Маркиз де Сад назвал Италию — он посетил ее в 1776 году и встречался с Кавалером, который в то время готовился отбыть в очередной отпуск, — «самой красивой страной мира, населенной самыми отсталыми в мире людьми». Счастлив тот, кто много странствует: приехал и уехал, полный впечатлений, и те постепенно превращаются в суждения, а со временем — в ностальгию. Но каждая страна по-своему мила, как мил и каждый народ. В каждом фрагменте, в каждой частичке сущего есть что-то милое!

Через четыре года после первого отпуска Кавалер и Катерина вновь приехали в Англию и вновь пробыли там около года. Незначительность занимаемого Кавалером поста становилась все более очевидной — английских министров куда больше интересовало восстание в американских колониях и соперничество с Францией, — но его вклад в науку и в дело развития общественного вкуса ценились как никогда. Кавалер стал символом — таким же, как звезда и красная лента ордена Бани, в которых он позировал перед сэром Джошуа Рейнолдсом. На портрете он узнаваем безошибочно — благодаря эмблемам главных своих увлечений. Кавалер сидит у открытого окна на фоне увенчанной белой дымкой вершины Везувия, а на колене изящной, обтянутой белым чулком ноги покоится раскрытая книга, посвященная его коллекции ваз.

Порой на ассамблее, в театре, или на аукционе рядом с Чарльзом Кавалер вдруг вспоминал о вулкане. Он гадал: в каком состоянии сейчас, в этот самый миг, пребывает раздражительный Везувий? Кавалер явственно чувствовал жар на щеке, вибрацию под ногами, биение сердца в сонной артерии после трудного восхождения, потаенную пульсацию под внешней поверхностью лавы. Перед глазами вставала обрамленная валунами картина залива, изогнутые очертания города. Тем временем гости спокойно продолжали беседовать. Непостижимо, что он — здесь, а гора — там. Находясь в Англии, нельзя уразуметь суть Везувия. Конечно, и здесь случаются катаклизмы (исключительно холодная зима, лед на Темзе), но нет такого возвышающегося над миром самодержца — царя всех катастроф.

Где это он? Ах, да. Здесь. В Лондоне. Тут друзья, которых надо навестить, картины, которые надо купить, вазы, которые он привез, чтобы продать, доклад о последних извержениях, который надо зачитать перед Королевским обществом. Его ждет посещение Виндзора, завтрак с родственниками, поездки в Уэльс, в Катеринино поместье. Там мало что изменилось. Да и везде все по-старому, разве что Катеринина астма стала хуже. Друзья, казалось, привыкли к его постоянному отсутствию. Никто не считал нужным высказываться по поводу его загара, худощавости, моложавого вида. Его лишь поздравляли с достойным всяческой зависти положением — он имеет возможность постоянно жить в теплой стране, куда все мечтают поехать хотя бы ненадолго. И как это хорошо для дорогой Катерины. Кавалер превратился в экспатрианта. Он стал интересен тем, что он — оттуда. Впрочем, друзья по-прежнему журили Кавалера за его, как они выражались, «бесшабашность». Собирай, привози нам сокровища легендарной страны, но не надо так сильно рисковать на этом ужасном вулкане. Помни о судьбе Плиния-старшего. Это было больше похоже на визит в чужую страну, чем на возвращение домой.

Прошел год с момента возвращения на место службы. Чарльз писал, что в этом году Катеринино поместье должно принести хороший доход, рассказывал о недавно приобретенной скромной коллекции скарабеев и редких драгоценных камней. Также пришло письмо от Уолпола, близкого приятеля. Он извещал, что, к сожалению, не сможет приехать навестить Кавалера, как планировал. Письма в Лондон и из Лондона шли около месяца.

Обширная переписка — на английском, французском и итальянском — отнимала у Кавалера по три-четыре часа каждое утро. Он должен был посылать начальству в Лондон депеши с характеристиками главных действующих лиц местной политической сцены, самые нелицеприятные из которых составлялись шифром. Настоящие письма — Чарльзу, например, или Уолполу, или хорошему знакомому Джозефу Бэнксу, председателю Королевского общества, — непременно были длинными и затрагивали множество тем. Это могли быть события при дворе («политика здесь пребывает в упадке»), текущее состояние археологических раскопок, пошатнувшееся здоровье Катерины, новости касательно сексуальной активности местной знати и иностранных дипломатов, прелести недавней поездки на Капри или в деревеньку на побережье Амалфи, новые «красивейшие», или «истинно элегантные», или «любопытные» приобретения и вулкан («источник мудрости и вдохновения»). Хитросплетенные любовные приключения занимают все время этих людей, упоминает Кавалер в письме к лорду Палмерстону. Сам же я занят совершенно другими делами, учитывая, что подобное проведение мною досуга было бы неприемлемо для Катерины, а кроме того, изучение естественной истории, археологии и вулканической деятельности поглощает меня всецело. Кавалер пишет записки об очередных выходках горы. Об опыте с электричеством, имеющим целью проверить один из экспериментов Франклина. О том, что обнаружил новый вид морских ежей среди прочей необычной живности, выловленной в скальной бухте неподалеку от летнего домика, который он теперь снимает в Посиллипо. О кабанах и оленях, убитых на охоте, и о бильярдных партиях, намеренно проигранных королю. Это письма, вдохновляющие на ответ. Вдохновляющие на сплетни, на пустую, но необходимую болтовню. Письма говорят: я все тот же. Мне не на что жаловаться. Мне хорошо. Здешняя жизнь не изменила меня, у меня все те же, усвоенные дома, идеалы, я не одичал.

Иногда он чувствует себя в ссылке, иногда — дома. Здесь так спокойно. Ничто не меняется: Неаполь красив как на картинке, главное занятие богатых — развлечения. Король развлекается крайне экстравагантно, Кавалер — крайне эклектично.

Он пишет и рекомендательные письма… для музыканта, уволенного из оперы, для священнослужителя, рассчитывающего на более высокий сан, для наводняющих живописный город немецких и английских художников, для торговца картинами, для пятнадцатилетнего рыжеволосого ирландского тенора, нищего и невероятно талантливого (его вскоре ждет всемирная известность): Кавалер — неутомимый благодетель. Он выписывает для короля двух щенков ирландской гончей, выпрашивает у нелюбезного премьер-министра пятнадцать билетов на бал-маскарад во дворце (достать их совершенно невозможно) — живущие в Неаполе англичане возмущены тем, что их не пригласили.

Он пишет быстро, неровно, большими буквами, мало заботясь о пунктуации. Даже в чистовиках он делает кляксы и вымарывает слова — чрезмерная аккуратность ему не свойственна. Однако его (как и многих, кто в детстве страдал меланхолией) отличает повышенная самодисциплина. Он не отказывается ни от какой работы, ни от каких поручений — это входит в его широкие понятия о долге, благотворительности, взаимной выгоде.

Каждую неделю он получает несколько десятков просьб о помощи, патронате или каких-либо других актах благотворительности, при этом многие приходят из отдаленных владений неаполитанского двора. Один сицилийский граф просил содействия Кавалера в том, чтобы его восстановили в должности начальника археологических раскопок в Сиракузах, откуда, по его словам, он был изгнан в результате заговора, выношенного в Палермо. Этот же граф при распродаже имущества разорившихся семей сицилийской знати посредничал для Кавалера и помог заполучить несколько замечательных картин, в том числе обожаемого Корреджо (до сих пор непроданного!). Просьбы часто подкреплялись подарками — интересными сведениями или материальными подношениями. Так, монсеньор из Катании, обратившись к Кавалеру за помощью в получении должности архиепископа епархии Монреале, любезно сообщил, что на горе Этна есть место, где между двумя пластами лавы пролегает пласт глины. Каноник из Палермо, сопровождавший Кавалера при его единственном восхождении на Этну, вместе с прошением о помощи в продвижении по церковной службе прислал следующее: список найденных на Сицилии античных предметов, морские окаменелости из своей коллекции, каталог собранных за последние двенадцать лет камней, два куска лавы с Этны и один агат.

Наряду с репутацией «лица, к которому можно обратиться», Кавалер был известен как человек, которому можно рассказать о своем увлечении, интересе, о ярком событии. Живущий в Катании француз прислал ему подробное описание недавнего извержения Этны. Монах из Монте-Кассино намеревался прислать словарь неаполитанских диалектов. Впрочем, любой человек, достаточно любознательный и дерзкий для того, чтобы считать себя «всем интересующимся», должен ожидать большого потока писем от незнакомцев.

Люди слали Кавалеру поэмы и образцы вулканического пепла, предлагали на продажу картины, бронзовые шлемы, вазы, урны с прахом. Со всей Италии шли письма от директоров общественных библиотек: с благодарностями — за четырехтомник, посвященный коллекции ваз, за двухтомный фолиант писем о вулкане с прекрасными иллюстрациями выпестованного Кавалером местного художника — либо с просьбами прислать экземпляры упомянутых трудов. Житель Бирмингема, изготовитель коробочек из папье-маше, возносил Кавалера до небес за то, что тот предоставил ему и Джозайе Веджвуду образцы рисунков с древних ваз из своей коллекции. Теперь эти рисунки повсюду распространяются на коробочках (на благо всего сословия, как он надеется) и на так называемом этрусском веджвудском фарфоре — что неминуемо должно способствовать развитию современного вкуса. Энтузиазм и особый талант к благотворительности связывали Кавалера с множеством разных миров. Ему предлагалось почетное членство в Академии Сиены и Берлинском обществе любителей природы (письмо пришло на французском). Председатель последнего также просил Кавалера прислать некоторое количество образцов вулканической породы для их коллекции. Какой-то молодой человек из Лечче умолял Кавалера вступиться за честь изнасилованной сестры, в благодарность предлагая рецепт чудесного лекарства, увеличивающего количество грудного молока. Один из агентов в Риме прислал калькуляцию: реставрация недавно приобретенных Кавалером фрагментов скульптур — барельефа с вакхическим сюжетом, маленького мраморного фавна и головы Купидона — обойдется в сто пятьдесят скудо. Из Вероны от Societa dei Litologi Veronesi пришел подписной лист на издание альбома ископаемых рыб с призывом к Кавалеру пожертвовать средства. Посланник в Риме от имени князя Ангальт-Дессау испрашивал содействия в сохранении редких изданий о находках в Геркулануме, опубликованных за последние два десятилетия Королевской геркуланумской академией. Некто из Ресины важно оповещал Кавалера о том, что высылает образцы вулканического пепла. Поставщик вина из Бонна почтительно интересовался, когда он может надеяться получить плату за сотню ящиков шамбергена, высланного Кавалеру полтора года назад. Изготовитель шелка из Патерсона, Нью-Джерси, посещавший Кавалера в прошлом году, прислал, согласно обещанию, копию отчета об используемых на неаполитанских шелковых фабриках методах фиксации красителей с помощью гидроокислов алюминия. Местный осведомитель описывал, каким именно образом французам на неаполитанских фелюгах удается ввозить контрабанду. Другой осведомитель подробно освещал обстоятельства восхождения к власти и последующей гибели Тито Греко, главаря калабрийских бандитов. Кто-то из Неаполя прислал амулет, охраняющий от дурного глаза. А кто-то из Позитано, обладатель дурного глаза, чей порог соседи еженощно заваливали рыбьей требухой, просил защиты.

Кавалер обладал феноменальной памятью. И редко что записывал. Все хранилось у него в голове: обязательства, суммы, перечни… феноменальное изобилие. Он отправлял списки необходимых для пополнения библиотеки экземпляров книготорговцам Парижа и Лондона. Переписывался с антикварами и другими продавцами произведений искусства. Торговался с реставраторами, упаковщиками, перевозчиками, страховыми агентами. Деньги отвлекали от сути коллекционирования — являясь как мерой стоимости, так и фальсификацией ее.

Чарльзу и торговцам картинами он жаловался, что цены на интересующие его вещи — картины и, хуже того, вазы — постоянно растут. Растут, в частности, из-за того, что он их собирает. Что повышает их ценность.

Сладкое бремя коллекционера (или законодателя вкуса… но все они, как правило, коллекционеры) — опережать остальных, но, когда другие начинают догонять, выпадать из конкурентной борьбы за то, интерес к чему сам же и создал. (Причем теперь, когда этим интересуются слишком многие, оно перестает казаться столь желанным.)

Некто — чаще всего это «он» — случайно находит нечто забытое, никому не нужное. Невозможно назвать такую находку открытием, назовем ее узнаванием. (С натяжкой — предчувствием открытия.) Он начинает собирать это нечто, или писать о нем, или делать и то и другое. Благодаря таким просветительским усилиям то, на что никто не обращал внимания, что никому даже не нравилось, становится объектом интереса или восхищения многих. Они тоже начинают собирать это. Цены растут. И так далее.

Творение Корреджо. Промежность Венеры. Этим можно по-настоящему владеть — пусть короткое время. Самым ценным предметом, когда-либо попадавшим в руки Кавалера, была римская стеклянная ваза с камеей первого века до нашей эры, и ею он владел всего один год. (А затем продал старой герцогине Портлендской за двойную цену.) И бог с ней. Вещей много. Сами по себе они не важны. Моногамии в коллекционировании не существует. Зрение неразборчиво в связях. Алчный взгляд всегда ищет нового.

Вы дрожите, когда вдруг обнаружили нечто. Но вы молчите. Нынешний владелец не должен догадаться о том, что значит для вас эта вещь. Ни к чему, чтобы он взвинтил цену или решил не продавать вовсе. Поэтому вы храните спокойствие, рассматриваете что-то еще, идете дальше или выходите, небрежно бросая, что зайдете потом. Это целое театральное представление: вы заинтересованы, но не чрезмерно, вам нравится, даже очень, но не настолько, чтобы купить. И вовсе эта вещь вас не околдовала. Вы вообще не готовы немедленно заплатить сколько попросят (или даже больше), лишь бы срочно завладеть ею.

Коллекционер — лицемер, обманщик, человек, чья радость всегда омрачена тревогой. Потому что всегда есть нечто большее. Или лучшее. То, что на шаг ближе к идеалу, к предмету, который явится достойным завершением коллекции, — и этим тоже необходимо завладеть. Однако идеальное завершение, которого алчет всякий собиратель, есть цель иллюзорная.

Полное собрание не обладает той завершенностью, к которой стремится коллекционер. Все до единой работы некоего умершего знаменитого художника могут — теоретически, практически это трудно себе представить — в конце концов быть собраны где-то во дворце, в подвале или на яхте. (Все до единой? А уверен ли ты, гордый владелец, что не найдется еще одной?) Но даже если такая уверенность существует, удовлетворение от обладания полным собранием неизбежно проходит, рано или поздно. Полное собрание — мертвое собрание. Оно не дает потомства. Создав его, вы постепенно начинаете к нему остывать. И вскоре вас посещает желание продать его или подарить музею и отдаться новым поискам.

Великие коллекции огромны, но не полны. Незавершенность — повод искать завершенности. Всегда есть нечто еще. Но даже если есть все — не важно что, — нужна лучшая копия (версия, издание) того, что уже есть; а если речь идет о массовой продукции (глиняной посуде, книгах, артефактах), тогда дубликат, на случай потери, порчи, кражи. Запасные копии. Тень коллекции.

Огромное частное собрание есть некий субстрат, который постоянно стимулирует, подхлестывает владельца. Не только возможностью пополнения, но и своей избыточностью. Коллекционер жаждет именно излишества, неумеренности, чрезмерности.

Этого чересчур много — но мне едва хватает. Тот, кто сомневается, спрашивая себя — нужно ли мне это? действительно ли необходимо? — не коллекционер. Коллекция — то, чего заведомо больше, чем необходимо.

Кавалер — на первом этаже, за приемной, где посетители ожидают, пока он сможет уделить им внимание, — в своем кабинете.

Комната производит впечатление захламленной. На столах древние терракотовые черепки, геммы; в шкафах — образцы лавы, камеи, вазы; стены завешаны картинами, одна из которых приписывается Леонардо. Гуаши местных живописцев — извержение Везувия. В окне — телескопы, нацеленные на залив. На одной из стен под карнизом вьется золотая надпись: «La mia patria é dove mi trovo bene» («Моя родина там, где мне хорошо»), и от нее в кабинете сквозит высокомерием. Здесь Кавалер проводит большую часть дня, любуясь своими сокровищами. Их форма, пишет он, проста, прекрасна, разнообразна и не поддается никакому описанию.

Кавалер — под землей, в подвале, на своей «свалке».

Здесь хранятся отвергнутые вазы, лишние картины, мешанина из саркофагов, канделябров, чрезмерно отреставрированных античных бюстов. Помимо малоинтересных, не достойных показа работ здесь прячутся и такие образцы античного искусства, известие о попадании которых в руки чужестранца не порадовало бы короля и его советников. Кабинет Кавалера посещают практически все, но мало кого из гостей допускают в подвальное хранилище. Всякий собиратель — потенциальный (если не фактический) вор.

Кто-то сказал: всего иметь нельзя — хранить негде. Современная шутка. Шутка, которую можно понять в наше время, когда мир перенаселен, когда пространство съеживается и крепнут теллурические силы. Во времена Кавалера подобное вряд ли прозвучало бы.

Вообще-то иметь можно порядочно. Это зависит от желания, а не от наличия площади хранения. Зависит от того, до какой степени вы хотите забыть самого себя — от того, насколько вам плохо.

Кавалер — в обсерватории, которую устроил на верхнем этаже, вдоль южной и западной стен особняка. Стоя на балконе за окном, занимающим половину круглой комнаты, можно, не поворачивая головы, полностью вобрать взглядом голубое небо, землю, залив. Как счастлив Кавалер: ни в одном европейском городе, в центре, нельзя видеть ничего подобного! А он еще и приблизил этот вид — оказавшись посреди него, будто на утесе. Или в камере обскура. Кавалер велел завесить вторую половину комнаты зеркалами, и в них на закате появляется призрак Капри, по ночам — залив, играющий лунными блестками, и, иногда, полная луна, встающая, кажется, из самого жерла вулкана.

Кавалер — на длинном парчовом сиденье, опоясывающем зеркальную часть комнаты. Он откинулся на подушки, читает книгу. Поднимает глаза. Как хорошо! Можно ли желать большего? Вот моя родина.

Кавалер — в гостиной на третьем этаже. Наблюдает за колонной серого дыма, поднимающейся, набухающей, повисающей в небе. Наступает ночь. Кавалер следит за продвижением мерцающей красным массы. Катерина в соседней комнате играет на спинете. Густой поток лавы ширится.

Кавалер — на склоне горы, с Бартоломео Пумо. Они одни. Два человеческих существа. Кавалер с кем-то моложе себя — привычная ситуация. Но Бартоломео — слуга, и Кавалер не ощущает потребности быть дядей. Кроме того, мальчик настолько скромен и настолько не подобострастен в обычном понимании этого слова, что Кавалер позволяет ему собой руководить. Приятно для разнообразия побыть нерешительным, ведомым. Здесь они на равных. В присутствии других Пумо играет подобающую роль, занимая положенное место в цепи общественной несправедливости.

К королеве прибыл с визитом брат, эрцгерцог Иосиф, и Кавалер повел венценосное семейство смотреть на новое извержение. Экспедицию, с тем чтобы обеспечить царственным особам максимальный комфорт, сопровождали сотни слуг, однако и они ничего не могли поделать с тем, что по мере приближения к кратеру воздух становился все горячее и горячее. Король начал раздражаться и велел поставить паланкин на землю.

Как же мне жарко! — взревел он.

Но этого следовало ожидать, — заметила королева и с усталым раздражением посмотрела на брата, уверенная в его понимании.

Ух, какая у меня холодная женушка, — захохотал король. — Не добьешься сочувствия. Он наклонился к соседнему паланкину. — Смотри-ка, братец, как я вспотел, — проорал король и, схватив изумленного шурина за руку, сунул ее себе под рубашку. Чудовищная фамильярность мгновенно вызвала у австрийского эрцгерцога приступ самого что ни на есть дурного настроения. Секунду спустя он объявил, что одноглазый мальчишка невыносимо дерзок, и счел необходимым со всей силы обрушить на его голову палку. (Осторожный Бартоломео всего лишь осмелился выкрикнуть, что там, где они сейчас находятся, оставаться небезопасно.) Кавалер же, обследовавший в это время горку пемзы, выброшенной вулканом, не смог его защитить.

Кавалер — отнюдь не демократ. Однако его холодному сердцу не чужды некоторые понятия о справедливости. Он не смог бы повторить подвиг своего деда — о котором рассказывали, будто тот, напившись в таверне, вышиб мозги мальчишке-прислужнику, после чего, так и не осознав, что наделал, удалился к себе в комнату. Смущенный хозяин вошел вслед за ним и сказал: «Милорд, знаете ли вы, что убили мальчика?» «Внесите в счет», — пьяно отозвался предок Кавалера.

Кавалер — в кабинете, составляет депешу лорду Палмерстону. Поднимает от бумаг глаза.

Они привезли это, — доносится от двери голос Катерины.

Это? Только не «это», моя дорогая. Мне обещали, что это будет «он».

Письмо проскальзывает под промокательную бумагу. Кавалер встает.

И где же это?

Она улыбается.

В ящике, — говорит она.

Что ж, надо пойти и выпустить его.

«Он» сидел в большом дощатом ящике со щелями, такой черный, что невозможно было различить очертания его тела, и отчаянно чесался. Глаза ярко сверкали. От ящика воняло. Тучный Винченцо, мажордом, величественно зажимал нос платком. Рядом с ним, тоже почесываясь, стояли два мальчика-пажа.

Слуги, должно быть, боятся, что вы начнете коллекционировать животных, — предположила Катерина.

Что же, в окрестностях много диких зверей, — ответил Кавалер. — Но к ним я планирую добавить лишь одного. — И, обращаясь к разинувшему рот Пьетро и хихикающему Андреа: — Не будем больше держать беднягу в заточении, давайте освободим его.

Андреа взял инструменты, сделал шаг к ящику.

Чего же ты ждешь? Смелее! Он тебя не обидит.

Он на меня смотрит, ваше превосходительство! Мне не нравится, как он на меня смотрит.

Разумеется, он на тебя смотрит. Ему интересно, что ты за зверь.

Мальчик застыл на месте с широко раскрытыми глазами. Над верхней губой выступил пот. Кавалер отвесил ему шутливую, даже нежную, затрещину, взял ломик и молоток и начал открывать ящик сам.

Не успел он отодрать и несколько досок, как в образовавшееся отверстие с пронзительным криком выскочила глянцево-черная индийская обезьянка и прыгнула Кавалеру на плечо. Слуги отшатнулись и перекрестились.

Видите, какой он добрый.

Обезьяна уперлась лапкой в парик Кавалера и издала негромкий клич. Похлопала по парику. Затем, сжимая и разжимая пальчики, исследовала черную ладошку. Кавалер потянулся, чтобы снять обезьяну с плеча, но та оказалась проворнее и соскочила на пол. Кавалер крикнул, чтобы дали веревку. Он приказал поместить обезьяну в главную подвальную комнату, привязать и создать все необходимые удобства. После чего вернулся в кабинет, закончил депешу, полистал, уделяя особое внимание вопросам правильного питания, одну из книг об обезьянах, полученных от лондонского поставщика, и начал письмо Чарльзу. Когда через час Катерина пришла звать его к ужину, Кавалер велел, чтобы обезьяну тоже покормили.

Плошку риса и плошку козьего молока с водой и сахаром, — со знанием дела распорядился он.

Во второй половине дня он спустился в подвал проведать нового питомца. Того разместили у высокого углового окна, расчистили там место, постелили постель. Плошки были пусты. Обезьяна бросилась к Кавалеру, но ее не пустила цепь. Я же говорил про веревку, подумал Кавалер. Достаточно и веревки. Обезьяна загремела цепью и начала, почти не переводя дыхания, издавать пронзительное «у! у! у! у!», — это продолжалось самое малое минут десять. Наконец она устала и, часто дыша, улеглась. Кавалер подошел, сел на корточки и стал поглаживать черную голову, перебирать длинную шерсть на руках, пробежал пальцами по животу и ногам. Обезьяна каталась на спине, отвечала на ласку тихим горловым урчанием, а когда Кавалер перестал ее гладить, схватила за большой палец и подтащила его руку к своему животу. Кавалер отстегнул цепь, поднялся и стал ждать, что будет делать обезьяна. Она поглядела на Кавалера, потом обвела взглядом комнату, лес окружающих предметов. Кавалер мысленно приготовился к тому, что обезьяна снова вскочит на него. Она же с мудрым видом кивнула новому хозяину, легко вспрыгнула на голову Цицерона (копия, семнадцатый век, мелькнуло в голове Кавалера) и стала лизать мраморные кудри. Кавалер рассмеялся.

Кавалер — в кабинете, заканчивает очередное письмо Чарльзу. Обезьяна свернулась у ног мраморной Минервы, спит или притворяется, что спит. На ней малиновый жилетик (такие носят местные крестьяне), оставляющий открытыми волосатые бедра и длинный толстый хвост. Она вполне освоилась. Самый маленький гражданин маленького частного государства. Кавалер добавляет в постскриптуме: Я практически неразлучен с чудесной обезьянкой из Восточной Индии. Это очаровательное живое создание, которому менее года от роду и которое не только является для меня новым источником забавы, но и дает новый повод для размышлений.

Во времена Кавалера знатоки природы с восторгом — объявляя себя потрясенными до глубины души — отмечали сходство между обезьяной и человеком. Но обезьяны значительно более людей животные общественные. Когда обезьяна одна, в ней не может выразиться вся обезьянья природа. Одинокая обезьяна суть изгнанник — и приступы депрессии обостряют ее врожденные умственные способности. Будучи в одиночестве, обезьяна лишь удачно пародирует человека.

Джек, продолжает Кавалер, так я назвал его, Джек, обладает умным угольно-черным лицом, обрамленным светло-коричневой бородкой. Вопросы разумности Кавалер наиболее подробно освещает в письмах тем корреспондентам, чьи умственные способности уважает. Джек разумнее многих, с кем мне выпала судьба общаться здесь, пишет Кавалер Уолполу. Движения его утонченнее, а манеры — благороднее.

Кавалер — в комнате, куда ему подают завтрак. Рядом столик, на котором лежат камеи, инталии, добытые из кратера куски лавы и пемзы; стоит новая, только что купленная ваза. Джек рядом. Меньше чем за месяц он сделался таким ручным, что приходит на зов Кавалера, садится с ним за стол и грациозно таскает с хозяйской тарелки кусочки яйца или рыбы. Жидкости — а он любит кофе, шоколад, чай, лимонад — Джек обычно поглощает так: обмакивает костяшки черных волосатых пальцев в чашку и после облизывает их. Впрочем, когда он сильно хочет пить, то хватает чашку обеими руками и пьет как человек. Из того, что ест Кавалер, Джек особенно любит апельсины, инжир, рыбу и сладости. Вечером он иногда получает стакан мараскина или местного везувианского вина. Кавалер, почти не употребляющий спиртных напитков, любит, когда его гости наблюдают за Джеком, макающим и облизывающим черные пальчики. Он, этот сморщенный бородатый ребенок, пьянеет так, как пьянеют дети: становится непослушным, а потом внезапно, в неловкой позе, засыпает.

У Джека богатый запас ракушек, цветов, пуговиц, которыми он играет и которые внимательно рассматривает. У него удивительно проворные пальчики. Он тщательно чистит виноградину, потом кладет перед собой и долго, вздыхая, на нее взирает, прежде чем отправить в рот. У него есть спортивное развлечение — охота на насекомых. Он выискивает пауков в трещинах стен особняка и ловит мух одной рукой. Часто, уставившись большими, поразительно круглыми глазами на инструмент, Джек наблюдает, как Кавалер упражняется в игре на виолончели. На еженедельных музыкальных ассамблеях Кавалер стал усаживать его перед гостями. Но нередко, слушая музыку — музыка определенно ему нравилась, — Джек начинал грызть коготки: возможно, музыка его еще и нервировала. Он зевал, мастурбировал, искал вшей в длинном хвосте.

Иногда расхаживал из стороны в сторону или не отрываясь глядел на Кавалера. Может, ему было скучно. Кавалер не знал, что такое скука.

Джек был мил, чрезвычайно доверчив. Он ходил с Кавалером за руку, помогая себе при ходьбе другой рукой. Кавалеру приходилось склоняться на один бок. Это ему не нравилось, он не нуждался в суррогатном ребенке. В его отношении к питомцу появилась едва заметная жестокость, он начал дразнить Джека, лишать каких-то милостей. Солил молоко. Стукал по голове. «У! у! у! у!» — жаловался Джек, хватая хозяина за руку, когда тот по утрам приходил навестить питомца. Кавалер отбирал руку.

В одно прекрасное утро Кавалер, явившись в подвал, обнаружил, что обезьяний тюфяк пуст. Джек перегрыз веревку и сбежал. Раздраженный Кавалер закрылся в кабинете. Слуги, чертыхаясь, перевернули вверх дном все комнаты. На третий вечер Джека нашли в винном подвале. В руках у него был изгрызенный почти до неузнаваемости фолиант в кожаном переплете — работа Пиранези по каминным полкам. Алессандро потянулся, чтобы накинуть на обезьяну веревку. Джек оскалил зубы — и укусил слугу. Позвали Кавалера. Джек уворачивался, но все же позволил взять себя на руки. И попытался стянуть с Кавалера парик. Кавалер ухватил обезьяну крепче. Создавалось впечатление, что за время отлучки Джек вспомнил о своей природе и сделался большей обезьяной, чем был до этого, — хитрой, скандальной, похотливой, плутоватой. Кавалер хотел видеть в питомце не ребенка, а скорее протеже, шута… а бедный Джек любил его самозабвенно и подчинялся требованиям. Тогда-то и началась настоящая дрессировка, его истинное служение Кавалеру.

Тот научил Джека имитировать отрешенный взгляд ценителя искусств, проделывать перед посетителями, рассматривающими коллекцию, разные трюки. Поднимая глаза, гости вдруг обнаруживали, что дрессированная обезьянка Кавалера тоже изучает через лупу вазу, или с ученым видом листает книгу, или вертит в лапках камею, подносит ее к свету. Очень ценная вещица. Да-да. Определенно. Вижу, вижу. Очень интересно.

Джек, приставив лупу к глазу, щурился, поднимал голову, чесал в затылке, снова возвращался к изучаемому предмету.

Не подделка ли?

Подделка!

Подделка!!

Затем, смягчившись, Джек ставил вещь на место. (Если бы обезьяны умели улыбаться, он улыбался бы.) Мол, проверил на всякий случай. Осторожность не повредит.

Гости Кавалера смеялись над обезьяной. Кавалер смеялся над собой.

Кавалер позволял обезьяне донимать слуг и даже Катерину. Она не любила демонстрировать неприязнь к тому, к чему муж питал склонность, и сумела привязаться к Джеку. Тот же всегда с нетерпением ждал момента, когда Катерина выйдет из комнаты в ватерклозет, летел следом и приставлял глаз к замочной скважине. При Катерине Джек усердно мастурбировал. Хватал за пенис пажа Гаэтано, когда Кавалер брал его с собой на рыбалку. Скабрезные выходки питомца забавляли хозяина. Кавалер не очень сердился, даже когда Джек разбил вазу (не из ценных, разумеется, стоит ее склеить, и никто не заметит разницы). В жизни Кавалера Джек был маленьким примечанием, гласившим: все пустое, все пустое.

Кавалер с Джеком стояли в самом центре концентрических кругов сарказма, из которых, казалось, состоял мир. Зоопарк общественного устройства был полностью предсказуем: нового дипломатического назначения он не получит. Жизнь расписана до самого конца — интересная, спокойная, не потревоженная страстью. Сюрпризы преподносил один лишь вулкан.

1766, 1767, 1777… 1779. Каждое следующее извержение было сильнее предыдущего, каждое предвещало грядущую катастрофу. Последнее оказалось самым сильным. Двери и окна летнего дома в Портичи раскачивались на петлях. Джек нервно прыгал, прятался под столами, бросался к Кавалеру на колени. Катерина, в душе питавшая к обезьяне почти такое же отвращение, как и слуги, изображала заботу о бедной крошке: как ему, должно быть, страшно. Обезьяне дали опия. Катерина вернулась к клавесину. Милая Катерина, подумал Кавалер.

Наблюдая с террасы, он видел, как из кратера один за другим вырываются клубы белого пара. Постепенно облако стало в три раза больше самой горы и заполнило небосвод. Белое все больше прорастало черными прожилками, в точности как описал Плиний-младший: Candida interdum, interdum sordida et maculosa(иногда белые, иногда пятнистые, грязные). Он имел в виду земляную пыль, поднимаемую в воздух вместе с паром. Затем случился летний шторм, потом тропическая жара, а через несколько дней из жерла вырвался огненный фонтан. По ночам гора светилась тусклым зловещим светом, и можно было читать в постели. В письме Королевскому обществу Кавалер описывал черные штормовые облака, яркий огненный столб, раздвоенные молнии: зрелище скорее прекрасное, чем пугающее.

Нам свойственно очеловечивать вулкан, наделять его чувствами — жестокостью, равнодушием, стремлением к разрушению — в том объеме, в котором они присущи нам самим. Зверские фантазии, которые маркиз де Сад увез с собой из Неаполя после пяти месяцев пребывания у бездействующего тогда Везувия, могло спровоцировать любое другое страшное природное явление. И через много лет в «Джульетте» неизбежно появилась следующая сцена у вулкана: она взбирается к вершине в сопровождении двух мужчин, одного из которых, утомительного господина, вскоре сбрасывает в огненную пропасть, а с другим, приятным, совокупляется на краю кратера.

Пресыщенный Сад не постигал ровной, безмятежной страсти. Кавалер не боялся угасания чувств. Гора рождала в нем желание созерцать. Каким бы шумным ни был Везувий, он дарил Кавалеру то же, что и коллекция: острова тишины.

Май 1779 года. На склоне. Везувий светится тусклым оранжевым светом. Кавалер, широко раскрыв бледно-серые глаза, стоит неподвижно. Земля дрожит под ногами. Поднимающийся раскаленный воздух шевелит брови, ресницы. Дальше идти нельзя.

Опасность таит не земля, а невыносимый, смертоносный воздух. Они с Бартоломео, с трудом удерживаясь на ногах, пригибаясь к земле из-за клубящегося дыма и падающих камней, идут по диагонали, прочь от потока лавы, по ветру, чтобы их не захлестнуло дымом. Вдруг направление ветра меняется, и в лицо летят обжигающие струи серы. Повсюду — ослепляющий, удушающий дым. Спускаться невозможно.

Слева — расщелина. Справа — поток лавы. Ничего не понимая, Кавалер озирается по сторонам. Где Бартоломео? Он словно растворился в дыму. Где же он? Ах вот, идет не в ту сторону, кричит и манит Кавалера. Сюда!

Путь преграждает широкий, не менее шестидесяти футов, страшный поток рыжей зернистой лавы.

Сюда! — кричит Бартоломео, показывая на другую сторону.

Одежда Кавалера начинает дымиться. Дым разрывает легкие, ест глаза. Впереди — огненная река. Я не буду кричать, говорит себе Кавалер. Но это — смерть.

Идите же! — кричит Бартоломео.

Не могу, — стонет Кавалер, и сознание словно отступает.

Мальчик бежит к потоку лавы. Удушающий дым, крики Бартоломео — Кавалер ушел глубоко в себя. Бартоломео ступает на корку, стягивающую поверхность лавового потока, и идет по ней. Те, кто следовал за Христом по воде, удивлялись меньше, чем теперь Кавалер. Мальчик не проваливается. Кавалер идет за ним, идет, будто по живой плоти. Если не останавливаться, верхняя корка выдерживает вес тела. За какие-то секунды страшный переход совершился. На другом берегу они, выкашливая ядовитые пары, снова оказались на подветренной стороне. Рассматривая обгоревшие ботинки, Кавалер исподтишка бросает взгляд на Бартоломео. Тот грязным кулаком трет свой видящий глаз. Это ведь мой талисман неуязвимости. Кавалер со своим Циклопом, Король Кубков со своим Дураком — не то чтобы совсем неуязвимый, но все-таки в безопасности. С ним — в безопасности.

Август 1779 года. Суббота, шесть часов. Сильнейший подземный толчок должен был по меньшей мере пошатнуть фундамент виллы Кавалера, которая стояла у самого подножья горы — если не хуже. Но Кавалер в это время был в городском доме и спокойно смотрел из обсерватории на фонтаны докрасна раскаленных камней. Через час в воздух взметнулась огненная струя. Она быстро достигла невероятной высоты вдвое большей, чем высота горы, — огненная колонна в десять тысяч футов, усыпанная черными точками дымных облачков, прорезаемая мгновенными зигзагами молний. Солнце исчезло. Черные тучи накрыли Неаполь. Закрылись театры, открылись церкви, сформировались процессии. Улицы заполонили люди, они стояли на коленях со свечами в руках и возносили мольбы святому Януарию. В кафедральном соборе кардинал воздел к небесам фиал с кровью святого и начал согревать его руками. Это достойно того, чтобы посмотреть поближе, сказал Кавалер — имея в виду гору, а не чудо. Он послал за Бартоломео и на лошади отправился по тускло освещенным улицам из города, в ночь, по темным дорогам, мимо черных скелетов деревьев и обугленных виноградников к полыхающей горе.

Неожиданно извержение прекратилось, и, если не считать тлеющих на Везувии углей и небольших потеков лавы на верхних склонах, повсюду воцарилась темнота.

Через час, когда на небо выкатилась круглая луна, Кавалер доехал до деревни, расположенной на одном из нижних склонов. Дома были наполовину погребены под вулканическими выбросами, под пылью, колышущейся от жара. Луна взошла выше и осветила мертвенным светом черные, изломанные, чешуйчатые дома.

Спешившись и передав поводья Бартоломео, Кавалер осмотрелся. Улицы залиты лунным светом, всюду мерцающий пепел, тусклые камни. Деревня завалена валунами весом до ста фунтов; дома почти не пострадали, но окна все разбиты. Кое-где провалились крыши. К Кавалеру подходили люди с перепачканными сажей лицами и с головешками в руках. Каждый хотел рассказать свою историю. Да, они оставались в домах, что еще было делать. Некоторые пробовали выйти, прикрывая головы подушками, столами, стульями, крышками винных бочек, но пришлось отступить — они не могли дышать от жара, пыли и серы. Кого-то сразу ранило камнями. Кавалер наслушался ужасов. Затем его отвели посмотреть на семейство, которое спряталось раньше времени, накануне, и загадочным образом погибло. («Никто не заставлял их идти в погреб, ваше превосходительство, и сидеть там!») Перед низким входом в погреб один из жителей деревни прошел вперед и осветил головешкой печальную немую сцену. Мать, отец, девять детей, несколько кузенов и бабушка с дедушкой; все сидят выпрямившись, прислонясь к земляной стене, и глядят прямо перед собой. Одежда цела. Лица не искажены — значит, они умерли не от удушья. Все в их внешности обычно, за исключением волос, безжизненных волос, посыпанных белой пылью. Из-за них — крестьяне не носят париков — мертвые похожи на статуи.

Интересно бы знать наверняка, отчего они умерли, думает Кавалер. От мощного, направленного именно сюда подземного толчка? От проникновения в погреб струи смертоносного вулканического газа? В ответ на его мысли из-за спины раздается голос мальчика, юного Бартоломео. Они умерли от страха, милорд.