Тонио взлетел наверх, перескакивая через ступеньки. Плеснул в лицо холодной водой и достал нарядный костюм, который не надевал с того момента, как покинул Венецию. Через минуту на нем уже были его лучшая кружевная рубашка, синий вышитый камзол и туфли с пряжками. Прицепив шпагу, он в мгновение ока оказался на пороге апартаментов Гвидо на первом этаже.

Только тогда он вспомнил, что презирает Гвидо. И что он вовсе не ребенок, который никогда не бывал в опере. Но тут же об этом забыл. На самом деле он был так счастлив, что даже не вполне осознавал происходящее. И почему-то ему хотелось смеяться.

Тут появился Гвидо, и Тонио, привыкший видеть его в черном одеянии, был изумлен. Маэстро облачился в роскошный бархатный камзол шоколадного цвета, идеально подходивший к его карим глазам и гладко причесанным волосам, а под него надел жилет из золотистого шелка и почти такую же, как у Тонио, кружевную рубашку. Если бы при этом на лице Гвидо появилась хотя бы легкая улыбка, он, несомненно, показался бы красавцем. Но учитель был по обыкновению угрюм и молчалив.

Тонио внутренне сжался, когда увидел, насколько мрачен Гвидо. И молча проследовал за ним до первого шумного перекрестка, где они наняли кабриолет, который повез их к театру Сан-Бартоломео.

Это было старое здание, великолепно освещенное и заполненное людьми. В комнатах для карточных игр висела пелена табачного дыма и велись шумные разговоры, а в зале, перед слоняющейся и болтающей публикой, уже шло представление. В этом неаполитанском театре обычно давали героические, то есть серьезные, оперы для аристократии, занимавшей первый из ярусов.

Зрелище пленило Тонио, как будто он не встречал до сих пор такой роскоши, не вырос среди люстр из муранского хрусталя, никогда не видел такого количества восковых свечей.

И Гвидо определенно обрел горделивую осанку и блеск в глазах. Он выглядел почти как благородный синьор. Он купил и либретто, и партитуру и повел Тонио не к шумным ложам, а вниз, к наиболее дорогим местам партера, перед самой рампой. Первый акт дошел только до середины, так что важнейшие арии еще были впереди. Удобно усевшись в кресле, Гвидо усадил ученика рядом с собой.

«И это зверь, который рычал на меня весь месяц!» — подумал Тонио, изумленный и заинтригованный происходящим.

Гвидо объяснил, что в опере участвуют два кастрата и хорошенькая маленькая примадонна. «Но старый евнух, — предсказал маэстро, — перепоет всех, и не потому, что у него прекрасный голос, а потому, что он хороший ремесленник».

Как только кастрат запел, Тонио был очарован нежностью его голоса.

— И это не прекрасный голос? — прошептал он.

— Верхние ноты он взял фальцетом, потому что диапазон его невелик. Но у него такой контроль над голосом, что ты этого даже не заметил, — объяснил маэстро. — Послушай в следующий раз и поймешь, что я имею в виду. К тому же эта ария написана специально для него в несколько замедленном темпе, чтобы певец смог справиться со всеми нотами. Средние регистры — вот все, чем реально он владеет, а остальное — чистейшее ремесло.

Постепенно Тонио все яснее понимал, что учитель прав. Между тем примадонна покорила всех своим эмоциональным пением. «Она выросла на улицах, — объяснил Гвидо, — пела с бродячими музыкантами, как ты». Но хотя верхние ее ноты были пронзительными, нижними она не владела вообще. Они просто терялись в звуках клавесина. Видно было, как шевелятся губы девушки, но слышно не было почти ничего.

Младший кастрат удивил отличным контральто. Тонио редко доводилось слышать у существа мужского пола такой голос: бархатно-мягкий, завораживающий. Но, увы, как только мелодия пошла вверх, звук стал неприятно резким, и все очарование тут же пропало.

Оба молодых певца могли перепеть старшего за счет своего природного дарования, но ни один из них не знал, как это делать, и снова и снова именно старый кастрат, выходя к рампе, заставлял публику сначала притихнуть, а потом взорваться аплодисментами.

Однако Гвидо не удовлетворился одним лишь разбором пения. Он обращал внимание Тонио и на партитуру, на то, какие арии явно были добавлены в нее специально для того или иного голоса, и на маленькое соревнование, проходившее между младшим кастратом и примадонной. И на то, как спокойно стоял старый евнух во время исполнения арии. Ведь если бы он начал жестикулировать своими тонкими длинными руками, то выглядел бы шутом гороховым. Младший кастрат был красив и тем приятен публике, и, понимая это, держался как античная статуя. А маленькая примадонна совсем не справлялась с дыханием, но при этом ее голос обладал замечательной теплотой.

К тому времени когда занавес опустился в последний раз, Тонио, выпив в антрактах слишком много белого вина, яростно спорил с Гвидо о том, была ли музыка явным подражанием Скарлатти или чем-то совершенно новым. Гвидо убеждал его, что в музыке присутствовала некоторая оригинальность, и советовал Тонио слушать больше неаполитанских композиторов. Они сами не заметили, как оказались в вестибюле, в тесноте возбужденной толпы, движущейся к выходу.

К Гвидо обращались и мужчины, и женщины; к открытым дверям одна за другой подъезжали кареты.

— Куда мы идем? — спросил Тонио.

Голова у него кружилась, и, когда карета тронулась, он чуть не потерял равновесие, а потом понял, что напротив сидит какая-то женщина и смеется над ним. У нее были черные волосы, молочно-белая шея, почти обнаженные плечи и ямочки на щеках.

Тонио едва помнил, как они вошли в дом. Он двигался по бесконечной анфиладе огромных комнат, брызжущих яркими красками, кажется столь приятными глазу неаполитанцев, мимо стоящей вдоль стен золоченой и лакированной мебели, мимо задрапированных расшитыми занавесями окон, мимо оплывших белым воском и увенчанных мягким светом канделябров, мимо сотен музыкантов, терзающих свои скрипки, дующих в свои золотые горны, наполняющих широкие мраморные коридоры пронзительной, почти невыносимой музыкой.

Подносы с белым вином плыли в воздухе. Тонио схватил бокал, опустошил его и взял следующий. Слуга в парике и голубом атласном камзоле стоял перед ним с невозмутимым видом.

Неожиданно Тонио почувствовал себя потерянным. Гвидо давно куда-то исчез, а к нему все время обращались какие-то женщины, то на французском, то на английском, то на итальянском. Одна, совсем пожилая, протянула длинную, худую руку, зацепила его крючковатым пальцем, привлекла к себе и, коснувшись его щеки сухими губами, обратилась к нему на неаполитанском диалекте:

— Лучезарное дитя!

Он высвободился, отшатнулся и почувствовал панический испуг. Ему казалось, что вокруг него одна лишь совершенная женская кожа, выступающие над лентами корсажей полушария женских грудей, и все это великолепие наступает на него, грозя задушить. Одна из женщин так хохотала, что чуть не задыхалась, и придерживала обеими руками прикрытые гофрированной тканью груди, словно они могли выпасть из корсажа. Взглянув на него игриво, она спрятала губы за белым кружевным веером, на котором была изображена арка из алых роз.

Дрожа, он остановился у бильярдного стола. А потом понял, что на пороге комнаты стоит изможденный, болезненного вида человек с такой прозрачно-белой кожей, что через нее чуть ли не просвечивают кости. Он смотрел на Тонио и улыбался.

Какое-то мгновение Тонио не понимал, кто перед ним, хотя и не сомневался, что видел этого человека раньше.

А потом его пронзило узнавание: это было то видение смерти, тот живой мертвец, что стоял над ним на горе Везувий. Тонио двинулся навстречу и убедился, что это действительно тот самый чахоточный, только одетый нынче в расшитый золотом камзол, с напудренным париком на голове. Роскошное одеяние придавало ему кричащий, безвкусный вид одной из тех мраморных статуй в церкви, которых верующие наряжают в настоящие одежды.

Глаза мужчины, глубоко посаженные и оттого кажущиеся непроглядно черными, почти с симпатией смотрели на Тонио, подходящего к нему все ближе и ближе.

Снова поднос с вином, тонкий бокал в руке. Тонио оказался прямо перед этим человеком, и они глянули друг другу в глаза.

— Жив и здоров, — сказал мужчина неприятным хриплым голосом.

И вдруг, словно пронзенный болью, вздрогнул и приложил к губам носовой платок. Белые костяшки его пальцев были увиты кольцами. Он отступил назад, слегка согнувшись, и тут же целый вихрь юбок подхватил его и унес.

— Я хочу выбраться отсюда, — прошептал Тонио. — Я должен выбраться отсюда.

И когда еще одна женщина подошла к нему, он неожиданно для себя взглянул на нее так злобно, что она, оскорбленная, отпрянула. Он повернулся и побрел в пустую столовую, где уже были накрыты столы.

В дальнем конце зала, в проеме между окнами стояла молодая женщина и смотрела на него.

На долю секунды ему показалось, что это маленькая примадонна из оперы. Тонио вспомнил богатство ее голоса, его сладострастные вершины. И представил маленькие груди, вздымающиеся при ее неумелом дыхании. Его охватило отчаяние, близкое к панике.

Но это была не примадонна, а совсем другая женщина, с такими же светлыми волосами и голубыми глазами, только высокая и стройная, а цвет ее глаз приближался к темно-синему.

Простое платье из фиолетового шелка, без всяких оборочек и ленточек, изумительно подчеркивало ее руки и плечи. Казалось, что она уже долго наблюдала за ним, пока он стоял здесь, и что перед тем, как он вошел, она плакала.

Он хотел выйти из этой комнаты. Но, глядя на незнакомку, почувствовал, как раздражение смешивается в нем с какой-то пьяной страстью. Она казалась такой податливой, эта девушка, и вокруг головы светились, как ореол, выбившиеся из аккуратной прически пушистые прядки.

Не понимая, что делает, Тонио пошел к ней. Однако не только ее красота влекла его. Девушка казалась ему всеми брошенной, нуждающейся в участии. «Плакала, плакала, — думал он, — почему она плакала?» Он был очень пьян. Оступившись, опрокинул свечу, та погасла, и к потолку потянулся едкий дымок.

И вдруг он оказался прямо перед незнакомкой и восхищенно заглянул в ее дымчато-синие глаза, в которых, казалось, не было никакого страха перед ним.

Никакого страха. Никакого страха. Да и почему, Господи, должна она его бояться? Он стиснул зубы. Он не собирался трогать ее. И тем не менее протянул руку.

И внезапно, беспричинно, ее глаза снова наполнились слезами, и она горько заплакала.

И сама положила голову ему на плечо.

Это был мучительный момент. Полный ужаса. Мягкие золотистые волосы, касавшиеся его лица, пахли дождем, и в вырезе ее платья он увидел ложбинку между ее грудями. Он понял, что если сейчас же не уйдет, то непременно ударит девушку, совершит какое-то страшное насилие, и в то же время продолжал крепко, до боли стискивать ее в своих объятиях.

Потом он приподнял подбородок девушки и накрыл ее губы своими. И тут, вскрикнув, она стала отчаянно сопротивляться.

Кажется, он даже упал. Она была уже далеко, далеко от него, и ее взгляд в полумраке был столь невинным и в то же время исполненным такой душевной муки, что, повернувшись, он опрометью вылетел из комнаты и бежал до тех пор, пока не оказался среди столпотворения танцующих пар.

— Маэстро, — бормотал он, вертя головой направо и налево, и, когда Гвидо вдруг взял его под руку, стал горячо убеждать учителя, что им нужно уходить.

Какая-то немолодая женщина кивала ему. Стоявший рядом с ним человек объяснил ему, что маркиза хочет с ним потанцевать.

— Я не могу, — покачал он головой.

— Нет, можешь, можешь, — прозвучал совсем рядом тихий голос Гвидо.

Тонио почувствовал руку маэстро на своей пояснице.

— Проклятье, — прошептал он. — Я хочу выбраться отсюда... вы должны помочь мне... добраться до консерватории.

Но он уже кланялся этой старухе, целовал ей руку. У нее было такое приятное лицо, со следами былой красоты, и в ее сморщенной руке, протянутой ему, виделось такое изящество.

— Нет, маэстро, — шептал он как в бреду.

Она легко повернулась на белых туфельках. Комната кружилась у него перед глазами. Только бы не встретить ту светловолосую девушку! Он сойдет с ума, если она вдруг появится, и все же если бы он только мог объяснить ей...

Но что?

Что он не виноват, что она не виновата.

Они стояли лицом друг к другу, маркиза и он. Грянула кадриль, и каким-то чудом он шагнул вперед, поклонился партнерше и резко двинулся вдоль длинной линии пар точно так же, как делал это тысячи раз, но снова и снова на какие-то мгновения забывая, что делает.

Появился Гвидо. Какие же большие у него глаза, слишком большие для его лица!

И вот уже он опирается на руку Гвидо, что-то кому-то говорит, извиняется, уверяет, что должен уйти отсюда, должен оказаться в своей комнате, в своей собственной комнате, или же они должны сейчас подняться на гору. Да, подняться на гору, ведь это единственное, чего он не смог позволить себе, это было просто нестерпимо.

— Ты устал, — сказал Гвидо.

— Нет, нет, нет, — замотал головой Тонио.

Он не мог никому в этом признаться, но мысль о том, что он никогда больше не сможет лечь с женщиной, была невыносимой. Он готов был кричать и биться головой о стену. Где она, эта девушка? Он никогда, ни на миг не верил, что Алессандро был способен на такое! Ведь мама была таким ребенком, а Беппо... Невероятно! А Каффарелли? Что же он на самом деле сделал, когда остался с ними наедине?

Гвидо помог ему сесть в карету.

— Я хочу подняться на гору! — повторял Тонио яростно. — Оставьте меня одного! Я хочу туда, я знаю, что делаю!

Карета двигалась. Тонио видел над головой звезды и покрытые листвой ветви, склоняющиеся так низко, словно им хотелось прикоснуться к нему, чувствовал теплый бриз на лице. Если бы сейчас он подумал о маленькой Беттине в гондоле, о мягком сплетении ее рук и ног, о нежной, как шелк, плоти между ее бедрами, он бы сошел с ума. «Запретите мне! Ноги моей там не будет, пока... и тогда...»

Он рухнул на Гвидо. Они стояли у ворот консерватории, и Тонио сказал:

— Я хочу умереть.

«Чем открыть тебе мою боль, лучше умереть».

И тогда он снова услышал голос отца: «Веди себя как мужчина».

Поднимаясь по лестнице в свою комнату, он уже ничего не чувствовал.