Был полдень. Тонио шел по Виа Толедо, окруженный толпой, и вдруг понял, что в этот день, первого мая, исполняется ровно три года с тех пор, как он приехал в Неаполь.

Это не укладывалось в голове. А потом ему стало казаться, что он провел здесь всю свою жизнь и никогда не знал никакого иного мира.

На секунду он остановился, хотя толпа мешала стоять, увлекая его за собой. Поднял голову и посмотрел в чистое голубое небо, почувствовав, как его окутывает бриз, такой же ласковый и теплый, как объятие.

Поблизости он заметил открытую таверну. Несколько столиков стояли прямо на булыжной мостовой, а основное помещение было скрыто парой старых, шишковатых смоковниц. Тонио отправился туда и заказал себе бутылку «Лагрима Кристи», неаполитанского белого вина, которое очень полюбил.

Листья смоковниц ложились на булыжник огромными тенями в форме человеческой ладони, а теплый воздух, зажатый между узких стен, казалось, находился в вечном движении.

Через минуту Тонио уже был пьян. Ему потребовалось для этого не больше половины бокала. В блаженном расслаблении он откинулся на спинку маленького, грубо сколоченного стула и стал наблюдать за потоком людей на улице. Никогда еще Неаполь не казался ему таким прекрасным. И, несмотря на все то, что ему так не нравилось — ужасающую нищету повсюду и бесконечную праздность знати, — он почувствовал себя частичкой этого города. Он наконец понял это — по-своему.

А может, дело было в том, что годовщины вообще всегда рождали у него праздничное настроение. В Венеции их было так много, и все они отмечались как праздники. Это не было просто способом отмерять отрезки времени; это стало образом жизни.

После всех мучений сегодняшнего утра посетившее его умиротворение было тихим утешением.

Несколько часов он провел у портного, чувствуя себя как в тюрьме. Он не мог не смотреть в зеркало. Снова и снова белошвейки говорили ему о том, что он опять вырос. Теперь он был уже шести футов ростом, и никто из видевших его не мог больше назвать его мальчиком.

Прозрачность и сияние кожи, пышность волос, невинность выражения лица — все это вместе, в сочетании с длинными конечностями, оповещало мир о том, кто он такой.

И теперь случались минуты, когда любые комплименты вызывали у него гнев и появлялось какое-то трудно уловимое воспоминание об одном старом человеке в мансарде, о человеке, осуждавшем мир, в котором все измеряется вкусом. Именно вкус делает модной такую фигуру, как у него; именно вкус заставляет женщин посылать ему подарки и признаваться в обожании, в то время как сам он все время видит в зеркале безобразную развалину вместо божественного творения. Это внушало ему настоящий ужас: наблюдать, как разрушается задуманное Господом творение. Иногда его интересовало, чувствуют ли то же самое смертельно больные люди, когда у них немеют конечности, когда из-за какой-нибудь хвори на головах у них выпадают волосы. Смертельно больные привлекали его, как и уроды, карлики и лилипуты, которых он видел иногда на маленьких сценах где-нибудь в городе; он не мог забыть увиденную однажды пару человеческих существ, соединенных между собой бедрами: они смеялись и пили вино, сидя на одном стуле. Эти создания завораживали и тревожили его; втайне он считал себя одним из них, уродом, скрывающим свое безобразие под великолепным костюмом из парчи и кружев.

Он купил все ткани, которые показал ему портной, и в придачу дюжину носовых платков, галстуков и перчаток, которые ему были совсем не нужны.

— Все лучшее, чтобы сделать тебя неприметным, дылда, — прошептал он своему отражению в зеркале.

И вот теперь, почувствовав первую сладостную эйфорию от вина, эту молниеносную реакцию алкоголя и летней жары, он улыбнулся.

— А знаешь, ты мог бы быть уродом, — сказал он себе, — Ты мог бы потерять голос, как Гвидо. Так что пусть все будет как будет.

И все же эта маленькая пытка в ателье портного напомнила Тонио о его недавних спорах с Гвидо и маэстро Кавалла — спорах, которые, видимо, не скоро должны были прекратиться. Гвидо был очень разочарован, когда Тонио отказался от главной женской партии в опере, которую ставили весной, снова заявив, что он никогда — никогда, никогда! — не появится на сцене в женском платье. Капельмейстер снова решил наказать Тонио, дав ему лишь маленькую роль. Но Тонио всем своим видом показывал, что нисколько не огорчен.

Если что и расстроило его в связи с этой весенней оперой, так это отсутствие на представлении его светловолосой художницы. Какое-то время ее не было видно и в капелле. Не оказалось ее и на последнем балу у графини. Вот что очень его печалило.

Что касается выступления в женском платье, то его учителя, похоже, не собирались оставить его в покое. Они не разделяли его убеждение, что он сможет исполнять лишь мужские партии. Много веков назад первые кастраты начали играть роли женщин, и хотя теперь повсюду за пределами Папских государств в опере выступали женщины, кастраты по-прежнему славились этими ролями. Поскольку все ведущие партии в опере писались для высоких голосов, каждому певцу следовало быть готовым к любой роли. Так, например, и женщины часто исполняли роли мужчин.

В конце концов маэстро Кавалла вызвал Тонио к себе.

— Ты знаешь так же прекрасно, как и я, — начал он, — что тебе необходимо приобрести этот опыт до того, как ты покинешь стены консерватории. А время твоего дебюта уже близко.

— Но это невозможно, — быстро ответил Тонио. — Я не готов...

— Успокойся, — перебил его маэстро. — Я могу судить о твоих успехах гораздо лучше, чем ты сам. И ты знаешь, что в этом я прав. Я также прав в том, что ты должен выступать за пределами консерватории, но ты отказываешься от этого. Каждую неделю тебе поступают приглашения в частные дома, но ты не принимаешь их. Тонио, неужели ты не понимаешь, что школа превратилась для тебя в убежище?

Тонио вздрогнул.

— Это не так, — пробормотал он, немного сердясь, но понимая, что капельмейстер прав.

— Тонио, когда ты только приехал сюда, — продолжал маэстро, — когда ты впервые отказался спеть, я не думал, что ты выдержишь. Я боялся, что дисциплина окажется для тебя слишком жесткой, а мне было бы невыносимо снова видеть Гвидо разочарованным.

Но ты удивил меня. Ты стал известным человеком, аристократом. Ты сделал этот город своей Венецией. Ты блистал здесь так, как блистал бы там. И все же это не весь мир, Тонио, хотя и больший, чем Венеция. А ты теперь в состоянии покорить весь мир.

После долгой паузы Тонио повернулся к маэстро и наткнулся на его взгляд.

— Могу я доверить вам одну маленькую тайну? — спросил он.

Капельмейстер кивнул.

— Никогда в жизни я не знал такого счастья, какое познал здесь.

Кавалла ответил на это понимающей и немного грустной улыбкой.

— Это удивляет вас? — спросил Тонио.

— Нет, — покачал головой маэстро. — Если кто-то обладает таким голосом, как у тебя, то нет. — Он наклонился над столом. — В этом твоя власть, твоя сила. Я обещал тебе когда-то, что это случится, если ты позволишь этому случиться. Теперь это стало действительностью. А еще я должен сказать следующее. Гвидо тоже в состоянии покорить мир. Он готов написать премьерную оперу для римской сцены. Ему приходится быть терпеливым с тобой и выжидать, потому что он не может вынести твоих страданий. Но вам обоим уже пора выходить в мир. А у Гвидо работа и ожидание продолжаются уже долго, слишком долго.

Тонио не ответил, думая о другом. Он в очередной раз осознал, что при нормальном течении событий был бы теперь уже мужчиной. Он бы выглядел как его двойник в Венеции, и голос у него был бы такой же. Ему стало жаль, что он не слишком хорошо помнит тембр этого мужественного голоса. Собственный его голос — тот, которым он говорил, — тоже был мягким и низким, но он приучил себя говорить так и никогда, никогда не забывался, даже когда смеялся.

— Я буду еще более безжалостным, — продолжал маэстро. — Есть другие, готовые выйти к рампе. Есть другие, готовые занять твое место.

Тонио лишь кивнул. Но маэстро продолжал:

— Ты думаешь, я не знаю, что с тобой случилось? Гвидо не желает говорить об этом, как, впрочем, и ты. Но я представляю, что тебе пришлось пережить...

— Вы не представляете, — резко возразил Тонио, — потому что с вами этого не случилось.

— Ты не прав. Настоящее зло в этом мире творят те, у кого нет воображения. У меня есть воображение. Я знаю, что ты потерял.

Тонио не ответил. Он не мог согласиться. Это задело его как проявление гордыни и тщеславия. Но все остальное, сказанное маэстро, было правдой.

— Дайте мне немного времени, — сказал наконец Тонио, обращаясь больше к себе, нежели к маэстро.

А капельмейстер, довольный тем, что его поняли, не стал продолжать разговор.

Итак, наступил день третьей годовщины его прибытия в Неаполь.

И в этом праздничном настроении, испытывая приятную эйфорию, Тонио еще более отчетливо понял, что маэстро Кавалла был прав.

Когда он вернулся в консерваторию, уже почти стемнело. Перед этим он заглянул в гостиницу «Ингилтерра» около моря и снял на ночь пару комнат. Он решил вечером привести сюда Гвидо, а перед этим зайти в расположенную поблизости церковь и послушать Каффарелли. Знаменитый певец уже больше года находился в Неаполе и часто пел в театре Сан-Карло, однако Тонио было важно услышать его именно в этот, особенный день.

Обнаружив, что классная комната Гвидо пуста, он отправился в его апартаменты.

Учитель уже был одет к вечеру: он облачился в купленный Тонио роскошный камзол из красного бархата. Когда Тонио вошел, Гвидо надевал на безымянный палец левой руки перстень. Его каштановые, почти шоколадного цвета волосы были аккуратно завиты и причесаны. Он надел новую пару белых шелковых перчаток, и Тонио подумал, что в нем появился какой-то необычный лоск. На ногах у него были туфли с пряжками из горного хрусталя.

— А я ищу тебя с самого обеда, — сказал Гвидо. — Я хочу, чтобы ты сегодня вечером поехал к графине пораньше. Слегка поужинай и больше не пей вина. Это особая ночь, и ты должен делать так, как я скажу, и, пожалуйста, не ищи предлогов для отказа. Я знаю, что тебе не хочется идти туда, но ты должен.

— Когда это я не хотел туда ходить? — усмехнулся Тонио.

Гвидо никогда не казался ему таким привлекательным, как в те минуты, когда собирался в свет.

— Ты отклонил уже пять или шесть последних приглашений, — напомнил ему Гвидо, — но сегодня ты просто обязан пойти.

— Почему же? — холодно спросил Тонио.

Он едва мог поверить иронии происходящего. Вспоминал, как Доменико когда-то тоже строил планы, снимал номер в той же гостинице, комнаты с видом на море. Он улыбнулся. Ну что он мог сказать?

— Графиня была в отъезде, ей пришлось перенести суровое испытание, и теперь она дает первый бал по возвращении. Ты ведь знаешь, что умер ее двоюродный брат, старый сицилиец, все эти годы живший в Англии. Так вот, ей пришлось перевозить его тело в Палермо, чтобы захоронить там. Вряд ли тебе когда-нибудь приходилось видеть похороны в Палермо.

— Мне вообще ничего не приходилось видеть в Палермо, — буркнул Тонио.

Гвидо перебирал ноты на столе.

— Ну, в общем, старика сначала нужно было отпеть в церкви, посадив в кресло, а потом поместить в капуцинские катакомбы, рядом с остальными его родственниками. Это подземный некрополь, где покоятся сотни усопших, кто стоя, кто лежа, и все хорошо одеты. За ними ухаживают монахи.

Тонио поморщился. Но ему приходилось слышать о таких обрядах. В Северной Италии ничего подобного не было.

— В графине, конечно, достаточно сицилийской крови, так что ей было, в общем, все равно. Но вдова старика, юная англичанка, чуть не впала в истерику, едва увидела подземелье. Ее пришлось оттуда выводить.

— Нисколько не удивительно.

— В любом случае, графиня вернулась. Она выполнила свой долг, похоронила кузена, и этот бал теперь просто необходим ей. Поэтому приезжай туда пораньше, прошу тебя.

— Но я-то тут при чем?

— Графиня любит тебя, она всегда любила тебя, — сказал Гвидо и крепко обнял Тонио за плечи. — Но только не пей много вина, как я тебе сказал.

Когда он добрался до палаццо графини, там было темно. Он покинул церковь сразу после того, как Каффарелли спел свою первую арию — классическое произведение для кастрата, которое одновременно захватило его и ввергло в отчаяние. Нет, Тонио вовсе не вспоминал Венецию, ведь с тех пор ему часто приходилось слышать Каффарелли, и он просто жаждал насладиться вновь и вновь этим совершенством, этой страстью в голосе, этим пониманием тысячи вещей, которое ему так редко случалось видеть у других людей.

А еще он хотел, чтобы Каффарелли особым образом вдохновил его. Он хотел, чтобы певец, сам того не зная, придал ему храбрости, которой ему так недоставало.

Произошло это или нет, он так и не понял.

Но ему было приятно прийти в дом графини рано, до прибытия гостей. Он отдал плащ швейцару, сказал, что пока ничего не хочет, и побрел в одиночестве по пустым комнатам. Простая мебель в сумерках казалась призрачной и словно парила над коврами, на которых проступали многоцветные орнаменты. Теплый воздух был свежим, в нем еще не чувствовалось ни дыма, ни запаха сгоревшего воска, ни французских духов.

На самом деле Тонио был вовсе не против визита сюда, как думал Гвидо. Он просто начал уставать от этого, особенно с тех пор, как пять или шесть месяцев назад светловолосая девушка исчезла. Но может быть, она появится сегодня. Через распахнутые окна в дом вплывала душистая ночь, со стрекотом цикад и ароматом роз, составлявшими, наверно, самую сущность юга. Даже невероятное число слуг казалось особенностью здешних мест, как будто этот дом давал пристанище всем нищим, которые, нарядившись в кружева и атлас, работали здесь за гроши.

Он вышел в сад. Ему совсем не хотелось, чтобы дом ожил. Но, оглянувшись назад, он увидел сквозь темноту только что покинутой гостиной, как вдали, в коридоре, появились музыканты с контрабасами и виолончелями на спинах. С ними был и Франческо. Он нес скрипку на плече, как мертвую птицу.

Тонио посмотрел на месяц в вышине, потом перевел взгляд на окружавшие его аккуратно подстриженные лимонные деревья, на слабо отсвечивавшие мраморные скамейки и вымощенную камнем дорожку, уходившую в темноту прямо из-под его ног.

Он зашагал по ней. Чувствуя, как за его спиной все ярче разгораются огни, прошел через калитку в розарий, расположенный, как он знал, по левую руку. Розы в этом цветнике были просто волшебными, графиня сама ухаживала за ними. И ему захотелось, чтобы это блаженство не покидало его как можно дольше. Памятная дата вызывала разные мысли... Словом, ему хотелось побыть одному.

Но, войдя в розарий, он вдруг заметил вдалеке, за садом, поток света, идущего из маленького домика, неподалеку от задней стороны палаццо. Двери были распахнуты, и Тонио неторопливо пошел к домику, на ходу проводя рукой по особенно крупным бутонам, а приблизившись, увидел сквозь двери восхитительный ряд красок и лиц и еще нечто, похожее на кусок голубого неба.

Он остановился. Это была любопытная иллюзия. Двери походили на врата, ведущие в особый, перенаселенный и беспокойный мир.

Сделав еще несколько шагов, он обнаружил, что заглядывает в комнату, полную живописных полотен. Одно, громадное, висело на стене, но перед ним, на мольбертах, стояли еще несколько других, и Тонио некоторое время разглядывал эти работы. На расстоянии они казались законченными и полными жизни: группы библейских персонажей, столь же совершенно написанных, как те, что он видел до этого на стенах церквей и часовен. Среди них был архангел Михаил, ведущий проклятых в ад. Плащ развевался за ним, на лице был виден отблеск адского пламени, пылающего внизу. А рядом было изображение неизвестной ему святой — женщины, прижимавшей к груди крест. Краски играли на свету. И все картины казались более мрачными, более печальными, чем все те, что он видел в Венеции еще ребенком.

Вдруг он услышал тихие звуки, доносившиеся из глубины комнаты.

Тишина сада, его укрывающая темнота давали приятное ощущение невидимости, и Тонио подошел к картинам еще ближе, впитывая запах красок, скипидара и масла.

Но когда он шагнул через порог, то понял, что внутри работает художник. «Это не может быть она», — подумал он. Этим картинам была присуща такая властность, может быть даже мужественность, которой не было на светлых, воздушных росписях на стенах часовни. Но когда он увидел перед полотном склонившуюся фигуру в черном, он понял, что это женщина с кистью в руке. И на ее спину спадала копна сияющих золотистых волос.

Это была та самая художница.

«И мы здесь вдвоем», — подумал он вдруг, затаив дыхание.

Но, взглянув на ее открытые руки, заляпанный краской черный балахон, он тут же запаниковал. Она казалась ему настоящей красавицей. Он безотрывно смотрел на ее мягкий профиль, насыщенно-розовый цвет губ, глубокую синеву глаз.

И в тот момент, когда он понял, что должен немедленно уйти, девушка повернулась, прошуршав нижними юбками из тафты, и взглянула ему прямо в лицо.

— Синьор Трески, — произнесла она, и от звука ее голоса у него защемило в груди. У нее было сладкозвучное, мягкое сопрано.

Застигнутый врасплох, он буквально приказал себе ей ответить.

— Синьорина, — пробормотал он и отвесил ей легкий поклон.

Она улыбнулась, и в ее синих глазах зажглись огоньки. Когда она поднялась со стула, тесемки ее темного балахона у шеи развязались, и он увидел нежную розовую кожу за корсажем черного платья. Щечки девушки выглядели пухлыми из-за улыбки, и все в ней вдруг показалось ему таким округлым и настоящим, как будто раньше он видел ее лишь на сцене. Теперь же она была совсем близко.

Волосы у нее, как обычно, пушились, но совсем не были завиты. Разделенные четким пробором посредине, они просто свободно ниспадали на плечи, и ему сразу захотелось их потрогать. Строгость могла бы сделать жестоким любое другое лицо, но только не ее милое личико, главным достоинством которого были синие глаза в обрамлении дымчатых ресниц.

Выражение лица художницы резко изменилось, и он почувствовал, что это, скорее всего, из-за него. И в одно мгновение разгадал ее особенность: она не умела скрывать мысли и эмоции, как другие женщины.

Она не шевелилась, но Тонио почувствовал исходящий от нее призыв. Он был уверен, что ей хочется коснуться его, и ему самому хотелось дотронуться до нее. Он отчетливо представил себе, какой гладкой на ощупь будет кожа на ее шее, какой нежной — щека. Ему хотелось провести пальцем по изящным изгибам ее ушей. Он представил себе, что делает с ней ужасные вещи, и почувствовал, что краснеет. Ему казалось абсурдным, что она вообще одета. Ее нежные руки, тонкие запястья, мерцающая под балахоном розовая кожа — все это было частью какого-то восхитительного существа, которое зачем-то скрыли под маскарадным костюмом.

Все это было ужасно.

Кровь прилила к его лицу, и Тонио на секунду склонил голову, а потом стал обводить глазами лица на картинах вокруг, мощные мазки пурпурной краски, жженой амбры, золотого и белого, которые создавали эту головокружительную вселенную, столь очевидно вышедшую из-под ее кисти.

Он хотел уйти, убежать, скрыться — но не мог сделать ни шагу. Эта женщина пугала его. Даже черная тафта ее платья волновала его. Почему она должна рисовать в черном? Матовая материя была заляпана краской, а сама художница была столь юной и невинной на вид, что черный казался совсем неподходящим для нее цветом, и в то же время ей была присуща милая беззаботность, которая читалась в ее глазах всякий раз, когда их взгляды встречались.

Она снова храбро улыбалась ему. Тонио чувствовал, что должен с нею заговорить. Он хотел сказать что-нибудь подобающее случаю и вежливое, но не мог придумать, что именно, и тут, к его полному ужасу, она протянула обнаженную руку.

— Может, вы войдете, синьор Трески? — пригласила она тем же сладкозвучным сопрано. — Может, вы посидите со мной немного?

— О нет, синьорина. — Он сделал на этот раз более глубокий поклон и отступил назад. — Не хочу мешать вам, синьорина... Я... мы... Я хотел бы... Я имею в виду, что мы так и не были по-настоящему представлены друг другу, и я...

— Но вас знают все, синьор Трески, — сказала девушка, легонько кивнув в сторону стоявшего рядом с ней стула, и веселая искорка вновь сверкнула в ее глазах, а потом тут же исчезла.

Она молча смотрела на Тонио, а он на нее, и оба не шевелились.

И так он стоял, недвижный, когда услышал, что за его спиной кто-то несколько раз повторил его имя. То был лакей графини. Он сообщил, что синьора Трески ждут наверху.

Он буквально кинулся на этот зов. В доме уже слышались смех и негромкая музыка. Лакей проводил его по верхнему коридору до личных покоев графини.

Войдя, Тонио увидел сидевшего за столиком в непринужденной позе Гвидо. Верх его кружевной рубашки был распахнут, открывая грудь. Сама графиня, явно только что накинувшая халат с оборками, стояла около громадной, роскошно застеленной кровати.

Он пришел в ярость. Но эта женщина и не думала оскорбить его, ведь она не знала ничего о его связи с Гвидо. Увидев Тонио, она тут же просияла.

— Ах, прелестное дитя, — воскликнула она. — Подойди. Иди сюда и послушай меня.

Обеими ручками она поманила его к себе с другого конца комнаты.

Тонио бросил в сторону Гвидо самую ледяную улыбку, какую мог, и, коротко поклонившись, приблизился. От крепкой фигурки графини веяло таким теплом, точно она только что куталась в теплое одеяло — или занималась любовью.

— Ну, какой у тебя сегодня вечером голос, а? — спросила его графиня. — Спой сейчас для меня!

Тонио был вне себя от гнева. Засверкал глазами на Гвидо. Его поймали в ловушку.

— Pange Lingua, — добавила графиня.

— Спой, Тонио, — мягко сказал Гвидо. — Действительно интересно, как звучит твой голос сегодня. — С растрепанными волосами и распахнутым воротом, он выглядел несколько развязным.

«Да, это твое прелестное дитя, — подумал Тонио. — Твой херувим. А это то, что я получаю за свою любовь к мужлану».

Он пожал плечами и в полный голос запел начало гимна.

Графиня отпрянула и вскрикнула. А Тонио нисколько не удивился тому, что в этой тесной комнате его голос зазвучал слишком мощно и неестественно.

— Ну что ж, — сказала синьора Ламберти, отсылая служанок, суетившихся вокруг со свечами. Порывшись в складках постели, она достала сложенные ноты. — Ты сможешь спеть вот это, прелестное дитя? Сегодня, здесь? — И сама ответила на свой вопрос легким кивком. — Здесь, со мной.

Какое-то мгновение Тонио смотрел на обложку. Он не мог связать все это воедино. Ее голос... Да, он, конечно, слышат ее голос и раньше, слышал много раз. Графиня Ламберти была замечательной певицей-любительницей, но уже давно не пела, а здесь, в этом доме, перед сотней гостей, и при том, что Гвидо знает, как он этого не хочет! Он повернулся к учителю.

Тот нетерпеливо показал на ноты.

— Тонио, будь любезен очнуться от грез, в которых витаешь, и посмотреть на то, что у тебя в руках, — сказал он. — У тебя есть час, чтобы подготовиться...

— Я не буду! — заявил Тонио гневно. — Графиня, я не могу это сделать. Это невозможно, я...

— Милое дитя, ты должен, должен, — промурлыкала она. — Ты должен сделать это для меня. Я только что прошла сквозь ужасное испытание в Палермо. Я так любила моего двоюродного брата, а он был таким глупым, а его маленькая жена, она-то как страдала, и совершенно напрасно. Только одно может поднять сегодня мое настроение: я должна снова петь, я должна петь сочинения Гвидо, и я хочу петь с тобой!

Он неотрывно смотрел на нее. Он хотел разглядеть ее насквозь, подозревая скрытую ложь. И все же графиня казалась такой искренней! И, сам того не желая, он посмотрел на ноты. Это была лучшая вещь Гвидо, серенада, дуэт Венеры и Адониса. И всего на секунду Тонио представил себе, как поет это не на уроке, с Пьеро, а здесь...

— Нет, это невозможно, графиня, попросите кого-нибудь другого...

— Он не ведает, что говорит, — вмешался Гвидо.

— Но, Гвидо, я даже не репетировал это. Ну, может быть, спел пару раз с Пьеро. — А потом шепнул: — Как ты мог так поступить со мной?

— Милое дитя, — сказала графиня, — внизу есть маленькая гостиная. Пойди туда и поупражняйся. Можешь заниматься целый час. И не сердись на Гвидо. Это моя просьба.

— Ты не понимаешь, какая честь тебе оказана! — воскликнул учитель. — Сама графиня будет петь с тобой.

«Ловушка, это ловушка, — подумал Тонио. — Через час под этой крышей соберется три сотни человек!» И тут опять вспомнил о нотах. Он прекрасно знал партию Адониса — высокую, нежную, чистую. А внизу уже собирались люди. Они постараются, чтобы это выступление оказалось для него легким, ведь правда? Они простят ему душевные метания и долгое накапливание силы. И он знал, что так и будет, стоит ему только позволить, чтобы это произошло, что ужас превратится в эйфорию, как только он увидит глаза собравшихся. И в то же время он знал, что у него просто нет иного выхода.

— Ступай вниз и порепетируй. — Гвидо повел его к двери. И вдруг прошептал, эхом повторил: — Как ты можешь так поступать со мной?

Тонио принял мрачный, несгибаемый вид. Но он знал, что на лице его уже появилось размытое, мечтательное выражение. Он чувствовал, как смягчается, понимал, что битва проиграна, и знал, абсолютно точно знал, что наступил момент использовать ту силу, о которой он так мечтал, слушая этим вечером Каффарелли.

— Так ты веришь, что у меня получится? — Он взглянул на Гвидо.

— Конечно, — ответил тот. — Ты спел это великолепно в самый первый раз, когда на бумаге еще не высохли чернила! — А потом, чтобы подбодрить и успокоить юношу, маэстро посмотрел на него полным любви взглядом и прошептал: — Тонио, время пришло.

И вот наступил момент, когда не осталось уже ни малейшего сомнения в том, что петь ему придется, и Тонио слишком сильно хотел этого, чтобы бояться. Он занимался целый час и еще полчаса, а потом вытер со лба пот, задул свечи на клавесине и вышел на лестничную площадку.

И тут на миг опять почувствовал страх. Нет, еще хуже. Это был настоящий ужас. Потому что наступил тот неизбежный момент на такого рода сборище, когда присутствовали уже абсолютно все приглашенные. Те, кто пришел рано, еще не ушли. Те, кто припозднился, уже прибыли. Легкие волны речи и смеха мягко бились о стены, и, куда бы он ни бросил взгляд, везде были женщины и мужчины, разноцветные шелка и парики, белые, как паруса; они плыли по этому волнующемуся морю, плещущемуся о зеркала и зияющие дверные проемы.

Он свернул ноты в трубочку и, стараясь ни о чем не думать, начал спускаться по лестнице. Но стоило ему двинуться в сторону оркестра, как он испытал еще большее потрясение. Только что прибыл сам Каффарелли: сейчас он целовал графине ручку.

У Тонио было чувство, что настал конец света. Неужели хоть кому-то могло прийти в голову, что он будет петь перед Каффарелли! Пока он решал, хорошо это или плохо, появился Гвидо.

— Тебе нужно еще время? — быстро спросил он. — Или ты уже готов?

— Гвидо, пришел Каффарелли, — прошептал Тонио.

Руки у него тут же стали липкими и влажными. Он одновременно хотел скорее начать выступление и каким-то образом избежать выхода на сцену. Нет, он не мог, не мог петь перед Каффарелли.

Но Гвидо лишь ухмыльнулся. Какое-то мгновение, пока толпа еще не заслонила знаменитого певца, Тонио смотрел на него, и ему снова, как много лет назад в Венеции, показалось, что даже здесь от этого человека исходит невероятная властность.

— Делай все так, как я тебе говорил, — сказал Гвидо. — Пусть начнет графиня, я последую за ней, а потом вступишь ты.

— Но, Гвидо, — начал было Тонио, и тут у него словно отнялся язык. Это была какая-то ужасная ошибка. Но учитель уже отошел от него.

В этот момент появились маэстро Кавалла и Бенедетто, и Гвидо, быстро вернувшись к Тонио, сказал:

— Ступай к клавесину и жди. Пора.

Он не знал, куда деть руки. Правда, он держал ноты, но не понимал, как высоко следовало их поднимать. Неожиданно он осознал, что петь будет сама хозяйка дома, а поэтому все будут слушать с особенным вниманием. Так вот что сделал Гвидо! И конечно, маэстро не спускал с него глаз, и, разумеется, Бенедетто смотрел на него, и кто-то отвел в сторону Каффарелли, а тот кивнул. «О-о-о Господи! Ну почему Каффарелли должен быть сегодня таким чертовски любезным, хотя обычно ведет себя совершенно невыносимо! Почему никто не боится, что он начнет бушевать?» Глаза Каффарелли на мгновение остановились на Тонио, как это уже случилось три года назад в одной из гостиных в Венеции.

Но зал уже затихал, слуги несли со всех сторон мягкие стульчики, дамы усаживались на них, а господа занимали проходы в дверях, словно для того, чтобы не дать никому убежать.

Вдруг запястья Тонио коснулась пухлая ладошка графини. Обернувшись, он увидел, что волосы у хозяйки дома напудрены и изящно завиты. Она казалась очень хорошенькой. Графиня покачивала головой, отсчитывая первые такты мелодии, которая должна была прозвучать сразу после вступления, и неожиданно подмигнула ему.

Ему показалось, что он что-то забыл, что должен задать ей какой-то вопрос. Эта мысль сводила его с ума, но он не мог вспомнить, что нужно спросить. И тогда понял, что не увидел до сих пор светловолосой художницы. Где она? Нельзя начинать без нее, наверняка она хотела бы оказаться здесь, наверняка она должна быть здесь, и уж конечно, через какую-нибудь секунду он увидит ее лицо.

В зале царила уже полная тишина, если не считать шуршания тафты, и Тонио опять охватила паника, когда он заметил, что Гвидо положил руки на клавиши, а скрипачи подняли смычки. Задрожали струны, и музыка полилась.

Кажется, на мгновение Тонио закрыл глаза, а когда снова открыл, его охватило вдруг полнейшее спокойствие. Это было тепло, плавное, бесконечно успокаивающее тепло, и тело его расслабилось, а дыхание стало ровным. Он отчетливо видел каждое лицо перед ним, а масса застывших мазков оттаяла, превратившись в сотни людей, заполнивших, оказывается, этот зал. И он успел даже кинуть взгляд туда, где среди самых обыкновенных мужчин и женщин восседал, как лев, Каффарелли.

Скрипки взлетели. Чистым золотом зазвенели рожки. И все вместе они придали такую ритмичность мелодии, что Тонио невольно начал покачиваться в такт. Когда же музыка смолкла, прозвучав в конце более печально и медленно, Тонио почувствовал, что куда-то уплывает, и на всякий случай закрыл глаза.

Первой, кого он увидел, снова их открыв, была маленькая графиня. Клавесин играл вступление к ее песне. Фоном, мягко, как тихие вздохи, звучали виолончели. Ее головка снова начала раскачиваться, как и все ее маленькое тело, и вдруг низкий, искрящийся голос вырвался из ее горла с такой энергией и такой пьянящей сладостью, что Тонио забыл обо всем на свете. Она оторвала глаза от нот и взглянула на него. Его рот невольно растянулся в улыбке.

Ее глаза лучились, пухлые щечки раздувались, как мехи, и она пела ему, что любит его и что он станет ее любовником, когда начнет петь.

Первая часть ее песни кончилась. Наступила неизбежная тишина, и после тончайшего перелива клавиш вступил Тонио.

Он не отрывал взгляда от графини и заметил, что она легонько улыбнулась и чуть кивнула головой. Но тут же почувствовал, как нежные, высокие звуки флейты переплетаются с его голосом, и стал петь вместе с флейтой, следуя за ней вверх и вниз, выше и выше, а потом опять вниз, а потом флейта ввела его в серию пассажей, которые он с легкостью одолел.

И он понял, что действительно хочет услышать голос графини и что она это знает, и, когда она ответила ему, он и в самом деле в нее влюбился. Под звуки струн Тонио спел для нее более во всю мощь своего голоса, и ему даже казалось, что слова любви, которые он выпевал, были чистой правдой.

Его голос соблазнял ее голос не только ради ее ответов, но и ради того момента, когда они оба сольются. Даже самые его мягкие, самые протяжные ноты говорили ей об этом, а в ее медленных пассажах, столь наполненных глубокими, темными красками, эхом отзывалось то же самое трепещущее желание.

Наконец они сошлись в первом дуэте, и обоих охватило такое приятное возбуждение, что он начал даже покачиваться с нею в такт, а в ее черных глазках заискрился смех. Ее низкие ноты великолепно сливались с его парящими любовными признаниями, и к ним присоединялся со стороны третий звук — блестящее звучание инструментов, взмывающее и угасающее снова и снова, дающее им возможность свободно летать.

Голос Тонио-Адониса наполнился мукой, когда он должен был спеть о том, что отказывается от Венеры, а графиня отвечала ему с той же щемящей болью.

Наконец скрипки снова взмыли вверх, и зазвенел рожок, увлекая его за собой. Это было его последним зовом к ней, последним призывом пойти с ним, соединиться с ним. Графиня подалась вперед, встала на цыпочки и, казалось, всеми фибрами души отвечала его головокружительным взлетам. И наконец, после кратчайшей передышки, они начали финальный дуэт.

Ее голос словно сочетался браком с его голосом. Щеки графини пылали, а глаза блестели от слез. Ее маленькое тело как будто парило в воздухе, на эфирных волнах чудных вибраций, а голос Тонио взвивался тем временем все выше и выше, вырываясь из огромных легких и той гибкой, тонкой рамы, что казалась плотью, оставшейся стоять в неподвижной и изящной позе, когда голос очутился на свободе.

Все закончилось.

Зал осветился. Каффарелли встал и широким жестом первым нарушил тишину, дав начало настоящему грому оваций.

Маленькая графиня поднялась на цыпочки и поцеловала Тонио. А встретив его взгляд, полный невыразимой печали, обняла юношу и положила голову ему на грудь.

Все произошло так быстро. Кажется, Каффарелли опустил руку ему на плечо и, кивая всем и каждому, жестами правой руки просил публику не прерывать овацию. Отовсюду раздавались комплименты — он, мол, пел так красиво, добился того, что сама графиня спела с ним дуэтом, что очень и очень немало, у него исключительный голос, и какая жалость, что они не слышали о нем раньше, то есть все эти годы, что он провел в консерватории Сан-Анджело, и где был маэстро!

Но почему ему было так тяжело слышать все это, почему нестерпимо захотелось убежать? Ученик Гвидо? Да, ученик Гвидо. А какая божественная композиция! А этот Гвидо, где он? Это было слишком прекрасно и в то же время почти невыносимо. Если бы Гвидо был здесь!

— Где он? — шепнул Тонио графине.

На секунду перед ним мелькнул маэстро Кавалла, но не успел Тонио понять, что выражает его лицо, как тот исчез. А потом графиня пожала ему руку, привлекая внимание.

— Тонио, познакомься с синьором Руджерио, — сказала она, словно не было ничего невозможного в том, чтобы поговорить с кем-то среди всего этого шума и славословия.

Он поклонился какому-то человеку, пожал ему руку. Почувствовал, что кто-то обнимает его, и увидел, что это пожилая маркиза: она снова приложилась к его щеке сухими губами. Он ощутил прилив любви к ней, к ее тусклым глазам, сморщенной коже и даже к ее руке, обнимавшей его, — похожей на конечность рептилии и в то же время удивительно сильной.

Потом рядом столь же неожиданно возник кто-то еще. Графиня между тем разговаривала с тем человеком, синьором Руджерио, а потом вдруг толпа прижала их друг к другу, и графиня обвила Тонио рукой за талию. И вдруг его пронзило воспоминание.

— Графиня, — прошептал он. — Та молодая женщина, светловолосая... — Он понял, что все это время ждал, когда же увидит ее, и что ее просто здесь нет. Сердце у него упало, и он тут же замолк, хотя и продолжал жестами изображать ее пушистые волосы. — С синими, темно-синими глазами, — пробормотал он, — и с такими чудесными волосами.

— А, конечно же, ты имеешь в виду мою маленькую кузину, мою маленькую вдовушку, — сказала графиня, знакомя его с еще одним господином, оказавшимся англичанином из посольства. — Она в трауре, дорогой, в трауре по мужу, моему сицилийскому кузену... Но разве я не рассказывала тебе об этом? А теперь она не хочет возвращаться в Англию...

Она покачала головой.

Вдова!

Не ослышатся ли он? Теперь он кланялся кому-то еще. А синьор Руджерио говорил графине что-то явно очень важное, и вот уже графиня покидает его.

Вдова. Но где же Гвидо? Его не было видно. Но потом Тонио заметил в другом конце зала маэстро Кавалла, а рядом с ним и Гвидо, и графиню, и этого маленького человечка, Руджерио.

Кто-то еще взял его за руку и искренне сказал ему, что у него великолепный голос и что ему надо дебютировать здесь, в театре Сан-Карло, а не ехать в Рим. И почему все по-прежнему вынуждены ездить в Рим?

Но он тем временем думал об одном: «Она вдова». Это как будто окружало ее ореолом чувственности, делало более соблазнительной, более близкой, навсегда исключало ее из того недоступного хора девственниц, к которому, как он раньше считал, она принадлежала.

Теперь он перед всеми извинялся, напрасно пытаясь пробиться к стоявшим вдали Гвидо и маэстро Кавалла.

И тут он увидел, как из толпы к нему бросился Паоло, похожий в новом костюмчике на хорошенького маленького принца. Он быстро обнял Тонио.

— Что ты тут делаешь? — спросил Тонио, одновременно отвечая на поклон старого русского, графа Шержинского.

— Маэстро сказал, что я могу прийти послушать тебя. — Паоло прильнул к нему. Он явно был так возбужден происходящим, что почти не мог говорить.

— Что ты имеешь в виду? Ты знал, что я буду петь?

— Все знали, — отвечал Паоло, тяжело дыша. — Здесь и Пьеро, и Гаэтано, и...

— Ох уж этот Гвидо! — прошептал Тонио.

Но он с трудом сдержал смех.

На этот раз он быстро удалился, захватив с собой Паоло, как только заметил, что Гвидо, маэстро Кавалла и незнакомый ему господин исчезли.

К тому времени как он добрался до коридора, они уже зашли в какую-то гостиную. Все двери были закрыты. Ему пришлось постоять, чтобы успокоить дыхание и просто насладиться возбуждением, которое он испытывал.

Он был так счастлив, что ему оставалось лишь закрыть глаза и улыбнуться.

— Так все знали, — сказал он.

— Да, — ответил Паоло, — и ты никогда не пел лучше, никогда. Тонио, я в жизни этого не забуду.

Вдруг его личико сморщилось: казалось, он вот-вот заплачет.

Он прижался к Тонио. В свои двенадцать лет мальчик был тоненьким, как тростиночка, и невысоким, его голова оказалась у Тонио под мышкой. От него исходила такая боль, что Тонио встревожился.

— Что случилось, Паоло?

— Прости, Тонио. Но мы приехали в Неаполь вместе. А теперь ты уезжаешь. И я останусь один.

— Что ты говоришь? Уезжаю? Только потому, что...

Тут Тонио услышал голоса, доносившиеся из-за одной из закрытых дверей дальше по коридору. Он ласково обнял Паоло, потрепал его по плечу, успокаивая его. Маленький флорентиец все еще боролся со слезами.

Спор тем временем продолжался.

— Пять сотен дукатов, — говорил Гвидо.

— Позволь мне утрясти это, — попросил капельмейстер.

Тонио тихо толкнул дверь. В щелочку он увидел, что разговор идет с тем темноволосым синьором, Руджерио. Заметив Тонио, графиня поспешила к нему.

— Ступай наверх, прелестное дитя, — сказала она, выйдя в коридор и прикрыв за собой дверь.

— Но кто этот человек? — прошептал он.

— Я не хочу тебе этого говорить, пока все не устроится, — сказала она. — Пойдем.