Дар

1

Когда три женщины в семье готовят на одной кухне — быть беде. Проблемы обязательно начнутся уже за завтраком. Кто-то наверняка предпочтет яичнице яйца вкрутую. Кто-то обязательно возмутится замечанием, слишком близким к критике. Кто-то, несомненно, хлопнет дверью, бросив через плечо, что она не голодна или что она все равно не завтракает, причем много лет. В доме Спарроу царила та вежливость, которая намного хуже визга и брани. Это была холодная пелена недоверия. Когда кровные родственники так осторожно общаются, когда они так вежливы, то вскоре им уже не о чем говорить. Остаются лишь любезные фразы, которые настолько ничего не значат, что их вполне можно произносить в беседе с незнакомым человеком. «Передай масло; открой дверь; увидимся после школы. Снова дождь. Светит солнце. Холодно. Пес поел? Окно закрыто? Куда идешь? Почему так вышло, что я абсолютно тебя не знаю?»

Подобные фразы не способствуют сплочению семьи, и все же у Элинор Спарроу оставалась надежда. Действительно, они с Дженни и десятком слов не перекинулись с тех пор, как она здесь поселилась; за обеденный стол они уселись вместе только один раз — и то лишь потому, что настояла Стелла. Попытка ни к чему не привела — теплый пирог со спаржей съели в неловком молчании — и больше не повторялась. Тем не менее ничего нельзя знать наперед. Особенно если дело касается семьи. К примеру, думаешь, что с каким-то человеком покончено, а потом вдруг раз, и он появляется, когда меньше всего этого ждешь. Ну кто мог себе представить, что Дженни Спарроу вновь поселится в Кейк-хаусе? В Юнити — уж точно никто. Даже в целом штате, Элинор могла бы побиться об заклад. И тем не менее вот она, Дженни, спит на лучших простынях, сшитых вручную и подаренных Амелии Спарроу восемьдесят лет назад в благодарность за то, что она облегчила роды Маргарет Хатауэй, родившей младенца Илая, теперь уже настолько старого господина, что пассажиры должны повторять адрес дважды, когда усаживаются к нему в такси, но и тогда нет гарантии, что их не доставят в другое место.

Элинор постаралась на славу, когда готовила комнату для Дженни. Она сама вымела пол, чтобы не осталось ни паутины, ни мышиного помета; открыла окна, впуская свежий воздух. На бюро она поставила вазу со срезанными ветками персиковых деревьев, что росли на холме: Элинор хорошо сознавала, что Дженни не захочет ни одного цветка из ее сада. Это был хороший выбор; бутоны, раскрывшись, наполнили комнату запахом персиков и летним жаром.

Бог любит троицу, как всегда говорила бабушка Элинор. Первой приехала Стелла, потом и Дженни, так не будет ли разумным надеяться на столь же невероятное продолжение? Разумеется, Элинор не ожидала, что ее болезнь даст обратный ход — с каждым днем она все больше слабела, дольше спала и меньше ела, — но, возможно, роза в северном углу сада на самом деле окажется голубой. Не менее невозможное событие, чем возвращение дочери. И вот она Дженни, живая и здоровая, умывается по утрам холодной водой (кран с горячей вечно барахлит в Кейк-хаусе), варит себе чашку крепкого кофе из смолотых вручную зерен (электрическая кофемолка сломалась) и отправляется в чайную, куда устроилась на работу.

Разве голубая роза — более фантастическая небылица, чем идея, что внучка Элинор, чьи первые тринадцать лет она пропустила полностью, теперь помогает ей в саду в солнечные дни? Смеется над птицами, шныряющими у граблей, которыми она разбрасывает перегной, отмахивается от пчел, лениво жужжащих в сыром апрельском воздухе. Если цветы действительно окажутся голубыми, то у Элинор будет чувство, что она чего-то достигла, оставила свой след. Другая, более нетерпеливая женщина могла бы разрезать бутон гибрида и заглянуть внутрь, но Элинор знала, что нельзя судить об оттенке по нераспустившемуся цветку. Желтые вьющиеся розы в бутоне кажутся оранжевыми, белоснежные флорибунда могут иметь розовые прожилки, которые исчезают, как только лепестки раскрываются в светлый день.

«Мы понимаем, что нам нужно, когда получаем это», — как-то сказал Брок Стюарт. Элинор убеждалась в его правоте каждый раз, слыша голос Дженни в передней, или когда, отрываясь от работы в саду, поднимала глаза на окна и видела в кухне свет. Она убеждалась в этом, когда начинал свистеть чайник на задней горелке, когда хлопала дверь черного хода, когда дом, в котором она жила, переставал быть пустым. Она не понимала, насколько одинока, до тех пор, пока не перестала быть одинокой. Она отрезала себя от людей, совсем как та роза «невидимка», что не выносила тяжести человеческого взгляда.

Элинор начала серьезно сомневаться в каждом из своих решений, и эта неуверенность привела ее к очень глупому поступку: она позволила доктору Стюарту отвезти ее в больницу Гамильтона на консультацию к онкологу. С одним условием: он не должен был обсуждать ее болезнь с лечащим врачом, доктором Мейер. Он не должен был обращаться с ней как с пациенткой, едва они пересекут городскую черту.

— Ты меня отлично знаешь и можешь быть уверена, я не стану вмешиваться в твою жизнь, если только сама не захочешь, — сказал доктор Стюарт.

И тем не менее когда Элинор вышла после консультации в вестибюль, то увидела, что он беседует с доктором Мейер. «Безнадежно», — донеслось до нее. Или это было «безрадостно»? А может быть, и «радужно», или, кто знает, это мог оказаться совершенно новый язык, который ей никогда не суждено понять.

— Ты обещал, что не будешь обращаться со мной как с больной, — сказала она Броку Стюарту, когда они вышли из больницы. Она так разозлилась, так разочаровалась в его поступке, подорвавшем ее доверие, что едва могла дышать. — Ты поступил бездушно. Как ты мог мне солгать?

Возможно, именно это слово и прозвучало в вестибюле. «Бездушно».

— Я не лгал, — обиделся доктор Стюарт.

Больше всего Элинор поразило то, что она не почувствовала его обман. Раньше она оценивала честность в человеке легко, как дышала. Но теперь даже дышать было больно, к тому же Брок ударил в самое больное место, совсем как когда-то Сол. Если бы не проклятая усталость, она бы вернулась домой поездом, она бы вообще больше никогда не заговорила с доктором. Чтобы спасти хотя бы остатки гордости, она прошагала прямо к машине, забралась внутрь и отказалась даже взглянуть на Стюарта.

— Я не обещал, что даже не поговорю с ней, — напомнил доктор Стюарт, садясь в машину. Он повернул ключ в зажигании, но не тронулся с места. — Ты меня отлично знаешь и можешь быть уверена, что я никогда и ничем не причиню тебе боль. Но я не могу остаться в стороне от твоих дел, Элли.

Она сразу поняла, что он говорит правду. Так оно и было, причем довольно долгое время, а она не обращала ни на что внимания. Они знали друг друга лучше, чем кого-либо другого на этом свете, но прежде никогда не признавались, как дороги им их отношения. Элинор не смотрела на доктора всю дорогу домой, но, когда его старенький «линкольн» остановился перед Кейк-хаусом, она повернулась к своему спутнику:

— Как ты смеешь дарить мне надежду при таком состоянии?

С тех пор на нее временами накатывал оптимизм, непрошеный и ненужный, когда, конечно же, было бы мудрее полностью сдаться. Любой понял бы, если бы она предпочла натянуть одеяло на голову. Если бы она закрыла глаза и приняла двойную дозу морфия, который приберегала на вечер. Ей бы следовало сжечь все, что хотя бы отдаленно напоминало надежду, в ярком пламени, а потом развеять по ветру пепел. Но вместо этого она позволяла надежде расцветать в душе. Пробуждалась с ней по утрам и засыпала по вечерам. Позволяла ей проливаться на землю дождем, орошавшим зеленую лужайку и собиравшимся в грязные лужицы, в которых в это время года откладывали яйца кусающиеся черепахи, преисполненные такой же надежды, как она, с нетерпением ожидая прихода того, что им больше всего было нужно в этом мире.

Что касается Дженни, чем бы она ни занималась в этом городе, ее преследовали две реальности — моет она, к примеру, посуду в старой раковине из мыльного камня, а сама мыслями в далеком прошлом: вспоминает, как выбиралась из окошка над этой самой раковиной в полночь и бежала на свидание к Уиллу, как спорила с матерью, как ясным осенним днем наблюдала за отцом, собиравшим листья в большие кучи возле каменной ограды.

Каждое утро, услышав бой часов в холле, Дженни вставала, чтобы разбудить Стеллу, и одновременно сама готовилась в школу. Она влезала в просторные черные слаксы, а ощущение было такое, будто натягивала старые джинсы. Расчесывая стриженые волосы, она думала, что ее черная грива достигает талии. В зеркале отражалось доверчивое лицо, а не то, каким оно стало позже, как будто она все еще была убеждена, что любовь победит, и выбрала единственно верную для себя тропу в жизни.

В тени лавра, в темных углах пустых комнат она видела девчушку, какой когда-то была, с длинными черными волосами, закрывавшими плечи. Девочка ходила за ней по пятам в ожидании, когда пройдет время и она вырастет. Раньше Дженни всегда торопилась, у нее не было даже минутки хорошенько подумать. Теперь она сожалела, что в свое время не открыла глаза и не задумалась над своим выбором, вместо того чтобы столько времени посвящать грезам, причем чужим грезам — совершенно бесполезное занятие. Вообще-то она радовалась, что не видит собственных снов, не без причины: ей всегда снились лабиринты, затейливые ловушки из живых изгородей, бетона или камня. В каждом сне она пыталась найти выход, но все ее жалкие попытки были обречены, и каждую ночь Дженни снова терялась, уходя все глубже и глубже в лабиринт.

Она понимала, что хотела сказать самой себе этими снами: она выбрала не ту дорогу в жизни, все ее решения заводили в тупик. Работа пошла Дженни на пользу: появилась причина уходить по утрам из Кейк-хауса, заводить будильник, одеваться и пересекать лужайку под радостное птичье пение. Она уходила из дома раньше Стеллы, и, возможно, от этого тоже была своя польза. Лучше не будить лиха теперь, когда они живут под одной крышей. Лучше пропустить завтрак, помалкивать, не затрагивать тем, способных привести к спору, а в данный момент круг этих тем был чрезвычайно широк, так что безопаснее всего было говорить о погоде, но и тогда часто возникали разногласия по поводу прогнозов.

Естественно, первый рабочий день показался Дженни невероятно долгим. С этим никто бы не поспорил. Она не представляла, что столько жителей заглядывают в чайную по дороге на работу или приходят во время перерыва на обед. И все они такие разборчивые в еде: майонез с этим, горчица с тем, чай с лимоном, кофе со сливками. К концу дня голова у нее гудела. Но по крайней мере, она ни разу не вспомнила Уилла Эйвери, предоставленного самому себе в ее квартире. Наверняка он водил в дом своих подружек, копил грязную посуду, оставлял заднюю горелку на плите включенной, а сам заваливался спать. По крайней мере, она не вспоминала и о Мэтте Эйвери, во всяком случае не очень часто. Изредка у нее всплывала перед глазами картина: Мэтт стоит на верхушке стремянки возле огромного дерева и машет им рукой. Такая глупая картина, даже смешная, с жужжащей бензопилой и пчелами, летающими вокруг Мэтта. Казалось бы, она легко могла не думать о Мэтте Эйвери, как не думала о его старшем брате, со всей этой суетой на работе — газированная вода или простая, нож или вилка. Но почему-то думала, он присутствовал в ее мыслях постоянно, словно пчела, залетевшая между окон: гудит без перерыва, чем бы ты ни занимался. Так чувствуют рубец от ожога.

— Некоторые женщины, отработав здесь один день, швыряли на пол фартук, и только я их и видела, — сказала Лиза Халл, когда к вечеру рассосался наплыв посетителей.

Лиза угостила Дженни лимонным пирогом и горячим кофе. Дженни не ела пирогов, но от кисло-сладкого шедевра Лизы нелегко было отказаться. Многие уверены, что когда кто-то тебя хорошо кормит, то невольно становишься с ним откровенным, и Дженни не была исключением из этого правила. Она задала вопрос, который в любое другое время постеснялась бы задать:

— Ты не шутила, когда сказала мне о Мэтте?

— Да брось ты, Дженни. Разве сама не замечала, как он всегда таскался за тобой и Уиллом? Как верный пес, следил за каждым твоим движением.

— Он боготворил Уилла.

— Он считал Уилла болваном, — фыркнула Лиза. — Сам мне говорил. По его мнению, брату было даровано все, что только мог захотеть в своей жизни человек, а Уилл взял и выбросил это в помойку.

— Цитата двадцатилетней давности, — снисходительно заметила Дженни.

— Всего лишь недельной, Дженни. Он заходил сюда выпить чаю. Заказал еще хлеб с маслом — свой любимый десерт, как ни странно.

Лиза улыбнулась, и Дженни поняла, что те, кто хорошо знает Лизу, видят в ней красавицу, а не простушку.

Новенькую заранее предупредили, что посетители часто приходят к самому закрытию — и точно, так и вышло, без десяти минут четыре в чайную заявилась Сисси Эллиот в сопровождении дочери Айрис. За окном моросил легкий дождь, и они нанесли лужи грязи. Синтия на кухне услышала поскрипывание ходунка и схватилась за голову, как от мигрени.

— Можете не говорить. Это мои бабушка с прабабушкой. Ну почему бы им не зайти в «Оловянную кружку» на шоссе?

Синтия тут же начала расплетать тоненькие косички, выкрашенные хной в ярко-красный цвет, как у светофора. Потом она набросила длинный белый халат пекаря, не позволявший увидеть, какая на ней короткая юбка, хотя никакие ухищрения не могли скрыть многоцветных леггинсов и черных ботинок с заклепками на толстой подошве. После чего Синтия принялась стирать темную помаду с губ и черную обводку вокруг глаз.

— Я обслужу их, — предложила Дженни, — расслабься.

— Вы даже не представляете, как я вам благодарна. Прабабка меня ненавидит. Я для нее как недостающее звено эволюции — уже не клоп, но еще и не человек.

— Не может быть, чтобы она была настолько зловредна, — уверенно сказала Дженни, прихватывая с собой листок с меню. Лиза и Синтия вдвоем уставились на нее. — Или может?

Айрис Эллиот, приятная с виду женщина, мать Генри, приходившаяся бабушкой Синтии и Джимми, выглядела смущенной, когда Дженни вручила обеим посетительницам по меню.

— Здравствуйте, дорогая. Простите, что пришли так поздно. Мы только на минутку. Маме захотелось чаю.

— Дженни Спарроу, — задумчиво произнесла Сисси, древняя старуха с заостренным лицом и мутными голубыми глазами. — Вы не та, чей муж сидит в тюрьме за убийство?

— Та самая.

Дженни порекомендовала лимонный пирог и домашнее песочное печенье, хотя на самом деле ей хотелось подать на этот столик тарелку гвоздей.

— Что ж, не волнуйтесь, — продолжила Сисси. — Мальчик Айрис, Генри, вызволит его, пусть он даже совершил самое серьезное преступление. Должно быть, ужасно иметь такого мужа, как Уилл Эйвери. Наверное, он измотал вас еще до того, как кого-то убил. Это видно по вашему цвету лица, знаете ли. Какая-то вы бледненькая.

— Он мне бывший муж, — сказала Дженни. — Мы развелись. И никакого преступления он не совершал.

— А как ваша бедная мать? — Наверное, Сисси совсем оглохла. Во всяком случае, слушать она точно была неспособна. — Как она? Такая же резкая, как всегда?

— Моя мать, — неожиданно для себя ответила Дженни, — живет как нельзя лучше. Но я обязательно передам ей от вас привет. — С этими словами она отправилась за сахаром и сливками. — Вы правы, — сказала она на кухне Синтии и Лизе. — Старуха — хуже не бывает. Она заставила меня защищать собственную мать. Никогда не думала, что доживу до этого дня.

— Плюньте ей в чай, — прошептала Синтия, — будет ей поделом.

Дженни подала чайник английского чая и две порции пирога, а Сисси Эллиот все не унималась:

— Так много людей разводятся, что мне не уследить. Разумеется, не в каждом случае речь идет о моральном падении. Скорее это напоминает эпидемию скоропалительных решений. В свое время любой мог бы вам сказать, что вы разрушите свою жизнь, если выйдете за Уилла. И вот результат — вы прислуживаете в чайной. Кстати, а где же моя правнучка? Она ведь находится на той же самой низкой ступени. Синтия! — громко позвала она.

Синтия Эллиот высунула голову из кухни:

— Привет, бабуль. Я мою посуду.

Айрис Эллиот помахала ей рукой.

— Продолжай, детка! — прокричала она внучке — Мы не будем тебя отрывать.

— Что она сделала со своими волосами? — не унималась старуха. — Выглядят чудовищно. И почему она моет посуду? Дома она ничего подобного не делает.

— Здесь ей платят, мама, — пояснила Айрис Эллиот — Это ее работа.

А на кухне Синтия Эллиот со злости добавила в раковину еще мыла.

— Ну и стерва, — отозвалась она о своей прабабушке, когда вернулась Дженни. Синтия была добрая душа, но сейчас она завелась, и волосы ее торчали во все стороны, как иголки у дикобраза. — Ничего, что я так говорю о родне? В окно не залетит молния и не убьет меня насмерть?

— Все в порядке, — успокоила ее Дженни. — Ты не понесешь наказания за свои мысли. А бабка на самом деле стерва.

Да что там, по сравнению с Сисси Эллиот ее мать Элинор казалась душкой, и от этой мысли Дженни стало как-то не по себе.

— Не очень-то в вас много сострадания, — заметила Лиза Халл, обращаясь к обеим. — Когда столько пепла вокруг, можно не сомневаться, что был пожар.

— Что это означает? — недоуменно поинтересовались Синтия и Дженни.

Обе не могли без смеха представить, как Сисси Эллиот ковыляет со своим ходунком на пепелище.

— Это значит, что когда кто-то становится таким противным, то, скорее всего, он прошел сквозь огонь. Эти ее комментарии на ваш счет отлетают от нее как искры, а она сама даже не подозревает, что вся выгорела изнутри.

— По-моему, Лиза хочет сказать, что это мы с вами стервы, — прошептала Синтия на ухо Дженни.

Открылась задняя дверь, и заглянула Стелла.

— Там в зале не твоя прабабка? — поинтересовалась она у Синтии, а когда та кивнула, Стелла добавила: — Я подумала, что лучше нам с ней не встречаться. По слухам, она питается жареными младенцами.

— Только по вторникам, — усмехнулась Синтия. — В остальное время она ест лимонный пирог.

— Ммм, пирог. — Стелла схватила кусочек себе — Так это в нее пошел Джимми? В свою прабабку?

— Она отказывается сидеть с ним за одним столом. Даже в День благодарения. Называет его «преступником» прямо в лицо.

Хотя Синтия училась двумя классами старше, она приняла Стеллу под свое крылышко, и обе часто вместе обедали в школе. Несколько раз брат Синтии пытался присоединиться к ним, но неизменно получал от ворот поворот, чему Стелла была бесконечно рада: ведь стоило ему оказаться рядом, как с ней происходило что-то странное, и она ненавидела себя за это порочное чувство, хотя и не знала его названия. Именно во время этих обедов с Синтией, под злобные взгляды Джимми, сидевшего в другом конце зала, Стелла узнала все о Сисси Эллиот, которая, оказывается, держала наготове кучу камней у входной двери на тот случай, если кому-то хватит наглости пройти по ее лужайке.

— А где же твой соучастник преступления? — пошутила Синтия. — Мне казалось, вы с Хэпом неразлучны.

Стелла открыла дверь пошире, и все увидели, что Хэп Стюарт тут как тут, стоит себе и ждет ее на заднем крыльце. Хэп просунул голову в дверь и попросил кусочек пирога с собой, если это никого не затруднит. Он чувствовал себя не совсем ловко в присутствии Дженни, но его улыбка совершенно обезоруживала, выдавая в нем добряка, — так и хотелось улыбнуться в ответ.

Стелла подошла к матери, пока та заворачивала для них пирог.

— Значит, ты продержалась свой первый день.

— С трудом, — призналась Дженни. — В жизни так много не работала.

На плече у Стеллы висел тяжелый рюкзак, другое плечо, сломанное при рождении, она всегда берегла. На девочке были джинсы, ботинки, старый дождевик, в котором Дженни, кажется, узнала свой, из далекого детства. Мокрые светлые волосы Стеллы были распущены по спине. Несмотря на такой вид, она выглядела повзрослевшей, с тех пор как переехала в Юнити.

— Но все равно ты выстояла. — Испугавшись, что это прозвучало как комплимент, Стелла добавила: — Теперь я могу сказать, что моя мать — профессиональная подавальщица пирогов. Домой вернусь поздно. Мы пока не закончили трудиться над нашим проектом. А можно мне еще один кусочек пирога на тот случай, если я встречусь со своим дядей?

— Дядей?

У Дженни слегка закружилась голова, не иначе оттого, что она провела весь день на ногах.

— Он спиливает то огромное старое дерево, что растет на углу Локхарт. Я уже его там видела. Он классный. Но так странно… он совершенно не похож на папочку.

— Это точно, — сказала Дженни. — Ничего общего.

— Позвони мне, — напомнила новой подруге Синтия, когда Стелла и Хэп уходили через черный ход.

Дженни и Синтия закончили убирать кухню, предоставив более сострадательной Лизе получить по счету у бабулек. Пусть в нее летят искры замечаний старухи Сисси. Пусть она тушит пожар.

— Пожалуй, я все-таки плюну в чай твоей прабабки в следующий раз, когда она придет, — поделилась Дженни своими мыслями с Синтией, жалея, что не общается со Стеллой так же легко, как с этой ярко-рыжей девочкой.

Синтия рассмеялась:

— Вот было бы здорово, если бы моя мать походила на вас. — Аннет Эллиот была, как ее муж Генри, адвокатом, и Синтия уже целый месяц с ней не разговаривала. — Что бы я ни сделала — все не так.

— Наверное, каждому хочется, чтобы его мать была кем-то другим.

— Особенно моей бабушке, — согласилась Синтия, — это точно.

Дженни тогда подумала: «Особенно мне», но в свете ужасного поведения Сисси Эллиот она поняла, что не заслуживает чьего-либо сочувствия. К этому времени она совершенно выбилась из сил, но все равно решила пойти домой пешком, думая, что прогулка и свежий воздух пойдут ей на пользу. Дождь почти совсем прекратился и теперь едва моросил, поэтому она отвергла предложение Лизы подбросить ее на машине.

— Купите себе велосипед, как у меня! — прокричала Синтия, проезжая мимо крыльца чайной и окатывая Дженни водой из ближайшей лужи. — Он отвезет вас, куда только хотите.

А куда она хочет? Дженни была слишком стара, чтобы купиться на зеленоватый свет весны или чистый влажный воздух, которым так легко дышится. Она не сомневалась, что Лиза Халл ошиблась. Они с Мэттом оба сильно переменились. Если бы не Лиза, она ни за что бы его не узнала. Для нее он был просто симпатичный мужчина, которого наняли спилить старое дерево и который дружелюбно помахал ей при встрече, как старой знакомой, не больше.

Из-за дождя дуб на углу Локхарт-авеню получил один день отсрочки. Мэтт удалял дерево медленно, по кусочкам, начиная с верхних веток, и он не хотел, чтобы ствол раскололся и превратился в верную мишень для молнии. С самого полудня Мэтт засел в библиотеке, в историческом отделе, и даже перекусил там сэндвичем из супермаркета с особого позволения миссис Гибсон, которая обычно не разрешала приносить еду в библиотеку, но для своего любимого читателя сделала исключение.

Мэтт особенно любил сидеть в зале старинных рукописей в дождливые дни; тогда он словно плыл к знаниям, ныряя в дневники Хатауэев, Эллиотов и Хэпгудов. Сегодня он работал над своей любимой темой, отмечая, как повлияла деятельность женщин из рода Спарроу на жизнь городка. Констанс Спарроу учредила спасательную станцию на самом краю болот, где позже был построен маяк, — и все потому, что ее муж был моряк и часто уходил в море. Корал Спарроу, предсказывавшая погоду с поразительной точностью, звонила в колокол молитвенного дома, предупреждая о надвигающихся бурях, тем самым она способствовала эвакуации половины городского населения во время урагана 1911 года, после этого случая на другом конце Локхарт-авеню была учреждена метеорологическая станция, действующая до сих пор и дающая прогнозы более точно, чем все метеорологи телевидения. Большинство городского населения знало, что благодаря Лиони Спарроу появилась пожарная бригада, позже превратившаяся в добровольный пожарный отряд. Но не многие знали, что первой акушеркой в Юнити стала Амелия Спарроу, и, если бы не ее способность облегчать участь матерей во время самых сложных родов, в городе вообще бы не было ни одного Хатауэя, включая старого Илая, так как Маргарет Хатауэй наверняка умерла бы во время родов, так и не произведя на свет своего единственного наследника.

— Все еще крутишь шашни с женщинами Спарроу? — поинтересовалась миссис Гибсон, когда Мэтт в конце дня принес ключ от зала и положил ей на стол.

Она и Марлена Эллиот-Уайт переглянулись. Они все никак не могли взять в толк, почему ни одна девушка в городе до сих пор не сумела подцепить Мэтта. Родная дочь миссис Гибсон, Сьюзен, изменила свое имя на Соланж и ездила в Бостон к какому-то женатику, так называемому художнику, который обращался с ней из рук вон плохо, тогда как здесь, в библиотеке, почти каждый день сидел в полном одиночестве Мэтт, свободный как птица.

— Надеюсь, я завершу работу к концу мая, — сказал Мэтт. — Это срок сдачи диссертации.

— Я слышала о твоем брате. — Миссис Гибсон понизила голос и обернулась, желая удостовериться, что Марлена не подслушивает, а то она вечно все докладывала своей мамаше Сисси и сводной сестре Айрис. — Говорят, он убил какую-то женщину в Бостоне.

— Да ведь это я тебе и рассказала! — возмутилась Марлена. Шепот коллеги ее ничуть не обманул. — И никакой это не секрет. «Бостон глоуб» и «Юнити трибьюн» напечатали полный отчет.

Мэтт питал слабость к миссис Гибсон, хотя в прошлом она наводила ужас на всех ребятишек. «Никаких разговоров!» — всякий раз кричали мальчишки, завидев миссис Гибсон на Мейн-стрит или на рынке, но самого Мэтта никогда не возмущал тот факт, что она требует аккуратного обращения с книгами, тишины и порядка.

— Мой брат не имеет к этому никакого отношения. Убийство всегда сопряжено с какими-то усилиями, если только оно не случайное, поэтому можете сразу исключить Уилла из числа подозреваемых. Вы ведь знаете, он никогда и ни на что не тратит своих сил. На этот раз он невиновен.

— Ну что ж, прекрасно. — Миссис Гибсон направилась в зал, где в металлическом шкафу со специальным контролем влажности хранились дневники отцов-основателей города. — Я рада, что это не Уилл. По правде говоря, я всегда надеялась, что он найдет свою дорогу в жизни. Хотя бы ради твоей матери.

Мэтт ехал по городу домой, а сам думал, как легко все давалось его брату. Удача буквально приклеилась к Уиллу. Ему даже не нужно было стараться, чтобы быть первым. В ту ночь, когда они поспорили, кто из них сможет продержаться дольше на берегу озера Песочные Часы, проигравший поступал в полное распоряжение смельчака на весь день. Но несмотря на всю браваду Уилла, Мэтта никогда не оставляла мысль, что его брат в ту ночь от страха даже глаз не сомкнул. Проснулся Мэтт рано от боли в костях после нескольких часов, проведенных на сырой земле, и увидел, что Уилл за ним наблюдает, накинув на плечи спальный мешок, и взгляд у него какой-то затуманенный. Мальчики уставились друг на друга, вдыхая холодный озерный воздух.

— Я приглядывал за тобой, — сказал Уилл. — Ждал, что ты вскочишь и побежишь. Почему бы тебе не удрать прямо сейчас? Я уже слышу эту конягу под водой. Она вот-вот погонится за тобой.

На ночлег они устроились так близко к воде, что оба пропахли водорослями. Но видимо, дохлая лошадь до сих пор не всплыла, хотя другие мальчишки клялись, что если дьявол поднимется на поверхность, то загонит их в озеро: они будут бежать, пока под ногами не кончится твердая земля и не останутся лишь водяные лилии. До сих пор ничего подобного не произошло, и Мэтт вполне прилично выспался.

Рядом прожужжала пчела, Мэтт прогнал ее, помня об аллергии брата.

— Можешь ждать сколько угодно, — ответил он, — никуда я не побегу.

Воздух, наполненный пыльцой, отливал зеленым цветом. Это был первый теплый день весны, уже появились мухи-однодневки. Мэтт мог бы поклясться, что до него доносится запах дохлой лошади, впрочем, удирать он не собирался. Причиной зловония могла быть всего лишь скунсовая капуста, росшая в канаве.

Мэтт обычно подчинялся старшему брату, и этот его неожиданный бунт рассмешил Уилла.

— Ладно, братишка. Посмотрим, кто победит.

Ну и кто всегда побеждал? Кому все сходило с рук? Тем не менее, оглядываясь в прошлое, Мэтт был почти уверен, что Уилла до смерти напугала ночь у озера. Он ни за что бы в этом не признался и врал бы до посинения, но Мэтт заметил его загнанный взгляд, Мэтт видел, что брат съежился под спальным мешком и выглядывал оттуда, как крыска из норки.

Кто-кто, а Мэтт знал, что смелость — ненадежный спутник. Ему стоило лишь оглянуться на собственную жизнь и увидеть, что происходит с человеком, который бездействует. Он так боялся оказаться вторым номером, так был уверен, что его отвергнут и оттолкнут, что ни разу даже не попытался что-то предпринять. Никогда ни за что не брался по-настоящему. Просто дрейфовал себе по жизни, и вот результат: здоровый, взрослый мужик, у которого нет ничего за душой. Проезжая по Мейн-стрит, он спрашивал самого себя, есть ли у него хотя бы половина той смелости, которой обладали люди, за чьими дневниками он просиживал все вечера: мужчины, осваивавшие неизведанные земли, женщины, несшие сотни потерь.

В дневнике Саймона Хатауэя он прочитал, что моделью всадника для памятника героям Гражданской войны в самом деле послужил его сын Антон. Но только ознакомившись с дневником Морриса Хэпгуда, Мэтт узнал другую истину, скрывавшуюся за этим фактом: оказывается, мать Антона, Эмили, наведывалась к памятнику каждый день до самой своей смерти. Ее не останавливали ни дождь, ни снег. Да что там, она даже не поднимала глаз; после смерти сына она ни разу не посмотрела в небо. Все, что имело значение для Эмили в этом мире, было похоронено в земле, и некоторые люди, в частности жена Морриса Хэпгуда Элиза, верили, что подснежники, расцветавшие у основания памятника, — это слезы матери.

Хотя работа Мэтта в основном сосредоточилась на женщинах из рода Спарроу, он пока не нашел ни одного слова, написанного кем-то из них, если не считать нескольких клочков бумага с кулинарными рецептами Элизабет. Все свои знания он почерпнул из дневниковых записей и писем мужчин города Юнити — этакая смесь фактов и домыслов, сдобренная слухами. Что касается женщин, то от них остались дневники, заполненные списками покупок, газетными вырезками, объявлениями о рождениях и некрологами и еще какими-то мелочами, которые наверняка затерялись бы во времени, если бы не были записаны. Но что до Ребекки Спарроу, то большая часть ее жизни оставалась пока неизвестной. Ее история не просто была спрятана, она была похоронена, заперта на сто замков, чтобы защитить невиновных, а заодно скрыть имена виноватых, таким образом, облегчить участь потомков как с той, так и с другой стороны, не дать ярму прошлого лечь на их плечи.

Мэтт всегда снижал скорость, проезжая мимо городского луга, в знак уважения к тем гражданам, которые жили до него. Он поступал так с самого детства, когда мальчишкой на велосипеде развозил газеты. Но сейчас он вообще остановил машину. Нажал на тормоз и включил дворники на лобовом стекле. Зрение у него было отличное, поэтому он понял, что не ошибся. По его телу пробежали мурашки, когда он опускал стекло.

— Дженни! — позвал он.

Она стояла возле памятника павшим в Войне за независимость, любимого монумента Мэтта. Однажды Мэтт пришел сюда вечером и принес несколько больших листов белой бумаги и черный пастельный карандаш. Один из оттисков, который он тогда сделал, не посчитавшись с законом, теперь висел в рамочке над его кроватью, и ангел охранял его сон.

Мэтт оставил двигатель включенным и вылез из грузовичка. Определенно это была она.

— Дженни Спарроу!

Дженни обернулась, услышав свое имя. В ту минуту она думала о персиковых пирогах, грязных тарелках и счетах, в которых цифры никак не складывались. Пустяки, конечно, но все-таки лучше, чем навязчивая мысль об Уилле, матери или Стелле. Она сощурилась, глядя на мужчину, который направлялся к ней и махал руками, словно знал ее. Это был тот самый высокий симпатяга, в которого превратился Мэтт Эйвери. Это был тот самый человек, о котором она старалась не думать.

— Привет, Мэтт! — неуверенно прокричала Дженни в ответ.

Мэтт заулыбался и порывисто обнял Дженни, прежде чем успел понять, что делает. Через секунду он осознал, что ведет себя глупо, и отстранился.

— Ты совершенно не изменилась, — сказал он.

— Спустя столько лет все меняются, Мэтт.

Тем не менее Дженни была польщена. Как случилось, что она ни разу не обратила внимания на то, какими глазами он на нее смотрит? Почему она не поняла, что он тогда ходил по пятам за ней, а не за своим братом? Конечно, Дженни не очень доверяла суждениям Лизы Халл. Любовь такой не бывает, разве нет? А то получается, она пролежала в дальнем ящике все эти годы, словно рубашка, которую никто ни разу не удосужился примерить, но которая тем не менее лежала там чистая и выглаженная, готовая к носке в любой момент. Все равно не может быть, будто он вправду считал, что она совсем не изменилась. Неужели он не разглядел, что волосы у нее стали намного короче, что вокруг глаз и на лбу появились морщинки и что она больше не та упрямая девчонка, которой раньше была?

— Я слышал, что ты в городе. Видел Стеллу и хотел позвонить тебе в дом твоей матери, но не знал, захочешь ли ты разговаривать со мной. Подумал, а вдруг ты бросишь трубку…

Дженни рассмеялась. Странно, вроде бы Мэтт совершенно изменился и в то же время остался прежним. Он всегда отличался щепетильностью, всегда думал о других, предугадывая их желания.

— С чего вдруг? Из-за вашей драки миллион лет тому назад? Что бы ни случилось в тот Новый год, уверена, Уилл заслужил трепку.

— Да, заслужил.

Мэтт помрачнел при одном упоминании о брате. Стелла была права в своей оценке, он совершенно не походил на Уилла. Задумчивый, даже слишком, вечно терзающийся сожалениями, словно совершенные им ошибки навсегда отпечатались рубцами у него на спине.

— Это было давно, — напомнила Мэтту Дженни.

У него был такой растерянный вид, что Дженни захотелось протянуть к нему руки, но вместо этого она шагнула назад и чуть не споткнулась о черный гранитный памятник.

В последнюю секунду Мэтт успел поддержать ее. Он думал о Дженни Спарроу каждый божий день с того самого Нового года, когда видел ее в последний раз. Наверное, теперь он не смотрел на нее, а пялился. Во всяком случае, в тот день, когда он стоял на стремянке, он точно пялился, стараясь отгадать, она это или нет.

— Вообще-то я пыталась тебе дозвониться, — сказала Дженни просто для того, чтобы не молчать, просто, чтобы он перестал рассматривать ее. — Но тебя никогда нет дома. Я хотела поблагодарить за то, что ты оплатил услуги Генри Эллиота и внес сумму залога.

— Не забудь детектива. Его услуги я тоже оплачиваю. Старина Уилл, — скорбно продолжил Мэтт, — он может любого пустить по миру.

— Я прекрасно это сознаю. Что бы ты ни делал, не одалживай ему свой грузовик. Никогда. Даже если он скажет, что на границе с Нью-Гемпширом лежит гора золота, которую только и нужно, что перегрузить в кузов, и вы станете оба богатыми до безобразия. Хотя, пожалуй, даже Уилл не смог бы нанести большого ущерба этой колымаге.

Дженни кивнула на видавший виды пикап Мэтта, и оба расхохотались. «Как все странно», — подумала Дженни. Она снова почувствовала тот рубец от ожога. Дождь опять припустил, но они даже не сделали шага, чтобы найти укрытие.

— Старина Уилл, — повторил Мэтт.

— Хотя, конечно, он никого не убивал.

Дженни дышала с трудом — наверное, от влажности. А все этот деревенский воздух, пыльца, сырость. Жаль, у нее не было при себе бумажного мешочка, чтобы подышать в него. Жаль, она не могла справиться с нервами.

— Мы получили отчет от детектива, что в квартире жертвы найдены отпечатки пальцев, — продолжил Мэтт.

Почему он все время заговаривает о своем брате? Господи, он что, его охранник, поборник, тень?

— Но Уиллу они не принадлежат. — Так много слов за один раз Мэтт не произносил уже много лет, если не считать бесед с миссис Гибсон. Наконец он умолк и перевел дыхание. — Ты пахнешь сахаром, — добавил он и тут же мысленно обозвал себя идиотом.

— У меня был первый рабочий день. В чайной у Лизы Халл.

— Лиза очень славная — На самом деле в эту секунду Мэтт никак не мог припомнить, кто такая Лиза Халл. Неужели он всегда тупел в присутствии Дженни, становясь с перепугу болваном? — Ты, должно быть, устала. Тебя подвезти?

— Нет, спасибо. — Дженни еще раз шагнула назад и опять споткнулась о гранит, но теперь она замаскировала свою неловкость, усевшись на краешек плиты. От гранита шел пронизывающий холод, но Дженни не обращала внимания. Ей почему-то стало жарко. — Я пройдусь пешком. Это полезно, после того как весь день проведешь в четырех стенах.

Мэтт понял, что от нее пахнет не только сахаром, но еще чем-то. В воздухе потянуло озерной водой, тем самым соблазнительным ароматом, который он ощутил той ночью, когда они с Уиллом разбили лагерь во владениях семьи Спарроу и слушали лягушачий хор.

— Я сообщу, если будут какие-то новости в деле Уилла, — сказал он.

Опять этот проклятый Уилл. Неужели он не может не говорить о брате хотя бы минуту? Ведь на самом деле ему хотелось поцеловать Дженни Спарроу, прямо тут, на городском лугу. Именно об этом он думал каждый раз, когда проезжал мимо, только теперь она была здесь, сидела на краю плиты и смотрела на него снизу вверх.

— Дело в том, что я каждый день получаю сообщения об Уилле от Генри Эллиота.

В эту секунду ему уже хотелось прибить Уилла. И Мэтт дал себе зарок: отныне он выбросит это злейшее из имен из своего лексикона.

— Генри, да. Я работаю с его дочерью, Синтией. Милая девочка, но взбалмошная. Как хорошо, что я больше не подросток.

А вот Мэтт страстно желал, чтобы она снова превратилась в подростка. Он жалел, что не может отмотать время назад, чтобы он прошел в Кейк-хаус, а Уилл остался во дворе сидеть на корточках возле форзиции. Ему хотелось бы вернуться в прошлое, в ту минуту, когда она шла по лужайке к ним, босая, с распущенными длинными волосами, спутанными после сна.

— Розмари Спарроу бегала быстрее любого мужчины в городе, — произнес Мэтт и сразу смутился, что ляпнул это ни с того ни с сего.

Он часто прибегал к этому средству — выуживал какой-нибудь исторический факт из своего огромного багажа, чтобы уйти в сторону от всего, что напоминало чувства или сожаления. Собеседником он был ужасным, чуть лучше ему удавался пересказ каких-либо фактов.

— Что-то я не поняла.

Дождь теперь лил не на шутку, но ей все еще было жарко. Вот что порой творит с человеком нарциссовый дождь. Буквально выворачивает его наизнанку. Дженни расстегнула пиджак и принялась обмахиваться.

— Ты сказал, что она бегала?

— Она была твоей родственницей. Очень дальней — прапрапрапрапра. Времен Войны за независимость. Она могла перегнать оленя — во всяком случае, так говорили люди. Когда подступили британцы, она домчалась бегом до Норт-Артура и успела как раз вовремя, чтобы спасти около сотни ребят, которых иначе ждала бы британская засада, а так они скрылись в лесу и сами устроили что-то вроде засады.

— Ух ты! — рассмеялась Дженни. — Откуда тебе все это известно?

— Библиотека. Добрая старая миссис Гибсон.

— Миссис Гибсон! Кажется, я до сих пор должна ей деньги за просроченную книгу. В те дни я ничего не возвращала. Господи, какая же я была легкомысленная. Наверное, я у нее в списке самых злостных должников.

— Ничего подобного. Только не у нее. Миссис Гибсон — добрая душа. Она не ведет никаких списков.

Пробили часы на Городском собрании, и оба, вздрогнув, обернулись. Шесть часов. Сквозь платановую листву просачивалась темнота, а вместе с нею и дождь. Желтый дождь, легкий дождь, нарциссовый дождь, заставлявший людей совершать глупости.

— Приходи как-нибудь к нам пообедать.

Он переменился в лице, и Дженни подумала, не ляпнула ли она что-то неуместное. Его как будто охватила паника — казалось, он сейчас повернется и побежит, еще быстрее, возможно, чем Розмари Спарроу.

— Впрочем, это совсем не обязательно. Я не обижусь, если ты откажешься. — Она сама предложила ему вежливый выход из ситуации. — Моя мать не многим нравится. Я пойму. Поверь.

— Мне она нравится. Даже очень.

— Вот как? В таком случае, быть может, на следующей неделе?

Мэтт кивнул и направился к машине.

— На следующей неделе, — бросил он на ходу, начав осуществлять свой план и не упоминая имени брата.

Он шагал прямо по лужам и не замечал этого. Ботинки пропускали воду, но разве ему было не все равно? В оставленное открытым окно залетал дождь, и теперь все его папки, лежавшие на сиденье, промокли, но он ничуть не расстроился; приедет домой — и высушит все у огня.

Дженни поднялась, помахала ему рукой. В отличие от Бостона, где сумерки медленно обволакивали улицы, здесь, в Юнити, ночная тьма опускалась, как завеса. Вроде бы ясный день, а в следующую секунду оказываешься в полной темноте.

— Рассмотри памятник у себя за спиной! — прокричал Мэтт, забираясь в грузовик. — Это мой любимый.

Отъезжая, он посигналил, и этот гудок разнесся по всей лужайке. Дженни показалось, что она тонет, погружаясь на дно. Какое здесь странное дождливое место — зеленое, темное, тихое. Она оглянулась, чтобы рассмотреть памятник, плиту которого использовала как скамейку. До сих пор она ни разу не удосужилась взглянуть на него за все годы, что здесь жила. Пусть прошлое остается в прошлом, тем более что ей всегда хотелось от него бежать. Ее интересовало будущее, поэтому она до сих пор не замечала вырезанного на черном граните ангела; поэтому не знала, что ангел, увиденный ею много лет тому назад под утро ее тринадцатого дня рождения, все это время находился здесь, неподвижный близнец того, который прежде был всего лишь сном.

2

Клиника в Порт-Артуре находилась на Хоупвелл-стрит, на самой окраине города, где городской ландшафт сливался с грязными бесполезными полями, истощенными плугом и оставленными засыхать. Единственным другим зданием в радиусе полумили было ангарное сооружение, в котором держали школьный автобус. Доктор Стюарт иногда думал, что муниципалитет Норт-Артура специально выбрал это место, чтобы не подпускать к городу болезни, а может быть, городским властям просто хотелось скрыть тот факт, что лечились здесь в основном рабочие с ферм, приезжавшие на сезон: в июне собирать клубнику, в октябре — яблоки. Тем не менее клиника была укомплектована первоклассным персоналом, имела отличную стоянку для машин. Последнее обстоятельство доктор Стюарт особенно ценил, так как всегда мог найти достаточно места для своего огромного старого «линкольна».

Иногда Хэп сопровождал деда в клинику, и на этот раз он потащил за собой Стеллу. Сегодня дежурили несколько терапевтов из Гамильтонской больницы, не жалевших своего свободного времени, практикующая медсестра, две дипломированные медсестры, врач-ординатор из отделения экстренной помощи и секретарь по имени Рут Холуэрди, чуть ли не самое главное здесь лицо.

— Привет, док! — выкрикнула Рут, когда они вошли в клинику. — Я вижу, вы привели с собой пару халявщиков.

— Ты права, Рут, — весело откликнулся доктор. — Вы двое поступаете в распоряжение Рут, — обратился доктор Стюарт к Стелле и Хэпу. — Будете делать все, что она вам велит.

— Отлично. Подальше от больных — Хэп остался доволен. В приемной кашлял какой-то старик и выла девчонка, словно ее мучила боль. — Не могу поверить, что тебе захотелось поехать по доброй воле. Здесь совсем не весело.

Рут вручила им страховые бланки, и они раскладывали их по алфавиту, сидя на ковре в заднем офисе, рядом со шкафами картотеки. Мигала лампа дневного света, из приемной то и дело доносился вой, он то затухал, то звучал громче, наподобие маленькой сирены.

— Я не боюсь больных людей, — ответила Стелла. — Этим я отличаюсь от тебя.

— Я не говорил, что боюсь. Просто им невозможно помочь.

Все ожидали, что Хэп станет врачом, но ему не хватало духа возиться с людскими слабостями.

— Быть врачом — все равно что работать на машине, которая все время ломается. Раз за разом. Как тостер, который сжигает все, несмотря на твои усилия. Или машина, которая никак не заводится, даже если ты каждый день будешь «прикуривать» от чужого аккумулятора. Битва бессмысленна, если ее нельзя выиграть.

Ясно, что Хэп думал о своей матери, которая умерла, когда ему едва исполнилось пять. Хэп еще раньше рассказывал Стелле, что помнил из того времени только, как они с мамой собирали фиалки, душистый сорт, росший на небольшом участке между владениями семьи Спарроу и домом его дедушки, под высокими соснами. Единственное воспоминание — вот и все, что у него осталось от нее. «Пурпурные звезды», — сказал однажды он Стелле, когда они вместе исследовали прачечную Ребекки Спарроу. Из маленького окошка, никогда не знавшего стекла, они увидели небольшую полянку таких фиалок. «Вот на что они похожи».

— Некоторых можно вылечить, — упрямо заявила Стелла. — Кроме того, живые люди гораздо интереснее тостера.

Этот спор заставил ее увидеть мысленным взором картину: бабушка неподвижно сидит в саду, и на нее падает снег. Стелла даже вздрогнула. Люди умирают, в этом Хэп прав, умирают часто, и ничего с этим нельзя поделать. Нет ни лекарств, ни противоядий. В некоторых случаях приходится даже отказываться от надежды. Но только не в случае с Хэпом. Стелла собиралась сделать все, чтобы ничего с ним не случилось. Если уж она не может в него влюбиться, то, по крайней мере, может его защитить. Она вспомнила, как он доверился ей, когда они сидели рядышком в хижине Ребекки, вспомнила, какой взгляд у него был, когда он говорил о фиалках. Еще она вспомнила, как он ждал ее в тот первый день, когда она шла в школу, как улыбнулся, когда она появилась из-за угла и направилась прямо к нему. Хэп тогда пожалел, что не захватил с собой камеру (он сам признался ей позже); у нее был такой вид, словно у птицы, пойманной в ловушку, утверждал он, было видно, что она думает только об одном: как бы спастись.

Вот что на самом деле интересовало Хэпа — фотографии. Он устроил в подвале дедушкиного дома лабораторию и повсюду, куда бы ни пошел, таскал с собой камеру в рюкзаке. Старая «лейка» была с ним и сейчас, поэтому он не упустил возможности, щелкнул Рут Холуэрди.

— Прекрати, — отрезала Рут. — Я работаю.

— Ты обрадуешься, когда увидишь снимок, — отозвался Хэп.

— Ты бы признался дедушке, что не хочешь быть врачом, — посоветовала Стелла. — Тогда он перестанет возить тебя сюда.

Хэп посмотрел на нее беспомощным взглядом.

— Я не могу так ранить его чувства.

— Просто скажи ему! Он выдержит, когда услышит новость.

Из приемной донесся шум, не предвещавший ничего хорошего.

— Черт, — буркнул Хэп. — Предвижу трагедию.

— Ребята, вы остаетесь здесь, — сказала Рут Холуэрди строгим голосом человека, привыкшего, что ему все подчиняются.

Но Стелла и не думала подчиняться, а потому последовала за Рут, несмотря на то что Хэп схватил ее за руку и напомнил:

— Тебя это тоже касается.

Перед больницей стояла карета «скорой помощи» и несколько полицейских машин. На шоссе произошла серьезная авария, а Хоупвеллская клиника оказалась ближайшей. Из приемной выбежали медсестры и санитары, Стелла едва успела отскочить в сторону. Тем не менее она умудрилась все рассмотреть: на каталке лежал молодой парень, весь в крови, с покалеченными руками и ногами. Стелла поняла, что он умрет, но не из-за очевидных ран, а из-за разрыва печени. Она смогла увидеть еще кое-что: когда каталку бегом везли мимо, Стелла взглянула в глаза молодому человеку, и на секунду их взгляды встретились.

Не думая ни о чем, Стелла последовала за медиками в смотровую. Рут Холуэрди опустила руку на ее плечо:

— Туда нельзя, детка. Запрещено.

Но Стелла вырвалась и прошла в двери за врачами. В голове у нее загудело, поэтому она едва слышала слова Рут, и, даже если бы секретарша подняла крик за ее спиной, она все равно не обратила бы на него внимания.

Когда Стелла проскользнула в кабинет, врач-ординатор снимал основные показатели состояния больного. Все были так заняты, что даже не заметили появления Стеллы, пока не вошел доктор Стюарт.

— Боже мой! — ужаснулся он, увидев девочку. Она стояла возле двери и смотрела, как один из ординаторов Гамильтонской больницы хлопотал над потерявшим сознание больным. — Стелла, возвращайся в офис.

Но Стелла даже с места не сдвинулась. Она чувствовала, что юноша тонет, как корабль в океане. Даже она понимала, что ординатор не справляется с поставленной задачей.

— Тот врач не в состоянии ему помочь. У больного разрыв печени.

— Ты что, услышала, как кто-то произнес вслух диагноз?

Юноша на столе бесконтрольно вздрагивал, что часто происходит с пациентами, у которых есть внутренние повреждения. Он был землистого цвета и никак не отреагировал, когда сестра поставила ему капельницу.

— Я просто знаю, что это так, — мрачно изрекла Стелла. Она была настолько серьезна, что доктор Стюарт не стал ее выпроваживать. — С этим можно что-то поделать?

— Не всегда.

Доктор Стюарт подошел к больному, и ординатор ему сообщил:

— Осмотр я произвел.

Стюарт тем не менее внимательно исследовал брюшную полость раненого. Она была раздута и наполнена жидкостью. Пульс был угрожающе редкий, и вообще доктору Стюарту не понравилась вся ситуация. Ординатор вроде бы делал все правильно, но чего-то недоставало. Иногда требовалось действовать интуитивно. Броку Стюарту приходилось видеть такое раньше: медсестра или врач каким-то образом понимали, что не так, еще до того, как получали результаты анализов. У него у самого проявлялась такая интуиция, иногда он действовал по наитию, шел на риск, если ожидание могло привести к смерти.

Он подал знак сестре вызвать вертолет авиационной «скорой помощи». Сам доктор Стюарт собирался позвонить в Бостон, чтобы там держали наготове рентген и операционную. Не прошло и двадцати минут, как пациента эвакуировали. В клинике воцарилась звенящая тишина. Из приемной по всему коридору тянулся широкий след крови. Рут всегда боролась с такими пятнами, используя смесь отбеливателя, уксуса и содовой воды.

— Ковры я чищу лучше любого профессионала, — объявила она и повернулась к Стелле. — В следующий раз, когда я велю тебе остаться в офисе, ты послушаешься?

— Наверное, нет, — призналась Стелла.

— Вот и старый док такой же. — Рут покачала головой; по ее мнению, некоторые люди были слишком упрямы, чтобы подчиняться каким-либо правилам. — Поступай как знаешь.

По дороге домой Хэп и Стелла вели себя тихо. Хэп сидел впереди, рядом с дедушкой, Стелла — сзади. Она изучала форму головы Хэпа. У него были густые каштановые волосы, но стоило ей прищуриться, и начинало казаться, будто его голову пронизывают радужные лучики. «Скажи это, — мысленно понукала друга Стелла. — Пусть он узнает, кто ты на самом деле».

— Я думаю, что все-таки не стану врачом.

Просто смешно, с каким трудом Хэп произнес вслух свое признание. Оно забрало у него все силы, а когда прозвучало, он привалился головой к боковому стеклу, совершенно изможденный.

День был солнечный и теплый, хотя в клинике, где мигали лампы дневного света и жалюзи всегда были полуспущены, об этом никто не догадывался. После заявления Хэпа воцарилось молчание; старый «линкольн» свернул со служебной дороги и взял курс на город. Сквозь листву платановых деревьев просачивался свет. Зеленый и желтый. Тень и солнце.

— Не создан для этого? — наконец произнес Брок Стюарт.

— Так точно, сэр.

— Ну, Стелла, что скажешь? Что мне с ним сделать? Четвертовать? Или отправить в ссылку за то, что нарушил семейную традицию? Быть может, не разговаривать с ним до конца дней?

Хэп смущенно моргал. Он так переживал по поводу своего признания, что в первую секунду ему показалось, будто он неверно расслышал дедушку. Но Стелла громко рассмеялась. После всех треволнений доктор легко простил внука. Она наклонилась вперед, пристроив локти на спинку кресла, в котором сидел Хэп.

— Твой дедуля шутит, — прошептала Стелла и повернулась к доктору. — Разумеется, следует снести ему голову с плеч долой. Но нельзя ли сначала заказать пиццу? Я умираю от голода.

— Значит, будет пицца, — согласился доктор.

Они подъехали к его дому, который он помогал проектировать и строить пятьдесят лет тому назад, когда только женился на Адели. Ему хотелось, чтобы новый дом был совершенно не похож на его семейное гнездо — деревенский коттедж, который он передал городу. Дом Стюартов, первое здание, построенное в Юнити после большого пожара, теперь превратился в задрипанный магазинчик сувениров, где продавалась всякая поделочная дребедень, стилизованная под старину, и ее охотно раскупали туристы, наезжавшие летом и осенью по маршруту «Тропа свободы». В теперешнем доме доктора было много больших окон, из которых открывался вид на рододендроны и азалии, розовые, белые и фиолетовые. За подъездной дорогой проходил частокол, огораживавший холмистое поле. Припарковав машину, они все гурьбой отправились на кухню, усталые, в грязной обуви. Хэп позвонил в городскую пиццерию и заказал доставку большой пиццы со сложной начинкой, а доктор тем временем пошел умыться.

Дэвид Стюарт, отец Хэпа, высокий мужчина несколько помятого вида, только что вернулся с работы домой. Он сидел в кабинете и щелкал пультом от телевизора, пытаясь найти матч любимой команды «Ред сокс», когда Хэп привел к нему познакомиться Стеллу.

— Значит, ты и есть Стелла, — сказал Дэвид Стюарт, когда сын представил их друг другу. — Ну-ну. Совершенно не похожа на мать.

Стелла всегда считала одной из главных целей своей жизни быть непохожей на мать, а потому замечание мистера Стюарта вроде бы должно было ей понравиться. Однако кровь прилила к ее лицу, и она почувствовала себя оскорбленной.

— У твоей матери были красивые темные волосы, как у всех женщин Спарроу. Мальчишки в школе так и ходили за ней по пятам. Все были от нее без ума, но ее никто не интересовал, кроме Уилла Эйвери.

Будь на ее месте Джулиет Эронсон, вероятно, мистер Стюарт услышал бы: «Вот как? Ну, так я уверена, мистер Стюарт, что вы интересовали ее меньше всех, ничтожество и скунс вы этакий. Да вы даже сейчас идиот». Стелла же, напротив, стояла и вежливо улыбалась, примерзнув к полу в растерянности от такого сравнения с матерью. Выходит, она — никто, невидимка, бледная имитация оригинала.

— Мой отец иногда ведет себя как болван, — виновато произнес Хэп, когда они вышли на крыльцо, чтобы подождать машину с пиццей. — Мне кажется, он разочаровал моего дедушку. Отец продает лекарства и неплохо преуспевает, но дедушка ждал от него другого. Как и от меня.

— Ты совершенно не похож на своего отца.

Оба рассмеялись от этого отголоска речи Дэвида Стюарта. И все же мнение мистера Стюарта больно ужалило Стеллу. Выходит, она хуже своей матери, вот что он пытался ей сказать. За такой, как она, никто не станет ходить по пятам, если он, конечно, в своем уме.

— Мой отец тоже бывает странным. Но он хороший. Он слушает меня. По крайней мере, пытается.

Даже сейчас, несколько часов спустя после трагедии, в памяти Стеллы все время всплывало лицо того пациента. Она смотрела на рододендроны, поправляла волосы, рассказывала о своем отце, а сама видела мысленным взором лицо юноши. Ее потряс его взгляд. Было в нем что-то такое, от чего никак не отмахнуться. Вероятно, в этом мире существует одна лишь действительная истина, и познать ее можно, только если заглянешь хотя бы на секунду в самую глубину.

Подул легкий ветерок, и в воздухе потянуло землей, сеном и удобрением, молодой травой и копытнем. Апрель. Стеллу едва начало отпускать напряжение дня, как вдруг она что-то заметила в поле. Какое-то существо, похожее на перевернутого верблюда, поедало листья орешника. Таких животных не бывает, они могут только присниться, хотя вроде бы состоят из обычных частей — копыт, головы, хвоста.

— Что там такое? Какой-то зверь?

— Это Торопыга. Конь моего дедушки.

Стелла похолодела, хотя день по-прежнему был теплый, ярко светило солнце. В первый день знакомства с Хэпом она увидела, как он падает с лошади; он летел вниз с огромной скоростью, и рядом не было никого, чтобы его поймать.

— Они только делают вид, что ненавидят друг друга, а на самом деле одному без другого не обойтись. Взгляни на спину Торопыги. Видела когда-нибудь такой провис?

— Ты не говорил мне, что у тебя есть лошадь. Господи, Хэп, тебе следовало мне все рассказать. Мы ведь хорошие друзья, а теперь, оказывается, вот как. Что еще ты от меня скрывал?

— Да нет у меня лошади. — Хэп удивился, что Стелла так расстроилась. — Я же сказал, что Торопыга — конь моего деда.

Доктор Стюарт взял к себе коня, оказав услугу одному фермеру из Норт-Артура, давнему пациенту, который не всегда даже мог оплатить его услуги. Старый фермер умирал, и не было никого в целом свете, о ком он горевал, кроме этого огромного дряхлого коня с белыми отметинами в форме слезинок на коричневой морде.

«Он долго не протянет, — обещал Стюарту фермер. — Оглянуться не успеете, как он околеет. Клянусь. Просто дайте ему попастись последние дни на этом вашем поле. Он пощиплет травку и сам о себе позаботится. Вы лишь киньте ему охапку сена, когда наступит зима. А потом он уляжется и сам себя закопает. Клянусь. Вам не будет от него никаких хлопот».

Когда старый фермер умер, доктор Стюарт пришел на его бесполезный участок. Только тогда он понял, что забыл спросить, есть ли у коня кличка.

«Если ты все равно умрешь рано или поздно, то лучше бы пораньше», — вслух произнес доктор, стоя у забора.

Конь навострил уши. Стоял холодный январский день, доктор пришел сюда сразу после похорон фермера. Растирая руки, он размышлял, в какую авантюру ввязался. У этого полудохлого коня можно было все ребра пересчитать. К тому же Стюарт увидел, что животное страдает от чесотки. Но когда он подошел поближе, оказалось, что дыхание у коня удивительно свежее, отдает яблоками.

«Меня заверили, что эта животина околеет в самом ближайшем будущем», — поделился Брок Стюарт с Мэттом Эйвери, который одолжил трейлер у братьев Хармон и, прицепив его к грузовику, доставил коня в Юнити. К тому времени док Стюарт расплатился с Мэттом за ограждение на поле и навес, где конь мог бы укрыться в дождь и ненастье.

«Не рассчитывайте на это, — усмехнулся Мэтт. — Что-то мне подсказывает, он продержится еще долго».

Прошло шестнадцать лет, а коню хоть бы что — не постарел, не изменился, не придвинулся ни на шаг к смерти. Ветеринар Тим Эрли определил, что Торопыге лет тридцать пять или больше, по тому, как истерлись зубы коняги, но доктор Стюарт знал одно: на это животное он истратил почти десять тысяч долларов, если посчитать затраты на ограждение, сарай и корм. Вот так получилось, что у дока Стюарта и Элинор Спарроу жили два самых старых домашних любимца в городе, хотя, если бы кто-нибудь осмелился назвать Торопыгу домашним любимцем, доктор вспылил бы не на шутку. «Он ярмо у меня на шее. Он мой крест. Никакой он не любимец, — говорил доктор любому, кто готов был его выслушать. — Он цена, которую я плачу за одну идиотскую минуту слабости».

— Ему бы следовало дать коню другую кличку — Долгожитель, — рассмеялся Хэп. — Или Бессмертный. Или, может быть, Десять Кусков.

Стеллу слегка затошнило, что было весьма некстати, так как показалась машина с пиццей, ехавшая прямо к дому.

— Наверное, твоему дедушке нужно было его усыпить. — Стелла покосилась на Хэпа в ожидании реакции. И точно, на его лбу пролегла глубокая морщина, которая появлялась каждый раз, стоило ему о чем-то встревожиться. — Это был бы акт милосердия, правда — избавить животное от страданий. Он, наверное, мучается от боли из-за такой спины и всего прочего.

— Торопыга счастлив, насколько это возможно. Он целыми днями ест и гадит, а мы за ним убираем.

Разносчик пиццы посигналил гудком, и Хэп отправился к машине, чтобы расплатиться и забрать обед. Двигатель остался включенным, и из выхлопной трубы вырывались клубы дыма, окрашивая горизонт в сизоватую дымку. Стелле, оставшейся на крыльце, Торопыга показался конем из сна. Он медленно передвигался в поисках молодой травы понежнее и вскоре исчез за листвой орешника.

— На нем никто не ездит верхом? — поинтересовалась Стелла, когда они занесли пиццу в дом.

— Стелла, он бы рухнул, если бы кто-то на него взгромоздился. Ты сама его видела. Мистер Провислая Спина.

— Ладно, обещай только, что не станешь на нем ездить.

— С какой стати?

Хэп приподнял крышку с коробки пиццы и вдохнул пар. Сложная начинка в Юнити означала колбасу, грибы и перец.

— А с такой, что меня посещают отличные идеи. — Стелла надеялась, что ей удалось убедительно изобразить беспечность. — Я даже ими прославилась.

Стелла достала из шкафа несколько тарелок, хотя абсолютно не была уверена, что сумеет проглотить хоть кусочек.

— Вот как? — улыбнулся Хэп. — А разве ты прославилась не луком?

Стелла невольно расхохоталась. Дело было так: Синтия Эллиот рассказала Стелле, что ее брат Джимми советует всем направо и налево держаться от Стеллы подальше, заявляя, что над ней висит родовое проклятие невезения и генетических искажений. Можно подумать, Джимми Эллиот что-то смыслил в генетике. Он уже дважды провалил экзамен по естествознанию и теперь повторял курс. К тому же он был лгуном. Синтия рассказала Стелле, что кончика пальца он лишился на самом деле не из-за кусающейся черепахи, а потому что не знал толком, как завести газонокосилку. Девчонки, неизвестно почему, сохли по Джимми, но он если не таскался за Стеллой хвостом, то, по крайней мере, пялился на нее в кафетерии во время обеда.

Как-то раз Синтия и Стелла взломали шкафчик Джимми и оставили на его учебниках, ни один из которых, видимо, никогда не открывался, очищенную луковицу с воткнутой в нее булавкой. Это была шутка, но Джимми повсюду раструбил, что Стелла навела на него порчу, а все потому, что втюрилась по уши. Пройдет совсем немного времени, утверждал Джимми, и Стелла будет умолять его прийти к ней на свидание.

— Перестань, прошу тебя. Джимми Эллиот просто идиот. Какой нормальный боится луковицы?

После этого разговора Стелла повеселела и даже съела три куска пиццы, предварительно выковыряв все кусочки колбасы. Отец Хэпа поел в кабинете, перед телевизором, а доктор Стюарт разговаривал по телефону и в кухню вошел только тогда, когда Хэп и Стелла мыли посуду.

— Пойди спроси отца, не хочет ли он кофе, — предложил доктор Стюарт Хэпу.

Когда тот отправился в кабинет, доктор подошел к Стелле и остановился рядом. Он сразу понял, что эта девочка не пасует перед смертью, а это качество он ценил во всех людях. Лучше заглянуть в пропасть, чем отвернуться и бежать, как поступали многие.

Брок Стюарт видел столько смертей, что и не сосчитать, и его всегда поражало, насколько одна смерть отличалась от другой. Сильные мужчины, от которых он ожидал, что они уйдут легко, звали своих матерей и плакали. Почтенные граждане признавались шепотом, что готовы продать душу дьяволу, если нужно, в обмен на еще один день, еще один час, еще одно мгновение этой жизни, которой они так дорожили. Были и такие смерти, которых он панически боялся, терзаясь ужасом и печалью, безвременные кончины, проходившие, против ожидания, очень легко, словно вздох, словно камень, упавший в стоячую воду. К примеру, тот младенец, которого родила Лиза Халл почти пятнадцать лет тому назад. Он появился на свет с пороком сердца, серьезным и необратимым. В отделении для новорожденных Гамильтонской больницы Лизу с самого начала предупредили, что ребенок протянет самое большее несколько месяцев. К этому времени Лиза успела развестись с мужем, одним из кузенов Хатауэй, что жили в Бостоне, и тот поступил в торговый флот, поэтому у доктора Стюарта вошло в привычку наведываться в детское отделение и с печалью наблюдать, как угасает младенец.

Лиза позвала его, когда конец уже был близок. Она хотела, чтобы все случилось дома. Так все и произошло: они втроем оказались в Лизиной спальне в ее маленькой квартирке над чайной, когда за окном опустились сумерки. Доктор Стюарт еще по дороге туда попытался себя подготовить. Он предполагал, что это будет один из самых сложных уходов — новая жизнь оборвется едва начавшись, молодая мать останется ни с чем, но все обернулось не так, как он ожидал. Брок Стюарт к тому времени думал, что успел повидать многое, но он впервые стал свидетелем такой тишины и умиротворенности, какая была тогда в квартирке Лизы. Лиза держала дочку и в то же время отпускала ее, их дыхания слились в едином ритме, и только легкое дуновение, едва слышный вздох подсказал ему, что ребенка больше нет.

По опыту доктор Стюарт знал, что момент смерти всегда сопровождается выдохом, не похожим ни на какой другой. Словно душа поднимается из тела, чтобы слиться с воздухом, словно человеческая суть больше не может находиться в тисках плоти и крови. В этот самый момент Лиза Халл наклонила голову и поцеловала ребенка в губы; тогда его душа, видимо, перешла в нее. Они на целую секунду стали одним существом.

Доктор просидел с Лизой всю ночь. Он рассудил, что эта бедная женщина заслужила хотя бы это: ночь без сирен, карет «скорой помощи» и свидетельств о смерти. Она заслужила несколько часов покоя, когда весь мир замер. Утром, с первыми лучами рассвета, пронзившими небо, док Стюарт позвонил в Гамильтонскую больницу и указал время смерти — 5.30. Когда пришла пора, Лиза завернула ребенка в одеяло. Она была готова к приезду «скорой помощи».

«Благодарю, — сказала она, прежде чем спуститься вниз с ребенком на руках. — Вы не оставили меня, когда больше всего были мне нужны».

Брок Стюарт уже тогда был врачом с большим стажем. Он многое повидал: инфаркты, рак, медленно текущие болезни, внезапные смерти от несчастных случаев, как, например, было, когда двое мальчишек провалились под лед и замерзли насмерть, держась за руки. Но в ту ночь, когда умер младенец Лизы, Брок Стюарт сел в свой «линкольн», машину, способную проехать везде — через грязь, снег, наводнение, — и заплакал. В спальне Лизы Халл что-то произошло, какое-то откровение, которого доктор до тех пор не переживал. Он все время сражался со смертью, своим врагом, непобедимым чудовищем. И только теперь понял, что ошибался. Он словно видел один только камень, не замечая реки, поглотившей его. Смерть была его неразлучным спутником, он осознал это. Она следовала за ним рука об руку, когда он навещал больных, когда проходил по улицам, и была неотъемлемой частью того, чем он занимался — спасал жизни, принимал роды, побеждал лихорадки.

«Благодарю», — сказал он Лизе Халл, сидя в своей припаркованной машине и наблюдая, как карета «скорой помощи» медленно отъезжает от дома, направляясь в морг Гамильтонской больницы.

Вот почему он хотел, чтобы Хэп, которого он очень любил, стал врачом. Он хотел, чтобы внук тоже знал, каково это — переживать такие мгновения, каково это — сидеть в припаркованной машине, когда рассвет прогоняет ночь и небо сияет серебром; каково это — быть с кем-то рядом в самый важный для того человека час. Что ж, мальчик явно не создан для этого, зато эта девчушка, Стелла, — совсем другое дело.

— Того пациента доставили в клинику вовремя, — сообщил он, пока она вытирала тарелки. — Ты оказалась права. Разрыв печени. Больной потерял очень много крови, но шансы у него отличные. Врачи не теряют надежды. Хорошая новость.

Стелла едва сдерживала радостное волнение. Если она видела смерть, которой затем дали отпор, выходит, она предрекает не верную гибель, а всего лишь ее возможность? Так может быть, и другие смерти не обязательно произойдут, их удастся предотвратить, если повести себя правильно?

— Просто я в библиотеке проглядывала кое-какие книжки по анатомии, — сказала она доктору. — А там, в клинике, соединила вместе кое-какие симптомы и удачно угадала.

— Не просто удачно, а блестяще.

Стелла так возликовала от комплимента, что даже не нашлась что ответить.

— Я езжу в клинику каждую субботу. — Доктор старался говорить как ни в чем не бывало, избегая давления. Все равно с Хэпом и сыном Дэвидом оно не помогло. — По дороге заезжаю также в дом престарелых. Если интересно, могу тебя прихватить. Мне кажется, в тебе есть медицинская жилка.

— Конечно интересно. — Стелле понравилась экскурсия в клинику; там она чувствовала себя как рыба в воде. Да что там, она даже не заметила, что забрызгала кровью ботинки. — Спасибо. Я поеду с удовольствием.

Она так обрадовалась сегодняшним новостям — у молодого человека были отличные шансы, и, оказывается, существует возможность повернуть человеческую судьбу даже в последний момент, — что порывисто обняла доктора и только потом направилась к черному ходу.

— Мне пора домой. Передайте Хэпу, что мы увидимся с ним в школе.

Стелла прошла по подъездной дороге и остановилась на краю поля. Ее распирала изнутри какая-то странная радость, как будто она вдруг обрела некую значимость. Не помня себя от счастья, она помахала Торопыге, но конь только посмотрел на нее и спокойно продолжил щипать траву. Некоторые лошади могли запаниковать от резкого порыва ветра или пролетающих облаков, они шарахались в сторону, когда из травы взмывали вверх птицы, когда полевые мыши разбегались во все стороны, — но только не Торопыга. Он видел слишком многое, чтобы пугаться; он жил слишком долго, чтобы испытывать тревогу.

— Желаю тебе поскорее околеть, — сказала Стелла коню. — Ну же, — подзадорила она и подняла руки к небу, словно прогоняя прочь будущее, в котором увидела Хэпа, как он летит с лошади, а вокруг нет никого, кто бы мог облегчить его падение. — Умри! — скомандовала она старой кляче.

Торопыга остался стоять, где стоял, жуя траву. Зато появился кто-то еще; по дороге с другой стороны тихо подошел Джимми Эллиот, он слышал каждое слово. На нем были джинсы и темная рубашка, позволившая оставаться незаметным в тени. Теперь он подошел и остановился рядом со Стеллой.

— Это можно устроить, — сказал он.

— Отлично. — Стелла рассмеялась. Ей бы следовало удивиться при виде его, но она почему-то не удивилась — И что ты собираешься сделать? Пристрелить его? А может, ты просто швырнешь в него луковицу. Это здорово может напугать.

— Ха. Очень смешно. — По правде говоря, Джимми сберег ту луковицу, спрятав в пластмассовую сумочку на молнии в дальнем углу шкафа. — А что не так с этим конягой? С чего вдруг ты хочешь, чтобы он околел? Вид у него вполне безобидный. Я бы даже сказал, жалкий. Совсем как у твоего приятеля Хэпа.

Вообще-то Джимми сам не знал, что он здесь делает. Стоило ему заметить Стеллу и Хэпа в машине доктора, когда они проезжали по городу, как он опомнился, когда уже шагал по подъездной дороге к дому Стюартов, а потом остановился, чтобы повисеть на заборе и поглазеть на какого-то старого мула.

— Он представляет угрозу для общества. — Стелла вспомнила слова мистера Стюарта о том, что ее мать сводила всех мальчишек с ума, тогда как Стелла на нее совершенно не похожа. Она посмотрела на Джимми и встретила его удивленный взгляд. Видимо, отец Хэпа ошибся. — Совсем как ты.

— И ты можешь это определить, только взглянув на меня?

Джимми рассмеялся, но сам не узнал свой смех, тогда он сделал вид, что закашлялся, и почувствовал, что сердце ударилось о ребра.

— Я уже говорила тебе раньше, что хорошо разбираюсь в людях. — Стелла отскочила от забора и пустилась бежать. — Спорим, я быстрее добегу до дороги?

Но Джимми не тронулся с места и лишь глядел ей вслед, хотя она быстро удалялась. По какой-то причине он никак не мог отвести от нее глаз, даже если это означало уступить ей победу.

— Вряд ли ты хорошо в них разбираешься! — прокричал Джимми Эллиот и заулыбался, когда она достигла дороги. Все произошло так, как он надеялся: она победила, но не зазналась. Обернулась и помахала рукой. — Иначе ты не стала бы со мной разговаривать.

3

Никто не будил Уилла на работу, да и самой работы не было, как не было жены, которая бы бранила его за лень и неряшливость. Поэтому он просыпался не раньше двенадцати. Никто не напоминал ему мыть за собой посуду, поэтому она накапливалась в раковине, пока не достигала монументальной высоты, этакая гора произвольной формы из вилок, ложек, мисок с недоеденным чили и застывшими макаронами, и все это балансировало на любимых чайных чашках Дженни, трещавших под грузом кастрюль и сковородок. Другие квартиросъемщики давно поняли, что никакие их жалобы не заставят Уилла подчиняться общепринятым правилам. Да что там, он больше не утруждался выносить мешки с мусором даже на лестницу, не говоря о том, чтобы спускать их по мусорной трубе, — просто сваливал за дверью в кучу. Миссис Эрланд консультировалась со своим племянником, юристом, занимавшимся жилищным правом, но избавиться от Уилла Эйвери не представлялось никакой возможности, даже когда жильцы начали жаловаться, что в холле завелись мыши.

По выходным, слава богу, у соседей Уилла наступала передышка, так как он часто проводил пятницу и субботу в доме у Эллен Пакстон, той самой, что пользовалась духами с жасминовым ароматом, который учуяла в своей квартире Дженни. Эллен преподавала пение в музыкальной школе, и, хотя она не была сногсшибательной красоткой, Уилл мог вполне прилично у нее пообедать, а после заняться отличным сексом, если только не перебирал спиртного, конечно. В последнем случае он часто засыпал на диване, служа подушкой линяющей хозяйской кошке, которую Уилл ненавидел.

Дженни уехала, и у Эллен появилась надежда, что ее отношения с Уиллом к чему-то приведут, а Уилл, в свою очередь, не очень торопился разрушать эти надежды, хотя бы до тех пор, пока у него в кармане не заведется наличность. Ни к чему отказываться от вкусных обедов и возможности иногда перехватить взаймы у Эллен в случае крайней нужды. Разумеется, ей незачем было знать, что он также спал с Келли Батлер, официанткой из «Осиного гнезда», которой было всего двадцать три, и по молодости она не обращала внимания на кавардак в квартире Уилла и на тот факт, что он никуда ее не водил.

Правда заключалась в том, что больше всего в жизни ему не хватало Стеллы, доверия Стеллы, ее веры в него. Дочка часто звонила, оставляя сообщения на автоответчике, так как он всегда либо отсутствовал, либо спал. Она скучала по отцу, просила, чтобы он приехал в Юнити хотя бы ненадолго. Но по условиям поручительства ему было предписано не покидать пределов Бостона. Этот Бостон превратился для него в чугунные оковы. Бостон — жестокий и бездушный город, если у тебя нет денег и устремлений. Все эти магазины и кафе на Ньюбери-стрит, симфонический зал с идеальной акустикой, отель «Ритц» с потрясающим видом из окон — что толку от всего этого человеку без денег и перспектив? Уилл был на мели, разочарование вконец его доконало; по ночам он не мог заснуть, не пропустив несколько стаканчиков, но и тогда его сон был беспокойным, лишенным сновидений — он словно погружался в глубокую яму, откуда не выбраться. Он часто просыпался, охваченный дрожью, словно только что нырнул в холодную воду, после чего едва дотянул до берега. Он бессвязно бормотал, выпивал несколько чашек кофе, но по-прежнему продолжал дрожать.

Теперь, проходя по парку, он смотрел только вперед, не желая видеть бездомных, которые вытягивались на деревянных скамейках так, словно лежали в собственных кроватях. Дженни когда-то рассказывала Уиллу, что этим людям чаще всего снятся яблочные пироги и чистые простыни, во сне их кто-то любил и поджидал у дверей, а еще им грезились сотни милых пустячков, которые теперь ускользали от Уилла. Рояль остался в прежней квартире в качестве залога, да и все равно руки у Эйвери теперь постоянно дрожали, так что почти весь день он проводил за телевизором. Он начал потягивать виски с самого утра, со второй чашкой кофе — просто для того, чтобы взбодриться. Поэтому однажды днем, когда в дом проник репортер, Уилл уже успел окосеть. Репортера никто не остановил, и тот беспрепятственно нашел дверь Эйвери. Особого труда это ему не составило, так как список жильцов висел внизу в вестибюле. Рядом с фамилией Уилла кое-кто из соседей приписал несмывающимся маркером довольно грубые комментарии: «Пойди и устройся на долбаную работу. О крысах слышал? Выбрось свой чертов мусор!»

— Я вынужден просить вас уйти, — заявил Уилл, открыв дверь незнакомцу, который поспешил представиться репортером. Уилл после сна так и не переоделся, потому набросил на себя спортивную куртку, чтобы выглядеть более или менее презентабельно — Я не даю интервью после моего последнего прокола. Вечно ляпну лишнее.

— Я знаю, — не возражал репортер — Поэтому я вас легко нашел. Вы снялись перед фасадом дома с номерной табличкой. Весьма неудачная идея.

Уилл рассмеялся:

— Их у меня полно.

Он почувствовал какое-то родство с этим парнем, сумевшим его выследить. Репортер оглядел Уилла с ног до головы и правильно оценил ситуацию.

— Послушайте, я не стану печатать ничего без вашего разрешения. И это еще не все. — Репортер смущенно покашлял и оглядел замусоренный коридор как будто сокрушенно. — Я заплачу за интервью.

По правде говоря, у Эйвери уже урчало в животе и голова покруживалась от выпитого с утра кофе с виски. В холодильнике у него лежала половинка холодной пиццы, да, в общем-то, и все. Еще немного — и он бы пересилил себя и позвонил Джен, чтобы попросить денег. А может, в очередной раз его выручил бы Мэтт. Генри Эллиот недвусмысленно предупредил, чтобы он не смел разговаривать об этом деле ни с одним репортером и вообще с кем бы то ни было. Но Генри всегда был самоуверенным болваном, да и Уилл не привык прислушиваться к чужим советам.

— Сколько? — спросил он.

— Двести баксов.

— Ну, не знаю. — Уилл постарался изобразить задумчивость. Должен же он, в конце концов, заботиться о себе? — Как насчет тысячи?

— Пятьсот. Больше не могу. — Репортер достал бумажник и отсчитал пять стодолларовых купюр. — И никто не заплатит больше.

— Ну, не стану спорить.

Уилл взял деньги и, сложив, спрятал в карман куртки. Потом он улыбнулся и распахнул дверь пошире, позволив гостю войти, и как раз вовремя, так как по лестнице уже поднималась миссис Эрланд с очередной жалобой на мусор и орущий допоздна телевизор из открытого окна. Когда миссис Эрланд постучала в дверь, Уилл успел проводить репортера в гостиную. На стук он не обратил внимания и, сняв куртку, набросил ее на стол, заваленный неоплаченными счетами. Наверное, из-за этого миссис Эрланд и подняла крик — из-за просроченной арендной платы.

— Так в какой газете, вы сказали, работаете?

— В «Бостон геральд». Меня зовут Тед Скотт. Я вас не задержу. Знаю, все так обещают, но я серьезно.

Уилл сгреб в кучу журналы и газеты, раскиданные по дивану и креслу. Он, если честно, даже обрадовался возможности с кем-то поговорить. Гораздо лучше выплеснуть все наружу, чем таить в себе, как советовал Генри Эллиот, который еще в школе был упрямым остолопом. Кроме того, все, что сказал Уилл в этом интервью насчет Стеллы, было не для протокола: тот факт, что именно она предложила ему обратиться в полицию, что именно она каким-то образом увидела смерть этой женщины в Брайтоне.

— Нельзя ли поговорить с вашей дочерью? — поинтересовался репортер. — Хотя бы минутку?

— Господи, нет. Она сейчас у бабушки. Живет в огромном старом доме в лесу. В нескольких милях от города. Там она в полной безопасности.

— А что еще она видела? — продолжал репортер. — Какие-нибудь подробности? Быть может, она разглядела, как выглядел убийца?

Уилл налил себе еще одну порцию виски. Ему нравилось, как оно обжигало его внутри, словно там не было пустоты.

— Только между нами, — напомнил он своему гостю. — Она видела лишь, что у бедняжки перерезано горло.

Уилл уже думал о пяти сотнях баксов и о том, как он их потратит. Теперь он сможет хоть каждый вечер наведываться в «Осиное гнездо», как только оплатит свой счет в баре. Можно будет даже угостить Келли Батлер обедом. Он успел позабыть, что значит хорошо поесть. Он даже забыл, насколько голоден.

— Пойду перехвачу кусочек чего-нибудь. — Он направился к кухне. — Вам принести? Хотите пива?

— Рановато для меня, — ответил репортер — Все равно спасибо. Мне ничего не нужно.

Уилл достал из смятой картонки кусок пиццы. В доме не осталось чистых тарелок, поэтому он воспользовался бумажным полотенцем. Захватил заодно и пивка. Последняя бутылка из упаковки в шесть штук, но ничего, в самом скором времени он это исправит.

— Вернусь через минуту, — прокричал Уилл, — только найду перец! По моему скромному мнению, пиццу нельзя есть без жгучего перца.

Он понес все в гостиную, толкнув дверь бедром.

— Точно ничего не хотите? — спросил он.

Но, как оказалось, Уилл разговаривал сам с собой. Стул, на котором еще минуту назад сидел репортер, был пуст. В открытое окно влетал легкий ветерок и ворошил сброшенные на пол газеты. Тед Скотт как в воду канул.

— Черт, — буркнул Уилл.

Швырнув пиццу и пиво на журнальный столик, он постоял секунду, чувствуя холодок во всем теле, затем подошел к столу и проверил куртку. Деньги из кармана исчезли.

Дверь в квартиру осталась открытой, в коридоре никого не было. Мешки с мусором, оставленные Уиллом снаружи только этим утром, кто-то второпях опрокинул. По полу раскатились пустые пивные бутылки. Он никогда не утруждался сортировкой отходов — так далеко он не умел мыслить. Мать когда-то предупреждала, что легкость, с которой он живет, в конце концов его погубит. В последний его приезд она схватила Уилла за руку и принялась просить прощения.

«За что?» — рассмеялся Уилл.

«Наверное, мне не стоило настолько облегчать тебе жизнь, — ответила Кэтрин Эйвери. — Наверное, лучше было хвалить тебя за каждое твое хорошее дело».

Вот такая она была женщина, всегда готовая взять на себя вину даже за его неудавшуюся жизнь.

«Мать», — произнес тогда он, наклонившись к ней поближе, несмотря на то что от нее шел жуткий запах, а он всегда воротил нос от неприятных вещей. Дышала она с трудом, и он сразу понял, что так ни разу и не поинтересовался, как она живет. Да что там, он даже не знал, за кого она проголосовала во время последних выборов, или какие фильмы ей нравились, или читала ли она по ночам, когда ждала его, не в силах сомкнуть глаз. «Ты отлично потрудилась, — сказал он ей. — За все свои проколы отвечаю только я».

«Я очень тебя любила», — произнесла она, отдавая последние силы, и при этом так крепко сжала его руку, что он испуганно отпрянул.

Не будь он таким жадным глупцом, мог бы почуять, что с этим типом, Тедом Скоттом, что-то неладно. Рыбак рыбака видит издалека — разве не так, если верить пословице? Что ж, на сей раз оказалось не так. Его ослепили несколько бумажек. Он дозвонился до «Бостон геральд» и совсем не удивился, услышав от редактора, что среди сотрудников никогда не было никакого Теда Скотта. Тогда он обзвонил все желтые газетенки, но о Скотте нигде не слышали.

Каждый хитрюга когда-нибудь попадается на чью-то чужую хитрость. Уиллу не верилось, что он упустил пять сотен долларов. Да, видно, теряет хватку. Он уставился на себя в зеркало, которое Дженни откопала в антикварной лавке на Чарлз-стрит, когда они только переехали в эту квартиру. Он ясно увидел, что теряет не только хватку, но и внешность. Кто другой, возможно, ничего не заметил бы. Конечно, если бы не стал тщательно его рассматривать. Лицо припухло, темные круги под глазами, кожа желтовата, и на этот раз объяснить плохой цвет лица ужасным тюремным освещением не получится.

— Идиот, — сказал он своему отражению.

Неужели он думал, что всегда будет легко? Неужели воображал, что ему никогда не придется платить по счетам за все те проступки, которые он совершил в своей жизни? Он вспомнил бедолаг на скамейках Бостонского парка: как им снилось то, что было у них украдено или от чего они сами отказались. В последнее время его посещали мрачные обрывки снов, в которых он видел то же самое: чистые простыни, настоящую любовь, женщину, которой все равно, как он выглядит и сколько денег у него в бумажнике.

Впервые за долгое время Уилл посмотрел в зеркало мимо своего отражения. Там, в зеркале, в пределах видимости, стоял раскладной столик, на котором Дженни оставляла почту, школьные завтраки для Стеллы, а еще раньше записки для Уилла с напоминанием его домашних обязанностей и поручениями, хотя, конечно, он все равно их не выполнял. Лишь сейчас до него дошло, что стоявшая на столике модель Кейк-хауса — совершенно бесполезная вещица, только пыль собирает — исчезла. Он сразу это понял, увидев отполированный прямоугольник на пыльной столешнице. Старый дом в лесу был отдан как подарок, безвозмездно. Точное указание, где сейчас находится его дочь, свидетель преступления, которое тогда еще не совершилось.

Зазвонил телефон, но Уилл не снял трубку. В животе у него начался ад. Возможно, звонил Генри Эллиот или, что еще хуже, брат. Уилл не был готов разговаривать с кем бы то ни было. Ему понадобилась минута, чтобы признать, какую ошибку он совершил. Теперь у того, кто захочет найти Стеллу, будет нечто гораздо более полезное, чем карта. У него будет модель дома, и пройдет совсем немного времени, как он сумеет отыскать оригинал, точный адрес, где растет форзиция вовсе не с фетровыми, а самыми настоящими буйно распускающимися бутонами. Живая изгородь из лавра в этом году так разрослась, что никто и не увидит, когда в ней кто-то спрячется и будет вдыхать пряный аромат в окружении гудящих пчел. Пройдет совсем немного времени, и этот человек окажется перед входной дверью в натуральную величину.

4

Прошло больше тридцати лет с тех пор, как в Кейк-хаус в последний раз приглашали гостя к обеду, ту самую коллегу Сола, которая опоздала, поэтому обед был испорчен, еще и не начавшись. Гостья была очень привлекательная — с каштановыми волосами и выгнутыми дугой бровями, черными как смоль. «Как можно не запутаться в этих маленьких городках?» Гостья рассмеялась, не удосужившись извиниться за опоздание. У этой расфуфыренной особы не было даже дорожной карты — как тут не заблудиться? Пока Сол смешивал в гостиной напитки, гостья наблюдала, как Элинор заканчивает приготовление салата, и задавала слишком много вопросов о Соле: какие у него предпочтения в еде, работает ли он по воскресеньям в саду, поливает ли саженцы, носит ли соломенную шляпу? Или, например, приносит ли он газеты в спальню и с чего начинает их читать — с новостей или со спортивной страницы? Хорошенькая гостья не лгала, то есть не совсем чтобы лгала, а потому разгадать ее было особенно трудно. Просто ей хотелось получше узнать мужа Элинор; хотелось заполучить его для себя, только и всего.

Тридцать лет в доме не было гостей, если не считать доктора Стюарта, который иногда заходил на тарелку овощного супа или отведать по праздникам имбирного пряника. Да что там, столовое серебро успело потемнеть в бархатном футляре и нуждалось в чистке, приличный фарфор покрылся пылью, так что пришлось его ополаскивать, из камина выгребли пепел и развели огонь заново, ибо, несмотря на апрель, несмотря на то, что в полях расцвели триллиум и кандык, а на аллее распустились нарциссы, в столовой стоял могильный холод.

— Тебе совсем не обязательно возиться, — сказала матери Дженни.

Элинор слонялась без дела по кухне, пока Дженни нарезала порей и репчатый лук для блюда с цыпленком, которое решила приготовить, — не слишком затейливое, не слишком простое, как раз такое, чтобы Мэтт не понял, как много она работала только из-за того, что он приглашен на обед. По правде говоря, она встала в шесть утра, спланировала меню и помчалась в Норт-Артур, где в фермерской лавочке продавались исключительно свежие овощи.

— Ну вот еще! Конечно обязательно! — прокричала из кладовки Стелла.

За бутылками с образцами воды она отыскала самую старую в доме поваренную книгу, ту самую, что принадлежала Элизабет Спарроу, и теперь пролистывала шершавые страницы с пятнами сала и джема.

— Мы с бабулей будем готовить десерт. Нашла! — объявила Стелла, возвращаясь в кухню. — Пудинг «Птичье гнездо». Просто прелесть, правда?

— Просто ужас, — отозвалась Элинор.

— Вообще-то я должна согласиться с твоей бабушкой, — впервые за всю жизнь не возразила Дженни, и это было потрясением для них обеих.

Тем не менее Дженни осталась довольна интересом Стеллы. Дочь не вышла, нарочито топая, из комнаты — а это уже определенный прогресс. Все три женщины из одной семьи собрались на кухне, позабыв хотя бы на время о своих разногласиях.

— Это яблоки, залитые заварным кремом. — Стелла подвязала волосы и принялась вырезать в яблоках сердцевинки. — Крем можно приготовить ванильный и карамельный. Элизабет предпочитала ванильный, — сообщила она бабушке, которую заставила взбивать яйца, — Жаль, Джулиет меня сейчас не видит. Она бы глазам своим не поверила.

— Джулиет? — встрепенулась Дженни.

— Моя лучшая подруга, — напомнила матери Стелла. — Слышала когда-нибудь о ней?

— Ну и ну, — сказала Элинор, не то чтобы радуясь явной размолвке, но, во всяком случае, испытывая удовольствие от того, что Дженни оказалась не такой уж идеальной мамашей. Человеческая природа все-таки брала свое. — Выходит, ты не знаешь ее лучшей подруги.

— Да знаю я ее. Просто не считаю Джулиет подходящей компанией для Стеллы.

— По крайней мере, мать Джулиет училась в колледже. И не в каком-нибудь затрапезном, а в колледже Смит. Она не стала отказываться от своего будущего ради того, чтобы обеспечить образование какому-то мужчине.

— Этим мужчиной был твой отец. А ты решила сравнить меня с женщиной, отравившей собственного мужа? Для этого совершенно не обязательно учиться в колледже.

Элинор заметила, что пудинг на задней конфорке кипит слишком интенсивно, даже переливается через край. Еще минута — и начинка для «Птичьего гнезда» подгорит, а ее поверхность затянется тонкой резиновой пленкой.

— Что ж, теперь и у меня один из родителей побывал в тюрьме. Раз так, мне можно дружить с Джулиет, мама? Теперь она для меня подходящая компания?

— Что бы я ни сказала, ты выворачиваешь это наизнанку.

— Еще чего! Ты сама все выворачиваешь наизнанку! Ты всегда считаешь, что права во всем!

— Я действительно права во многом! Хотя, конечно, ты ни за что в этом не признаешься!

Они уставились друг на друга через стол, где лежал порезанный на кусочки лук-порей и яблоки без сердцевины, уже начавшие коричневеть, а пудинг тем временем продолжал выкипать.

— Пока ты не приехала, у нас было все отлично, — заявила Стелла, — просто превосходно.

— Я, конечно, вмешиваюсь явно не в свое дело, но пудинг сейчас воспламенится, — изрекла Элинор.

Стелла схватила кухонное полотенце и подбежала к плите, чтобы снять с огня тяжелую кастрюлю. В старой поваренной книге Элизабет Спарроу рекомендовала помешивать пудинг в течение пятнадцати минут, но это варево было испорчено, сгорело дотла.

Стелла всплеснула руками и выбежала из кухни, так что Элинор пришлось отнести кастрюлю в раковину и залить холодной водой. Горячий пар повалил клубами и затуманил кухонное окно. В отражении старого зеленого стекла, к тому же толстого, как бутылочное, Элинор разглядела, что Дженни тяжело опустилась на стул и обхватила голову руками. Порезанные стебли порея и репчатого лука наполнили кухню запахом весны и дождя. Элинор так и осталась стоять у раковины из мыльного камня. Когда-то, давным-давно, она знала, как утешать — нужно взять ребенка на руки и покачать, — но с тех пор утратила эту способность. Она действительно не знала, как теперь быть.

— Не волнуйся насчет пудинга, — отрывисто произнесла Элинор, оттирая сгоревшую кастрюлю. — Все в городе знают, что Мэтт Эйвери не ест сладкого. Хлеб с маслом — лучшее лакомство для этого мужчины.

— Раньше он любил мороженое. Ел его целый день. — Дженни высморкалась в бумажное полотенце. — Старина Мэтт, добрая душа.

— Кто-то ведь должен быть и таким.

К удивлению Элинор, Дженни расхохоталась. Элинор даже испытала гордость за то, что развеселила дочку, когда Дженни вновь принялась за стряпню; по крайней мере, ее дочь была способна не бросать начатое, подобрать разбитые черепки, закончить дело. Когда к дому подъехал грузовик Мэтта, запеканка уже румянилась в духовке, рис сварился, а салат стоял на столе.

Мэтт привез бутылку вина и тминные кексы, что покупал когда-то для матери в чайной Халлов. На крыльце его встретил Аргус. Пес тявкнул разок и потрусил к гостю, слегка приволакивая задние лапы, пораженные артритом.

— Привет, старичок. — Мэтт потрепал собаку по голове, потом открыл белый бумажный пакет и вынул один свежеиспеченный кекс. — Только, чур, никому не рассказывай, — сказал он псу, с благодарностью проглотившему угощение.

Все это наблюдала из сада Стелла. После разговора с матерью она убежала туда и дулась. Но теперь, глядя, как дядя смахивает крошки с бороды волкодава, заулыбалась.

— А я все видела! — прокричала она, шагая по сырой траве; лягушата бросились врассыпную с тропинки, попрыгали в кусты.

— И все-таки я не уверен, что я здесь желанный гость.

— Моя бабушка может наслать на тебя проклятие, а мать может отравить тебя своей запеканкой, но если ты их не боишься и ничего не имеешь против овощей, то заходи в дом.

— Ты сказала «запеканка»?

— Ну да, она провозилась с ней целый день.

— Вот как? — Мэтт задумался, довольный, что Дженни проявила к нему такой интерес, и тут же вспомнил времена, когда женщины города заполняли его морозилку лазаньями с индейкой и фасолевыми пирогами. — Так ты говоришь, запеканка?

Стелла успела войти в дверь.

— Ты идешь? — спросила она, когда он замешкался.

А Мэтт остановился для того, чтобы как следует оглядеться. Может, так все сложится, что его больше не пригласят, а ему хотелось надышаться этим домом. Ему довелось побывать внутри единственный раз, в тот ужасный день, когда он потихоньку прокрался в гостиную, чтобы защитить Уилла от Элинор.

— Я видел тебя вскоре после того, как ты родилась, — сообщил он Стелле.

Аргус, обычно чопорный и важный, поплелся за ними, крутя носом, в надежде, что ему перепадет еще один тминный кексик.

— Если быть точным, то на четвертый день твоей жизни. Я привез с собой свою маму, твою бабушку, Кэтрин. Мы оба решили, что ты самый красивый ребенок во всем мире.

Стелла заулыбалась. Ее дядя был из тех людей, с которыми легко ладить.

— Я приготовила для тебя пудинг «Птичье гнездо», но он сгорел.

— Да, не повезло мне. Хотя, если честно, название отвратительное. И что, там были перья и клювы?

Стелла расхохоталась:

— Пудинг и яблоки.

— Ничем не лучше. Терпеть не могу сладкого.

В вестибюль вышла Элинор. Хотя и не слишком довольная тем, что в дом явился гость, она все же приняла у него мешочек из пекарни и даже заглянула внутрь.

— Их очень любила твоя мать, — сказала она.

Мэтт поразился, что она это помнила. Он проработал на Элинор много лет, но не мог сказать, что знает ее, и, когда жители города расспрашивали о ней, он всегда отмалчивался. Знал лишь то, что она отказывается замостить подъездную дорожку, как он не раз ей предлагал, и не хочет выровнять аллею Дохлой Лошади — эти хлопоты ей были ни к чему.

Сейчас, стоя в вестибюле, Мэтт понял, что, хотя и был в этом доме всего лишь раз, часто мечтал о нем. В этих мечтах он всегда представлял Кейк-хаус в его первоначальном виде, без глазури. Это был дом из дерева, глины и соломы. В этих мечтах в доме пахло дымком и кувшинками, и сейчас ему показалось, что он тоже уловил этот запах, впрочем, Дженни тут же перебила его, внеся из кухни ароматные булочки. Булочки были покупные, но Лиза Халл посоветовала ей сбрызнуть их маслом и добавить несколько веточек розмарина, тогда они покажутся домашней выпечкой.

— А, вот и ты, — весело сказала Дженни. Она обмахивалась кухонным полотенцем — видимо, разгорячилась от сковородки с булочками. Запах розмарина ее несколько пьянил. — Наш первый гость за сто лет.

Недавно Мэтт прочитал в домашнем дневнике Эмили Хатауэй, что некоторые незадачливые влюбленные верили, будто простое застегивание рубашки может подсказать им, есть ли у них шанс с их возлюбленной или нет; четное и нечетное количество пуговиц предсказывало исход. То же самое относилось и к сливовым косточкам, найденным в пироге. Нечет означал печаль, чет — любовь.

— Вино заберешь домой, мы не пьем, — сказала Элинор.

— Некоторые пьют, — возразила Дженни, забирая у Мэтта бутылку шардоне. — Разумеется, будь здесь Уилл, он бы настоял на виски. Самом лучшем. Он пьет, кажется, «Джонни Уокер»?

Как только имя Уилла было произнесено вслух, всем показалось, будто в дом запрыгнула жаба и плюхнулась на ковер.

— Старина Уилл, — усмехнулся Мэтт Эйвери.

Изучая своего дядю, Стелла пришла к выводу, что он полная противоположность отца абсолютно во всем. Если бы взять этих братьев и поместить рядом, то один был бы настоящий, а второй — его тенью. Только вот кто был бы кем?

— Разве генетика не захватывающая наука? — изрекла Стелла, когда они уселись за стол. Она нацепила серебряный браслет — подарок отца, — и бубенчик тихо звякнул, когда она потянулась к салатнице, чтобы передать Мэтту. — Сколько разновидностей, изменений. Поэтому я займусь медициной, — сообщила Стелла дяде. — В этой науке все возможно.

Слова племянницы произвели на Мэтта впечатление. Когда он учился в девятом классе, то не думал о будущем — был весь поглощен мечтами. Его планы не шли дальше поездки в Норт-Артур, чтобы сходить в кино воскресным днем.

— А ты чем занимаешься? — поинтересовалась Стелла.

— Ты видела, что я делаю. Срезаю деревья. А еще подстригаю газоны. Зимой расчищаю дороги от снега. Пытаюсь уговорить твою бабушку замостить подъездную дорогу и укоротить немного заросли лавра.

— Ни за что, — отрезала Элинор.

— А еще он изучает историю, — добавила Дженни. — Он знаток Юнити.

— Вот как? — Элинор отложила салатную вилку. — Расскажи мне то, чего я не знаю.

Он мог бы рассказать Элинор, что ее внучка совершенно не похожа на остальных женщин рода Спарроу со своими белесыми волосами и глазами с золотистыми крапинками. Она скорее напоминала женщин из семейства Эйвери — Кэтрин, ее сестер и тетушек, — хотя никто из них не пах, как водяная лилия. Однако вместо этого он рассказал хозяйке дома, что ее бабушка, Элизабет Спарроу, как утверждала молва, не отличала по вкусу одно от другого, что здорово ей помогло в годы депрессии, так как она могла обойтись тем, что попадалось под руку. Это ее качество и помогло ей стать великолепной кухаркой.

Элизабет Спарроу, продолжал рассказывать Мэтт, готовила суп из листьев водяных лилий, и он был на удивление сытным. Некоторые городские женщины, включая Лоуис Хатауэй, писали, что Элизабет также придумала готовить на ужин блюдо из местных растений, широколистного поручейника, петрушки и нескольких секретных добавок, и назвала это блюдо «рагу из девяти лягушек». Не прошло много времени, как безработные всего города выстраивались на крыльце Кейк-хауса, позабыв от голода о гордости. Дело кончилось тем, что Элизабет устроила кухню там, где теперь находится местный клуб, и, по утверждениям некоторых, приготовила в течение нескольких лет больше двадцати тысяч порций для нуждавшихся, включая мужчин, нанятых на строительство железнодорожного вокзала. Бабушка Лизы Халл питалась там почти каждый вечер, когда была девчонкой.

— Вот откуда у Лизы рецепт знаменитого лимонного пирога Элизабет, — сказал Мэтт.

Стелла сбегала за поваренной книгой Элизабет.

— А вот и оригинал, — сообщила она Мэтту, который явно заинтересовался.

Стелла пролистала книгу до последней страницы и нашла там запись рецепта «рагу из девяти лягушек».

— Ого! Тут говорится «процедить воду от грязи и комаров». Вкусненько. Но два слова из списка, что туда входит, я никак не разберу.

Мэтт взглянул на страницу.

— Первое из них мне тоже непонятно. — Почерк наклонный, запись сделана бледными оранжевыми чернилами, словно приготовленными из лилий. — Зато последний компонент, похоже, шалфей.

Дженни восхитилась, как много Мэтту известно о ее семействе.

— Я ведь говорила вам, он знает все.

Мэтт посмотрел на Дженни таким взглядом, что ей стало неловко.

— Я знаю не все, — сказал он, — далеко не все.

— Ну, тогда, быть может, тебе известно, почему у нас в гостиной до сих пор стоит стеклянный шкафчик, — обратилась к дяде Стелла. — Быть может, ты мне скажешь, почему ни одному члену семьи никогда не пришло в голову выбросить те ужасные вещицы.

— Я проверю, как там запеканка, или ты сама пойдешь на кухню? — спросила у дочери Элинор.

— Я сама, — сказала Дженни, испытывая к матери благодарность за то, что та переменила тему. — Уверена, она уже готова.

Стелла повернулась к Мэтту:

— Видишь, что они делают?

В меркнущем свете он все же разглядел, что она нахмурила лоб. Он сразу понял, какое место эта девочка занимает в семье, потому что сам был таким: беспокойным, трезво мыслящим, ответственным, тем, кто расхлебывает кашу, заваренную другими.

— Не хочешь показать мне шкафчик?

Мэтта никогда не оставляло любопытство. Не проходило и дня, когда бы он не сожалел, что остался тогда ждать своего брата в кустах, где вдыхал влажный воздух, зеленоватый и тяжелый от пыльцы.

Стелла отодвинула стул.

— Мы не закончили обедать, — вскинулась Дженни. — Уймись, Стелла!

Не обращая внимания на мать, Стелла повела дядюшку в гостиную. Эта комната располагалась в основании свадебного торта, и одна ее стена сплошь состояла из окон, но стекла в рамах были старые, и свет, проникавший внутрь, не отличался яркостью. На пороге гостиной разлегся Аргус, так что Мэтту пришлось переступить через пса. Мэтт Эйвери все эти долгие годы ждал, что представится случай вернуться сюда. В тот раз, когда он пришел на выручку брату, у него не было возможности оглядеться, и сейчас его не ждало разочарование. Он увидел, что потолочные балки были изготовлены из вишневого дерева, источавшего легкий фруктовый аромат. Он разглядел, что книжные шкафы сделаны из ореха. Стелла провела его в угол и сдернула покрывало, как знал Мэтт, вышитое Сарой Спарроу, дочерью Ребекки, и ее собственной дочерью Розмари. Там было изображено красное сердце, разбитое пополам. И еще плакучая ива, проливавшая черные слезы. Землю закрывали подснежники, а небо наполняли птицы. Стежок к стежку. На вышивку ушло три зимы, а чтобы видеть тончайшие шелковые переплетения, вышивальщицам понадобилось увеличительное стекло. Разглядывая содержимое шкафа, Мэтт едва дышал. Чего бы только не сделало Мемориальное общество, чтобы выставить эти сокровища лишь на один-единственный день! Миссис Гибсон просто с ума сошла бы от счастья, если бы кому-то удалось тайком пронести в библиотеку какой-нибудь из экспонатов. Чего стоил хотя бы серебряный компас! Не говоря уже о косе из темных волос.

Мэтт видел, что его племянница наделена от природы бесстрашием, совершенно не характерным для семейства Эйвери, но отнюдь не редким среди женщин Спарроу.

— Это наконечники от стрел, которые швыряли в Ребекку Спарроу какие-то местные мальчишки. Позже в содеянном признались сыновья Фроста. Кажется, в той компании был кто-то из Хэпгудов и один из Уайтов. Люди говорили, что она не чувствует боли, вот мальчишки и решили проверить это на практике. Она никак не отреагировала, но, видимо, эта стрельба не прошла даром, потому что с тех пор она прихрамывала.

Дженни пошла за ними, но осталась стоять за порогом. Она всегда считала стеклянный шкафчик семейным музеем боли, хранившим напоминания о том, что нельзя никому доверять, нельзя никому прощать. Теперь Дженни не была так в этом уверена.

— Одного только те мальчишки не понимали, — сказал Стелле Мэтт. — То, что ты не реагируешь на боль, вовсе не означает, что ты ее не испытываешь.

Он достал из кармана десятый наконечник, который носил с собой больше тридцати лет. Ему бы следовало давным-давно вернуть его на место, но он боялся навлечь на брата неприятности, а потому наконечник все это время служил ему талисманом на удачу. Нельзя сказать, что этот талисман принес ему хотя бы крошку везения, но зато напоминал о Дженни каждый божий день. Все равно, лишившись сей вещицы, он, вероятно, какое-то время будет ходить как потерянный. Впрочем, ему и раньше доводилось испытывать подобное.

— Глазам своим не верю! — рассмеялась Стелла. Она давно заметила, что в шкафу не хватает одного наконечника, но не знала, что произошло. — Откуда это у тебя?

— Его случайно положили в другое место, — ответил Мэтт. Много лет тому назад он обнаружил наконечник в комоде брата. — Теперь он возвращается туда, где ему положено находиться.

Дженни, по-прежнему стоявшая в дверях, вспомнила, как оставила Уилла одного в этой комнате в день своего тринадцатилетия. Всего лишь на минутку, но этого хватило, чтобы она поссорилась с матерью, а он украл наконечник. Будь тогда Дженни повнимательнее, она бы заметила, что Уилл в тот день все время потирал пальцы, словно они чесались, — верный признак вора.

— История Ребекки в основном была записана одним парнем, которого звали Чарлз Хатауэй. По сути дела, жалкий тип. Получил чуть ли не первый земельный надел от государства, потом все спустил и закончил жизнь полным неудачником, так что его презирал собственный сын.

— Так это ее волосы? — спросила Стелла, указывая на свернутую темную косу.

«Ребекка, — подумала она, — дай мне знак».

Мэтт кивнул:

— Я бы сказал, да. В этом городе с ней плохо обошлись, Стелла. Если хочешь узнать подробности, приходи в библиотеку.

— Мне жаль, что обед прошел ужасно, — сказала Дженни, когда Мэтт оставил Стеллу в гостиной, чтобы девочка осторожно вернула десятый наконечник на место без посторонних глаз.

— Вовсе не ужасно. Во всяком случае, не для меня.

Мэтту было бы все равно, если бы она подала суп из листьев лилии и рагу из девяти лягушек — блюда, в которых Элизабет Спарроу достигла совершенства. Он бы съел древесную кору, кожаные обрезки и ландыши, обжаренные и поданные с рисом. Его терзал голод, но совсем иного рода.

— Уверена, что ты терпеть не можешь запеканки.

— Я бы так не сказал.

Мэтт стоял столь близко от нее, что у него закружилась голова от запаха озерной воды. «Неужели так пахнет ее кожа? — изумился он. — Неужели этот запах присущ всем женщинам рода Спарроу? Неужели озерная вода у них в крови?»

— А как бы ты сказал?

Дженни стояла слишком близко к Мэтту Эйвери. Она вдруг позабыла о своей осторожности и сдержанности — видимо, сказывалась весна, хотя март давно миновал. Неужели ее лишил разума весь этот дождь, нарциссовый дождь, розовый дождь, рыбный дождь, вся эта вода, проливавшаяся на городок?

— Пожалуй, я бы сказал, мне жаль, что все сложилось так, а не по-другому.

— Это можно услышать довольно часто, ты не находишь? — Дженни ощутила кожный зуд. Скорее всего, от розмарина, которым она посыпала булочки. — Учитывая ошибки, которые порой допускают люди, они, наверное, чувствуют то же самое?

Пришла Элинор, чтобы позвать их закончить обед, но тут она заметила на дворе какое-то движение. Она уставилась в стеклянное окошко рядом с дверью, потом посигналила Дженни, постучав палкой по полу:

— Там кто-то есть. Кто-то идет к дому.

Дженни пошла взглянуть. Стекло было неровное, испещренное пузырьками, потому сквозь него было трудно что-то разглядеть. Дженни увидела лишь какие-то тени и лавровую изгородь.

— Никого там нет.

— Тебе лишь бы возразить, — сказала Элинор. — Назови я полдень полднем, ты сказала бы, что это полночь, пусть даже на небе светит яркое солнце. Ты готова спорить по любому поводу. Вот он идет! Смотри!

Дженни вновь посмотрела, на этот раз она сощурилась и приблизилась к окну так, что уткнулась кончиком носа в стекло. И действительно, с аллеи Дохлой Лошади свернул какой-то человек и направился к дому по изрытой колдобинами дорожке, спотыкаясь на ходу. Небо было все еще голубым, но дорогу успела окутать тень. В лавровой изгороди гудели пчелы.

Тогда Мэтт открыл дверь, чтобы разглядеть получше. В любом другом случае его отвлекло бы присутствие Дженни, но сейчас он весь сосредоточился на человеке, приближавшемся к дому. Он узнал бы эту походку где угодно. Он знал ее, как собственную.

— Это Уилл. — По его тону можно было подумать, будто он говорит о дьяволе или о собаке, а не о родном брате. — Он сбежал.

— Что ж, надеюсь, он любит остывшую еду, — сказала Элинор. — При такой скорости ничего другого ему не достанется.

Теперь они увидели, что Уилл несет с собой спортивную сумку, явно набитую вещами, словно он намеревался остаться. Он прошел по нескольким лужам, и, к тому времени, как добрался до дома, его туфли покрылись грязью, а брюки промокли до колен.

— Господи, ну и дорожка, — сказал он. — Еще хуже, чем прежде.

— Я не желаю видеть тебя в своем доме, но если ты настаиваешь, то, перед тем как войти, сними обувь, — велела Элинор.

Уилл прислонился к перилам крыльца и послушно разулся.

— Кто-нибудь мог бы и поздороваться, — произнес он.

Мэтт и Дженни переглянулись.

— Что-то случилось? — удивленно поинтересовался Уилл.

— Это ты нам расскажи, — ответила Дженни. — Разве тебе не было приказано оставаться в Бостоне? И раз уж мы об этом заговорили, почему ты не позвонил Стелле? Она названивает в Бостон ежедневно и никак не может застать тебя дома. Наступит ли когда-нибудь такое время, когда ты перестанешь думать только о себе?

— Ну, а ты? — обратился Уилл к брату. — Тоже хочешь меня отругать?

— Ты весь в грязи, — сказал Мэтт.

— Я облажался, — признался Уилл.

На горизонте небо окрасилось в розовый цвет с оттенком чистейшего голубого, того самого голубого, которого пыталась добиться Элинор. Она надеялась, что в конце концов ей удастся получить этот цвет. Там, где они стояли, сгустились тени, словно чернила пролились с неба.

— Домика больше нет, — сказал Уилл.

— Я отослала миссис Эрланд чек за этот месяц. Она не может выставить тебя вон, — сказала Дженни, — хотя уверена, ей бы очень этого хотелось.

— Нет-нет, я не о квартире. Я имел в виду маленький домик. Кто-то его украл.

Уилл выглядел настоящим оборванцем — босой, в заляпанных брюках, — будто пришел просить кусок хлеба, надеясь, что когда-нибудь судьба переменится и ему повезет, но в душе понимая, что этого не будет. Судя по бессвязной речи брата, Мэтт совсем было решил, что у того ломка, но потом принюхался и понял, что ошибся. От Уилла пахло виски, он пил совсем недавно, возможно в поезде. Вечерний поезд из Бостона славился своим баром на колесах еще в те времена, когда они были мальчишками; не менее знаменит был и заправлявший там бармен, который никогда не спрашивал удостоверения личности. Иногда Уилл весь день проводил в поезде, мотаясь в Бостон и обратно, и накачивался виски с лимонным соком, джином и пивом до полной отключки, когда не мог не то что пройти, даже проползти один шаг по прямой линии.

Стелла услышала голос отца, выбежала из гостиной и бросилась обнимать Уилла.

— Почему мне никто не сказал, что ты приедешь?

— Да я, в общем-то, и не собирался, — ответил Уилл. — И это нельзя считать настоящим визитом. Просто возникла небольшая проблемка.

Мэтт услышал в голосе брата знакомые ноты и сразу все понял: этот голос предвещал беду, неудачу, долги, уличные драки, увольнение, уход из школы, интрижку с соседкой, живущей этажом ниже, отказ навестить умирающую женщину потому, что такая реальность чересчур для него тяжела, просто невыносима.

— Конечно, у нас проблема. Ты даже без туфель. — Стелла бросила злобный взгляд на мать, словно Дженни была виновата в том, что Уилл стоял на крыльце в мокрых грязных носках, испещренных дырками. — Тапочки в доме найдутся?

— В первом шкафу, — ответила Элинор, — с помпонами и без.

Свет угасал теперь так быстро, что розовые цветки лавра были единственными яркими пятнами в расползавшейся темноте. Насытившиеся за день пчелы гудели лениво. Входная дверь оставалась открытой, и один большой шмель случайно залетел в вестибюль. Полетав немного, он опустился на руку Мэтта. Тот смахнул насекомое. Шмель, казалось, неохотно взлетел и продолжил кружить рядом, словно его притягивало к Мэтту. Дженни смотрела на это, не в силах отвести взгляд. При открытой двери стало холодно — еще одна особенность апреля: теплые дни, холодные ночи. Тем не менее воздух был напоен весенним возбуждением. Это все еще было время поспешных решений, бессмысленной храбрости, видений, внезапной опаляющей жары, сменяющейся холодом. Доказательство любви можно было найти в единственном уцелевшем лепестке ромашки, после того как оборваны все остальные. Дженни подумала о пчеле, которая не кусала, и ангеле, вырезанном из черного камня. Она подумала о том, что в утро ее тринадцатилетия на лужайке стояли двое мальчишек и у них на двоих было только одно сновидение.

В голове у Дженни слегка зашумело. Впервые этот шум появился в утро ее тринадцатого дня рождения. Тогда она была абсолютно уверена, кого ей предназначено любить. Она увидела то, что хотела увидеть, а не то, что было перед глазами. Она даже не остановилась, чтобы оглянуться во второй раз. Терпение — именно этот компонент был неразборчиво написан в рецепте рагу из девяти лягушек, именно его и не хватало Дженни.

— Кто-то его украл? — переспросил брата Мэтт; до него только сейчас дошло, что означает эта кража.

Уилл знал, какого мнения о нем брат. Это было ясно с той ужасной новогодней вечеринки, когда он напился до чертиков, перестал что-либо соображать и подбил клинья к одной из своих студенток. Что ж, у Мэтта было полное право его презирать, но больше всего Уилл опасался разочаровать Дженни. Да, конечно, они окончательно расстались, он это понимал, но после стольких лет, что она на него убила, она заслужила хотя бы элементарной чуткости. Он ожидал, что она придет в ярость, и вполне обоснованно. Это он впустил в дом незнакомого человека, это он думал только о своих потребностях, это он продал безопасность своей дочери за пятьсот долларов, которыми владел всего мгновение. Откупные испарились в его жадных руках, рассеялись как дым, ничего не оставив после себя, кроме пепла.

Уилл посмотрел на Дженни и впервые не стал ничего от нее скрывать. Они так долго прожили вместе, что он был должен ей хотя бы одну-единственную минуту честности.

— Детка, — сказал он, сгибаясь под гнетом бесчисленных проступков. Он стоял под лавровой изгородью в мокрых носках, смотрел на свое отражение в стеклянной раме и казался сам себе утопающим, которому не за что ухватиться, кроме как за последнюю соломинку правды. — Я совершил ошибку.

— Я тебя отлично понимаю, — отозвалась Дженни. — Я тоже ошиблась.

Назад: Часть вторая

Дальше: Исцеление