1 В ТИХОМ ОМУТЕ

На излете августа в дымоходе дома на углу Кедровой улицы поселились три ворона. По утрам они поднимали такой гвалт, что пробудился бы даже мертвый. Они набирали в клювы камней и швыряли их в венецианские окна, выдирали друг у друга перья, которые потом обнаруживались в самых неожиданных местах: в тарелках с кукурузными хлопьями, в карманах одежды, вывешенной сушиться на улицу, в стеклянных бутылках с молоком, которое молочник развозил на рассвете.

С тех пор как шесть лет тому назад от картофельного поля отрезали участок под строительство, этот дом на углу первый остался пустым. До появления здесь строителей весь городок состоял из здания почты возле шоссе и ферм вокруг него. Всю ту первую весну жители Кедровой улицы, разбивая перед своими домами лужайки и высаживая мимозы и тополя, находили в земле упорно не желавшие сдаваться картофелины; в дни вывоза мусора у бачков вырастали настоящие картофельные горы. Все в округе было новенькое, только что отстроенное: начальная и средняя школа, супермаркет, полицейский участок у трассы. Даже сам воздух здесь казался новым, с непривычки от него даже могла закружиться голова, и обитателям Бруклина или Квинса, приезжавшим в гости к родным, приходилось отлеживаться с мокрой тряпкой на лбу. Кора деревьев оставляла зеленые пятна на ладонях смельчаков, отваживавшихся взобраться на их тонкие зыбкие сучья. Все дома здесь были на одно лицо, и долго еще мужчины, возвращаясь с работы, сворачивали к чужому участку, ребятишки забегали за молоком и печеньем не в свой дом, а молодые мамаши, выходя на прогулку с младенцами в новеньких колясочках, дотемна блуждали по неотличимым друг от друг а улочкам мимо неотличимых друг от друга зданий, пока не появлялся спасительный фургон мороженщика, звук колокольчика которого приводил их к родному крыльцу.

Стороннему взгляду эти дома, наверное, и теперь, шесть лет спустя, казались близнецами, но те, кто здесь жил, без труда различали их по цвету известки на кирпичной кладке фасада, по ящикам для растений, по украшавшим газоны глиняным фигуркам или живой изгороди, обрамлявшей подъездную дорожку. Теперь, гоняя мяч летними вечерами, ребятишки безошибочно знали, какую дверь открыть, и в какое окно зашвырнуть влажную пропотевшую одежду. Матери больше не привязывали к запястьям малышей бумажки с адресом, отправляя их погулять на задний двор. Даже собаки, которые весь первый год в растерянности сбивались в стаи на перекрестках и выли посреди бела дня, теперь точно знали, под каким кустом зарыта их косточка и где они устроятся на ночлег.

Чтобы ладить с соседями, достаточно было соблюдать два неписаных правила: не совать нос в чужие дела и вовремя подстригать лужайку перед домом. А поскольку все жители происходили из одной среды, и для каждого из них это был первый собственный дом (а в большинстве случаев и вообще первый дом в семье), молчаливое соглашение неукоснительно соблюдалось — пока смерть мистера Оливейры не нарушила этот пакт. В один ноябрьский день, когда в половине пятого небо вдруг почернело и ребятишки с санками потянулись на ту сторону шоссе к Покойничьей горе в надежде дождаться снега, мистер Оливейра забрался в постель, под два шерстяных одеяла. Он улегся на бок, сделал три глубоких вдоха, подумал, что надо бы залить в радиатор «крайслера» антифриз, после чего уснул и больше не проснулся.

Вдова Оливейры, обладательница старомодных взглядов и мастерица варить варенье из винограда, который ее муж посадил у дома, немедленно уехала к замужней дочери в Виргинию. Пока миссис Оливейра решала, остаться ли ей у дочери или вернуться домой, где она была единственной женщиной старше шестидесяти, дом вдруг ни с того ни с сего начал разрушаться. Под Рождество рассохлись и слетели с петель ставни. К февралю пошел трещинами асфальт у крыльца. К исходу весны на лужайке перед домом так буйно разросся бурьян, что она прослыла на всю округу рассадником москитов и люди стали переходить на другую сторону улицы, лишь бы не идти мимо. Джо Хеннесси, который уже шестой год состоял в полиции округа Нассау, отрядили на разведку, и он, вооружившись собственной новенькой газонокосилкой, наконец отправился на злополучный участок. Рост Хеннесси достигал шесть футов и два дюйма, и силы полицейскому было не занимать, но, выкосив половину двора, он так утомился, что ему пришлось присесть на крыльцо и перевести дух. К июлю, когда миссис Оливейра все-таки решила продать участок, оказалось слишком поздно. От дома исходил странный запах, несмотря на то что все окна и двери были плотно закрыты и заперты на замок, и этот приторный дух, наводивший на мысль о переваренном варенье, забытом на дальней конфорке плиты, отпугивал потенциальных покупателей.

Запах держался все лето, с каждым днем становясь все приторней и слаще. Хозяйки из соседских домов запаслись освежителями воздуха и драили полы с лизолом, но запах все равно просачивался сквозь сетки на окнах и бил в нос. Семнадцатилетний Эйс Маккарти, которому сам черт был не брат, жил по соседству с участком Оливейры и мог бы поклясться, что по временам, поздно ночью, когда он выключал свой транзистор, из дома доносились чьи-то стоны. Какой-то шутник из другого квартала, не то с Тополиной, не то с Сосновой улицы, пустил слушок, что там-де живут привидения, и вечером по субботам к дому стали съезжаться подростки на машинах. Парни сигналили и подбивали друг друга переночевать в доме Оливейры, презрительно цедили: «Что, дрейфишь?» — и целовали чужих подружек и разъезжались лишь после того, как во двор выходил Джо Хеннесси и, открыв дверцу патрульной машины, на полную громкость включал сирену.

Никто не знал, почему это случилось не где-нибудь, а именно в их квартале. Разве они не сгребали всю палую листву в кучи, которые каждый год в октябре жгли на обочинах дорог? Разве они не пекли лимонные пироги и ореховое печенье для школьных ярмарок? Их сыновья хулиганили, но не по злобе, а скорее из озорства; самое ужасное, на что были способны их дочери-школьницы, это тайком стянуть из магазина тюбик помады или, присматривая за соседскими ребятишками, съесть пакет хозяйских чипсов. В поисках объяснения жители квартала принялись приглядываться друг к другу. Их явно поразила какая-то кара, но на кого именно она была направлена? Точно не на Джона Маккарти, который владел заправкой «Тексако» на Харвейском шоссе, хотя его кандидатура и напрашивалась сама собой как ближайшего соседа Оливейры. Впрочем, не исключено, что причиной этой напасти были два его шалопая-сыночка, Джеки с Эйсом, которые за глаза называли родного отца Святым. Вот семья Шапиро, жившая с другой стороны от Маккарти, определенно заслуживала чего-нибудь такого, что немного сбило бы с нее спесь. Шапиро подозрительно повезло с детьми: Дэнни уродился слишком уж умный, а Рикки обожала демонстративно расчесывать на людях свои роскошные рыжие волосы. Дерджины вряд ли могли навлечь на себя гнев небес — в доме Донны Дерджин царила такая чистота и порядок, что любой почувствовал бы себя неряхой, и не Вайнманы, в саду у которых каждую весну вскипали розовой пеной цветов дикие яблони, и уж как пить дать — не Джо Хеннесси. На него достаточно было только поглядеть, чтобы понять, какой он примерный муж и отец; иметь такого соседа счел бы за счастье каждый.

И тем не менее кара постигла их квартал, и никто не удивился, когда с юга прилетели вороны. Люди оторвались от телевизоров и радиоприемников и вышли во дворы, чтобы посмотреть. Большущие, с глазами-рубинами, птицы не боялись ни спаниелей, ни ирландских сеттеров. Когда сынишка Хеннесси, Стиви, пальнул в одного из них из пневматического пистолета, самый крупный из трех ухватил пистолет клювом, потом погнался за Стиви по улице и, прежде чем тот с воплем «Мама!» скрылся за дверью собственного дома, успел выдрать у него из джинсов клок ткани. Подоспевшая на крик Эллен Хеннесси схватила сына в охапку, удостоверилась, что он не пострадал, и выскочила на улицу, размахивая фартуком, но птица просто проигнорировала ее и преспокойно устроилась на трубе на крыше дома Оливейры.

Дальше так продолжаться не могло. В пятницу вечером Фил Шапиро и Джон Маккарти после ужина собрались в игровой у Хеннесси. Хозяйка высыпала в миску чипсы, приготовила соус из сметаны с луком и выставила все это на облицованную пластиком барную стойку. Фил Шапиро и Джон Маккарти ерзали, пытаясь поудобней устроиться на черной дерматиновой банкетке. Хеннесси убрал с низенького кофейного столика настольный хоккей и уселся напротив них. За шесть лет соседи бывали друг у друга считанные разы, да и то по праздникам или для того, чтобы одолжить на время сифон или отвертку. Очутившись за одним столом и получив от Хеннесси по бутылке пива, гости не стали чувствовать себя более непринужденно. Игровая располагалась в отделанной части подвала, и за стеной, обшитой сосновыми досками, мерно гудела стиральная машина. Собраться предложил Фил Шапиро; это он выяснил, что агент больше не утруждает себя показом дома Оливейры покупателям. Фил приехал прямо с работы (он занимал должность главного бухгалтера в универсальном магазине «Абрахам и Страус») и даже ужинать не стал, хотя и пожалел, что не заглянул домой и не сменил свой костюм на что-нибудь попроще: Джон Маккарти был в спецовке с эмблемой «Тексако», а Хеннесси — в потертых парусиновых брюках и футболке с короткими рукавами.

— Ну и жарища — Фил снял галстук и, сунув его в карман, из вежливости сделал глоток «Будвайзера».

— Да, жара, — согласился Джон Маккарти.

Все трое надолго задумались, прихлебывая пиво. Даже отсюда, с другой стороны улицы, они чувствовали приторный запах, идущий от дома Оливейры.

— Я так думаю, — нарушил молчание Фил Шапиро, — если мы что-нибудь не предпримем, наши дома упадут в цене.

— Вот и я тоже так думаю, — подтвердил Хеннесси.

— А я как взгляну на этот дом, так и представляю, что кто-нибудь из ребятишек завалится в окно или застрянет в гараже, — сказал Джон Маккарти.

Хеннесси и Шапиро промолчали, устыдившись собственной жадности. Хеннесси слышал, как сыновья Маккарти насмехались над отцом, между собой дразнили его Святым, и впрямь, под его взглядом чувство вины начинал испытывать любой, даже самый безупречный человек.

— Ну да, — проговорил наконец Фил Шапиро. — Верно. Кто-нибудь может пострадать. А вдруг эти вороны стянут спички, чиркнут ими как-нибудь не так, и готово дело — пожар.

— Такая мысль мне в голову не приходила, — встревожился Джон Маккарти, — И не забывайте, кто-нибудь может пойти через их лужайку, запутаться в траве, упасть и сломать ногу.

— Угу, — кивнул Фил Шапиро, — Нужно что-то делать с этим домом.

Эллен Хеннесси крикнула сверху:

— Мальчики, вам принести еще что-нибудь?

— Не нужно, Эллен, у нас все есть, — отозвался Хеннесси. — Или, может, вы чего-нибудь хотите? — обратился он к соседям. — Крекеров с сыром? Кекс?

Гости вежливо покачали головами; оба предпочитали есть дома.

— Ничего не нужно, — крикнул Хеннесси жене, — Так что делать будем? — обернулся он к соседям.

— Дадим объявление в газету, — предложил Фил Шапиро. — А потом свяжем покупателя с миссис Оливейрой в Виргинии.

— Да кто на эту развалюху позарится? — хмыкнул Хеннесси, — Из тех, с кем хотелось бы жить на одной улице?

— Человек с руками, — ответил Джон Маккарти, — Который сможет привести все это в порядок.

Хеннесси поднялся и переставил на столик миску с чипсами, взяв себе горсточку. Совать нос в чужие дела казалось неправильным, но все же не прошло и часа, как решение было принято. Договорились, что Фил Шапиро свяжется со старой миссис Оливейрой и заручится ее согласием, Хеннесси подаст объявления в разделы купли-продажи недвижимости трех газет, а Джон Маккарти по вечерам будет показывать дом покупателям.

Подвальные окошки в доме Хеннесси светились желтым, и Дэнни Шапиро с Эйсом Маккарти, сидевшие на бампере голубой «шеви» Джеки Маккарти на другой стороне улицы, успели изрядно поломать головы. О чем таком могли их отцы битый час толковать с Хеннесси? Со своими отпрысками эти двое, если не случалось ничего экстраординарного, обменивались хорошо если десятком фраз в день, однако же здесь троица засиделась. Лишь в половине девятого желтый свет наконец погас. Мужчины поднялись по лестнице, ведущей из подвала наверх, и неуклюже пробрались мимо Эллен Хеннесси, в их домах кухоньки были столь же тесными, так что они привычно протиснулись мимо обеденного стола.

— Надеюсь, вы придумали что-нибудь дельное, — сказала Эллен мужу, когда тот вернулся на кухню, проводив соседей до двери, как будто они не жили точно в таких же домах и могли заблудиться.

Она протирала пластиковые столешницы розовой губкой. На ней были клетчатые шорты-бермуды и белая блузка с круглым отложным воротничком, коротко стриженные волосы оставляли открытой шею.

— Придумали, придумали, — отозвался Хеннесси.

Миску с чипсами он захватил с собой и время от времени отправлял горсточку в рот.

За окном каркали, устраиваясь на ночь, вороны. Джон Маккарти сказал, что спит в наушниках, чтобы не слышать птичьего гомона.

— Мы решили взорвать этот дом, да и дело с концом.

— Ого! — отозвалась Эллен. — Хорошая мысль.

Ей вороны не действовали на нервы так, как мужу. На ночь она накручивала волосы на бигуди, а прежде чем упрятать их под специальную сетку, закладывала в каждое ухо по клочку ваты.

— Мне больше нравится, когда ты не завиваешь волосы, — сказал Хеннесси жене, — С прямыми тебе лучше.

— Я тебя умоляю, — отозвалась Эллен, — Ты что, смеешься?

Хеннесси подошел к ней и обнял за талию. Домик у них был маленький, но в такие мгновения он забывал о детях, которые уже были уложены, но вряд ли заснули.

— Давай сегодня ляжем пораньше, — предложил он.

— Угу, — буркнула Эллен, продолжая размеренно протирать конфорки электрической плиты.

Джо убрал руку. Он ждал, что она обернется, но так и не дождался; она продолжала заниматься уборкой, и он прошел из кухни в гараж. Там, за подъемной дверью, было не так жарко, вокруг свисавшей с потолка тусклой лампочки вилась стайка мотыльков. Хеннесси уже даже не злился, когда жена отказывала ему. Он присел на корточки за верстаком, отыскивая канистру с бензином, поэтому Эллен, появившаяся на пороге, не заметила его и позвала:

— Джо?

Хеннесси подхватил канистру и взял из угла косилку.

— Пойду закончу у Оливейры.

Он выкатил газонокосилку мимо машины на дорожку и принялся толкать ее перед собой через улицу. Эйс Маккарти и Дэнни Шапиро наблюдали за ним; его сын Стиви как-то поведал им, что Хеннесси нередко носит при себе пистолет, даже когда не на дежурстве.

— Что, ребята, скучаете? — спросил он, проходя мимо.

— Нет, сэр, — немедленно отозвался Дэнни Шапиро.

— А то я знаю неподалеку одну лужайку, которую не мешало бы подстричь, — продолжал Хеннесси.

— Ну уж нет, — сказал Эйс и добавил «сэр», так непринужденно, что никто бы не догадался, с каким трудом далось ему это слово. — Мы уж как-нибудь найдем, чем занять вечер пятницы.

— Еще бы, — хмыкнул Хеннесси. Он очень подозревал, что Эйс пошел по стопам своего старшего братца, который разгуливал в остроносых черных ботинках и с полными карманами фальшивых документов. У него, небось, сейчас охлаждалось в ручье за зданием несколько бутылок пива. — Не сомневаюсь.

Половина лужайки, которую Хеннесси подстриг, уже успела зарасти, как будто ее и не трогали. Остановившись на подъездной дорожке, он запрокинул голову, глядя на трубу. Вороны принялись перекликаться, потом подобрались к краю гнезда и уставились на него. Хеннесси пришлось трижды нажимать на стартер, прежде чем газонокосилка завелась, но в конце концов мотор взревел, и перепуганные вороны с криком взвились в небо. На стрижку лужайки перед домом у Хеннесси ушел почти час. Поначалу птицы забрасывали его камнями, но потом сдались и вернулись обратно в гнездо; пока он трудился, они не сводили с него настороженных глаз.

Нельзя сказать, чтобы работа была сделана на совесть, впрочем, лужайка приобрела вполне приличный вид, хотя местами остались неровности. Маккарти собирался показывать дом по вечерам, а сумерки скрадывают многие недостатки. Хеннесси весь взмок, он стащил с себя рубаху и утерся ею, потом открыл сетчатые ворота и вкатил косилку на задний двор. Задержался он лишь на миг — взглянуть на виноград. В августе виноградные гроздья всегда наливались сизым соком, только в этом году некому было их собирать, и они осыпались на землю переспелыми кучками. Начинало смеркаться, и Хеннесси приходилось напрягать зрение; следовало поторопиться, если он хотел закончить с лужайкой сегодня. Он работал без передыху: ребятишки с Кедровой улицы уснули под рев его газонокосилки, зато соседи наконец смогли распахнуть окна в своих домах, радуясь, что удушливый запах, исходивший от дома Оливейры, сменился, пусть даже и на время, терпким ароматом свежескошенной травы, от которого перехватывало горло и сразу становилось понятно, до чего же здорово здесь жить.

В такие вечера, когда дети были уложены в постели, городок, точно сетью, накрывало ощущение безопасности. Здесь не запирали ни окна, ни двери. Мерно гудели холодильники, с небес мерцали звезды. С утра шум Южного шоссе мог поднять с постели кого угодно, но по ночам он превращался в едва слышный шорох шин, под который так сладко засыпали ребятишки, укрытые одеялами в белоснежных пододеяльниках. Летние ночи здесь были длиннее, чем в прочих местах. И цикады стрекотали протяжнее, а малыши, свалившись во сне с постели, не просыпались, а аккуратно закатывались под кровать, не выпуская из рук плюшевых медведей.

В лунном свете даже сейчас, шесть лет спустя, все вокруг казалось новеньким: коробки для ланча и велосипеды, кресла и спальные гарнитуры, машины перед домами и качели во дворах, даже в асфальте нигде не было ни трещинки. Когда картофельные поля нарезали на участки и строители утюжили бульдозерами песчаную землю, светлячки были так озадачены, что однажды ночью снялись и улетели прочь сияющим облаком. Однако в этом году они появились вновь и задержались на необычайно долгое время, порхая в розовых кустах и ветвях диких яблонь. Никто из ребятишек, выросших здесь и даже переехавших сюда из квартир в Бруклине или Квинсе, никогда прежде не видал живого светлячка, однако же все они мгновенно сообразили, что делать, как будто появились на свет с этим знанием. Они бросились по домам за пустыми банками и посадили туда пойманных светлячков. Под кроватью у каждого был припрятан мерцающий шар из зеленого стекла, не угасавший до самого утра. «Спокойной ночи», — желали этим детям родители по вечерам, и все ночи проходили спокойно. Приятных сновидений, говорили им, и сновидения неизменно были таковыми. Если у кого-нибудь в шкафу или под ветвями катальпы появлялись чудовища, малыши помалкивали о них, ничего не рассказывали ни родителям, ни друзьям. Иногда чудовища обретали второе рождение в школе, нарисованные мелками или цветными карандашами на бумаге, у них были фиолетовые волосы и большущие желтые глаза, и они определенно слыхом не слыхивали ни о спокойных ночах, ни о приятных сновидениях.

В некоторых домах на Кедровой улице пай-девочки спали, сложив пальцы крестиком. Они были убеждены, что мальчики не должны испытывать желания потрогать их за грудь, и, к счастью для них самих, никогда не видели снов. Они не задумывались о том, откуда берутся дети, а если и задумывались, то ни в коем случае не рассказывали об этом своим лучшим подругам. Но летними вечерами их охватывало какое-то непонятное томление. Они сидели на трибунах стадиона и смотрели, как их одноклассники играют в бейсбол, они жевали апельсиновую жвачку и причесывались, и вдруг на них накатывало ощущение, будто они сделаны из стекла и готовы вот-вот совершить нечто такое, что в глубине души считали дурным.

А когда небо начинало темнеть и на округу опускались синие летние сумерки, шестнадцати- и семнадцатилетние мальчики принимались бродить по бейсбольному полю. Мальчики, которые никогда ни о чем не задумывались, вдруг ловили себя на том, что душу заполняет чувство обреченности. Им вспоминались собственные отцы, которые выставляли мусорные бачки на тротуар перед домом и каждый субботний вечер неизменно усаживались за кухонный стол с чековой книжкой и стопкой счетов. Вода, электричество, плата по закладной. Они и сами не могли бы ответить, почему при мысли об отцах у них заплетаются ноги, почему их вдруг начинал неотступно преследовать вопрос, каковы на вкус девичьи губы, что чувствуешь, когда их пальцы прикасаются к твоей коже, и какими бледными кажутся их веки, когда они закрывают глаза.

Отцы тоже когда-то задавались теми же самыми вопросами, их головы тоже кружил хмельной восторг летней ночи. Но потом им начинали доставлять удовольствие странные вещи: они ухмылялись, оплачивая счета, радовались, ощущая себя владельцами всего этого, и субботними вечерами их никуда не тянуло. Мысли мужчин были заняты покером, карьерой и новенькими блестящими машинами перед домом. Так откуда же бралось то волнение, которое охватывало их, когда они видели, как их старшие сыновья застегивают на все пуговицы свои белоснежные сорочки и зачесывают назад предварительно намоченные водой волосы? Почему, когда их младшие отпрыски бесстрашно карабкаются на самые высокие лесенки на детских площадках или просят позволить им подольше не ложиться спать, в груди у них что-то ностальгически сжималось?

Августовскими вечерами жены этих мужчин больше не смотрелись в зеркала, стирая с лиц кольдкрем. Многие до сих пор не могли поверить, что у них у самих уже есть дети; будто проснувшись, они вдруг обнаруживали, что стали гораздо старше, чем это когда-то представлялось им возможным в самом далеком будущем, а на руках у них непонятно откуда взявшийся младенец. Каждый год в начале зимы они вытаскивали с антресолей красные сапоги, а перед наступлением весны приносили из подвала легкие куртки и летние пальто, отряхивали их от нафталина и развешивали проветриваться на заднем дворе. Они пекли кокосовые торты и готовили куриный бульон с рисом, когда их младшие дети оставались дома с больным горлом; они заказывали для своих столовых обеденные гарнитуры с полированными столешницами, которые выглядели как натуральное дерево, но не требовали сложного ухода.

Однако в этом году женщины заметили, что светлячки вернулись. Уже собираясь ложиться, они увидели за окнами крошечные светящиеся точки: внутри изгородей висели целые облака зеленоватых крошечных звездочек, похожие на сетчатую туманность. Отправившись в ванные, женщины слышали доносившееся из-за оштукатуренных стен равномерное дыхание спящих детей. Присев на краешек надраенных ванн, они тайком покурили, потом вытащили из причесок шпильки и расчесали успевшие завиться волосы, но к тому времени, когда они вернулись в спальни, мужья уже успели уснуть, а светлячки скрылись в траве на лужайках.

Было так жарко, что по всей длине Южного шоссе асфальт вспучился и пошел трещинами, из-за чего приходилось следить за дорогой в оба. В последнее время к жаре прибавился еще и западный ветер, который трепал остатки бурой запыленной травы по обочинам. Нора Силк пыталась не отставать от фургона, который наняла для перевозки вещей, но каждый раз, когда она прибавляла газу и стрелка спидометра переваливала за отметку семьдесят пять миль в час, ее «фольксваген» почему-то начинало вести. Нора в очередной раз вцепилась в руль, чтобы не очутиться в левой полосе, устремила взгляд поверх зыбкого марева над асфальтом и сосредоточилась на дороге, но ее отвлек щелчок зажигалки.

— А ну-ка положи сейчас же! — велела она Билли.

Эта зажигалка притягивала ее восьмилетнего сына как магнит. В конце концов он доиграется и уронит ее на коврик, тот загорится, и они вынуждены будут съехать на обочину. Тогда малыш свалится с заднего сиденья и проснется, и Норе придется вылезать из-за руля, успокаивать его, а потом искать ему чистый подгузник и любимого плюшевого мишку.

— Сию же секунду, — повторила она. — И дай мне сигарету.

Билли вытащил из бардачка нераспечатанную пачку «Салема» и содрал с нее целлофановую обертку.

— Пожалуйста, можно я ее зажгу? — попросил он.

— Еще чего.

— Ну пожалуйста, всего один разок, — взмолился Билли.

В некоторых вопросах он проявлял поистине бульдожью цепкость. Приходилось либо стряхивать его, либо, когда не было сил сопротивляться, когда улица превращалась в раскаленное пекло, с ресниц оплывала тушь и на дороге трескался асфальт, уступать.

— Только на этот раз, — буркнула Нора.

Билли поспешно схватил зажигалку и зажал губами сигарету. Нора взглянула в зеркало заднего вида, проверяя, не скатился ли малыш Джеймс с заднего сиденья, но тот, укутанный в байковое одеяльце, мирно спал. Нора принялась поправлять челку, как вдруг заметила, что Билли затягивается, и потребовала:

— А ну дай сюда сигарету!

Но Билли демонстративно поднял руку с сигаретой высоко над головой. Он был худеньким мальчиком, светловолосым и белокожим, но когда он напускал на себя такой отвратительно нахальный вид, даже посторонние люди с трудом удерживались от желания его отшлепать.

— Живо, — прикрикнула Нора.

Она отобрала у ребенка сигарету и затянулась. Когда она кричала на него, у нее всегда тряслись руки, так что крохотные амулетики на золотом браслете начинали приплясывать.

— И закрой окно, — добавила она. — Хочешь, чтобы Мистер Поппер выскочил на дорогу и угодил кому-нибудь под колеса?

Их черный кот, такой ленивый, что редко утруждал себя даже морганием, клубочком свернулся на полу, положив голову на кроссовки Билли. Он и не помышлял о побеге, но от одной мысли об этом мальчика замутило, и он беспрекословно исполнил все, что ему было велено. Сообразив, что сын ее послушался, Нора исподтишка покосилась на него, потом вновь устремила взгляд на дорогу, затянулась и выпустила струйку дыма. Билли явно подмывало заплакать; пожалуй, она разделяла это желание. У нее на руках были мальчишка, обожающий играть с огнем, младенец, не имеющий ни малейшего понятия о том, что такое отец и с чем его едят, и кот, приобретший привычку впиваться когтями ей в ногу, едва она наденет новую пару капроновых чулок.

— И прекрати крутить волосы, — сказала она. Ей не нужно было смотреть на Билли, чтобы знать, чем ой занят.

После того как Роджер ушел от них, мальчик завел обыкновение накручивать волосы на палец с такой силой, что выдирал целыми клочьями, и на правом виске местами просвечивала кожа.

— Тебе понравится дом, — добавила Нора, — У тебя будет своя комната.

— Ничего мне не понравится, — буркнул Билли, и Норе немедленно захотелось его придушить.

Она нажала на газ; машина задергалась, а мотор пронзительно взревел. Что с этой квартиры нужно съезжать, Нора поняла, когда застала малыша у окна — он без зазрения совести объедал с подоконника хлопья облупившейся краски. Дом она начала подыскивать сразу же после ухода Роджера, когда отключили отопление, и ей пришлось брать Билли с малышом к себе в постель, чтобы не мерзли. Всю ночь их холодные, точно ледышки, пятки упирались в ее спину, а если ей все же удавалось заснуть, Нору преследовали сны о домах. Каждое воскресенье они выезжали на просмотры на Лонг-Айленд, и каждое воскресенье Билли приклеивал комочки жвачки к днищам шкафчиков в кухнях и мочился в ванны в чистеньких, только что облицованных кафелем ванных комнатах, отлично понимая, что Нора не станет шлепать его на глазах у агента. Ей оставалось лишь скрипеть зубами и поудобнее устраивать на плече малыша, пока их водили по кабинетам, обитым сосновыми панелями, и гостиным с натертыми дубовыми полами. Когда показ завершался, Нора долго стояла на лужайке перед очередным домом, который ей был не по карману, и уходила, лишь когда малыш принимался чихать от запаха свежескошенной травы.

Она уже почти отчаялась, когда на глаза ей попалось объявление о продаже дома на Кедровой улице. Хотя на часах было уже четверть десятого, она немедленно набрала указанный в объявлении номер. Убедившись, что в цену не закралась опечатка, она отнесла уснувших детей в соседнюю квартиру, к миссис Шнек, которая готовила отменную лапшу и за пятьдесят центов в час присматривала за чужими чадами, а сама поехала на Лонг-Айленд. Съезд с Южного шоссе она нашла без особого труда, но заплуталась в городке и почти час кружила по улицам, пытаясь найти Кедровую. Все дома казались на одно лицо, а бензин кончался. В отчаянии она свернула направо и совершенно неожиданно очутилась на нужной улице, прямо напротив искомого участка. Сосед из ближайшего дома, с которым она разговаривала по телефону, ждал ее на дорожке. Он уже решил, что она попала в аварию, и собирался подождать еще пять минут, а потом вызвать дорожный патруль. Перед тем как провести ее внутрь через боковую дверь, он извинился за состояние дома. Наверное, это было очень глупо, — несмотря на то что электричество отключили и Нора, передвигаясь на ощупь, почти ничего не могла разглядеть, она мгновенно влюбилась в этот дом. За такую-то цену она могла себе это позволить.

На следующий день она позвонила Роджеру. Он гастролировал в Лас-Вегасе и всю душу из нее вытряс, требуя развода, и Нора наконец могла сказать, что согласна, но при одном условии: если он вместе с ней подпишет договор займа, чтобы в банке думали, будто она замужем. Разумеется, Роджер согласился. На нем уже висело столько невыплаченных займов — включая кредит на покупку «фольксвагена», который, по мнению Норы, не взял бы ни один нормальный человек, ни в рассрочку, ни как- то иначе, — что еще один погоды не делал.

Когда они подъехали к дому, Билли как раз пытался представить отцовское лицо, но у него ничего не выходило. Фургон с вещами перегородил подъездную дорожку, так что Нора вынуждена была парковаться на улице. Когда она вынула из сумочки серебристый ключ, присланный Джоном Маккарти по почте, он оказался горячим на ощупь, Норе пришлось даже дуть на него. Она вылезла из «фольксвагена» и сложила переднее сиденье, чтобы вытащить малыша Джеймса.

— Мы приехали, — проворковала она.

Неподвижно сидя на месте пассажира, Билли смотрел прямо перед собой. Его медового цвета волосы сбились колтунами.

— Давай, страдалец, — сказала ему Нора, — Вылезай.

Мальчик нехотя выбрался из машины и поплелся за матерью. Он был тощий и узкоплечий, копия Роджера — а тот обладал идеальным телосложением для человека, которому по роду деятельности приходится прятаться в коробках и ящиках. Нора взяла младенца под мышку. Лужайка перед домом была подстрижена кое-как, вдоль дорожки белели пушистые шары одуванчиков.

— Подумаешь, сорняки, — хмыкнула Нора.

Они подошли к входной двери. Билли плелся позади так близко, что в буквальном смысле наступал ей на пятки. Ключ не подошел, пришлось обходить дом сзади и идти к черному ходу. Нора сделала знак грузчикам, которые столпились вокруг трухлявого деревянного стола для пикников и пили кофе из своих термосов.

— Ну вот мы и дома, — объявила Нора детям, когда рабочие отправились выгружать пожитки из фургона.

Шум машин, доносившийся с Южного шоссе, был таким громким, что с непривычки подступала головная боль, а в небе ревел снижающийся самолет. В темноте дом производил несравнимо лучшее впечатление.

— Не смотрите, как он выглядит сейчас, — произнесла Нора, — Думайте о том, каким он станет.

Джеймс захлопал в ладошки и ткнул пальчиком в направлении сетчатой двери, которая раскачивалась туда-сюда. Билли молча смотрел на мать; поймав пристальный взгляд старшего сына, Нора поудобнее примостила на плече Джеймса и похлопала его по спине. Заметив, что с наличников отслаивается краска, она закусила губу, и вид у нее стал такой расстроенный, что Билли с трудом сдержал желание сказать ей что-нибудь хорошее, но вместо этого сморщил нос и заявил:

— Тут воняет какой-то дрянью.

— Спасибо тебе огромное, — отозвалась Нора, хотя это была чистая правда, — Я знала, что ты найдешь чем меня ободрить.

Нора открыла замок и вошла в дом. Как только грузчики внесли манеж Джеймса, она установила его в кухне и посадила туда малыша. Отперев изнутри входную дверь, она вышла во двор и, протиснувшись мимо стоящих посреди дорожки дивана и каркаса кровати, вытащила из машины пакет с продуктами. Не обращая внимания на убийственный запах в кухне, она ножом вскрыла большую коричневую коробку и не ошиблась: противни оказались именно там. Духовка, едва ее включили, немедленно начала чадить, а на дальней конфорке обнаружилась позабытая кастрюля с густой бурой массой, однако Нора вытащила большую миску и надорвала упаковки с содой и ванилью.

— Ням-ням, — сказала она малышу, который пытался встать, держась за прутья манежа.

Прежде чем заняться тестом, она расстегнула браслет и положила его на стол. Браслет был подарком бывшего мужа. Наверное, стоило избавиться от него, но на цепочке собрались памятные вехи всей ее жизни: сердечко, которое когда-то подарил ей Роджер, молочный зуб Билли, крохотный позолоченный медвежонок, которого муж принес ей в больницу, когда родился Джеймс, миниатюрная гитара, которую Нора купила в тот день, когда Элвиса призвали в армию.

Нора все и всегда делала на глазок; готовила она не слишком хорошо, если не сказать ужасно, но если что-то ей и удавалось, то это выпечка. Роджер, тщеславная скотина, всегда слишком пекся о своей внешности, чтобы есть торты и печенье. Ему льстило внимание восхищенных женщин, он каждый раз поправлял волосы и делал вид, будто ничего не замечает, но Нора не сомневалась, что в ее отсутствие он все прекрасно замечал.

— Это кто тщеславная скотина? — заинтересовался Билли.

Войдя в дом, он так и не сдвинулся с места — стоял, прислонившись к сетчатой двери, и накручивал на палец волосы.

— Никто, — отрезала Нора, — И не смей говорить «скотина», — добавила она, обернувшись к нему и потрясая в его сторону противнем.

У Билли была одна особенность: он видел людей насквозь, словно стеклянных. К счастью, он никогда не улавливал мысли целиком, лишь бессвязные обрывки, и все же Нора никогда не знала наверняка: произнесла она что-то вслух или Билли своими антеннами уловил то, о чем она только подумала.

— Пойди займись чем-нибудь, — велела Нора.

Зажав нос, она сняла с плиты кастрюлю с бурой дрянью и вывалила ее в раковину.

— Тут нечем заняться, — сказал Билли.

Нора видела, что он положил глаз на забытый миссис Оливейрой коробок спичек.

— Даже не думай об этом, — предупредила она и предложила: — Пойди приберись у себя в комнате.

Билли застонал, но отправился в столовую. До него донесся голос матери: она спрашивала одного из грузчиков, выгрузили ли уже ее посвященную Элвису коллекцию, которая, если не считать видавшего виды плюшевого дивана, была, пожалуй, самой большой их ценностью. Гостиная и столовая представляли собой единое Г-образное помещение. С потолка свисала паутина, а подоконники и корпус вентилятора, вставленного в одно из окон, покрывал тонкий слой белой пыли.

Дальше по коридору располагались ванная и три небольшие спальни. На полу самой маленькой из них были свалены рейки от колыбельки Джеймса, а в самой большой громоздились горой чемоданы Норы. В третьей комнате, окна которой выходили на улицу, Билли обнаружил свои ковбойские сапоги и глобус; он светился в темноте, если подключить его к розетке. Из окна виднелись совершенно одинаковые дома на другой стороне, их «фольксваген», кое-как припаркованный у обочины одним колесом на газоне, и азалии, посаженные миссис Оливейрой. Билли уселся на пол у стены. Он думал, что не устал, но стоило ему склонить голову, как он мгновенно уснул. Пока мальчик спал, паучок на потолке выпустил тончайшую шелковистую нить и, спустившись по ней со своей паутины, в два счета оказался у Билли в кармане рубахи.

В отличие от большинства мам, мать Билли верила, что пауки приносят удачу. Она всегда закрывала глаза, собираясь с духом, прежде чем заставить себя вооружиться шваброй, обмотанной полотенцем, и отправиться снимать паутину. Ей самой удача улыбалась нечасто, зато она знала про нее почти все. Она знала, что, если замотать паутиной порезанный палец, кровь перестанет течь. Чтобы изгнать призраков, нужно поставить в доме блюдечко с солью. Три дождливых дня кряду — к чьему-то приезду. А если — эту примету Нора проверила на себе — муж разговаривает во сне, это к измене.

Не обращая внимания на царивший вокруг разгром, Нора продолжала возиться с тестом и перерыв сделала лишь для того, чтобы приоткрыть окна и проветрить дом, а также выписать чек грузчикам. Набившись в кухню, они, онемевшие от аромата ванили, во все глаза следили за кончиком Нориного языка, который она высунула, расписываясь на чеке. Когда рабочие удалились и первая порция печенья была вынута из духовки, Нора стряхнула с рук остатки муки и вытащила Джеймса из манежа.

— Па-па, — произнес Джеймс.

— Пожалуйста, — попросила Нора, — не произноси вслух этого слова.

Беда в том, что Нора продолжала бы и дальше терпеть Роджера, если бы он сам не ушел от нее. Роджер мог починить протекающую крышу и знал, с какой стороны подойти к отопительному котлу. И разумеется, если бы Нора до сих пор была замужем, она могла бы сказать себе, что не одинока.

Малыш потянулся к ее груди, и Нора присела, чтобы покормить его. Пора уже переводить ребенка на смесь, подумала она. Он требовал грудь в самых неподходящих местах: то в продовольственном магазине, то на почте, да и вообще всякий раз, когда бывал чем-то огорчен. Нора прислонилась к краю старого кухонного стола и сбросила туфли на высоких каблуках. Малыш причмокивал, насыщаясь; он был теплый, разомлевший и сонный. Когда младенец спокойно засыпает в новом доме, это добрый знак — никто не поспорит.

Нора осторожно стянула с пухлых младенческих ножек желтые пинетки, и малыш, зачмокав еще усердней, поджал пальчики на ногах. Ему исполнилось уже десять месяцев, и всякий раз, когда у него резался очередной зуб, Нора мазала ему десны виски и плакала, думая о том, что скоро он перестанет быть малышом. Когда Джеймс уснул, раскинув ручки и приоткрыв рот, Нора переложила его в манеж и прикрыла махровым кухонным полотенцем, потом отправила в духовку вторую порцию печенья и плотно закрыла дверцу.

Где-то мяукал Мистер Поппер. Нора обнаружила его в гостиной: он сидел на кондиционере. Кот запрыгнул ей на плечо и оставался там, пока Нора обходила дом, переступая через коробки с кастрюлями и сковородками, зимними сапогами, коллекцией в честь Элвиса и проигрывателем, в котором не мешало бы сменить иглу. Детская требовала покраски, унитаз тек, а кровать Норы, похоже, грузчики повредили. Нора протянула руку и погладила Мистера Поппера. На пороге третьей спальни она остановилась и увидела спящего Билли: он уткнулся лицом в сложенные руки, и волосы у него на голове стояли дыбом, наэлектризовавшись от пыли, которая успела скопиться в доме. За окном неумолчно шумело Южное шоссе, точно сверчок где-то за плинтусом.

Поездка так утомила детей, что Нора не стала их будить. Она вымыла пол в ванной и развесила в шкафу свои платья и шерстяное полупальто. Время шло к ужину. Выйдя на задний дворик, Нора собиралась выкурить сигарету, когда вернулись вороны и немедленно подняли адский шум. Они каркали, роняли перья, а потом принялись собирать камни и швырять их вниз, один за другим, так что они застучали по доскам садового стола, точно град. Нора прикрыла глаза и докурила свою сигарету. С птицами следовало держать ухо востро: они могли приносить как удачу, так и неудачу. Поэтому она некоторое время выжидала, а потом, поняв, что ей нужно, направилась к тому месту, где рос виноград. Пурпурные гроздья усеивали весь двор, и Нора внимательно смотрела под ноги, чтобы не наступить на них, пока устанавливала ржавую приставную лестницу, которую не успел убрать мистер Оливейра. Затем она вернулась в дом; малыш заворочался во сне и принялся сосать большой палец. Нора взяла жестянку с солью и бесшумно выскользнула обратно во двор.

Поток машин на Южном шоссе напоминал реку. Нора принялась карабкаться по лестнице и, когда ее макушка сровнялась с крышей, увидела, что водосточный желоб забит сосновой хвоей и палой листвой. Нужно что-то делать с этим, пока не наступила зима, пока небо не пожелтело и крышу не засыпало новыми листьями. Одной рукой Нора ухватилась за желоб, чтобы не упасть, а другой начала бросать соль вверх, на крышу. Вороны сбились в кучку на трубе и принялись кричать, точно безумные.

— Давайте кричите громче, — сказала им Нора, ведь ей нужно было, чтобы никто не мешал ее детям спать.

Вороны скорбно закаркали, глядя на нее, потом снялись с крыши и полетели к югу, в сторону шоссе. Хвосты у них были припорошены белым, и они носились туда-сюда, пока соль с их хвостов не осыпалась на асфальт, точно снег.

Убедившись, что избавилась от птиц, Нора спустилась и попробовала виноград. Он оказался на удивление сладким, таким сладким, что у нее молоко прилило к груди. Она ощущала зов новой луны, которая должна была взойти над ее крышей всего через несколько часов. Нора облизала пальцы и порадовалась, что вороны не успели отложить яйца, иначе она ни за что не прогнала бы их.

Пока Билли снилось, как он играет в мяч на дорожке, ведущей к дому, а малыш ворочался под кухонным полотенцем, постепенно просыпаясь, Нора вернулась в кухню, начисто вытерла стол и приготовила Джеймсу растворимую рисовую кашу. При первой же возможности она намеревалась обзавестись поваренной книгой и узнать у соседок их любимые рецепты, но сегодня просто вытащила две глубокие зеленые тарелки, насыпала в них глазированные кукурузные хлопья и залила молоком. Потом, после того как дети поели, попробовали печенье, которое она испекла, а она вымыла ванну и выкупала обоих, Нора застелила свой матрас чистым бельем, прямо на полу, где его оставили грузчики. Детей она взяла к себе в постель — сама не зная толком, ради чьего спокойствия, а поскольку занавески повесить она пока не успела, из окна спальни были видны звезды. Скоро Нора будет готовить детям на обед запеканку из макарон с сыром, а во дворе у них будут расти хризантемы и подсолнухи. Она найдет няню для Джеймса и бейсбольную секцию для Билли и постарается не забывать каждый день в три часа поить детей какао с молоком. И если понадобится, она будет повторять рецепт рисового пудинга, пока не заучит его наизусть.