Проснувшись в десять часов утра в своей собственной постели, Тонио быстро приступил к работе и разогрел голос в серии сложных дуэтов с Паоло. Потом надел белоснежную кружевную манишку, гобеленовый жилет и свой любимый серый бархатный камзол и прицепил самую тяжелую шпагу, после чего немедленно отправился на Виа-дель-Корсо. Там его карета некоторое время двигалась бок о бок с каретой Кристины, а затем он как можно более незаметно проскользнул в ее кабинку.

Девушка была необыкновенно прелестна, и, оказавшись рядом, он тут же набросился на нее с жаркими поцелуями и непременно овладел бы ею тут же, в карете, если бы ему удалось ее на это уговорить.

Волосы Кристины были теплыми, полными благоухания, согретого утренним солнцем, и, когда она слегка щурилась, темные ресницы делали глаза еще более прозрачно-синими. Он коснулся ее ресниц подушечками пальцев. И почувствовал, что влюблен в эту чуть припухшую нижнюю губку.

Но стоило ему забыться, как печаль снова овладела бы им, и когда он это почувствовал, то перестал целовать Кристину, хотя и не отпустил. Он посадил ее к себе на колени, он качал ее на правой руке, ее волосы проливались на него золотистым дождем, а потом ее лицо приняло то самое обманчивое выражение наивности и серьезности, смешанных в щедрых пропорциях, и он впервые произнес вслух ее имя:

— Кристина.

В шутку он попытался произнести его так, как это делают англичане, как его произносила она сама, делая из звука плотную преграду. Однако это оказалось так трудно, что он нахмурился и произнес ее имя по-итальянски, так, чтобы язык оставался в передней части рта и воздух свободно мог проходить от слога к слогу: он его спел.

Она рассмеялась чудесным журчащим смехом.

— Ты никому не сказала, где я был этой ночью? — внезапно спросил он.

— Нет. Но почему я не должна никому говорить? — удивилась она.

Ее звенящий голосок завораживал его. Было почти невозможно прислушиваться не к музыке голоса, а к словам.

— Ты молода, наивна и явно не знаешь света, — объяснил он. — Я не могу допустить, чтобы ты страдала. Сама мысль об этом непереносима. А ты о себе совсем не заботишься.

— Так ты собираешься меня скоро оставить?

Он был поражен ее вопросом. И не знал, выдало ли лицо его чувства. Он теперь не мог сосредоточиться ни на чем, кроме того, что он сейчас рядом с ней и обнимает ее.

— Тогда позволь мне отпугнуть тебя сразу и навсегда, — сказала она. — Позволь мне сказать тебе, что мне дела нет до мнения света.

— Хм-м-м...

Он отчаянно пытался слушать. Но Кристина была такой соблазнительной, а дерзость, с какой она произнесла последние слова, особенно возбудила его. Она вся так и пылала решительностью, словно была самым обыкновенным человеком, а вовсе не эфирным созданием, хотя, конечно же, она не могла быть просто человеком, обычной женщиной, ибо за такой красотой не мог скрываться еще и ум.

Нет, что за чепуха! Несмотря на всю ее привлекательность, в речах художницы проглядывал ясный и мощный интеллект.

— Мне нет дела до того, что другие думают обо мне, — объясняла она. — Я была замужем. Я была послушна. И делала то, что мне велели.

— Но ты была замужем за человеком слишком старым для того, чтобы помнить о своих правах или привилегиях, — ответил Тонио. — Ты молода, ты наследница состояния, ты можешь снова выйти замуж.

— Я не собираюсь снова выходить замуж! — воскликнула Кристина, прищурив глаза и глядя на солнце, мелькавшее среди листьев. — И почему ты должен говорить это мне? — спросила она с искренним любопытством. — Почему тебе так трудно понять, что я хочу быть свободной и хочу рисовать, хочу работать в своей мастерской, хочу жить такой жизнью, которая мне по душе?

— Ах, ты говоришь это сейчас, — заметил он, — но потом можешь сказать что-то прямо противоположное, а ничто не повредит тебе больше, чем опрометчивость.

— Нет. — Она приложила палец к его губам. — Это не опрометчивость. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. Я любила тебя с того первого мгновения, когда увидела много лет назад, и ты это знал. Ты знал это даже тогда.

— Нет. — Тонио покачал головой. — Ты любила то, что видела на сцене, на хорах в церкви...

Кристина с трудом удержалась от смеха.

— Я любила тебя, Тонио, и я люблю тебя сейчас, — сказала она. — И я не вижу никакой опрометчивости в моей любви к тебе. А если бы даже в этом и было что-то неблагоразумное, мне нет до этого никакого дела.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее, веря ей в эту минуту. И когда он обнял Кристину, ему показалось, что прелесть ее юности и невинности переросла в нечто более сильное и прекрасное.

И все же он мягко сказал:

— Я боюсь за тебя. И до конца не понимаю.

— Да что тут понимать? — шепнула она ему на ухо. — Разве в те годы в Неаполе ты не замечал хоть краешком глаза, как я несчастна? Ты же все время наблюдал за мной. — Она поцеловала его и положила голову ему на грудь. — Что я могу рассказать тебе о своей жизни? Что я пишу от зари до зари. Что работаю по ночам при плохом освещении. Что мечтаю о заказах, о росписи капелл и храмов. И все чаще нахожу, что больше всего мне хочется писать лица — бедных и богатых и тех, кто поднимает меня на гребень моды, и тех, кого вижу на улицах. Неужели это так трудно понять? Такую жизнь?

Его руки не переставая касались любимой, ласкали, отводили назад волнистые пряди, а те тут же возвращались на прежнее место.

— Знаешь, кто я? — спросила Кристина с премилой улыбкой. — Я познала такое счастье на площади Испании, что вмиг стала простушкой.

Он рассмеялся.

Но очень быстро выражение его лица изменилось, потому что он задумался.

— Простушкой, — прошептал он.

— Ну да. Сущей глупышкой. — Она нахмурилась. — Я имею в виду, что, просыпаясь, я думаю о живописи, и ложась спать, думаю о живописи, и вообще меня волнует одна-единственная проблема: как бы удлинить день...

И он понял. В самые ужасные свои моменты, когда он не мог отбросить мысли о Карло и Венеции, когда ему казалось, что сами сцены палаццо Трески надвигаются на него и льющийся вокруг свет — это свет Венеции, он страстно мечтал о такой простоте, о которой она говорила. И, сложись все по-другому, он был бы таким же. Гвидо обладал этой божественной простотой, потому что музыка стала его всепоглощающей страстью, его сутью, его мечтами. И те последние семь дней и ночей, что Гвидо работал за пределом изнеможения, лицо его, в этой простоте, было на редкость невыразительным.

— Но для любви и одиночества, — говорила она теперь, и в ее голосе слышалась горечь, — для любви и одиночества моя жизнь — такая, как она есть, — была бы просто божественным даром.

— Так, значит, для этого нужна только любовь? — прошептал Тонио. — Значит, только моей любви не хватает для того, чтобы сделать твою жизнь божественным даром?

Кристина встала и обвила руками его шею. Свет мелькал среди листьев за ее спиной, золотыми, зелеными, темными пятнами, и Тонио закрыл глаза, прижал ее к себе и, обняв своими длинными широкими руками, почувствовал, какая она вся маленькая и нежная. Ему казалось, что даже если когда-нибудь раньше доводилось ему испытывать такое счастье, он уже давно об этом забыл, а этот миг не забудет никогда, что бы за ним ни последовало.

Во всем, что они делали в то утро и в тот день, присутствовали какая-то легкость и стремительность.

Они прошлись по лавкам. Кристина искала в них старые картины, за которые торговалась яростно, как мужчина. Она была знакома с владельцами, а кое-кто из них даже специально ожидал ее. Девушка уверенно продвигалась среди скопища пыльных сокровищ и, казалось, забыла на миг о присутствии Тонио.

Эти темные и забитые разными предметами лавки очень нравились ему. Он разглядывал старые рукописи, карты, мечи. А найдя пачку нот Вивальди и несколько сборников более давних композиторов, немедленно их купил.

Но большую часть времени он просто зачарованно наблюдал за Кристиной, пока владельцы художественных лавок торговались с ней и уговаривали ее, а потом все равно соглашались на ее цену. Она купила несколько фрагментов римских статуй, объяснив, что будет использовать их как модели для живописи, и Тонио помог кучеру аккуратно завернуть эти сокровища в старые простыни и донести до кареты. Она купила также портреты, потрескавшиеся и потемневшие, но полные богатых и важных деталей.

Ему было очень легко с ней. Ее самообладание восхищало его. И ему нравилось, хотя он и не задумывался об этом, ощущение насыщенности ее жизни. Он слушал, как она говорит о своих сокровищах, о том, что должна научиться лучше рисовать руки и ступни, о том, что должна изучать цветы, ткани, должна научиться понимать, что хорошо, а что плохо.

Им владело чудесное ощущение того, что он знал эту женщину всегда, был с нею всегда и всегда наслаждался ее милым обществом, и в то же время каждый ее жест, каждое колыхание золотистых волос изумляли его.

Карета выехала из Рима и двинулась на юг по открытой местности. Часто встречающиеся на пути развалины придавали ландшафту романтическое очарование. То за виноградной лозой проглядывал акведук, то вдруг возникала какая-нибудь одинокая колонна, придавая пейзажу вид запустения и разрушения. Задушевным голосом Кристина рассказывала ему об удивительной красоте Италии и о том, что итальянский ландшафт снился ей и она поняла это, едва его увидела, и что ее муж, который всегда был очень добр к ней, возил ее по всей Италии и давал ей возможность делать зарисовки или писать картины, когда она захочет.

Какое-то время Тонио еще понимал, где они находятся, так как дорога шла неподалеку от виллы графини, но потом они двинулись дальше на юг, в сторону моря, и вскоре выехали на длинную аллею, обсаженную с двух сторон остроконечными тополями, устремленными к голубому небу.

Впереди виднелся дом, прямоугольный фасад которого, тянувшийся налево и направо перпендикулярно аллее, был испещрен потеками и глубокими трещинами, а охряная штукатурка, когда-то покрывавшая его, совсем облупилась и местами висела клочьями. И все же весь дом сверкал, залитый солнцем, лишь закрытые ставнями окна вырисовывались темными пятнами. Когда они подъехали, Кристина, взяв Тонио за руку, ввела его в дом через парадный вход.

Темный каменный пол был усыпан листьями. В углу что-то зашуршало, и на свет выскочило несколько всполошенных курочек. Потом под высокими потолками разнеслось глуховатое и навязчивое блеяние овец. У покрытых росписью стен валялись кучи соломы. И прямо по росписи на покореженную старую мебель падали каскадом реки, вызванные дождем.

— Что это за дом? — спросил он Кристину, шедшую впереди него, с видом принцессы придерживая юбки.

Внезапно он остановился и замер. Вид этих развалин вызывал у него чуть ли не дрожь. Он вспомнил, как много лет назад в Венеции стоял посреди таких же пустых и залитых солнечным светом комнат, с тамбурином в руке; мощная, ритмичная музыка зазвучала в его ушах и затихла, когда он закрыл глаза и почувствовал на веках солнечное тепло.

Свежий воздух овевал его. Он не испытывал ни печали, ни сожаления. А когда снова открыл глаза, то увидел за окнами яркие лучи солнца и вздыбленную землю вдали, и это место показалось ему похожим на огромный остов дома, открытого всем дождям, и ветрам, и запаху зелени и всего растущего на земле.

Стоя на лестнице, Кристина подозвала его.

— Это мой дом, — сказала она, когда Тонио подошел, и взяла его под руку. — Если я так захочу. Ты дашь мне свое благословение? — Она кинула на него совершенно невинный и неожиданно беззащитный взгляд. — Я могу ездить по всей Европе и рисовать и повсюду могу писать портреты и, может быть, даже расписывать храмы, как мечтала, но потом возвращаться назад, сюда, в этот дом, домой.

Вслед за ней он поднялся по лестнице в просторный зал, откуда открывался вид на сельский пейзаж. За длинным серым частоколом тополей клонилась под ветром высокая, как пшеница, трава. Низко над полем нависали облака, словно отороченные золотом.

Девушка тихо стояла перед ним, подняв круглое личико, и ее щечки были такими мягкими на вид, что ему захотелось тут же взять ее лицо в ладони.

И в то же мгновение он почувствовал ее жизненную силу. Точно так же, как остро ощутил ее несколько минут назад, когда она поверяла ему свои мечты. И вдруг его поразила мысль о том, что он окружен великим множеством мужчин и женщин, которым неведомы такая энергия, такие мечты. Но, конечно, они ведомы Гвидо. И Беттикино. И всем тем, кто живет и работает ради музыки. И Кристине.

И это отделяло ее от всех этих графинь, маркиз и графов, от всех этих разряженных и разукрашенных людей, что составляли публику, ежевечерне заполняющую театр. И он почувствовал, что готов понять эту женщину, понять то, что она говорит, и то, что она делает, понять ее подлинную силу и то, почему она всегда казалась ему такой одинокой, даже когда танцевала в переполненных бальных залах.

Он смотрел на нее, вглядываясь в потемневшие, встревоженные глаза.

И поражался тому, что раньше думал о художнице просто как о воплощении чувственной, земной красоты, способной вернуть ему великую утраченную силу. И вот она стояла перед ним, и он понимал, что тот образ бездумной и недоступной красавицы был лишь раковиной, которая теперь раскрылась и обнажила ее подлинное "я" во всей его поразительной глубине. И, увидев теперь печаль в ее лице — а ему казалось, что это была именно печаль, — он притянул Кристину к себе и крепко обнял.

Он держал ее лицо в ладонях, гладил ее волосы, отдавался ей, чувствуя, как она отдается ему, и они занимались любовью на постели из соломы, согревая друг друга собственным теплом.

Ему приснился снег.

Он не видел снега с тех пор, как покинул Венецию, и вообще никогда не видел такого мощного снегопада, укрывшего землю как одеялом, стирающего собой все и вся. Ему снилось, что он проснулся в этом же самом месте и обнаружил, что все кругом, до самого горизонта, покрыто снегом, чистым и белым. Голые тополя сверкали льдом, мягкие, невесомые и прекрасные снежинки кружились в воздухе и падали, падали на землю. Проникая сквозь разбитые окна, они ровным и удивительно белым ковром ложились на пол.

Кристина была здесь, с ним. Но не так близко, чтобы он мог коснуться ее. И тут он увидел, что на дальней стене нарисованы сотни не замеченных им раньше фигур: архангелы с могучими крыльями и пылающими мечами, отправляющие проклятых в ад, и святые со страдальческими взглядами, устремленными к небу. Образы эти, начерченные черным мелом, были такими жизненными, словно ее рука вытащила их из стены, где они раньше были замурованы. Он смотрел на их нахмуренные брови, на вихрящиеся над их головами облака и на языки пламени, готовые поглотить поверженных грешников.

Эта картина ужаснула его своей величественностью. А фигурка Кристины перед ней была такая маленькая! С распушенными волосами, в развевающейся при движении юбке, она переходила с места на место и, протянув руку вперед, изменяла форму того, что казалось неизменным и невыразимым.

Когда же Кристина обернулась к нему, он увидел, что она тоже покрыта снегом. Влетая в раскрытые окна, снежинки ложились на ее юбку, груди, покатые плечи. Ее волосы были белы от снега, ласково заметавшего их обоих.

Но что все это значило? Что означал этот снегопад в таком неподобающем месте? Даже во сне Тонио отчаянно хотел получить ответ на этот вопрос. Отчего такой необыкновенный покой, такая сверкающая красота? И, взглянув еще раз на холмистую землю, раскинувшуюся под перламутровым небом, он понял, что сейчас вообще находится не в Италии, а далеко-далеко от всех тех мест, какие ему дороги, каких он боится, какие имеют для него значение. А Венеции, Карло, всего этого медленного погружения жизни в полный хаос просто не существует! Он находился посреди огромного мира и ни в каком конкретном месте — везде и нигде, а снегопад становился все плотнее, белее, ослепительнее.

Стоя посреди снежной круговерти, он почувствовал, как руки Кристины обвились вокруг него. Ангелы и святые взирали на них со стены, а Тонио знал, что он любит ее и больше ее не боится.

Он проснулся.

Теплые лучи закатного солнца касались его лица. Он лежал один на соломе. Какое-то время он не шевелился. И вдруг постепенно из темноты проступила огромная картина на стене, точно такая, какую он видел во сне. Конечно же, он видел ее перед тем, как заснуть, хотя и не запомнил этого. А перед картиной стояла она, девушка с золотистыми волосами.