Глава 13

Софи просыпается от пульсирующей боли в ступнях. Она отодвигает одеяло, чтобы рассмотреть их при слабом утреннем свете. Ночная рубашка и ноги испачканы грязью и золой, простыни — в черных пятнах и песке. На подошвах вздулись волдыри, кожа натянулась и покраснела — но все могло быть гораздо хуже, если учесть, что она пыталась босыми ногами тушить огонь. Она сворачивается калачиком и снова закрывает глаза, вспоминая темные очертания мужа в окне, его крик, разнесшийся эхом по двору. Вот и настал тот день — все изменилось. Когда она встанет, все будет уже по-другому, и ей пока непонятно, праздновать или бояться. Чем дольше она пробудет в постели, тем позже узнает об этом.

Первыми словами его, после первого крика, были: «Он убил ее». Потом они лежали на земле, плача в объятиях друг друга, после чего он отнес ее наверх и уложил в постель. Говорил ли он еще какие-то слова? Она смутно помнит, как он бормотал что-то, обращаясь к ней. В конце концов он спустился вниз, и она услышала, как он ворочает ящики и заносит их обратно в дом.

«Он убил ее». Кто этот «он»? «Она», о которой идет речь, была та самая женщина — жена мистера Сантоса. Но кто убил? И за что? За связь с Томасом? Вполне возможно. Может, это потрясло Томаса и он онемел? Если это так, он, наверное, терзается ужасным чувством вины — ведь это его действия привели к смерти женщины.

В дверь легонько постучали.

— Томас?

Она садится в постели.

— Всего лишь я, мэм, — произносит Мэри и входит в спальню, неся поднос с чаем.

Ставит его на прикроватную тумбочку. Лицо девушки светится от радости.

— Ни за что не догадаетесь… а может, догадаетесь. Но хозяин…

— Разговаривал с тобой.

— Да! Я так испугалась. Он подошел и попросил, чтобы я принесла вам чай в постель. Сказал, что вам нездоровится. — Она озабоченно смотрит на хозяйку. — Вы хорошо себя чувствуете?

Софи вздыхает.

— Да. Я тут по глупости сама себя наказала. Просто обожгла ноги.

Видно, что на Мэри это производит сильное впечатление, но она слишком вежлива, чтобы расспрашивать, как это случилось.

— Может, послать за доктором Диксоном?

— Нет… вообще-то, да. Мне бы еще хотелось, чтобы он осмотрел мистера Эдгара.

Мэри смотрит на нее искоса.

— Разве это не добрая весть? То, что он разговаривает?

— Да, Мэри. Это чудесно.

Она выдавливает слабую улыбку. Если бы она могла радоваться. Но им еще предстоит проделать долгий путь, прежде чем у них появится повод праздновать.

После ухода доктора Диксона Софи обнаруживает, что с повязками на ногах хоть и больно, но ходить можно, однако ей велено подождать хотя бы несколько дней, поэтому она возвращается в постель. Томаса доктор осматривает отдельно, в его собственной спальне, после чего входит в комнату к Софи в хорошем настроении.

— Вы должны быть очень довольны, миссис Эдгар. Раны вашего мужа прекрасно зажили, и мы с ним побеседовали. Ему, похоже, гораздо лучше, реакции у него положительные. Не могу сказать, что он был многословен, но на все мои вопросы я получил ответы.

— А во всем остальном как он вам показался?

— Прекрасно, прекрасно. Это чудесное начало. Кажется, нервозность у него еще сохраняется, и я бы пока не стал говорить, что он совершенно здоров, но сомнений нет — он выздоравливает, и, уверен, вы должны за это сказать спасибо себе самой. Вы хорошо ухаживали за ним — это очевидно.

Софи кивает, но не озвучивает свои мысли: это приступ ее безумной ярости привел его в чувство, а не доброта.

Теперь она лежит в постели и ждет, чтобы Томас пришел к ней. Мэри поменяла простыни, и свежее белье холодит кожу. Сегодня сыро и тепло, и сквозь открытое окно доносится пение скворца. Мимо дома, сигналя, проезжает автомобиль, потом слышится цоканье лошадиных копыт по брусчатке.

Наконец-то раздается стук в дверь.

— Я уже начала думать, что ты не придешь, — говорит она.

Томас входит шаркающей походкой.

— Я и сам так думал.

Голос у него осипший, и он держится за горло, как будто слова скребут ему глотку, причиняя боль.

— Подойди поближе, — просит она и хлопает по кровати.

Он садится рядом с ней.

— Как ты себя чувствуешь?

— Отвратительно. Тебе пришлось столько вынести — и все из-за меня. Прости, мне так жаль.

Она не знает, что сказать на это, и они некоторое время сидят молча. Ей хочется спросить о той женщине, чтобы он рассказал, почему так произошло и что толкнуло его на это. До сих пор она не получила от него ответа на эти вопросы — но неужели она решила, что он сознается только из-за того, что может говорить?

— Твои бабочки, — наконец произносит она. — Огонь…

— Не стоит об этом, — говорит он, — Невелика потеря. Боже, это я довел тебя до такого. Прости.

Она кивает, хоть и не собиралась, и покусывает верхнюю губу.

— Томас… дорогой. Скажи на милость, что же все-таки творилось в твоей голове, когда ты не желал разговаривать со мной… вообще ни с кем?

— Не знаю. Это трудно объяснить. Я хотел, много раз. Даже записать все… ты не поверишь, сколько раз я начинал писать, пока сидел один в кабинете. Но просто не смог. Невозможно описать это состояние. Словно язык перестал слушаться меня, и руки тоже, когда надо было писать. Какой-то голос в мозгу подсказывал мне, что если я открою рот, то скажу нечто ужасное и люди от этого пострадают, а сам я признаюсь в преступлении, которого не совершал. Я очень боялся, что если начну, то скажу…

— Что, например? Что с тобой стряслось?

Томас опускает голову и качает ею.

— Я все еще не могу, — выдавливает он из себя.

Затем встает и, снова извинившись, направляется к двери.

— Томас, не уходи!

Невероятно, неужели они прошли через все это лишь для того, чтобы он снова сбежал от нее? Но на этот раз он останавливается. Застывает у двери, теребя пальцами дверную ручку.

— Прошу тебя, вернись.

Она старается, чтобы отчаяние ее не прорывалось наружу, но голос звучит жалобно, как нытье.

— Не обязательно рассказывать мне все и сразу. Только то, о чем сам захочешь.

Он смотрит на нее, как ребенок — сквозь челку, упавшую на глаза, — размышляя о том, что она предложила, а потом кивает и маленькими шажками снова идет к ней.

И вот теперь Софи знает о Кларе Сантос; о том, как мистер Сантос подсунул Томасу вместо сигареты наркотик и что из этого вышло; о его последней отчаянной попытке найти бабочку, после которой он сдался, совершенно упав духом. О том, что он потерял своего друга Джона, и об опасности, которая может грозить оставшимся двум его товарищам. Он также рассказывает об убийствах — человека из газеты, капитана Артуро и несчастных индейцев, — но опускает подробности.

Как хочется дотронуться до него, привлечь к себе поближе, сказать, что он ни в чем не виноват, утешить. Но мысль о том, что он был с другой женщиной, останавливает ее. Пока.

Он сидит в кресле, смотрит в сторону и говорит тихим, надтреснутым голосом. Иногда его рассказ прерывается, и он рыдает, склонив голову.

«А потом?» — повторяет она время от времени. Ей не хочется, чтобы он останавливался, — она боится, что если он перестанет говорить, то это уже навсегда. С одной стороны, в душе она ликует, потому что ему теперь лучше и он идет на поправку. Ее терпение и упорство вознаграждены. Но, кроме всего прочего, она узнала такие подробности о причинах, вызвавших немоту мужа, что лучше бы ей этого не знать. И она права. Это очень мучительно — узнать то, что он носил в себе все это время. Мучительно для них обоих.

Когда он заканчивает свой рассказ, она, движимая чувством долга, приближается к нему, берет за руку.

— Почему ты не написал мне ни об одном из этих случаев?

— Я не мог. Не хотел тебя пугать, и, кроме того, нельзя было сообщать о подозрениях насчет Сантоса. Это было бы слишком опасно. А еще… — Он опускает глаза в пол и понижает голос почти до шепота — Мне было стыдно за свое поведение.

Софи просто кивает, слушая его, не испытывая, как ни странно, никаких эмоций. Так тебе и надо, думается ей. Она теперь закалилась, и подобные слова отскакивают от нее, как градины от дороги. Когда письма перестали приходить, ей следовало догадаться, что это неспроста. Последнее письмо от него было таким тощим, как будто ему, с его самоцензурой, совсем уже не о чем было писать.

Но что ей теперь делать? Оставить она его не может — это вызовет такой скандал! Люди начнут строить предположения, любопытствовать… Но она же дала себе клятву не беспокоиться по поводу того, что думают другие, и действовать только в собственных интересах и интересах своего мужа. Больше всего ей причиняет боль не сам факт его предательства, а то, что муж оказался способным на то, чтобы предать ее. Иными словами, он не тот человек, за которого она собиралась выйти замуж. Ей, конечно, известно, какими бывают мужчины, да и женщины тоже, но она почему-то верит, что они с Томасом другие, что они по-настоящему любят друг друга и никогда не причинят друг другу боль. Вот о чем она теперь будет скорбеть — о Томасе, которого никогда не существовало. Ей придется научиться любить этого нового Томаса — он похож на прежнего, но в нем больше зрелости и меньше искренности. Даже пальцы у него холоднее, когда он берет ее за руки, и глаза запали глубже. Действительно, совсем другой человек.

Два дня спустя Чарльз Уинтерстоун стоит в нерешительности перед дверью в дом дочери. Он не предупредил Софи о том, что собирается прийти, и теперь даже не уверен, дома она или нет. Дверь открывает служанка, глаза у нее округляются от испуга, когда она видит его. Он переступает через порог, и под ногами у него хрустят разбитые плитки, которыми выложен пол в прихожей. Надо, чтобы кто-нибудь привел в порядок пол, пока остальные плитки не отвалились и не разбились.

Мэри провожает его в гостиную, но когда она исчезает, чтобы позвать Софи, он идет в общую комнату. Из окна он видит дочь — она сидит в садике, держа на коленях корзину со срезанными розами. На ней шляпа для работы в саду, вуаль скрывает ее лицо. Он видит, как рука дочери, обтянутая перчаткой, тянется ко рту, когда появляется служанка и что-то ей говорит. Софи быстро вертит головой, ища глазами непонятно что. Тихий стон вырывается у него из груди. Этот жест чем-то напоминает Марту: у нее была такая привычка смотреть по сторонам, когда она была чем-то расстроена, будто решения ее проблем лежали где-нибудь в клумбе или под столом. Ничего с этим не поделаешь: каждый раз, когда он вспоминает жену, даже спустя двадцать лет после ее смерти, в животе ощущается огромная дыра, как будто голод терзает его. Они всегда были очень близки. Ее забрали у него так рано, в самом начале брака — прежде чем у них появилась возможность наскучить друг другу, до того, как талия у нее расползлась, а лицо сморщилось от возраста. Она не успела нарожать ему кучу ребятишек, как собиралась, так и не стала хозяйкой дома, утомленной и утратившей весь интерес к развлечениям. И темы для разговоров за завтраком у них еще не иссякли.

После смерти жены весь дом погрузился в ледяную стужу. Няня дочери и гувернантка ходили вокруг него на цыпочках, разговаривая только шепотом, и он постепенно привык к покою. Ему даже представлялось, что он слышит голос жены в тишине, наступавшей между негромким скрипом закрывающейся двери и шарканьем ног няни по ступеням лестницы. Он простаивал подолгу в любимом садике Марты и прислушивался к тому, как шелестит ветер в зарослях роз, пытаясь различить в этом звуке ее дыхание.

Вот и теперь в своем воображении он видит Марту в садике: она одета точно так же, как его дочь сегодня, а малышка Софи сидит на корточках в грязи, слишком чумазая для хорошей маленькой девочки. Марта, глядя на нее, заливается смехом, затем поворачивается и машет красной розой своему мужу.

Он знает, что предоставил Софи одной справляться с потерей матери — ему следовало бы быть рядом с ней. Но ее нужно было научить независимости. Как бы он хотел, чтобы они не были так близки с Мартой, — тогда его сердце не лежало бы погребенным вместе с ней. Такого никому не пожелаешь, а тем более — собственному ребенку, плоть от плоти своей. Никто не должен любить слишком сильно, чтобы потом у него не отняли эту любовь.

— Отец?

Софи теперь в комнате вместе с ним — вынув шпильки, на которых держалась шляпа, она снимает головной убор и крепко сжимает его в руках. Нежное чувство к дочери бурлит в груди, как кипящая карамель, но он подавляет его в себе.

— Привет, дорогая, — произносит он. — Я был тут рядом.

Она смотрит на него с подозрением, и он роняет голову. С каждым днем она все больше становится похожей на мать.

— Вообще-то…

Он жестом указывает на кресло у окна.

— Есть кое-что. Мы можем сесть?

— Конечно. Мэри?

Появляется Мэри и забирает у нее шляпу и перчатки.

Софи распускает волосы и присаживается на край кресла.

— Мне нелегко говорить об этом.

Ему вдруг становится очень жарко, и он едва сдерживается, чтобы не распустить галстук.

— Я знаю о Томасе, Софи.

Софи откидывается на спинку кресла со вздохом. Он предполагает, что его слова принесли ей облегчение — что теперь не надо больше скрывать от него эту тайну, как если бы ложь туго давила ей на шею и мешала дышать.

— Откуда вы узнали?

— Это уже ни для кого не секрет, не так ли? Разве весь Ричмонд не знает об этом?

Она пожимает плечами.

— Теперь и Кингстон тоже, как я посмотрю.

Неужели она на него злится?

— А где сейчас Томас? В постели?

— Пойдемте, и посмотрите сами.

Она поднимается с места рывком и встает над ним. Ему не остается ничего другого, как тоже встать и пройти за ней в коридор.

Она стучится в закрытую дверь — всего два удара: тук-тук, — но не дожидается ответа.

— Здесь кое-кто хочет видеть тебя, — говорит она в открытую дверь, и когда Чарльз входит в комнату, то замечает Томаса, сидящего за письменным столом.

В воздухе висит тяжелый запах химикатов, смешанный с пылью, напомнивший ему о школьных годах. Томас окружен кипами бумаг, несколькими чернильницами и стопками из маленьких коробочек. Чарльз замечает всполох цвета в унылой обстановке комнаты — розовато-белую бабочку на столе, а рядом с ней палитру для смешивания красок и банку с грязной водой, из которой торчит кисточка.

Во всех закоулках этой комнаты пылятся странные существа, они колышутся на сквозняке, потянувшем сквозь открытую дверь, — того и гляди вцепятся в кого-нибудь. Томас продолжает сидеть, не поднимая головы, и Чарльз наугад снимает книгу с полки, рядом с которой он стоит. За книгой, словно призрак, тянется пыльный след.

Наконец Томас поднимает голову от работы, и Чарльз идет к нему через всю комнату, чтобы поздороваться. Молодой человек неохотно встает. Он пристально смотрит на руку, которую протянул ему Уинтерстоун, и только потом медленно поднимает свою ладонь и предлагает для пожатия. Рука у него на удивление огрубевшая — как у какого-нибудь садовника, сухая и шершавая. Чарльз внимательно разглядывает его лицо, ища в нем признаки жестокого характера, о котором говорил Фейл, но глаза Томаса скорее робкие, чем свирепые.

— Рад снова видеть тебя, Томас, — говорит Чарльз. — Мы не будем отрывать тебя от работы.

— Вы вовсе не отрываете, — говорит Томас, и Чарльз от удивления роняет его руку.

— Боже мой. Но я думал…

Голос его непроизвольно стихает.

Софи кладет руку на плечо отцу и подталкивает его к двери.

— Я знаю, что вы думали, отец. Мы оставим тебя, Томас.

Софи ведет его назад в общую комнату, неуклюже переставляя ноги, как будто идет по горячим углям.

— Что с тобой? Поранилась?

— Ничего особенного. — Она машет рукой и усаживается в кресло. — Переработала в саду. Как видите, отец, Томас вполне хорошо себя чувствует.

— Ладно, тогда ты мне скажи. Скажи, почему мне рассказывали что-то другое.

— Кто вам рассказывал?

— Некий капитан Фейл пришел меня навестить. Думаю, один из друзей Томаса. Он очень тревожился из-за вас обоих. Сказал, что Томас… Знаю, что это звучит необычно, — он сказал, что Томас онемел. Не разговаривает. И стал опасен. Он выражал искреннюю озабоченность по поводу твоей безопасности. И уговаривал меня, чтобы я помог поместить Томаса в… в больницу.

— В самом деле?

Софи прижимает ко рту тыльную сторону ладони, задумавшись.

— Понятно. Что ж, я расскажу вам, отец. Он действительно был болен, когда вернулся, и я очень беспокоилась о состоянии его здоровья, но теперь вы сами видите — ему гораздо лучше. Что касается того, что он стал опасным, — это же нелепость! Вы же знаете Томаса. И знаете, какой он мягкий и добрый человек.

— Тогда почему я узнал все это от этого капитана Фейла, а не от тебя?

— Я не хотела вас волновать. Это же так понятно, разве нет?

— Я еще хотел бы кое-что уточнить по поводу Фейла. Возможно ли, что у него есть некая причина надеяться на то, что ты расстанешься с мужем, пусть даже таким вот способом?

— О нет, отец! Я люблю Томаса всем сердцем. У нас были трудности, это правда, но вы же видите — все исправляется.

— Что ж, знаешь ты об этом или нет, но этот Фейл явно имеет виды на тебя, и Томас ему мешает. Я бы держался от него подальше.

— А вы… вы не считаете, что мне следует отправить Томаса куда-нибудь? Вы не согласны с капитаном?

— Моя дорогая, я едва знаком с этим человеком. Когда совершенно незнакомый человек приходит с таким необычным предложением, это поневоле вызывает у меня подозрение. Сначала я очень рассердился на тебя… как ты могла не рассказать мне всего?

— Я боялась услышать от вас что-нибудь! Я знаю, вы никогда не любили Томаса…

— Это неправда.

Она опять прикусывает губу.

— О, мне жаль. Простите меня. Я устала.

У нее на самом деле темные круги под глазами — очевидно, от недосыпания. Вид измученный. Никогда еще она не разговаривала с ним в таком дерзком тоне. И что удивительно — он не возражает.

— Я не могла вам рассказать. Вы бы подумали, что Томас оказался недостоин меня. И вы могли настоять на том, чтобы отправить его в больницу.

Как хорошо она знает его. Это именно то, что мелькало в его мозгу, — как бы отправить Томаса куда-нибудь подальше от нее. Но теперь-то он видит, что Томас поправляется. А как яростно она его защищает! Он снова вспоминает Марту — она была так предана ему, хоть он и не был идеальным мужем. Он знает, что это такое — расстаться с тем, кого любишь. Как же он мог подумать о том, чтобы причинить эту боль собственной дочери?

— Я бы никогда не позволил, чтобы ты осталась одна, без него.

Это почти правда.

— Ты понимаешь, о чем я? Понимаешь?

Софи медлит, прежде чем кивнуть. Подбородок у нее морщится из-за того, что она сдерживает слезы.

Чарльзу неожиданно приходит в голову идея.

— А почему бы вам обоим не пожить у меня немного? Пока Томас совсем не поправится?

Вот теперь она начинает плакать, и он отдает ей свой носовой платок.

— Можно, я подумаю?

— Конечно.

Он смотрит на свои карманные часы.

— А теперь мне пора идти.

По правде говоря, она никогда не плакала перед ним открыто. От этого зрелища ему не по себе.

Но когда он оказывается на улице, то словно летит на крыльях. Он правильно поступил. Ему хотелось воспитать ее так, чтобы она полагалась только на себя и ни на кого больше, чтобы никогда не разочаровывалась в жизни, как это было с ним, но сейчас настало время протянуть ей руку и признать в ней свою дочь.

Софи необходимо выйти на улицу, подышать свежим воздухом. Все мысли ее сейчас только об этом: как можно скорее вырваться из темного дома. Она ждет несколько минут, пока отец не удалится на значительное расстояние, хватает свою шляпку и зонтик от солнца и выходит за порог.

Задвижка на калитке не слушается дрожащих пальцев, и Софи чертыхается, пока открывает ее. В груди у нее болит от скопившихся слез, и, оказавшись на улице, она дает им волю. Раскрывает зонтик и, опустив его низко над самым лицом, идет, превозмогая боль в обожженных ступнях.

Она утирает слезы перчаткой и шмыгает потекшим носом. Ворчит на себя, откашливая мокроту, попавшую в глотку. Неужели нельзя взять себя в руки? Однако складывать зонтик еще рано, чтобы не привлекать любопытных взглядов прохожих.

Разве она подстрекала капитана Фейла? Вполне вероятно, что да. Когда он впервые зашел к ней; она убедила себя, что жалеет его — он был одинок, и ему не хватало человеческого общения. Правда, разговоры у него были высокопарные, и всегда об одном и том же — как он был на войне и получил ранение, хотя всем прекрасно известно, что он сам покалечился, упав с лошади в парке.

Но он был таким мускулистым под военной формой, и рядом с ним она чувствовала себя совсем иначе, чем с Томасом. Если Томас всматривался в ее душу, то Сэмюэль заглядывал ей под корсет. В свою очередь, она ловила себя на том, что сама разглядывает фигуру капитана, когда он идет впереди нее. Широкие плечи, длинные ноги, округлые ягодицы. Она даже представляла себе, как выглядит его обнаженная грудь, покрытая густыми волосами, как она проводит по ней пальцами и зарывается в нее лицом. И этот запах — сладковатый, с оттенком лимона, слегка отдававший потом. Вместо того чтобы вызывать отвращение, запах этот притягивал. Он действовал на нее возбуждающе, что приводило ее в восторг, хоть она и не отдавала себе в этом отчета. То, что Сэмюэль ей не особенно нравился, даже упрощало дело — ведь если она не влюблена в него, значит, это не считается изменой?

В тот день, когда она, прочитав записи Томаса, отправилась к капитану на дом, ей уже виделось, как она бросается к нему в объятия. Она хотела пойти, прижаться к нему, погладить его по лицу. Если Томас совершил измену, то почему ей нельзя? Но Фейл так сопротивлялся, и вообще, это оказалось не свойственно ее натуре — заводить связь на стороне. Тем более что она очень сильно любила своего мужа.

И любит до сих пор. Даже если ей хочется влепить ему пощечину. Бить его по щекам, пока не заболят ладони. Она не позволит, чтобы Сэмюэль вставал между ними. Даже сама мысль о капитане и его мужских достоинствах внушает ей теперь отвращение: с какой это стати он решил, что сможет избавиться от Томаса и заполучить ее себе? Как противно!

Ноги, горевшие от боли, приводят ее в парк. Она проходит через высокие ворота и присаживается на скамейку, чтобы успокоиться и передохнуть. Слезы уже иссякли, но теперь у нее такое ощущение, будто живот набит камнями.

Она наблюдает за людьми, пришедшими в парк погулять: вот молодая мамаша с коляской грубо дергает малыша за руку; вот пожилая пара перемещается медленно, но царственно, одежда их больше подходит для церковной службы, а не для прогулки; вот грузная няня пытается унять маленькую девочку, которая уронила мороженое на дорожку и плачет теперь, ковыряя его пальчиками. А вот — о нет! — капитан Фейл входит в ворота и идет прямо к ней.

Софи прячет лицо за зонтиком, но уже поздно: он увидел ее. Слышится стук его трости — он все ближе. Она встает, обходит парковую скамью со стороны спинки и пускается в обратный путь — туда, откуда пришла, — держа зонтик так низко, что ей видны только собственные ноги.

— Миссис Эдгар.

Она спотыкается, затем останавливается. Приподнимает зонтик и смотрит на него. Он пожирает ее глазами. Она невозмутимо складывает зонтик, не сводя глаз с его лица, выражающего надежду. Затем, не говоря ни слова, она отворачивается и продолжает свой путь, чувствуя спиной его тяжелый взгляд.

Прислонившись к стене, у ворот стоит Томас — как будто давно ее там ждет. Он молча, взяв Софи за руку, разворачивает ее обратно в парк, и она не противится. Наверное, он еще раньше шел за ней следом, но видел ли Томас, как она столкнулась лицом к лицу с капитаном Фейлом, неизвестно.

Капитан так и не сдвинулся с того места, где она покинула его, — вот глупец, почему он не уходит? Внезапно Софи пугается, что сейчас состоится выяснение отношений; только кто будет первым — Сэмюэль или Томас, она пока не знает. Но Томас ведет Софи мимо, и, пока она отводит свой взгляд, ее муж касается своей шляпы в знак приветствия.

— Фейл, — говорит он.

Софи решается слегка повернуть голову и успевает увидеть, как Сэмюэль, страшно покраснев, кивает безмолвно и отступает назад, прихрамывая на больную ногу.

Томас ведет ее по дорожке в сторону леса — этим же путем они шли в тот первый раз после его приезда домой. Они идут молча, но это молчание означает, что их обоих поглотили собственные мысли — такие прогулки они обычно совершали до отъезда Томаса, когда голова его была занята бабочками, которых он собирался ловить.

В лесу прохладно и тенисто. Мягкий свет проникает сквозь крону деревьев, осыпая землю золотистыми монетками. Слышен только хруст желудей под ногами. Красный адмирал мелькает прямо на тропинке перед ними, и она взглядывает на Томаса. Он следит за полетом бабочки, но, заметив, что Софи смотрит на него, берет ее руку в свою и пожимает.

— Красный адмирабль, — говорит она и улыбается.

Он робко улыбается в ответ.

Они подходят к развилке и, не сговариваясь, поворачивают к своей заветной низине — по тропинке мимо дуба, в подлесок, скрытый из виду.

— Может, присядем?

Томас снимает жакет и стелет его на траву для Софи.

Она садится и придвигает к себе ногу, чтобы погладить ступню.

— Ну, как они? — спрашивает он. — Твои ноги.

— Намного лучше, спасибо. Но отдохнуть не мешало бы.

Он присаживается рядом с ней на корточки, берет ее руку и подносит к лицу. Кожей она ощущает его теплое дыхание, удивительно — это самый смелый его жест по отношению к ней с тех пор, как он вернулся. Томас нежно целует руку. Это так мило с его стороны, и она тронута. В ответ она гладит его по волосам — они совсем выросли. У него кудри мягкие, как у ребенка, и ей вдруг становится интересно: а у их детей волосы будут кудрявые или нет? То, что они будут светлые, это определенно.

— Любовь моя, — шепчет Томас, на этот раз прижимаясь щекой к ее пальцам — Простишь ли ты меня хоть когда-нибудь? Сможешь ли? Как ты думаешь?

Простит ли она? Ей не нравится признаваться себе в этом, но теперь-то она хорошо понимает, как похоть может заставить человека совершать неразумные поступки. Сейчас им обоим понадобится время, чтобы снова узнать друг друга.

— Да, думаю, что смогу. Ты пережил так много.

Он кивает и смотрит в землю.

— Мой отец… он предложил нам пожить у него некоторое время. Пока ты не окрепнешь.

— Он очень добр, но у нас и так все будет хорошо.

Она смотрит на него с сомнением. Как хочется ему верить.

— У меня есть работа, — говорит он. — И у нас еще много экземпляров, которые мы сможем продать мистеру Райдвелу.

Ей вдруг становится стыдно. Какие-то образцы бабочек сгорели в огне, который она разожгла, но им действительно удалось спасти большую часть коллекции.

Он перемещается с корточек на колени и смотрит на нее сверху вниз. Тянет к ней руки и, взяв в ладони ее лицо, целует в губы. Это первый его настоящий поцелуй за все время, и он пронзает ее насквозь. Она отвечает движением губ, и он целует ее еще крепче. Внезапно он отодвигается, застигнутый врасплох той мощной искрой, что проскочила между ними. Но Софи ложится на спину и увлекает его за собой. Комки сухой глины трутся о шею, сыплются за воротник, но ей все равно: она целует мужа, а он целует ее в ответ — только это сейчас имеет значение.

Он поднимает юбку и кладет руку ей на бедро, но, неожиданно замерев, смотрит на нее.

— Прости, — произносит он и хочет убрать руку.

— Нет, — говорит Софи, удерживая его руку там, где она была.

От его прикосновений ощущение такое, словно по коже пробегает слабый ток. Она притягивает его к себе еще ближе, так что он всем телом наваливается на нее.

Поблизости раздается хруст ветки. Софи испуганно отталкивает от себя Томаса и садится ровно. О чем она думала? Она отводит взгляд в сторону, не желая встретиться взглядом с тем, кто случайно набрел на них, кем бы он ни был, и лицо ее полыхает.

Томас начинает смеяться — какой чудной звук. Она уже забыла, как звучит его смех — сначала низким голосом, а потом высоким.

— Привет, — говорит он, — Смотри, Софи.

Она медленно оглядывается. В нескольких ярдах от того места, где они сидели, стоит олень, готовый обратиться в бегство. Он дышит быстро и тяжело. Софи вздыхает с облегчением — кровь пульсирует у нее в висках.

— Слава богу, — вырывается у нее. — Я-то подумала, что нас застукали.

Олень разворачивается и скачет прочь, но Софи еще не готова возобновлять их объятия, пока нет.

— Однажды я уже видела в этих местах оленя, — говорит она. — Это было очень странно, Томас. Я как раз думала о тебе, о том, как скучаю без тебя, и вдруг этот олень… он смотрел на меня и плакал. Он был очень печальным.

— Плакал?

— Да, настоящими слезами. Я и не знала, что такое возможно. Как ты думаешь, о чем он так печалился?

— О, дорогая, животные не умеют плакать. А из оленьих глаз выходят маслянистые выделения. И это не имеет никакого отношения к чувству печали.

Она кивает головой и вздыхает. Он начинает вынимать из волос Софи приставшие веточки и листья и складывать ей в ладонь.

Наконец Софи говорит:

— Томас, мне нужно знать… ты ни разу не упомянул о своей бабочке. Ты нашел ее?

Он качает головой.

— Я думал, что нашел. Несколько раз я поверил, что она — моя. Но это джунгли — они выделывали фокусы со мной. Не думаю, что моя бабочка вообще когда-либо существовала. Это была просто мечта. — Томас говорит таким несчастным голосом, что кажется — вот-вот заплачет. — Она свела меня с ума, Софи. Думаю, я и в самом деле мог сойти с ума.

Софи ничего не отвечает.

— Я рад, что вернулся домой, — произносит он. — Уверен, что готов оставить все, что было, в прошлом.

— А как же тот человек, Сантос? Что ты собираешься делать в отношении его?

— А что я могу? Мои товарищи все еще у него. Он убьет их. Или того хуже.

— Ты должен связаться с британскими управляющими. Обязан. Прояви отвагу, если надо.

— Отвагу?

Он отпускает ее руку и утирает свое лицо в раздражении.

— Это только здесь, в Ричмонде, кажется, что все так просто, Софи.

Что-то неладное происходит с его голосом. Он затихает, и ей вдруг становится страшно, что Томас снова не сможет говорить — и одна лишь мысль о том, что надо высказаться откровенно, вот-вот заставит его снова замкнуться в себе и замолчать.

— Мы что-нибудь придумаем, — говорит она и, обхватив его обеими руками, прижимает к себе.

В чреве ее распускаются и трепещут крылья бабочки.