Глава 1

В письме, полученном Софи, нет и намека на то, что муж ее вернется домой совершенно другим человеком. Действительно, от Томаса какое-то время не поступало вестей, но агент мужа сообщал, что он, по крайней мере, жив и здоров, если не счастлив. Письмо мистера Райдвела приходит неожиданно — в нем говорится, что Томас приезжает поездом из Ливерпуля в пятницу в одиннадцать часов. Она бросается открывать настежь все окна в доме — впустить в комнаты весенний воздух — и застигает врасплох викария, который шел мимо, помахивая зонтиком, и поглядывал на небо в ожидании дождя. А еще она поручает своей служанке Мэри вычистить все до блеска, движимая сумасшедшей энергией, которой давно не испытывала. Однако по мере того, как приближается день приезда мужа, радость ее сменяется мрачным предчувствием. Ей приходится собраться с духом и признать — что-то изменилось: их узы, в прошлом казавшиеся столь прочными, теперь не более чем цветочная гирлянда, которая, натянувшись между ними, пожухла, разорвалась и исчезла.

Поезд из Ливерпуля, грохоча, подъезжает к станции и со вздохом останавливается. Облака пара, с шипением окутывающие все вокруг, постепенно рассеиваются и улетучиваются. Все ненадолго замирает, Софи лишь успевает окинуть взглядом окна поезда, как двери вагонов распахиваются и платформа оживает, вмиг наполняясь суматохой. Ее окружают толпы людей. Чемоданы со стуком ударяются о землю. Какой-то грузчик толкает багажную тележку так близко, что ей приходится быстро подобрать подолы юбок и прижать к себе, чтобы их не зацепили колеса и не потащили за собой. Она вертит головой, оглядывая лица — многие из них скрыты за полями шляп, — ища глазами своего мужа. У нее даже нет уверенности, что она узнает его, когда увидит.

Чья-то сумка сваливается ей на ногу, и она, чтобы не упасть, хватается за рукав какого-то мужчины. Он смотрит на нее с удивлением, и она тут же отпускает его.

— Простите, — произносит она.

Мужчина улыбается и слегка касается края шляпы толстым указательным пальцем. Его улыбка из-под густых темно-рыжих усов доброжелательна — Софи успевает улыбнуться в ответ, прежде чем этот человек в развевающемся длинном коричневом плаще поворачивается кругом, чтобы выбранить виновника случившегося. Незадачливый грузчик, к которому обращены его слова, изо всех сил старается удержать в равновесии груду ящиков и чемоданов на тележке, одновременно толкая ее перед собой.

И лишь когда толпы людей рассасываются, после того как все они в конце концов испаряются, а вместе с ними — шум багажа, шуршание юбок и плащей, она наконец-то видит его. Он стоит один. Плащ на худой фигуре весь в складках, словно куплен сегодня утром в Ливерпуле, где залежался на полке магазина. Томас целиком закутан в плащ, но видно, что ему все равно холодно — он дрожит. Голова его непокрыта, а в руках он держит большой кожаный саквояж.

Она рисовала в своем воображении эту встречу: как она подбежит к нему, как он подхватит ее и расцелует. Она даже мечтала о том, как прижмется к нему, ощутит его всей кожей — так снедала ее тоска по супругу.

Но этого не происходит. Софи чувствует его взгляд на себе — он озирает ее лицо, волосы, но продолжает стоять, не делая ни шагу навстречу. Брови насуплены, губы плотно сжаты. Впрочем, это обычно для Томаса, она знает его таким с первого дня их знакомства — из-за этого выражения постоянной озабоченности, в сочетании с невинными по-детски чертами, он всегда выглядел моложе своих двадцати семи лет.

— Дорогой мой.

Она выступает вперед, кладет руки ему на плечи и целует. Губы натыкаются на твердую щеку. Огрубевшая кожа покрыта рубцами, бакенбарды стали жестче и темнее. Глаза его совсем близко от ее лица — бело-голубые цветочки под тонкими золотистыми бровями. Что-то в них переменилось. Взгляд стал более пристальным и одновременно бесстрастным; непривычно загорелая кожа совершенно не вяжется с этим выражением глаз. Зрачки подрагивают, дыхание прерывистое. Обгоревшие на солнце, покрытые струпьями руки крепко сжимают саквояж и не отвечают на объятие.

Но все должно быть совсем не так. Ее руки все еще лежат на плечах этого человека, и ей хочется встряхнуть его и спросить: «Что ты сделал с моим мужем? Где Томас?»

Чей-то голос раздается позади нее.

— Миссис Эдгар.

Она оглядывается. Тот же человек, которого она недавно хватала за рукав, стоит, держа в руках свою большую коричневую шляпу-котелок. Он кланяется ей, и Софи становится видна его макушка, едва покрытая жидкими волосами медного цвета.

— Я — Фрэнсис Райдвел.

Это же агент мужа. Она не видела, как он подходил к ней, и даже не слышала его шагов по каменной брусчатке.

— О да, конечно, — произносит она. — Благодарю вас за то, что доставили мужа домой. Ваше письмо было такой неожиданностью.

Руки ее по-прежнему на плечах Томаса. Странно, что они еще там. Она отпускает мужа, отдергивая руки.

— Сударыня, все дело в том…

Мужчина замолкает. Едва заметным кивком он указывает на скамью под навесом. Ему хочется, чтобы она отошла в сторону и села рядом с ним. Она смотрит на реакцию мужа. На этот раз его глаза закрыты. Она колеблется, не решаясь, по когда мистер Райдвел отходит от нее — идет следом за ним.

Он ждет, когда она сядет, и лишь затем садится сам, и, пока он возится, поправляя плащ, она обращается к нему с вопросами, теряя терпение.

— Мистер Райдвел, он здоров? Что-нибудь случилось?

Мистер Райдвел качает головой.

— Я и сам не знаю, поверьте. Все очень странно. Я получил из Бразилии письмо от человека, который известил меня о дате прибытия в Ливерпуль корабля с мистером Эдгаром на борту. А когда я встретил мистера Эдгара в порту, он уже был в таком состоянии. Я разговаривал со стюардом корабля… Сначала все думали, что этот пассажир глухой. Он не отвечал ни на один вопрос, даже самый односложный. Но люди видели, что он оборачивался, реагируя на какой-нибудь шум на борту, а когда случился пожар в одном из отсеков, он выбежал вместе со всеми — значит, слышал сигнал тревоги. Но никто так и не добился от него ни единого слова.

— Понимаю. — Спокойствие собственного голоса удивляет ее. — Он потерял рассудок?

— Ну, это, сударыня, пусть доктор решает. Во всяком случае, мне пришлось взять на себя заботу о нем. Когда он сошел на берег в Ливерпуле, одежда его была похожа на лохмотья, и, простите, если я скажу…

— Продолжайте.

— От него дурно пахло. Я привез его к себе домой, помог принять ванну, достал смену белья из его чемодана.

Она оглядывает Томаса и замечает потрепанные отвороты брюк на фоне новых блестящих ботинок.

— Я купил ему плащ — он постоянно мерз — и кое-какую обувь.

— Мы вернем вам деньги, не сомневайтесь, — уверяет Софи.

При данных обстоятельствах это единственное, о чем она сейчас может думать. О том, что она должна этому человеку деньги.

Он останавливает ее, вскидывая ладонь.

— Я проследил, чтобы грузчик собрал и сложил вместе все его ящики с образцами. Правда, один из них сгорел во время пожара. Другие, возможно, немного закоптились. Они ждут вас у центральных ворот.

— Из-за чего он в таком состоянии, мистер Райдвел?

— Не могу сказать, сударыня. Сожалею. Амазонка — это место, которое может стать суровым испытанием, так мне рассказывали. Я слышал о том, как люди теряли там свое имущество, свою веру, свои добродетели. Но мне ни разу не доводилось слышать о том, чтобы кто-нибудь терял способность говорить.

До своего отъезда в Бразилию Томас долгие часы проводил в Ричмонд-парке, и Софи привыкла к мысли, что это и есть его главное увлечение. Он прочесывал каждый дюйм парка — переворачивал сгнившие куски дерева, рылся в кучах опавших листьев, разглядывал жуков или терпеливо ждал, когда появятся бабочки. Он брал ее в свои экспедиции, обещая устроить пикник, но каждый раз все заканчивалось тем, что она сидела на коврике, подвернув под себя сырые подолы юбок, и наблюдала за ним, сгоняя муравьев, заползавших ей на лодыжки. Он рассказывал ей, что уже нашел более ста видов жуков и около тридцати разновидностей бабочек; он аккуратно складывал их в банки и приносил в дом, закрывался в кабинете, чтобы проделать с ними то, что было необходимо, — от этого процесса, занимающего его постоянно, ядовитый запах распространялся по всему дому.

Насекомые — в основном жуки и бабочки — были развешаны рядами на стенах кабинета, ими были забиты выдвижные ящики стола. Когда Софи заходила к нему в комнату, ей становилось не по себе: казалось, что все эти насекомые — живые, и она старалась держаться подальше от стен: вдруг кто-то из тварей заползет ей под блузку. Томас подшучивал над ней, зная эту слабость: он мог провести пальцами по ее спине, словно это лапки крошечного насекомого, после чего она с визгом выбегала из кабинета, съежившись так, что плечи поднимались к ушам, и вся покрывалась гусиной кожей.

После отъезда мужа она стала ежедневно гулять по холмам парка — вначале, чтобы мысленно быть ближе к нему, но вскоре ей просто понравилось это занятие. Ее бедра под юбками окрепли, что явилось приятной неожиданностью. Щеки слегка утратили округлость, но она старалась исправить это лишней порцией пудинга. И если на пути к выходу из парка ей случалось натолкнуться на знакомых, которые неспешно прогуливались там, они в ужасе оборачивались при виде ее раскрасневшегося лица, капель пота, блестевших над верхней губой. Однако она не придавала этому значения.

Во время одной из таких прогулок она увидела молодого оленя — совсем близко. Софи привыкла наблюдать за рыжими и красновато-желтыми оленями издали, стараясь держаться подальше от оленей-самцов в брачный период, но на этот раз спугнула одного из них, когда вставала с мягкого ложа из листьев папоротника, на котором расположилась передохнуть. Олень пристально посмотрел на нее — сильная шея и уши вытянуты, ноги слегка подогнуты. Дыхание его было прерывистым, блестящие бока подрагивали. Она стояла так несколько минут. И лишь потом увидела это. Олень плакал. Две крупные, тяжелые слезы наполнили его глаза и покатились по морде вниз. Он вскинул голову, словно желая смахнуть их, прежде чем приготовиться к высокому прыжку и ускакать в гущу деревьев. Не так изящно, как положено оленю, но в целом так, как это вообще свойственно животным.

Ее подруга Агата рассказала, что если встретиться с диким животным один на один, его дух остается с тобой на всю жизнь, существует в частице твоей души. По ее словам, уж лучше встретить красивого оленя, чем какого-то ежа или дикую свинью. Произнеся это, она опустилась на ковер, встала на колени и принялась изображать из себя кабана, хрюкая и цепляя за юбку Софи воображаемыми клыками. Софи смеялась так сильно, что сбила локтем чайную чашку и та полетела на пол.

А еще Агата подтрунивала над ней, имея в виду капитана Фейла: он навещал Софи, чем очень поддерживал ее. Он часто сопровождал двух молодых женщин во время прогулок по городу, а в дождливые дни приходил в гости и сидел с ними. Сперва Софи думала, что он очарован Агатой и ей следует вести себя как дуэнье, свидетельнице зарождающейся любви, но подруга считала иначе — ей он казался безнадежно унылым. «Кроме того, Медведица, — говорила она, — он очень надеется на то, что Томас не вернется из джунглей. Это в тебя он влюблен». Софи обращала в шутку эти слова. Ей было жаль капитана Фейла, наверное, из-за его ноги, а еще потому, что в результате многих лет службы в армии он так и не нашел себе жену, хотя ему уже под сорок. К тому же он неплохой собеседник. Иногда бывал немного высокопарным, но о себе имел скромное мнение, что подкупало.

Дома большую часть времени она проводила в обществе Агаты. Обычно они сидели в гостиной — читали, вышивали, иногда играли в вист или представляли себе тропический лес и какие опасности он в себе таит. Агата говорила, что не прочь отправиться туда, чтобы исследовать эти места, у Софи же все внутри сжималось при мысли о сырых джунглях, о противных насекомых и о туземцах, которые, по ее убеждению, совершенно не были христианами.

Каждое утро до завтрака Софи ходила в небольшую часовню, что за углом. Вдыхая запах воска и темного крашеного дерева, она сидела неподвижно, освобождая голову от мыслей. Закрыв глаза, она вслушивалась в тишину, изредка нарушаемую цокотом копыт и шумом колес проезжающего экипажа.

Затем преклоняла голову и молилась.

Как-то раз, до отъезда Томаса в Бразилию, она застала его в церкви, сидящим молча перед алтарем. Тихо скользнув, она присела на скамью в нескольких рядах позади него и стала наблюдать. Яркий полуденный свет лился сквозь витражное стекло и покрывал разноцветными пятнами все тело Томаса; Сложив собственные руки на коленях, она увидела, что они окрасились в красный цвет. Солнце согревало их, теплое как кровь. Томас молился так долго, что она подумала, не уснул ли он. Она прокралась к среднему проходу и осторожно двинулась вперед. Внезапно он начал раскачиваться, заламывая руки и прижимая их к груди. Глаза его были по-прежнему закрыты, лицо выражало восторг.

Однажды она уже видела у него это выражение — еще раньше, в лесу; тогда он, похоже, впал в экстаз. Таким же сильным светом озарилось его лицо, когда он, сидя на корточках, как ребенок, в зловонной куче лесного перегноя, держал пинцет с пойманной бабочкой в одной руке, а увеличительное стекло — в другой.

В тот день в церкви Софи совсем не удивилась, когда он расцепил руки. Маленькая красная бабочка выпорхнула из-под его пальцев и уселась на потолок в церкви.

Она поворачивается к Томасу, чтобы помочь выйти из экипажа, как если бы он был немощным, но он не замечает ее руки и спрыгивает сам. Он поднимает глаза на фасад своего жилища — аккуратного двухэтажного здания в длинном ряду одинаковых домов — и оглядывает окна и двери, решетки, увитые плетистыми розами. Взгляд его падает на окно ее спальни, и она замечает, как дергается его кадык, когда он сглатывает. Они проходят через калитку, тем временем кучер взгромождает первый из ящиков себе на плечо и идет следом. Томас тянется рукой к живой изгороди из лаванды, которая пролегла вдоль тропинки, ведущей к дому; на мгновение он отдергивает руку, сжимая пальцы в кулак, но затем снова касается цветов, словно осмелев. Он так и идет, ведя рукой по кустам лаванды, и каждый стебель слегка сгибается, подрагивая при каждом его шаге. Дойдя до конца тропинки, он снимает бутон одного из цветков и отламывает его. Растирает лепестки между пальцев и подносит к носу. Закрывает глаза и вдыхает. Софи не может понять, что написано на его лице, возможно, он просто заново знакомится с запахами Англии. Но в его действии сквозит какая-то жестокость, и обезглавленный стебель лаванды выглядит неприятно, будто сломанная кость.

Отведя кучера в кабинет Томаса, чтобы аккуратно сложил все ящики в угол, Софи расплачивается с ним, и вот она остается наедине с мужем. Она намеренно не говорит ничего, ждет, когда он первым нарушит тишину. Томас стоит внизу у лестницы, держась рукой за перила. Другой рукой сжимает кожаный саквояж. Он заносит ногу над нижней ступенькой лестницы и поворачивает к Софи голову.

— Что, милый?

Она тут же жалеет о том, что заговорила первой. Он, разумеется, не отвечает, просто начинает медленно подниматься по лестнице. Она идет следом, почти вплотную к нему, мышцы рук напряглись, словно готовые подхватить его, если он упадет.

В спальне мужа она сохранила все в точности так, как было до его отъезда: одежда висит в массивном дубовом гардеробе, регулярно проверяемом на предмет наличия моли; обувь чистится и натирается каждый месяц; его щетки хранятся на широком и низком туалетном столике. Поперек кровати лежит ночная рубашка, бутыль для горячей воды, приготовленная на ночь, прислонена к подушке. Из-под кровати выглядывают шлепанцы. Она предполагала, что он возьмет с собой многие из этих полезных предметов, но он настоял тогда, что хочет путешествовать налегке.

Комната поглощает его маленькую фигурку. Добротные линии спальни и обои цвета зеленой листвы как будто насмехаются над ним, кичась своей силой и основательностью. Он ставит сумку на пол и садится на кровать. Отталкивается ногами и пружинит на матрасе — тело его кажется невесомым, как перышко. Улыбка трогает уголки его губ, и он вздыхает. «Рад, что вернулся домой», — думается ей. Конечно рад.

— Томас…

Она начинает говорить, но понимает, что не сможет найти нужных слов и неизбежно упрется в стену. Все, что она скажет сейчас, будет фальшивым, неуместным — в этом нет никаких сомнений.

— Я пойду, а ты отдыхай, — наконец произносит она.

Машет рукой в сторону умывальника на боковой доске, указывает на полотенце, которое сама туда повесила, и, пятясь, выходит и закрывает за собой дверь.

В начале их знакомства Томас произвел на нее впечатление своими глубокими познаниями о насекомых. Он помог ей поймать в ладони бабочку — это был красный адмирал, — попутно рассказывая о среде обитания этого вида, о том, что крылья его состоят из тысяч чешуек, как кровля дома из гонта. Он предпочитал называть бабочку настоящим именем — красный адмирабль, настолько он восхищался этим маленьким существом. Но она почти не слушала; зато чувствовала тепло его ладони на своей руке, летнее солнце на закрытых веках, запах дождевых облаков, собиравшихся на небе.

Когда Бразилия поглотила его и письма перестали приходить, ей представлялось — она слышит, как из-за горизонта доносятся монотонные раскаты грома. Теперь, лежа на своей высокой белоснежной кровати, она ощущает это неприятное громыхание внутри себя. Почему ей снова одиноко и так не по себе, хотя муж ее вернулся и находится в соседней комнате? Все это время с ней в доме жила лишь служанка Мэри, чтобы составить ей компанию, и если ночью случалось что-нибудь, то встать и выяснить, из-за чего шум, было некому, кроме нее самой. Вот и на прошлой неделе она услышала странный стук на первом этаже, пошла вниз и обнаружила, что в дом каким-то образом забралась лисица — прокралась из парка в поисках еды. Софи на цыпочках так тихо спускалась по лестнице, что застигла лису врасплох — она успела лишь заметить, как незваная гостья сверкнула глазами при свете фонаря и улизнула наружу, царапая когтями каменный пол. Этот звук разогнал остатки ночного сна, но еще более навязчивым был резкий запах лисицы, который преследовал ее даже после того, как она заперла наружную дверь и поднялась по лестнице в свою спальню.

В темноте кажется, будто он еще не вернулся домой, будто ей все еще снятся сны о том, что он — в джунглях. А простыни все такие же холодные, как и прежде.

И все же ее иссушенное сердце немного смягчается. Когда в его спальне они встретились глазами, что-то сжалось у нее в груди, напомнило о том, что Томас, в конце концов, не чужой ей человек, хоть и ведет себя так. Он оставался в своей комнате весь день и до самой ночи. Перед тем как лечь спать, она постояла у его двери, взявшись за круглую ручку и приложив ухо к прохладному дереву. Муж дышал прерывисто, похрапывая. Она предположила, что он, истощенный до предела, просто провалился в сон, тем более что постель была для него верхом роскоши после года, проведенного в скрипучих гамаках или на узких койках.

За окном, в ветвях сливового дерева, завывает ветер — словно собака тихо скулит, готовясь к прыжку. Сквозь щель между портьерами Софи замечает какое-то движение снаружи. Чуть раньше, когда еще горела лампа, она испуганно обернулась — ей показалось, что кто-то пальцами стучит в окно. Отдернув портьеру, она увидела мохнатого мотылька, который с жужжанием летал кругами, кидался на стекло, будто намереваясь разбить его.

Временами она просыпается среди ночи с ощущением того, что ее чем-то придавило и ей не встать. Порой, засыпая в постели, она начинает куда-то проваливаться, и жаркие руки тянутся к ней. В сентябре прошлого года было невыносимо душно, и она почти все ночи проводила обнаженной, подобно леди Годиве, портьеры оставляла открытыми, чтобы ее будили первые лучи солнца и она могла снова надеть ночную сорочку до того, как войдет Мэри. Впрочем, вряд ли Мэри было до этого дело. Но теперь, ощущая кожей грубую ткань накрахмаленной ночной сорочки, она не решается ее снять — не потому, что ей очень холодно, и не потому, что Томас находится в соседней комнате.

Она поворачивается спиной к окну и закрывает глаза. Засыпает, и ей снится, что она хочет облегчиться. В своем сне она бродит по городу, и разные люди предлагают ей ночные горшки: они выхватывают их из-под плащей, словно проделывают фокусы, на лицах этих людей — ликование. Чтобы воспользоваться одним из горшков, ей пришлось бы поднять свои тяжелые юбки и сесть на корточки прямо посередине улицы. Поэтому она продолжает бродить, но стоит подойти к любому из кустов, как она оказывается у всех на виду. Совсем отчаявшись, она все же берет горшок у сообразительного на вид мужчины с сощуренными глазами, который протягивает необходимый ей предмет своими обгоревшими, ободранными руками. Она собирается использовать горшок по назначению, но этот самый мужчина уже созвал целую толпу зевак, и Софи понимает, что не в состоянии опорожнить мочевой пузырь в присутствии публики, как и в присутствии этого человека с противными глазками.

В конце концов она просыпается из-за тяжести внизу живота и понимает, что единственный способ освободиться от кошмарного сна — это встать с постели. Она нащупывает ночной горшок и садится над ним на корточки. Горячая струйка обжигает ногу, и она чертыхается. Закрыв глаза, с облегчением мочится, а влага, попавшая на ногу, тем временем мгновенно остывает. Софи открывает глаза — вокруг ничего не видно, только неистовый багровый свет давит ей на веки. В окне раздается стук, затем еще раз, более настойчивый. Она вскакивает на ноги — этот мотылек все никак не оставит ее в покое, вот и теперь издевается, — тут же задевает ногой горшок, и настает ужасный миг тишины, после которого моча разливается по полу.

Она ощупью находит полотенце и, вытирая за собой лужу, начинает плакать — она знает, что запах будет отвратительный, он въестся в половицы и будет долго держаться, даже если все тщательно помыть и выскрести. Стук в окно повторяется, но когда она отодвигает портьеру, то видит не мотылька, а веточку сливового дерева, которая раскачивается от ветра и слегка задевает окно — ее набухшие почки ласкают стекло.

— Доброе утро, — обращается Софи к мужу, когда он входит в гостиную.

Он садится напротив нее за стол, накрытый к завтраку — вареное яйцо, ломтик поджаренного хлеба, лучший серебряный сервиз.

— Чаю?

Она ожидает, что он ответит, но он просто берет со стола чашку и молча протягивает. Смотрит прямо ей в лицо и ждет. Она поднимает серебряный чайник и наливает из него. Вместе они наблюдают за тем, как жидкость льется тонкой дугой, повинуясь движению ее запястья вниз-вверх и снова вниз. Не проливается ни капли. Он кивает головой так неопределенно, что она не уверена — выражение ли это благодарности или, может, у него просто чешется за воротником.

Она не знает, что делать, поэтому говорит о погоде, о том, что ей удалось отремонтировать в доме, пока он отсутствовал, — задняя дверь однажды практически слетела с петель; о разливе реки прошлой осенью, когда поля оказались под водой; о том, кто из их знакомых на ком женился, — ты не поверишь, за кого мисс Прим выходит замуж (всего-навсего за самоуверенного мистера Винчестера!); о собственном самочувствии — в целом хорошем. Томас тем временем хлюпает чаем и заглатывает яйцо. Он попадает рукавом в желток и, желая поправить дело, подносит манжету ко рту и слизывает. Его язык работает как у кошки. Он замечает, что она, умолкнув, смотрит на него, и медленно опускает руку, неожиданно смутившись. Лицо его заливается румянцем. Покончив с завтраком, он сидит, сложа руки на коленях, и смотрит на них пристально, словно они опять собираются что-нибудь вытворить. Внешне кажется, что он ее слушает, настолько сосредоточен его взгляд, устремленный на колени; но ни на одну новость он так и не реагирует. Отчаявшись, она рассказывает ему случай с ночным горшком. Облекает свой рассказ в самый шутливый тон: она обязательно удивит его и заставит заговорить.

— Так вот, представь себе, в моей комнате с утра стоит этот дивный запах, а у меня не хватило духу попросить Мэри о том, чтобы она прибралась там.

Ничего. Он холоден, как застывший пруд зимой. Хоть коньки надевай и катайся.

Она меняет линию поведения.

— Томас, дорогой. Пожалуйста, посмотри на меня.

По крайней мере, это он слышит. Поднимает голову. Она замечает то же выражение в его глазах, которое увидела на вокзале. Страх.

— Дорогой… Может, расскажешь мне, что случилось?

Он укоризненно смотрит на солонку, снимает салфетку с колен и дрожащей рукой кладет ее на тарелку. Отодвигает стул и наклоняется вперед, собираясь встать.

— Нет! — вырывается у нее.

Он замирает и смотрит на нее, как испуганный олень.

— Прошу тебя, не уходи, Томас.

Она тянется к нему через стол и сжимает ему руку. Он переводит свой пустой взгляд на ее обручальное кольцо.

Но что ей сказать ему? Она не знает, как заставить его заговорить, разве что задавать вопросы, и тогда он обязательно снова будет с ней. Почему он не хочет идти ей навстречу?

— Почему ты перестал мне писать?

Снова тишина. Она чувствует, как дрожат его пальцы. Наверное, надо спросить о чем-нибудь полегче.

— Ты рад, что вернулся домой?

Она рассчитывает вытянуть из него ответ, добиться хотя бы кивка; ждет, что он откликнется, накроет другой ладонью ее руку и на лице его она увидит то, что наконец сможет понять, то, что внушит хоть какую-то надежду. Но ничего не происходит.

Она слегка приподнимает его руку, затем роняет ее.

Стул за ее спиной опрокидывается на пол, когда она вскакивает из-за стола и быстро покидает комнату.

В ту самую минуту, когда стул Софи производит столько шума в столовой, капитан Сэмюэль Фейл, живущий на той же улице через несколько домов, с лязгом закрывает центральную калитку перед домом Эдгаров, напевая себе под нос мотив, который взялся ниоткуда. У мотивчика весьма необычный ритм, что-то вроде та-тум-тум-ти-тум, и капитан уверен, что не сам придумал его, значит, кто-то сделал так, чтобы он запомнился, — случайно или намеренно, неизвестно.

Поднимаясь по лестнице, он морщится. Искалеченная нога не слушается, и он ступней врезается в ступеньку. Давнее падение с лошади положило конец его карьере в армии, и теперь эта проклятая нога волочится за ним, как тяжелый топор. Он терпеть не мог, чтобы ему напоминали об увечье, но чертовы ступени каждый раз делают именно это. Наверное, такова цена, которую надо платить за приятное общение.

Мэри открывает ему дверь и отводит в сторону глаза. Она ведет его в гостиную, делает некое подобие реверанса — нахальная девчонка — и, не говоря ни слова, стремглав убегает, чтобы позвать свою хозяйку. За последние шесть месяцев он часто бывал здесь, но так и не смог привыкнуть к тесноте комнаты, где противоположные стены едва не касаются друг друга. Тяжелые бархатные портьеры усиливают ощущение замкнутого пространства. С другой стороны, у гостиной есть свое преимущество — зимой здесь всегда тепло, как в печке.

Он усаживается в бугристое кресло и почти сразу же цепляется манжетной пуговицей за ветхую ткань подлокотника. Громко чертыхается, но тут же оглядывается по сторонам: вдруг Софи — миссис Эдгар — уже вошла незаметно в гостиную и стала свидетельницей его недостойного поведения. Но он по-прежнему один в комнате. Отцепляет пуговицу, которая теперь болтается на ниточке, и откидывается на спинку кресла, в ожидании.

Дверь позади него открывается. Он поправляет галстук и встает.

Но это не миссис Эдгар. Это незнакомый мужчина, если его можно так назвать. Он больше похож на нервного юношу. Кожа загорелая, как у крестьянина, однако телосложение хрупкое; лицо худое, а голова выглядит слишком тяжелой для тонкой шеи, торчащей из воротника. На горле кожа воспалена — видно, он не привык носить тесную одежду. Волосы коротко подстрижены, и все равно светлые кудри вьются по-девичьи.

Но больше всего внимание Фейла привлекает к себе рот незнакомца. Должно быть, женщины находят его милым, но, на взгляд капитана, он выглядит кичливо: нижняя губа будто выталкивает верхнюю губу вверх, что придает рту резкие очертания. Губы у него неприлично красного цвета. Фейл переминается, но тут же морщится — покалеченная нога напоминает о себе. Эти губы так и торчат перед ним. Ему никак не отвести от них взгляда. Он ждет, что они начнут шевелиться, поскольку джентльмен — а он полагает, что перед ним джентльмен, — что-то скажет. Но губы остаются неподвижными. Какая дерзость.

И тогда мужчина круто разворачивается и выходит из комнаты. Фейл опускается на подлокотник кресла, сбитый с толку. Он уверен, что уже видел этого типа раньше, но не помнит где и когда. Может, это один из приятелей служанки? Или он видел этого мужчину в «Звезде и подвязке»? И тут до Фейла доходит. Он сползает с подлокотника кресла на сиденье, а ноги свешиваются сбоку. Жаркая волна бросается в лицо, и он чувствует, как взмокли подмышки.

Его подозрения подтверждаются, когда Мэри проскальзывает в дверь и застает его сидящим боком и болтающим конечностями, как тюлень. Он с трудом поднимается на ноги, чувствуя себя глупо.

— Что тебе, девчонка?

— Если позволите, сэр… — Она говорит с ним, устремив взгляд в камин. — Миссис Эдгар не может спуститься. У нее мигрень. Мне велено передать, что она с вами свяжется.

Мигрень, уж конечно. Фейл натягивает шляпу на голову, берет в руку трость и, размахивая ею в опасной близости от коленок Мэри, идет по направлению к двери, хромает по ступеням вниз, не оглядываясь — навстречу унылой улице.

Проклятый Эдгар вернулся.

Когда Софи снова спускается вниз — когда она готова видеть собственного мужа, — выясняется, что Томас в оранжерее. Мэри сообщает ей, что он находится там все утро. Он сидит в кресле, лицом к окну, за которым открывается хороший вид. Тяжелые тучи ненадолго раздвинулись, и паутинки солнечных лучей протянулись через весь сад. Он сидит совершенно неподвижно, сложив руки на коленях, как будто позирует для фотографа. Софи садится в кресло рядом с ним и берет в руки вышивание, но он никак на это не реагирует.

Она втыкает иголку в ткань и вытягиваете обратной стороны, бросая взгляды попеременно то на рукоделие, то на мужа. Из-под ее пальцев выходит поникшая роза. Для того чтобы начать вышивать стебель, ей необходимо поменять нитку.

Она забыла надеть наперсток. Как раз в тот момент, когда она укалывает палец, Томас вскакивает со своего кресла. Он шлепает пальцами по огромному, на всю стену, окну. Если бы не потеря речи, он бы, наверное, закричал, как ей кажется. Он весь напрягся и смотрит не отрываясь на что-то в саду — на то, что очень его поразило.

— Что там? — спрашивает Софи.

Она тянет шею, чтобы разглядеть из-за его спины. Сотрясая руками оконное стекло, Томас сгоняет какую-то бабочку с наружного подоконника, и она, по траектории петли, пролетает прямо перед его лицом, прежде чем упорхнуть к дальней клумбе, а потом и вовсе скрыться из виду. Всего лишь обыкновенная маленькая бабочка — какая-нибудь капустница, — только она в этот момент перемещалась по саду, только на нее он мог смотреть. Когда она улетает, Томас отворачивается от запотевшего пятна на стекле, оставленного его дыханием. Он встряхивает головой, словно желая очнуться, и медленно опускается в кресло. Его руки на подлокотниках дрожат.

Софи встает и идет к нему.

— Томас, что случилось?

Он закрывает глаза — такое впечатление, что хочет успокоить дыхание. Щеки его покрыты красными пятнами, блестит выступившая испарина. Он трижды глубоко вздыхает, затем открывает глаза и смотрит на Софи. Взгляд его жесткий и вызывающий. Она невольно отступает назад и крепче хватается за иголку. Острый конец впивается в плоть — как раз в то место, которое она уже уколола сегодня; она подносит к глазам большой палец — на нем выступает капля крови и скатывается на пол.

Доктор Диксон прибывает вместе с послеобеденным дождем. Он стряхивает влагу с котелка и пристраивает его на вешалке, после чего сбрасывает мокрый плащ на руки встретившей его Мэри. Девушка подхватывает одежду и вешает на положенное место.

Осмотр происходит в спальне Томаса. Шторы раздвинуты, но за окном льет дождь, а слабый наружный свет к тому же поглощается темными стенами комнаты. Софи задерживается в дверях — она уверена, что ее отправят из комнаты, но надеется застать хотя бы малую часть процедуры. Томас сидит в полумраке спиной к ней, наклонив голову, занятый пуговицами на рубашке. Она наблюдает за ним — взгляд ее зорок, как никогда. Дрожь пробегает по телу — ей немного не по себе: сейчас она увидит своего супруга без одежды. Когда рубашка соскальзывает с его плеч, у Софи перехватывает дыхание, а руки сжимаются в кулаки. Худая спина усеяна круглыми красными рубцами, похожими на небольшие лепешки. Рваные царапины на руках воспалены и кровоточат, и она до сих пор не имела понятия, что на одном из предплечий он носит повязку. Доктор Диксон слышит ее возглас, оборачивается, держа в одной руке только что зажженную лампу, другой рукой укапывая на дверь.

— Полагаю, миссис Эдгар, нам не помешало бы остаться одним.

Софи приходит в себя, когда взгляд ее упирается в дверь, покрытую темными пятнами, — ее горячее дыхание отражается от деревянной поверхности и жаром обдает лицо.

Доктор заявляет, что уложил Томаса в постель отдыхать. Он присоединяется к Софи в гостиной, где она сидит, закручивая свой носовой платок в тугую спираль. Мари уже развела камин в преддверии разговора, но лампы зажигать не стала — в конце концов, день на улице еще не кончился.

Доктор Диксон пытается рассказать о результатах осмотра. Рубцы на спине, насколько можно догадаться без объяснений мистера Эдгара, появились от воспалившихся укусов насекомых. Царапины — возможно, следы каких-то неприятных случаев в джунглях. Похоже, ни одну из ран никто не лечил.

— Возможно, он переутомился в путешествии — вот из-за чего так вышло, и это не позволило ему лечить раны, однако…

Он подается вперед в своем кресле и упирается локтями в колени.

— Подозреваю, что гораздо важнее разобраться, почему он не желает говорить.

— Я совершенно этого не понимаю. Почему он не хочет говорить?

— Пока я тоже этого не знаю. У него на голове шишка, возможно, это тоже сыграло свою роль, но я никогда не слышал, чтобы кто-то терял дар речи из-за удара, подобного этому. Наверное, он пережил какое-то потрясение…

Доктор замолкает и хмуро смотрит на огонь.

— Да, — произносит он тихо, словно самому себе.

Следующее предложение он бормочет себе под нос.

— Вы что-то сказали?

Нельзя сказать, что поведение доктора помогает Софи снять напряжение.

— Прошу прощения.

Доктор Диксон повышает голос и переводит на нее взгляд.

— Я сказал, что эта рана под повязкой была очень грязной. Я промыл ее и заново перебинтовал. Как по-вашему — вы сможете сами сделать новую перевязку? Через пару дней? Не позволяйте ему вставать с постели. Пусть как следует отдохнет.

Она кивает.

— А что с его речью? Постельный режим поможет?

— Не могу сказать.

— Доктор Диксон, прошу вас!

Тепло от камина греет ей щеку, когда она поворачивает голову к врачу. Софи неотрывно смотрит ему в лицо, изо всех сил стараясь не плакать. Он отвечает на ее взгляд, сощурив глаза при мягком освещении.

— Миссис Эдгар, боюсь, я попросту не знаю.

— В таком случае каково же ваше мнение?

— Мое мнение?

Он поджимает губы и некоторое время разглядывает пол. Затем улыбается ей. Через силу, уверена она.

— Мое мнение заключается в том, что во всем остальном он ведет себя вполне адекватно. Или вы заметили нечто такое, что могло бы свидетельствовать об обратном?

Она думает о муже — он выглядит таким опустошенным, с безжизненными глазами.

— Нет, — говорит она. — Впрочем, утром произошел некий казус…

И она рассказывает ему о бабочке на подоконнике, о том, как у Томаса тряслись руки.

— Понимаю. Вы уверены, что он смотрел именно на бабочку?

Она кивает.

— Уверена.

— Почему он так реагировал?

— На первый взгляд здесь нет никакой связи, я знаю. Но он одержим ими. И уехал, чтобы изучать их. Он поехал, чтобы собирать бабочек, но больше всего рассчитывал найти одну разновидность.

— И что это за разновидность?

— В том-то все и дело. У этой бабочки нет названия — официально ее еще не открыли. Но до Томаса дошли о ней какие-то слухи, и он вознамерился стать первым среди тех, кому действительно удастся поймать экземпляр и привезти в Англию. Он даже придумал, что назовет ее в свою честь — каким-нибудь латинским вариантом своего имени.

— Ну и как? Он нашел ее?

— Судя по письмам, что я получала от него, — нет. Правда, он перестал писать…

Она отводит взгляд в сторону. Краснея от стыда, она понимает, что сказала лишнее, касающееся не только Томаса.

— Я так и не знаю, нашел он ее в конце концов или нет. Но нам это все равно не поможет, как по-вашему?

— Нет, не поможет, — соглашается доктор. — Мне очень жаль, миссис Эдгар. Скорее всего, он страдает от какого-то нервного расстройства. Потребуется время и постельный режим. И терпение. И пожалуйста, не огорчайтесь так, сударыня. Вы всегда сможете отправить его куда-нибудь, чтобы там…

— Нет!

Ома роняет носовой платок и прячет лицо в юбки, наклоняясь, чтобы поднять его. Это невыносимо — признать, что муж может быть душевнобольным.

— Я не пойду на это, — заявляет она.

— В таком случае наберитесь терпения, — говорит доктор.

Она видит, что глаза его полны жалостью к ней, и от этого становится тошно. Это тот самый взгляд, который ей уже приходилось видеть у других людей, и он ей никогда не нравился. Она поднимает выше подбородок — этот взгляд обижает ее, пусть даже, возможно, за ним скрываются добрые чувства. Она совсем не знает этого человека; и он, кроме того, что лечил ее прошлой зимой от кашля, не знает о ней ничего.

— Не трогайте его, — продолжает он. — Оставьте его как есть. Может, все, что ему нужно, — это забота любящей жены. Он целый год пробыл в джунглях, миссис Эдгар, вдали от всех благ цивилизации. Старайтесь общаться с ним в деликатной форме. Когда он немного отдохнет, сделайте так, чтобы он занимался тем, что любит. Ему нравится музыка?

Софи согласно кивает.

— Гулять в парке? Что-нибудь в таком духе, миссис Эдгар. А если захотите обследовать его голову, можете поместить в больницу…

— Нет.

Она улыбается ему через силу.

— Думаю, до этого не дойдет. Благодарю вас, доктор Диксон. Постараюсь набраться терпения, как вы говорите. Я уверена, мы найдем какой-нибудь способ общения.