донна ухмыльнулась и двинулась по дорожке.

Нора немного посмотрела на них, потом развернулась и зашагала к Харвейскому шоссе. Теперь она знала название каждой улицы и каждый ее закоулок, знала, какая из них заканчивается тупиком, а какая выводит к шоссе. В каждом квартале мужчины подстригали траву, и пахло так сладко, что хотелось немедленно улечься на газоне у кого-нибудь перед домом. Джеймс уснул в коляске, положив ладошки на колени и уронив голову на плечо. Нора осторожно преодолела обочины, а когда они выехали на Полицейский луг, прикрыла голову малыша панамкой. Она поздоровалась с несколькими знакомыми матерями и помахала Линн Вайнман — та сидела на трибуне в верхних рядах.

Нора подкатила коляску к трибуне. Она была в тех же самых шортах-бермудах и кроссовках, в которых работала в саду, волосы стянуты в хвост и перехвачены резинкой. Она уселась на скамью в самом нижнем ряду, может, вид отсюда открывался и не самый лучший, зато можно не будить Джеймса. На противоположном конце поля под навесом на деревянной скамье сидели одетые в голубое «Росомахи». Нора вытащила из пачки сигарету, закурила и откинулась назад.

— Эй! — окликнула она проходившего мимо Джо Хеннесси. Он вел сквозь толпу Сюзанну, прижимая к груди большой стакан с попкорном. Оклик Норы заставил его обернуться в замешательстве, — Джо! — позвала Нора и похлопала по скамье рядом с собой.

Хеннесси на миг застыл, пытаясь сообразить, кто его зовет, и захлопал глазами, но потом все же узнал соседку. Ему пришлось уговаривать Сюзанну повернуть обратно, она не сразу согласилась подойти.

— Хочет сидеть на самой верхотуре, — пояснил он Норе.

— Очень тебя понимаю, — сказала та девочке. — А где Эллен?

— Ей вчера пришлось допоздна задержаться на работе, так что сегодня она отдыхает. А я теперь по субботам и воскресеньям пасу детей.

— Повезло им с отцом.

Нора бросила окурок на землю и ухмыльнулась.

— Нет, — покачал головой Джо, — Вовсе нет.

— Папа! — возмутилась Сюзанна, дергая отца за руку. — Ты обещал!

— Я обещал, — признался Хеннесси Норе.

— «Росомахи, вперед», правильно?

— Правильно, — кивнул он, не двигаясь с места. — У вас все в порядке?

— Ну конечно. — Нора провела рукой по своим шортам и улыбнулась, — Просто я работала в саду, поэтому в таком виде.

В прозрачном желтом свете кожа Норы казалась золотистой.

— Я не об этом.

Джеймс заворочался в коляске, сунул большой палец в рот и громко зачмокал, он всегда делал так перед тем, как проснуться.

— Я поняла.

Они посмотрели друг на друга и засмеялись. Хеннесси подхватил Сюзанну и стал подниматься на трибуну. Нора проводила его взглядом, потом заметила, что Джеймс проснулся и смотрит на нее.

— Золотко мое, — сказала она, вынимая его из коляски и устраивая у себя на коленях.

На поле начали выходить игроки команды соперника. Нора приставила ко лбу ладонь и прищурилась, пытаясь высмотреть на скамье под навесом Билли в новенькой голубой униформе. Малыш Джеймс, теплый и разомлевший со сна, заерзал у нее на коленях, затем потянулся и обхватил ручонками за шею. Небо над бейсбольным полем сияло яркой прозрачной голубизной, только на востоке краснела неширокая полоса, сулившая хорошую погоду и в дальнейшем. Нора обдула потную шею Джеймса, потом поцеловала его. Она откинулась назад и указала малышу наверх, чтобы он увидел, как первый мяч летит в голубую высь над стадионом, — туда, где висела неподвижная луна, белая и полная, появившаяся в небе задолго до первых сумерек.