Пугающие призраки темноты

Следующий день — а это был Хеллоуин — выдался ясным и холодным, сверкало голубое небо. Маме нужно было рано уходить на работу, а потому завтрак нам готовила Бабуля. Джим сказал мне и Мэри, чтобы мы попросили овсянку вместо яиц: последние потом можно стащить и кидаться ими вечером на улице. Мэри явно пришла в возбуждение — не изображала Микки, не считала, не выделывалась на свой обычный манер. Вместо всего этого она выпытывала у Джима, что будет происходить этим вечером. Ей в этот год впервые позволили идти с нами — без мамы. Бабуля подала нам свою отвратительную овсянку — комки дымящейся дряни, хотя и с изюминками внутри; мы все с трудом запихали ее в себя.

— Цель — набрать как можно больше конфет, — сказал я Мэри. — Ты должна собирать конфеты. В обертке. А лучше всего — шоколадки. «Херши» или «Милки-вей». «Мэри-Джейн» — тоже неплохо, хотя есть опасность, что ты их сомнешь и выдавишь начинку. Маленькие коробочки «Гуд энд пленти», «Дотс», «Чоклат-бебиз», упаковки резинки — все сгодится. Можно и дешевые конфетки в тонкой обертке, лимонад, жженый сахар, лакричные конфеты. Их обычно дают люди, которые на мели. Но что с них возьмешь? Они ведь хотят как лучше… Не ешь сласти без обертки, кроме инжира мистера Барзиты. Кто-нибудь может кинуть яблоко в твой мешок. Яблоки есть не надо, но ими можно кидаться, так что они тоже сойдут. Бывает, кто-нибудь дает выпечку. Ты ее не ешь — неизвестно, что они сунули внутрь. По виду это может быть самый расчудесный кекс с шоколадной глазурью и ириской на верхушке, но кто знает, может, начинка из какого дерьма. Бывает, люди кидают в мешок цент. Ну, цент есть цент… Всегда оставайся где-нибудь рядом, чтобы мы тебя видели. Если кто пригласит в дом — не ходи. Когда мы говорим, что нужно бежать, — беги, потому что могут прийти другие ребята и закидать нас яйцами. Если услышишь крик: «Эпиляторная бомба!» — беги со всех ног.

— А что такое эпиляторная бомба?

— Ее начиняют той химической дрянью, которой женщины удаляют волосы с ног. Ребята наливают ее в воздушный шарик и бросают. Если угодит в голову, то все волосы выпадут. А в глаза попадет — ослепнешь на время.

Мэри кивнула.

— Я тебе сегодня вечером дам два яйца. Храни их, пока не встретится тот, в кого тебе захочется запустить. Целься в голову, потому что если попадет в пальто, то, скорее всего, отскочит и разобьется на земле. А можешь запустить яйцом в дом того, кого ты по-настоящему ненавидишь. Кого ты ненавидишь? — спросил Джим.

— Уилла Хинкли, — ответила Мэри.

— Ну вот, — сказал я.

— Мы сегодня точно забросаем его дом яйцами, — пообещал Джим. — Может, я даже кину одну штуку в окно. И еще запомни: ребята будут пытаться украсть у тебя мешок с подарками. Не отдавай. Кричи и лягайся, если попробуют. Я приду тебе на помощь.

— Хорошо, — сказала Мэри.

Перед тем как отправиться в школу, мы зашли попрощаться к Бабуле. Она сидела за столом на маленькой обеденной площадке. На столе были навалены три громадные горы конфет: «Суитарт», «Мэри-Джейн» и миниатюрные «Баттерфингеры». Бабуля взяла по штуке из каждой горки, сунула их в маленький оранжевый бумажный мешочек с рисунком ведьмы на метле и скрутила верхушку. Дед сидел в нижнем белье, наблюдая за ней и посасывая «Мэри-Джейн».

Занятия в этот день тянулись как резина. Обычно на Хеллоуин в школе устраивался праздник, но в этот раз ничего такого не было. Всё отменили, потому что Краппу понадобилось устроить нам стандартный тест на интеллектуальное развитие. Мы в этот день отвечали на вопросы, заполняя маленькие кружочки карандашом. Сначала вопросы были легкими, но вскоре стали невероятно странными. Нужно было читать отрывки текста о ловле сардин у побережья Чили, потом шли математические задачки с фигурками необычной формы: требовалось мысленно развернуть их на 180 градусов, прежде чем ответить на вопрос.

Уже собираясь сдавать свой лист, я понял, что должен был пропустить один кружочек, так как не знал ответа. Вместо этого я по ошибке заполнил его, а потому начиная с этого места каждый мой ответ относился к следующему вопросу. Я испытал мимолетное чувство стыда, передавая листок Краппу.

На игровой площадке во время большой перемены Тим Салливан рассказал мне о своем способе прохождения стандартных тестов.

— Да я даже не читаю вопроса, — сказал он. — Просто угадываю. Но, по крайней мере, хоть некоторые попадают в точку.

Позднее, уже в классе, Патрисия Трепедино, самая умная девочка в классе, спросила у Краппа, как понимать вопрос номер четыре:

— Тут вот что: бетон по сравнению с арахисовым маслом…

— Да, — подтвердил Крапп, сверяясь со своим листком.

— Комковатый или однородный?

Он посмотрел на нас пустым взглядом — точь-в-точь Марвин Гомперс, после того как тот в третьем классе сообщил нам, что сделан из металла, и с разбега ударился головой о кирпичную стену за физкультурным залом. Наконец Крапп принял свой обычный вид и сказал:

— Хватит разговоров, или я не зачту твой тест.

И вот медленно умиравшие сумерки испустили последний вздох, и первый момент темноты был как выстрел стартера в начале забега. Ошалевшие ребята в маскарадных костюмах мигом хлынули из освещенных домов, начиная обход соседей. Они достигнут самой дальней точки, откуда все еще можно проложить дорогу домой, и лишь затем начнут возвращаться. Мама и Бабуля стояли у двери дома и махали нам на прощание. Возглавлял нашу компанию Джим, одетый в мешковатую фланелевую рубашку, драный комбинезон и черную ермолку. На его физиономии углем была нарисована борода. Мэри шла следом в костюме жокея, а я замыкал шествие, спотыкаясь о бордюрный камень и кочки на лужайках, потому что прорези для глаз в маске-черепе катастрофически сужали поле зрения. Хотя было холодно и ветрено, лицо у меня вспотело еще до того, как мы забрались на два первых крылечка и раскрыли наши мешки. Я слышал звук своего дыхания, приправленного вонью пластмассовой маски, от которой волосы вставали дыбом. Наконец, врезавшись в припаркованный автомобиль, я решил поднять маску на лоб и опускать ее, только стучась в очередную дверь.

Мы путешествовали по кварталу от крыльца к крыльцу, вливались в другие группки ребят и отделялись от них, а иногда кто-то присоединялся к нам. Фрэнки Конрад, наряженный индийским мудрецом-свами, с полотенцем-тюрбаном на голове, подведенными карандашом глазами и в длинном сиреневом халате, обошел вместе с нами около десятка домов. Девчонки Фарли были ангелами или принцессами — я не мог разобрать, кем именно, но их ниспадающие белые одежды светились в темноте. Президент Генри Мейсон был одет в костюм для причастия, со значком «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ГЕНРИ» на лацкане, а его сестры-призраки с головой закутались в простыни. Регги Бишоп оделся роботом — завернулся в серебряную фольгу, водрузив на голову шляпу с лампочкой наверху, которая то включалась, то выключалась. А Крис Хаккет надел армейскую каску отца и сказал нам, что его папка на Корейской войне потерял три пальца, а в задницу ему попал осколок гранаты.

Мы выпрашивали подарки так же самоотверженно, как отец наш трудился на трех работах: аккуратно обходили сначала все дома по одной стороне улицы, а потом перебирались на другую. Старушка Рестуччо подарила нам китайские наручники — трубочку, оплетенную разноцветными полосками бумаги. Если засунуть в нее пальцы с обеих сторон, потом их было не вытащить. Так мы потеряли Фрэнки Конрада. Он остался стоять на лужайке миссис Рестуччо и все никак не мог сообразить, что для освобождения от наручников нужно согнуть пальцы, а не наоборот. Медлительные, хромоногие, слабые остались позади, а мы, взяв штурмом Уиллоу-авеню, перешли на Катберт-роуд.

Когда последний дом на последней улице нашего квартала остался позади, мы пошли по тайной тропинке через холмы, поросшие высокими сорняками, перебрались на дорожку, которая огибала высокий забор у сточной ямы, и вышли на западное поле нашей школы, сразу за баскетбольными площадками. В лунном свете, под сильным ветром, который гулял на открытых пространствах и гонял клочья темных облаков, мы встретили Тима Салливана с его приятелями. Мы немного отдохнули и набили рты шоколадом и лакричными конфетами, чтобы под держать себя на оставшуюся часть путешествия.

Мы уже собирались направиться на восток, к Минерва-авеню, через школьные поля и лес, когда на нас налетели Пинки Штайнмахер, Джастин Уолш и еще человек двадцать землеедов. Яйца летели в обе стороны. Президенту Мейсону одно попало в лицо, и он со слезами опустился на колени. Кто-то крикнул, что у Уолша эпиляторная бомба, и мы бросились наутек. Джим держал Мэри за руку, а я старался не отставать от них. Когда мы обогнули школу сзади, я оглянулся через плечо и увидел, как враги окружают Генри. Его сестры, эти жуткие толстушки, тоже бросили его и бежали в мою сторону. На следующий день мы узнали, что Генри колотили мучными чулками, пока он не превратился в альбиноса, разбили ему губу и украли его мешок с сокровищами. А потом Пинки помочился на него.

Мы прошли, попрошайничая, по Минерве и следующей улице, и чем дальше уходили от нашего квартала, тем больше ребят отставало от нашей группы и направлялось назад — в более знакомые места. Один раз мы всего на минуточку оставили Мэри стоять на тротуаре в одиночестве, и тут же какой-то мальчишка попытался вырвать у нее мешок, но она отбивалась от него своим жокейским хлыстом, пока не подоспел Джим и не отколотил обидчика. Кончилось тем, что мы отобрали у него мешок и разделили содержимое на три части. Все же эта потасовка выбила Мэри из колеи, и ей пришлось присесть на краешек тротуара — она бормотала какие-то числа и курила сигарету. Пока мы ждали, чтобы Мэри пришла в себя, появились школьные друзья Джима, и он оставил меня приглядывать за Мэри, а сам убежал с ними.

К этому времени было уже поздно, и улица — названия ее я не знал — обезлюдела. Во многих домах свет уже выключили, а значит, хозяева либо ушли спать, либо у них кончился запас конфет. Так всегда и проходил Хеллоуин: стоило тебе зазеваться, как он отправлялся на боковую и засыпал. Было тихо и жутковато. Я велел Мэри подняться, и она встала. В общих чертах я помнил, куда нужно идти, чтобы попасть домой. И мы пошли быстрым шагом, держась в тени, чтобы нас никто не заметил. Мы проходили мимо темных домов, деревья перед которыми были увешаны колыхающимися на ветру лентами туалетной бумаги; на дороге валялись раздавленные тыквы, а в тех местах, где разыгрывались сражения, фонари высвечивали скорлупу и радужную пленку разбитых яиц. Меня пугала любая тень, вызывая мысли о бродяге, Чарли и кое-ком пострашнее.

Мэри не надела ни свитера, ни пальто — иначе никто не увидел бы ее мешковатой рубахи и не сообразил, что она — Вилли Шумейкер. Но это не помогло — ребята останавливали меня весь вечер и спрашивали: «Слушай, а кого изображает твоя сестренка?» Диапазон догадок был довольно широк — от бейсболиста до клоуна или уборщика, но никто не додумался до жокея, даже когда Мэри говорила: «Они выходят на финишную прямую…» С каждой минутой становилось все холоднее, и потому я отдал ей мой свитер с капюшоном.

Пересекать школьное поле было страшновато, и мы держались в тени у ограды, чтобы оставаться незамеченными. Вместо того чтобы бежать напрямик через поле и освещенные баскетбольные площадки, а затем мимо главного входа, я выбрал тропинку, огибавшую сточный колодец. На это ушло больше времени, но воспоминание о побитом Генри Мейсоне и присутствие Мэри заставляли меня быть вдвойне осторожным. Вид пустынного, заросшего сорняками пространства вызывал у меня дрожь, а холмы наводили на мысль о непривычном, голом лунном ландшафте, но, увидев улицу за полем, я почувствовал, что все будет хорошо. И в тот самый момент, когда мы ступили на асфальт, в свете уличных фонарей возник некто с красным, покрытым волдырями лицом и проплешинами на голове. Он брел неверной походкой, вытянув вперед руки. Мэри крепко обняла меня и зарылась лицом в бок, а я стоял с открытым ртом, не в силах пошевелиться. И тут я понял, что это пытается найти дорогу домой полуослепший бедняга Питер Хортон, в которого угодила эпиляторная бомба. Мы дали ему пройти, а потом продолжили свой путь.

Мы вышли на боковую улочку, которая соединялась с Уиллоу-авеню, и здесь я наконец-то позволил себе расслабиться. Мэри больше не держала меня за руку: почувствовав, что я больше не боюсь, она тоже успокоилась. Нам оставалось только добраться до Пайн-стрит, повернуть налево и пройти семь домов. Я спрашивал себя, где Джим, в какие приключения он ввязался, но потом меня захватили сладостные мысли о том мгновении, когда я выверну свой мешок на стол.

Мэри прервала мои грезы наяву, дернув меня за рубашку.

— Трубочный дым, — сказала она.

Я остановился и поднял голову. Не далее чем в двадцати ярдах от нас, на Пайн-стрит, в сумеречном фонарном свете, стояла старая белая машина. Вот она отъехала от тротуара и покатила в сторону нашего дома. Схватив Мэри за руку, я протащил ее через дыру в живой изгороди, через которую мы пролезали прежде, и прошептал:

— Ни звука.

Мы стояли неподвижно и ждали. И только услышав, что машина завернула за угол в направлении Хаммонд-лейн и звук двигателя затих, я вытащил Мэри из засады.

— Бежим, — сказал я, схватив ее за руку.

Мы побежали за угол на Уиллоу и дальше до самого дома. Мэри была права. Там, где пересекались две дороги, в воздухе стоял слабый запах человека в белом плаще. Он — этот запах — преследовал нас до самой двери.

Я сидел за обеденным столом и жевал, как корова, закинув одновременно в рот «Мэри-Джейн» и содержимое коробочки «Гуд энд пленти». К горлу подступала тошнота. В голове моей было пусто, глаза смыкались от усталости. Меня обуревал животный страх: вдруг мое добро — небольшая цветастая горка — исчезнет, если я закрою глаза? Мэри уже уснула на полу в гостиной, растаявшая тянучка с орехами растеклась по ее ладошке. Мама сидела против меня, курила сигарету и вытаскивала из наших горок карамельки: по молчаливому соглашению они принадлежали ей.

Наконец вернулся Джим, и мама повела Мэри в кровать, сказав мне и Джиму, что нам тоже пора на боковую. Мы собрали вместе все конфеты и положили их в общую емкость — громадное блюдо, которое выставлялось еще только на День благодарения. Джим, шагавший по лестнице следом за мной, прошептал:

— Мы забросали дом Хинкли яйцами, и нас почти никто не заметил. Но я видел лисью морду Уилла в окне второго этажа. Вряд ли он скажет родителям, потому что получит за это по заднице, но ты с ним все же поосторожнее. Он меня наверняка заметил.

Джим ушел, а я остался в дверях своей спальни, и внезапно усталость у меня как рукой сняло. Угроза мести, мысль об острых костяшках на кулаках Хинкли прогнали сонливость, но Хинкли в этот момент рядом со мной не было, и страх понемногу прошел. Лежа в кровати, я вспоминал прошедший вечер, костюмы, ощущение мороза по коже, когда мы бегом пересекали школьное поле, Питера Хортона. А потом я, естественно, дошел до случая с трубочным табаком, и воспоминание о том, как белая машина отъезжала от тротуара, навело меня на мысль, что тут чего-то не хватает. Я вылез из кровати, потихоньку пробрался в столовую и принялся рыться в гигантском блюде с собранными нами подарками.

Не хватало жирных, зрелых инжирин: мистер Барзита заворачивал их в оранжевые или черные бумажки, которые перевязывал ленточками. Я на мгновение представил, как его узловатые, старческие, чуть трясущиеся пальцы завязывают бантик. Инжир был традицией Уиллоу-авеню, но сейчас я не нашел его среди трофеев. Я напряг память и вспомнил, что в доме мистера Барзиты царила темнота, а его самого не было у калитки, где он обычно стоял в Хеллоуин, кидая в наши мешки своих «красавиц» — так он называл инжирины. В лихорадочной беготне, охваченные жадностью, мы не заметили его отсутствия, а просто пошли дальше, к дому Блэров. После этого напряг свою память, пытаясь закрасить белое пятно и вспомнить, стояла ли старая машина перед его домом, когда мы прошли мимо него в самом начале праздника. Когда мы с Мэри заметили ту машину, она отъезжала именно от дома старика Барзиты. Может быть, на мне была маска или мои мысли крутились вокруг горсти шоколадок «чанки» — подарка миссис Харрингтон. Как я ни бился, но вспомнить те минуты никак не мог.

Вместо этого мое воображение нарисовало Барзиту в молодости, во время войны: он выходил из палаты, заполненной больными. Я спрашивал себя: уж не появился ли бродяга (человек в белом плаще, ставший для меня воплощением самой Смерти) на Хеллоуин, чтобы забрать наконец человека, который, судя по всему, должен был погибнуть много лет назад в другой стране?

В поисках утешения я прошел по коридору в спальню родителей. Мама, оказывается, вернулась в гостиную и отключилась на диване. Сердце у меня упало при виде пустой кровати. Свет был включен — он, казалось, всегда был включен, но кровать оставалась незастеленной, и рабочая одежда отца с прошлой недели грудой лежала на полу.

Пока я стоял на пороге, усталость вернулась ко мне, и я зевнул. Я прошлепал в комнату, забрался в родительскую кровать и лег на мамино место, утонув в мягком матраце. До меня тут же донеслись запахи машинного масла и материнской пудры. От этого сочетания на душе стало легко, страхи прошли. Я взял с ночного столика тяжеленный красный том «Полного Шерлока Холмса» и открыл на «Собаке Баскервилей».

Шрифт был очень мелкий, текст напечатан в две колонки на тонкой — чуть ли не папиросной — бумаге. Я нашел то место, где остановился, читая свой собственный экземпляр, и стартовал с него. Не прошло и минуты, как крохотные буковки принялись разбегаться, как муравьи. Сила тяжести взяла свое, книга вывалилась из моих рук.

Мне снился Хеллоуин: подлунным светом мы закидывали друг друга яйцами на западном поле Ист-Лейка. Братишка Пинки Штайнмахера, Понтер, попал мне яйцом в голову. Я повалился на землю и открыл глаза. Все ребята с обеих сторон исчезли, надо мной склонялся человек в белом плаще, собираясь меня поднять. Я сделал вид, что все еще сплю, и он понес меня, борясь с неистовым ветром, к своей машине, припаркованной у баскетбольной площадки. «А ну давай открывай глаза», — сказал он сердито, а когда я в самом деле открыл глаза, было уже утро, и я понял, что слышу голос Джима.

— В школу опоздаешь.

Я лежал в своей кровати на втором этаже.

Я стал одеваться как сумасшедший. Мы, дети, все были словно пьяные. В последнюю секунду я вспомнил, что нужно вынуть доклад для Краппа из-под книжного пресса. Мы с Мэри успели в школу за секунду до звонка и побежали по своим классам. Я просидел на месте не больше пяти минут, когда Крапп встал из-за стола и со злорадной улыбкой сказал:

— Ну, сдавайте свои доклады.

Как только он это сказал, я оглянулся и по румянцу на лицах сразу же опознал тех, кого Хеллоуин соблазнил не делать домашнее задание.

— Так у кого нет доклада? — спросил Крапп.

Поднялись пять дрожащих рук. Он взял журнал и стал с мучительной аккуратностью вырисовывать нули, приговаривая с каждой новой отметкой:

— Незачет и два раза остаешься после уроков.

Кто-то за моей спиной расплакался, но мне не хватало смелости повернуться и посмотреть, кто это.

Крапп прошел по проходу, собирая доклады. Я протянул ему свой. Перед тем как его пальцы схватили листки бумаги, я увидел ошибку: у меня получилось «Былое величие Гретции». Крапп в одно мгновение обозрел обложку — вырезанная фотография старой мексиканки в шали, лишняя буква — и с отвращением покачал головой. Потом Крапп переложил мой доклад в стопку, которую держал в другой руке, и в этот миг я заметил то, чего не увидел он: задник моего доклада, с примерами экспорта, был испещрен темными жирными пятнами.

Доклад вернулся ко мне на следующий день с отметкой F и с надписями «плагиат» и «отвратительная дрянь» на морщинистой щеке женщины. Заплесневелый сыр, протухшая оливка и бычок сигареты все вместе воняли, как кусок дерьма. Дома я показал доклад Джиму. Он пожал плечами и проговорил:

— И на старуху бывает проруха.

А потом велел мне помалкивать:

— Родители даже ничего не заметят. Они так заняты работой и… — Брат закинул голову и поднял руку, словно пил из большой бутыли. — Унеси это во двор и закопай, — сказал он. — Воняет, как задница покойника.

Я так и сделал, хотя знал, что добром это не кончится. Мэри смотрела, как я копал яму. Когда я похоронил вонючую дрянь и притоптал накиданную сверху землю, она положила сверху камень — чтобы пометить могилу.