2
День выдался теплый, слишком теплый для шерстяного свитера, который выбрала Стелла для своего первого дня в средней школе Юнити. Она впервые пожалела, что перескочила через класс. Если бы она записалась в восьмой класс начальной школы Хатауэй, то, возможно, страх сейчас не подкатывал бы к самому горлу, не давая возможности дышать, пока она шла по аллее. Когда-то этим маршрутом ходила в школу ее мать. Стелла, правда, не знала, проносились ли тогда мимо голубые сойки, пахло ли тогда лавром, посаженным первыми колонистами для защиты от молнии. С тех пор он рос везде как дикий кустарник.
В этот день по небу плыли огромные кучевые облака, и Стелла ощущала в воздухе душную сырость, от которой успели закурчавиться волосы. Все в Кейк-хаусе слегка отсырело — и одеяла, и напольные покрытия. Всю ночь напролет Стелла слушала лягушек и шелест камыша. Она вспомнила, как учительница естествознания в школе Рэббит рассказывала на уроке, что облако представляет собой дрейфующее по воздуху озеро. Подумать только: такая прорва воды плывет над крышами, деревьями, над головами — целое озеро. Стелла лежала в кровати на сырых простынях и изо всех сил пыталась уснуть на новом месте. Ее поселили не в спальне матери, а в небольшой комнатке на втором этаже, простоявшей закрытой много лет, пыльной и душной, зато с красивым видом на озеро. Но лягушки так орали, что задремать было невозможно. Вскоре после полуночи Стелла спустилась вниз, к телефону в гостиной, и набрала номер Джулиет Эронсон.
— Даже не верится, что я здесь, — прошептала Стелла подруге.
Она свернулась калачиком в старом широком кресле на двоих, обивка которого настолько отсырела, что ткань в рубчик стала зеленоватой.
— А мне не верится, что ты уехала, не сказав мне ни слова, — возмутилась Джулиет — Я как сумасшедшая пробегала все утро, искала тебя. Как ты могла так поступить?
— Вообще-то это была не моя идея. Моей матери. Интересно, от чего она решила меня защитить?
— От жизни, — буркнула Джулиет.
Именно по этой причине Дженни велела Элинор Спарроу избавиться от всех газет. Бедняжка Стелла даже не подозревала, как развиваются события, связанные с убийством. Поэтому Джулиет вслух зачитала ей теперь статьи из «Бостон геральд» и «Бостон глоуб». В обеих газетах Уилл Эйвери фигурировал как подозреваемый. Стелла почему-то встревожилась, словно предчувствуя, что теперь может случиться все, что угодно. Она потеряет отца и больше его не увидит. Такое случается даже с теми, у кого самая стабильная жизнь. Мать Стеллы, например, была на три года ее моложе, когда лишилась отца, разве нет? Возможно даже, она сидела в этой комнате, когда пришло известие о его смерти. Возможно, она глядела в это самое окошко, слушая кваканье лягушек, не в силах заснуть. С этого места в кресле Стелле были видны ветки форзиции, сиявшей в темноте. А дальше — темнота, одни только тени.
— В школе обо мне говорят?
— Не забивай себе голову подобной ерундой. Хотя, можешь мне поверить, со словом «тюрьма» рифмуется много словечек. В нашей школе учатся одни идиотки, Стелла. Сама знаешь.
— Точно.
Стелла испытала облегчение, что не придется иметь дело с одноклассницами. Возможно, в Юнити люди окажутся добрее. Да что там, они могут даже не знать о той ситуации, в какую попал ее отец; для них она будет обычной девочкой, ничем не примечательной особой, если не считать длинных светлых волос, живущей в конце тупика, в доме у своей бабушки. Заурядной девятиклассницей, не очень успевающей по математике, но обожающей естественные науки; верной подругой, умеющей слушать.
— Если бы я так не волновалась об отце, я бы даже радовалась возможности пожить здесь. Подальше от матери. Подальше от всех Хиллари Эндикотт в мире. На воле.
— И что ты там делаешь на этой самой воле? — поинтересовалась Джулиет, которая была девчонкой городской до мозга костей. — Бродишь по лесам?
— Здесь город, Джулиет. Не какое-то там захолустье. Здесь есть магазины.
— И обувной?
— Пока не видела, — призналась Стелла.
— По-моему, любое поселение, где нет обувного магазина, нельзя считать городом. Это деревня. Шутка.
Сейчас, направляясь в школу, Стелла брела по грязной дороге, подъездной аллее, такой узкой, что ветви боярышника и липы встречались наверху, образуя темный туннель. Стелла призналась самой себе, что Джулиет в очередной раз оказалась права. Это действительно деревня — ни тебе автомобильных гудков, ни транспорта, ни пешеходов. Девочке, выросшей на пересечении Бикон-стрит с шумным федеральным шоссе, все здесь казалось пустынным и заброшенным. Стелла позвенела бубенчиком на браслете, попыталась насвистывать песенку, но все это не помогло. Начинать в новой школе всегда нелегко, и, когда она добралась до конца аллеи, ее по-настоящему била дрожь. Сворачивая на мощеную Локхарт-авеню, она заметила деревянный столб, к которому кто-то прибил дощечку с выведенной от руки надписью черной краской: «Аллея Дохлой Лошади». Чудесно. Деревня, где полно погибших животных.
— Предположительно, на дне озера находится мертвая лошадь, — произнес мальчишеский голос, напугав ее.
Стелла обернулась и увидела рядом с собой высокого парня. Он был старше ее, примерно на год, с ясными голубыми глазами. Он улыбался, словно они успели познакомиться.
— Это не строго научное утверждение. Озеро бездонное, относится к озерам ледникового происхождения, питается подземным источником. Предположительно, во времена наших прапрапрадедов какой-то идиот на спор решил проехать верхом по тропе, по которой запрещается ходить, той самой, где ничего не растет. Лошадь испугалась, сбросила наездника, и он сломал шею. Говорят, лошадь ни на секунду не остановилась. Так и продолжала нестись по озеру, пока не достигла середины, где и утонула. Но все это полная чушь, так что не пугайся.
— Меня не так-то легко напугать.
Стелла и мальчик теперь шагали по Локхарт-авеню рядом.
Мимо пролетела на полной скорости машина, так близко к обочине, что Стелле и ее спутнику пришлось отпрыгнуть в заросли крапивы.
— Увидимся, Хэп! — проорал с пассажирского сиденья какой-то подросток.
— Не сомневайся, придурок! — прокричал в ответ спутник Стеллы. — Джимми Эллиот с дружками, — пояснил он, как только машина скрылась из виду. — Джимми — полнейший идиот. Я подтягиваю его по английскому и естественным наукам, так что мне ли не знать. Вообще здесь у нас полно болванов.
— В моей прежней школе их тоже хватало, — сказала Стелла. — Только все они были девочки.
— Ты училась в девчоночьей школе? Это еще хуже, чем учиться в Юнити.
Только тут они представились. Он оказался Хэпом Стюартом, внуком доктора Стюарта, который жил по ту сторону леса, рядом с владениями Эллиотов.
— А я живу у бабушки, — сказала Стелла. — В Кейк-хаусе.
— Ну, это я знаю. — Хэп широко улыбнулся. — Я все про тебя знаю. Хотя, может быть, не все, — поспешил он исправиться, заметив недовольство Стеллы.
Тем не менее он признался, что они встретились не случайно. Он поджидал ее на углу.
— Дедушка сказал, что тебе нужно помочь освоиться.
— Вовсе мне это не нужно. — В чем Стелла не нуждалась — так это в жалости.
— На самом деле я пришел потому, что хотел с тобой познакомиться. Ты наша ближайшая соседка. Стоит только пересечь лес, обойти ядовитый плющ, не набраться клещей и прошагать пять миль, как окажешься у моей двери.
Стелла рассмеялась:
— Мне повезло.
— Я подумал, что ты, возможно, захочешь выслушать дружеский совет о том, как здесь обстоят дела. Например, пусть люди тебя узнают, прежде чем выяснят, кто ты такая.
Мимо проехал школьный автобус, и, стоя в облаках выхлопного дыма, Стелла вновь ощутила шум в голове. О чем этот мальчишка тут толкует? Советует не раскрывать своего происхождения? Тоже мне, благодетель, заранее предупреждает, что ее здесь не примут.
— Ты так говоришь из-за моего отца, — догадалась Стелла.
Несколько стаек детей шли по Локхарт-авеню в ту же сторону, все они свернули на Мейн-стрит на перекрестке, где стоял более трех сотен лет старый дуб.
— А он тут при чем? — удивился Хэп.
— Так ведь он сидит в тюрьме.
— Да? Надо же. Впервые слышу, чтобы кто-то из Юнити угодил в тюрьму.
Теперь Стелла почувствовала себя еще глупее. Оказывается, об этом несчастье в ее жизни Хэп даже не подозревал. И чего ради она оделась так тепло — вот теперь вся взмокла от волнения. Того и гляди, придется подышать в бумажный пакет, совсем как отец, когда разнервничается. Стелла стянула шерстяной свитер и запихнула его в рюкзак.
— Он ни в чем не виноват. Скоро его отпустят под залог.
Какое-то время они шли молча. По правде говоря, Стелла была благодарна парню за то, что не придется заходить в новую школу одной. Они обогнули старый дуб, вокруг которого вздыбился кирпичный тротуар; проросшие корни растянулись почти на весь квартал — ни асфальт, ни кирпич, ни трава им были не помеха.
— В чем его обвинили? — поинтересовался Хэп.
— В убийстве.
Оба перепрыгнули через кривой корень. На этом самом месте старики обычно спотыкались и каждый раз, проходя мимо дерева, проклинали его. Зато ученики младших классов совершали к дубу экскурсии, водили вокруг него хороводы и танцевали в первый день весны.
— Его задержали только для того, чтобы допросить, — добавила Стелла.
— Понятно.
Услышанное явно произвело на Хэпа впечатление.
— Но он этого не делал, — довела до его сведения Стелла.
— Разумеется.
Девчонки из школы Рэббит все обзавидовались бы, если бы увидели Стеллу сейчас, как она идет по дороге с высоким красивым парнем и разговаривает о дохлых лошадях и убийстве, как об обычных делах. Стелле не терпелось рассказать обо всем Джулиет Эронсон. Что самое привлекательное в Хэпе Стюарте? Определенно, его рост.
— Я просто хочу, чтобы ты знала: в школе найдется много таких, кто верит самому плохому. Особенно если дело касается Кейк-хауса. Какие-то идиоты предложили сотню баксов любому, кто пройдет по тропе, где ничего не растет, и останется жив, чтобы потом рассказать об этом. Джимми Эллиот осилил тропу лишь до середины. Он клянется, что видел мертвую лошадь. Скорее всего, это был болотный газ. А может быть, сам Джимми напустил газы. Он на это мастак.
Оба посмеялись, и у Стеллы немного отлегло от сердца.
— А почему на той тропе, о которой ты говоришь, ничего не растет?
— Именно там пролилась кровь Ребекки Спарроу. Теперь там нет даже сорняков. Вот таким свойством обладала ее кровь.
Выходит, Стелле нужно было скрывать вовсе не отцовскую историю. Теперь она поняла: все дело в Ребекке Спарроу.
— Это из-за нее я не должна никому говорить, кто я такая.
Хэп кивнул:
— Да, из-за колдуньи с севера.
— Абсолютная чушь, — отрезала Стелла.
Хэп взглянул на нее и улыбнулся.
— Абсолютная и полная ерунда, — согласился он.
Они дошли до школы; как только миновали вершину холма на Мейн-стрит, школа возникла перед ними на спортивном поле, как мираж. Рядом фырчали школьные автобусы, не заглушившие моторов; толпы учеников заходили в здание.
— Она гораздо больше, чем моя старая школа, — призналась Стелла, а сама подумала: «Вот черт, дело дрянь. Пожалуй, если потихоньку удрать с обеденного перерыва и пробежать через лес, можно успеть на трехчасовой поезд в Бостон».
— Не волнуйся, все будет в порядке.
— Даешь слово?
Она попыталась рассмеяться, но у нее ничего не вышло.
— Помни одно: это ерунда, — напутствовал ее Хэп.
Он умел говорить очень убедительно. И действительно, до обеда с ней было все в порядке. А затем, пока Стелла стояла в очереди в кафетерии, зал которого показался ей больше, чем вся школа Рэббит, какие-то мальчишки за ее спиной начали издавать отвратительные звуки — посвистывать и по-птичьи чирикать. Подражание воробью, решила Стелла. Просто детский сад.
— Эй, мисс Пташка, покажи, как ты летаешь! — прокричал кто-то из очереди.
Раздались смешки, несколько человек уставились на Стеллу, ожидая, какая последует реакция. Она от души пожелала дразнившим ее мальчишками нырнуть головой в озеро Песочные Часы.
Тут к ней подошел какой-то умник.
— В последнее время не видела дохлых лошадок? — поинтересовался он.
— Разве что в буррито, — спокойно ответила Стелла. Сама она прошла мимо этого блюда, предпочтя салат, и теперь улыбнулась, глядя на полную тарелку мяса на подносе умника. — Поосторожнее, а не то подавишься, — предостерегла она.
К первому мальчишке присоединился второй — довольно симпатичный, на несколько лет старше, с темными волосами и сутулый. Джимми Эллиот.
— Угрожаешь?
— Кто, я?
Просто смех. Все утро Стелла терялась в бесконечных коридорах, пыталась найти конспекты пропущенных занятий, одалживала то листок бумаги, то карандаш у одноклассников, которые были не очень-то ей рады. Хорошо хоть она оказалась в паре с Хэпом Стюартом на уроке естествознания, и они получили одно задание на двоих, чему Стелла обрадовалась, так как прежде ей не доводилось заниматься исследованиями вне школы. И вот теперь она сердито посматривала на темноволосого парня и вдруг узнала в нем того самого, кто высовывался из окна машины, чуть не раздавившей ее с Хэпом на дороге. К счастью, она не разглядела ничего в его будущем — ни смерти, ни трагедии, — видела только его темные глаза.
— Постой, сейчас угадаю. Это ты тот болван, которого нужно натаскивать по английскому и естественным наукам? Это ты любишь оскорблять людей и сгонять их с дороги? В таком случае ты, должно быть, Джимми Эллиот.
Вместо того чтобы уйти или ответить на оскорбление той же монетой, Джимми Эллиот заулыбался. Ее ответ, видимо, его удивил и даже не был ему неприятен.
— Молодец, — одобрительно кивнул он. — Думаю, ты действительно похожа на ту Ребекку.
Стелла понятия не имела, считать это комплиментом или оскорблением.
— Я просто хорошо разбираюсь в людях, — сообщила она Джимми чуть более взволнованно, чем ей хотелось бы.
— Вряд ли, — ответил он, ставя себе на поднос тарелку с буррито, — иначе ты не стала бы со мной разговаривать.
Вместо того чтобы усесться за уроки после школы, Стелла вознамерилась найти в Кейк-хаусе ответы на некоторые вопросы. Бабушка была занята мульчированием почвы, что давало Стелле свободу обыскать дом. Она погрохотала в кладовой, исследовала содержимое комодов, порылась в передней в битком набитом шкафу, куда складывались старые плащи и сапоги. Прошло несколько часов, а Стелла так и не нашла ничего стоящего. Вернее, не нашла до тех пор, пока не добралась до гостиной. В этой комнате было столько пыли, что она кружила маленькими торнадо в лучах света, просочившихся сквозь зеленоватые окна. Стелла прошла в угол, где висели книжные полки. Любая библиотека была бы рада выставить на всеобщее обозрение подобные издания, но никто эти книги не открывал сто лет, кожаные переплеты потрескались, золотые буквы стерлись, от хрупких страниц несло плесенью.
Стелла провела пальцами по корешкам, затем сняла с полки старую морскую раковину и поднесла к уху. Ни звука. Никакого морского шума. Только паутина с несколькими дохлыми мухами внутри. Она вернула раковину на место и подошла к шкафу, завешенному тканью, что стоял справа. Вышитая шаль, закрывавшая шкаф, была украшена плакучими ивами и гнездящимися птицами. Все картинки были вышиты черными и коричневыми нитками, а вокруг шел бордюр из красных крестиков (красный цвет символизировал защиту, верность и удачу). Убрав покрывало, Стелла так и замерла на том самом месте, где когда-то стоял ее отец, бесшабашный мальчишка, потрясенный увиденным. Осторожно она расчистила ладошкой кружок на стекле. На желтом куске пергамента стояла дата: 1692. Красивым круглым почерком было выведено: «Сохранено в память о Ребекке Спарроу».
Стелла расчистила участок побольше, потом сняла обвязанный вокруг пояса шерстяной свитер и вытерла все стекло, нимало не беспокоясь о том, что свитер почернеет от грязи. Она увидела наконечники стрел, уложенные в ряд, совсем как в маленьком домике, присланном ей в подарок. Единственная разница была в том, что здесь не хватало десятого наконечника. Но когда-то он тут точно лежал — на атласе до сих пор сохранилась вмятина.
В дальнем углу шкафа Стелла увидела серебряный кружок — старинный компас. В противоположном углу был выставлен тусклый колокольчик, очень похожий на тот, что висел у Стеллы на браслете. Глаза у нее защипало — возможно, от пыли, но скорее всего от вида косы Ребекки Спарроу — черных заплетенных волос с обтрепанной ленточкой. Теперь она поняла, почему эти реликвии хранились за стеклом. Она поняла, почему ее мать убежала из Юнити без оглядки. Дженни не хотела знать того, что случилось; она бы пошла на что угодно, лишь бы держаться подальше от семейной истории. Но Стелла ничего не унаследовала от матери. Дженни годами следила за Элинор из окошка своей спальни, а сама ничего не предпринимала. Стелла, наоборот, сразу прошла в сад, где ее бабушка орудовала граблями, собирая мульчу в высокую кучу.
— Расскажи мне о Ребекке Спарроу, — попросила Стелла.
Элинор даже не взглянула на нее.
— Об этом не может быть и речи. Я не могу этого сделать.
— Не можешь или не хочешь?
Элинор устала от работы граблями и от того, что в доме поселился новый человек. Вместе со Стеллой к ней вернулись все домашние дела, о которых она давным-давно позабыла: пришлось ходить в магазин за продуктами, следить за чистотой простыней и полотенец, разговаривать через силу, когда ей хотелось только тишины и покоя, — все приятные заботы, на которые она не обращала внимания, когда Дженни была маленькой. Разумеется, Дженни не верила в способности Элинор уследить за ребенком, а потому прислала ей по почте список инструкций относительно Стеллы: никакого сахара, никакого телевизора по будням, никаких газет, пока не уладится дело с Уиллом, никаких засиживаний допоздна, никакой жареной пищи и абсолютно, решительно никакой Ребекки Спарроу.
— Я не могу тебе рассказать, потому что твоя мать просила меня этого не делать.
Элинор воспользовалась паузой, чтобы присесть на скамью, присланную в начале месяца от Брока Стюарта. Раньше она даже не подозревала, что на земле найдется хотя бы один человек, знающий, когда у нее день рождения. А тут вдруг как раз в этот день доставили скамью. Она отплатила неблагодарностью: заявила Броку, что скамья — ненужная роскошь. Да что там, стоило ей войти в садовые ворота, и она принималась за работу без передышки. Но с недавнего времени обратила внимание, что скамья вообще-то хорошая, березовая, с красивой резной спинкой. С этого же недавнего времени оказалось, что она нуждается в отдыхе.
— Ну вот еще, — презрительно фыркнула Стелла. — Ей самой было на четыре года больше, чем мне сейчас, когда она убежала, чтобы выйти замуж, а она до сих пор обращается со мной как с ребенком. Я хочу знать семейную историю. Наверное, она боялась правды, зато я не боюсь.
— Разве вас не учат истории в школе? Разве тебе этого мало?
— Колониальный период. Сегодня мы рисовали временную шкалу, строили график путешествия «Мейфлауэр». Я имела в виду совсем другое. Я хочу узнать о Ребекке. — Стелла уселась напротив бабушки, пристроившись на валуне — Расскажи чуть-чуть. Хотя бы открой, какой у нее был дар.
Элинор взглянула в милое личико внучки. Она не могла врать этой девочке, несмотря на все инструкции Дженни.
— Наихудший, какой только бывает. Она не чувствовала боли. И не смей признаться матери, что я тебе об этом рассказала.
— А разве не чувствовать боли — это плохо?
Сумерки сгущались волнами — сначала серыми, потом зеленоватыми, потом чернильно-синими. В тот день на уроке естествознания учитель рассказывал, что небо начинается с поверхности земли, но никто об этом не думает. Для большинства людей это просто обычный воздух. Они даже не замечают, что движутся сквозь небо, как не замечают над своими головами озера из пара. Здесь, в саду, воздух был по-особому влажен и ароматен. Розовые лепестки, залитые водой, плесневеют, листья на стеблях от прямого полива покрываются ложномучнистой росой, поэтому Элинор давным-давно соорудила сложную оросительную систему, при которой озерная вода медленно просачивалась в почву сада. Элинор верила, что ее сад таким прекрасным делала именно озерная вода: лягушачий помет, личинки насекомых, муть с глубины, такой холодной, что розы вздрагивали в самые жаркие августовские дни, источая облака аромата.
— За каждый дар приходится расплачиваться. Разве ты до сих пор в этом не убедилась?
Стелла кивнула:
— Да, мой дар — тяжкая обуза.
— Как это?
Стелла не захотела отвечать, но Элинор настаивала. Ей было любопытно. В общем, состоялась сделка: если она должна открыть какие-то тайны, то хотела получить что-то взамен.
— Выкладывай. Что бы там ни было. Я выдержу.
— Во-первых, я знаю, что ты нездорова. — Стелла принялась заплетать косу, что с недавних пор вошло у нее в привычку, стоило только разволноваться. — Это какой-то орган…
— Рак поджелудочной.
Никто в Юнити не подозревал о болезни Элинор, не говоря уже о точном диагнозе, если не считать Брока Стюарта. Элинор Спарроу внимательно вгляделась в лицо внучки, пытаясь понять, как Стелла догадалась о ее тайне. Но она увидела только, что в девочке нет ни капли лжи.
— Ты можешь назвать мне срок, — заявила она.
— Люди не должны знать, когда умрут, — скорбно произнесла Стелла. — Иначе никто не стал бы ничего делать. Все бы сидели и ждали, когда наступит ужасный день. С ума сойти можно, если знать: каждый день ожидания превратился бы в пытку. Никто бы не читал книг, не строил домов, не влюблялся. От такого знания жди беды. Так и случилось, когда я сказала отцу и он попытался кое-кому помочь.
— Со мной будет по-другому. Я бы хотела узнать. — После того как ей провели курс лечения и сообщили, что больше ничего сделать нельзя, она ждала. Для нее было бы облегчением узнать свой срок, хоть что-то окончательное и бесповоротное. — Я стара. Я не собираюсь строить домов. Я не собираюсь влюбляться. Я могу узнать, когда придет мое время, Стелла, и не расстроиться. Мне нечего терять. Скажи.
— Это будет не скоро, — произнесла Стелла. — Все случится, когда выпадет снег.
Что почувствовала Элинор, услышав предсказание? Страх перед снегопадом? Большинство людей с таким диагнозом, как у нее, протягивали всего лишь несколько месяцев. Возможно, раньше она считала, что ей повезло, раз она до сих пор жива; неужели она так больше не считает? И теперь с приближением зимы, не попытается ли она убежать, найти такое место на земле, где снега не бывает, какую-нибудь южную страну, где будет жить вечно? Или она подойдет к окошку, когда упадут первые снежинки, и будет благодарна за последний взгляд в холодное белое небо?
— Прости. Я не хотела этого знать и, наверное, ничего не должна была тебе говорить. Гораздо лучше, когда не знаешь.
Элинор поняла, что дар, который тебе дается свыше, бывает очень трудно принять. А теперь так получилось, что, прожив всю жизнь в поисках правды, Элинор солгала самой себе, ведь на самом деле ей было что терять и она успела влюбиться в это дитя.
— Пожалуй, я научу тебя одному трюку от Ребекки Спарроу. Совершенно безвредному. Если только ты не расскажешь своей матери.
Стелла последовала за бабушкой. Они вышли из сада и направились к озеру. В прохладном воздухе мелькали блики, словно поблескивала рыбья чешуя, — это был особый, мартовский свет. Небо слилось с землей, отчего лужайка казалась безбрежной и глубокой, не лужайка, а озеро молодой травы. Довольно скоро они добрались до тропы, которую описывал Хэп Стюарт, той самой, где ничего не росло. В лесу по обеим сторонам было полно дикой вишни, крыжовника, аронии, черники, а еще Стелла увидела несколько диких персиковых деревьев, которые, по преданию, вынесло на берег море после кораблекрушения. На них росли самые сладкие во всей округе плоды. Однако на самой тропинке, по которой они шли, ничего не росло, в точности как рассказывал Хэп. Ни молочая, ни скунсовой капусты, ни крапивы, ни простой травы.
— Это здесь понесла лошадь?
— Ту лошадь укусила муха, а в седле сидел идиот, — сообщила Элинор. — И произошло это уже после смерти Ребекки, так что винить ее нельзя.
Они подошли к илистому берегу, где откладывали яйца кусающиеся черепахи. Ветви плакучих ив окунались в прибрежную воду; над озером носились тучи комаров.
— Стань здесь. Этому меня научила моя бабушка, Элизабет. — Элинор указала место на грязном берегу. — Вытяни руки. Теперь закрой глаза и не шевелись. Даже не моргай.
Стелла услышала их, прежде чем увидела: трепет перышек, чириканье у самого уха, свист ветра, словно небо окутало ее со всех сторон.
— Стой смирно, — наставляла Элинор.
Стелла почувствовала, как сначала на нее села одна птичка, потом вторая. Одна опустилась на ее левое плечо, одна — на правую руку, затем к ним присоединились другие, примерно с десяток. Когда она открыла глаза, что-то вибрировало у нее в груди — оказалось, это птица бьется возле самых ее ребер. Небо, которое начиналось с нее и уходило ввысь, было наполнено воробьями. Ее новый учитель естествознания рассказывал в классе, что небо только кажется голубым: на самом деле влага смешивается с пылью и создает эту иллюзию. А в действительности без голубого света, без пыли космос пуст. Люди видят то, что им кажется, а не то, что есть на самом деле. Они создают свою реальность из воды и пыли.
Именно это и случилось, когда трое городских мальчишек увидели, как Ребекка, стоя на этом самом месте, держит на вытянутых руках десятки воробьев. Перепуганным забиякам показалось, что они стали свидетелями чего-то сверхъестественного, чего-то невозможного, как небо, которое было вовсе не голубым. Ребекка была всего лишь девочкой, попавшей на воспитание к прачке, когда остальные ее отвергли. Она была всего лишь ребенком, чьи руки успели растрескаться от щелока и жира к тому времени, как ей исполнилось десять. Хозяева магазинов не жаловали эту покупательницу — вдруг она тронет шелк или печенье своими руками, которые часто кровоточили от работы в прачечной. Девочки-сверстницы глядели мимо нее, словно она ничего из себя не представляла — так, какая-то кучка золы, из которой она варила свое мыло. Мужчины пялились на нее и думали, что когда-нибудь из нее выйдет милашка, если у нее будет шанс вырасти и не свалиться замертво от голода, лихорадки или тысячи других причин, прежде чем она станет взрослой. Женщины жалели ее, но шли своей дорогой; у них хватало собственных забот, а милосердие тогда проявлялось не часто.
Но мальчишкам, что в тот далекий мартовский день спрятались в зарослях аронии, вдруг показалось, что Ребекка не просто помощница прачки. Ее длинные черные волосы развевались на ветру, глаза были закрыты; казалось, она о чем-то мечтает и вот-вот поднимется в воздух с берега озера, такого же бездонного, по утверждению некоторых, и безбрежного, как небо наверху. Вскоре из-за птиц мальчишки уже едва различали Ребекку. Она буквально исчезла прямо у них на глазах. До той поры ее звали только по имени — Ребекка, — которым наделили ее отцы города, когда она вышла из диких лесов с серебряной звездой, не зная ни слова на их языке. Теперь же мальчишки дали ей фамилию. «Ребекка Спарроу», — прошептали они, окрестив ее раз и навсегда.
Она неподвижно стояла на берегу и ничего не боялась — это зрелище внушило мальчишкам ужас. Другие девочки в городе бегали от воробьев, как и от летучих мышей и ворон. Все летучие твари, считалось, приносят несчастье: если случайно одна из них запутается в волосах, жди в доме смерти. Девочки в Юнити не ходили босыми, как Ребекка, чьи ступни огрубели на каменистых тропах. Их руки не кровоточили в конце дня. Они не умели без единого слова, без единого знака приманивать к себе птиц.
Мальчишки начали перешептываться, сначала между собой, потом с любым готовым их слушать. Слухи распространились, как зараза, прежде чем можно было бы принять какие-то меры. Довольно скоро в зарослях аронии перебывали все городские мальчишки, и каждый потом клялся, что видел, как тысяча птиц мостилась на плечах Ребекки, когда она развешивала на просушку домотканые простыни. Минуло много времени, и у женщин в городе появилась привычка бормотать молитвы при виде Ребекки, когда она доставляла к заднему крыльцу корзины чистого накрахмаленного белья. Они начали звать ее Ребекка Спарроу прямо в лицо, и девочка, казалось, не обращала на это внимания, как не обращала внимания и на то, насколько огрубели у нее стопы и руки, не боявшиеся кипятка.
Ребекка восприняла свое имя точно так, как воспринимала свою судьбу, и ни разу не пожаловалась. Она надеялась, что когда-нибудь покинет это место, где мальчишки выслеживали ее, чтобы закидать камнями, где все выставляли свое превосходство над ней. Однажды она возьмет и улетит, и тогда все удивятся. Если ей повезет, если она не откажется от надежды, если осуществятся ее мечты, то она, возможно, действительно перестанет чувствовать боль.
3
Одиннадцать лет Мэтт Эйвери прожил в одиночестве, с тех пор как умерла его мать — слишком рано, по всеобщему мнению, ибо Кэтрин Эйвери была добрая душа и заслужила более легкого ухода из жизни. В последние, самые сложные недели не проходило и дня, чтобы Кэтрин кто-то не навещал — то соседка забежит помочь по хозяйству, то знакомая с другого конца города, и каждая передавала с наилучшими пожеланиями или кастрюльку макарон с сыром, или цыпленка в горшочке. Все эти добрые люди — Эдди Болдуин с семейством, братья Хармон, Айрис Эллиот и ее сводная сестра Марлена Эллиот-Уайт — настаивали, чтобы Мэтт воспользовался случаем и отдохнул, пока есть кому присмотреть за Кэтрин. Мэтт с благодарностью падал на кровать и проваливался на несколько часов в глубокий сон; ему грезились только реалистичные сны: вот он ест хлеб с маслом, вот он моет руки, стрижет газоны; иногда он просыпался, думая, что болезнь матери тоже ему приснилась. Но нет — он возвращался в ее комнату, а она по-прежнему лежала на больничной кровати, мучаясь от боли и стараясь изо всех сил казаться веселой. Она уверяла Мэтта, что с ней все в порядке, а всем было ясно, что она умирает.
Элинор Спарроу наведывалась к ней раз в неделю. Со временем, когда здоровье Кэтрин значительно ухудшилось, Элинор начала появляться чаще. Она приносила ветки благородного лавра, который рос как дикий вокруг Кейк-хауса, и букеты роз сорта «волшебный»; а еще она приносила книгу сказок, ничего другого Кэтрин тогда не желала слушать. В детстве мать Кэтрин читала ей эти сказки вслух, и теперь они снова вернулись к ней. Как оказалось, у Элинор Спарроу, которая никогда не удосуживалась читать собственной дочери, был драматический талант. Ей одинаково удавалась и роль лисички, и роль ягненка. Из нее получилась отличная принцесса, превосходный пастух и такая убедительная ведьма, что после некоторых сказок Кэтрин принимала дополнительную дозу морфина — иначе она никак не засыпала.
Это была удивительная дружба, учитывая историю обеих женщин. Обе приходились бабушками одной внучке, которую никогда не видели, обеим Уилл исковеркал жизнь. Мэтта поражало, с каким нетерпением его мать ждала визитов Элинор. Он считал, что дело тут в розах, которые приносила Элинор, или в сказках, а может быть, и в общем горе. Ему казалось, что женщины часто обсуждают Уилла и его недостатки, или они предавались воспоминаниям о родном городе их детства, где жизнь текла медленнее и тише, чем в теперешнем Юнити? Однажды Мэтт заглянул в комнату, когда там находилась Элинор, приходившая теперь каждый день, прямо с утра, и увидел, что они вообще ничего не обсуждают. Элинор держала руку Кэтрин Эйвери, помогая ей справиться с муками.
«Я здесь, с тобой, — услышал он шепот Элинор — Можешь не прятать от меня свою боль».
С тех пор Мэтт брал с Элинор только половину того, что ему полагалось, когда он убирал с ее участка поваленное дерево, которое рубил потом на аккуратные поленья для камина. Хотя Элинор Спарроу никогда не замечала его любезности и даже ни разу не поблагодарила. И все же в присутствии Элинор Кэтрин держалась по-другому, раскрывая ей то, что не могла раскрыть родному сыну: как трудно ей было умирать, как сильно ей хотелось, даже в самые тяжелые дни, удержать этот мир, в котором были и розы, и соседи, и мальчик, выросший в такого мужчину, как Мэтт Эйвери, который знал, когда следует отступить, а когда шагнуть вперед, и на которого она могла рассчитывать.
В тот год Уилл возвращался домой несколько раз, приезжал с короткими визитами, стоившими ему больших усилий. Дженни никогда его не сопровождала; если кто спрашивал, он неизменно отвечал, что жена осталась в Бостоне с малышкой Стеллой, которой в ту пору было всего два. Но правда заключалась в том, что он соизволил рассказать Дженни об этих наездах в Юнити только тогда, когда необходимость в них отпала. Он думал, что она будет для него еще одной обузой, еще одним человеком, о чьих чувствах ему следовало бы задуматься, еще одним камнем, тянущим его на дно.
Не удивительно, что болезнь матери очень досаждала Уиллу. Визиты его, как и следовало ожидать, были очень непродолжительны. Он и раньше убегал от проблем, и теперь не стал менять привычек. Он настолько не привык отдавать душевные силы, настолько был неспособен подумать о другом человеке прежде, чем о себе, что всякий раз, подъезжая к городской черте, покрывался крапивной сыпью. И никак не хотел, чтобы Дженни видела красные пятна на его коже, охватывавшую его панику; то, как он покрывался потом, выезжая на Мейн-стрит, привлекая проклятых пчел со всего города, готовых ринуться на него, так что приходилось плотно закрывать все окна в машине, иначе он рисковал быть искусанным, что при его аллергии наверняка привело бы к шоку.
«Как ты выдерживаешь? — спросил он как-то раз у Мэтта, когда навещал умирающую мать. — Как ты можешь сидеть там, смотреть на нее и не сойти при этом с ума?»
Несколько раз Уилл забегал в чайную Халлов, где подкреплялся кофе с сахаром; у милой Лизы Халл всегда находились для него добрые слова и кусочек яблочного пирога (пирог был приготовлен по особому семейному рецепту и дважды получал призы на разных ярмарках). Но в последний месяц жизни матери Уилл не заглянул в чайную ни разу. Он даже не удосужился вообще приехать в город. Пропустил все визиты, хотя клялся, что приедет. В последний раз, когда он позвонил с извинениями, то привел Мэтту такой неубедительный довод — наврал какую-то чепуху насчет экзаменов по музыке и прогноза снежной бури, — что Мэтт устроил брату разнос. Неужели у него не осталось ни капельки милосердия к матери? Неужели он вообще не знает, что такое доброта? Мэтт обозвал брата по-всякому, а потом вдруг умолк. У него не осталось ни злости, ни понимания. У Мэтта были все основания гневаться. Это ведь ему предстояло сообщить разочарованной матери, что Уилл в очередной раз не приедет, тогда как следующего раза могло и не быть. Дни перешли в часы, потом в минуты, потом в секунды. В конце концов Мэтт перестал бушевать. Ему стало жалко брата. Кому понравится быть таким эгоистом? Никому, если только можно этому помешать, если только есть выбор.
Дело кончилось тем, что Мэтт сказал Уиллу: «Ладно, можешь не приезжать. Она поймет».
И наверное, Кэтрин действительно поняла. Доброта всегда давалась ей легко. И доброта, как понял Мэтт во время болезни матери, обретает разные формы. Соседи, к примеру, чьих имен он зачастую не мог припомнить, нанесли столько еды, что ее хватило на несколько месяцев после похорон. Одинокие женщины до сих пор не перестали посмеиваться, вспоминая, как был набит холодильник в доме Эйвери; каждая из них полагала, что теперь у нее есть шанс завоевать Мэтта, раз он остался один. Когда-то Мэтт встречался короткое время с девушкой из Монро, потом у него появилась подружка в Нью-Йорке, и он ездил к ней по выходным, но все это прекратилось с болезнью матери. Даже когда ее не стало, Мэтт ничего не изменил в своей жизни; не то чтобы он был бессердечный, просто сердце оказывалось занято чем-то другим. Мэтт был большой красивый мужчина, и с полдюжины городских женщин взяли бы его к себе, пусть даже только на одну ночь, но никто не смог завоевать такого мужчину, как Мэтт Эйвери. Ни любовью на несколько часов, ни домашней едой; он довольствовался простой пищей — супом из банки, бобами с поджаренным хлебом, тарелкой тепловатой лапши, посыпанной тертым сыром. Он предпочитал держаться подальше от того, что причиняло ему боль. Он превратился в закоренелого холостяка, со своими интересами и привычками. Если его и угнетало одиночество, то, во всяком случае, так ему жилось комфортнее. Если он не смирился со своей судьбой, то, по крайней мере, научился принимать жизнь такой, какой она была, хотя раньше мечтал совсем о другом.
Жил ли он в согласии со своей истинной природой или нет — сам он понятия не имел. Он просто следовал по своему пути: приносил домой готовые обеды, вечера проводил в библиотеке, по утрам разговаривал с птицами за окном — другого голоса в его доме слышно не было. Он собирался поступать в Нью-Йоркский университет, но это было давно, когда мать впервые занемогла, так что планы не осуществились. Зато он пошел учиться в Гамильтонский колледж, на вечернее отделение, и в конце концов получил диплом бакалавра. Вскоре ему предстояло стать магистром, если он, конечно, когда-нибудь закончит диссертацию по истории Юнити колониального периода. Мэтт прекрасно сознавал, что государственный колледж — далеко не Гарвард, но готов был побиться об заклад, что знал намного больше о родном городе, чем его брат был способен когда-либо узнать, несмотря на свое дорогостоящее образование. Он знал, например, что персиковые деревья, прижившиеся во всем округе, первоначально были доставлены по морю фермеру Хатауэю вместе с двумя рулонами шелка и серебряным зеркалом. Все это привез злополучный корабль, называвшийся «Селезень», который быстро пошел ко дну после удара о скалы в том месте, где сейчас пролегают болота, а тогда стояли крепкие причалы в глубокой воде, сколько глаз хватало. На борту корабля находились и сливовые деревья, и розовые кусты, обвязанные бечевкой; были там и тюки зеленого чая, которые вынесло к зарослям мальвы и лютика. В одном Мэтт не сомневался: его брат не отличит среди деревьев персик от сливы, черный чай от зеленого, правду от эгоистичного бесчестия.
Один раз Мэтт съездил в Кембридж повидать Уилла и Дженни после того, как они поженились и переехали в квартиру на центральной площади. Он тогда учился в выпускном классе, а брат с женой казались гораздо старше, такими умудренными жизнью, самостоятельными, вылетевшими из родного гнезда. Большинство студентов колледжа даже после свадьбы оставались в общежитиях — но только не Уилл. Его приняли в колледж, несмотря на лень, благодаря феноменальному результату отборочного теста. И все равно, по мнению Мэтта, он оставался избалованным паршивцем. Уиллу понадобилось пространство, этого требовал его жизненный стиль. Он завел себе рояль, добытый неправедными путями, бог знает где, а такой инструмент ни в одном общежитии не поместится. Уже тогда соседи Уилла точили на него зуб, играл ли он Брамса или забацывал буги-вуги в два часа ночи.
Из этого визита в Кембридж Мэтту больше всего запомнились часы, проведенные в кафе-мороженом «Бейлис», где работала Дженни. Он вернулся туда спустя годы, но не нашел никакого кафе и даже не мог в точности вспомнить, где именно оно стояло на Брэттл-стрит. Зато запомнил, что Дженни, всего на полтора года его старше, уже казалась ему женщиной, тогда как он все еще чувствовал себя мальчишкой. Ее успели повысить до менеджера, а потому она угощала Мэтта весь день бесплатным пломбиром. Он ел мороженое на завтрак, на обед и на ужин. С карамельным сиропом, с горячей помадкой, клубничное, зефирное. И все никак не наедался. После двух дней такой диеты его уже трясло от сахара, но он все никак не мог держаться подальше от «Бейлис». Хотел пойти в Художественный музей Фогга или университетский бассейн, но все равно сворачивал на Брэттл-стрит. Раньше, в Юнити, он вечно увязывался за Уиллом и Дженни, но только в Кембридже понял почему.
«Ты сладкоежка, вот тебя сюда и тянет», — дразнила его Дженни и, конечно, была права, хотя его тянуло вовсе не к мороженому. После он ни разу не притронулся к лакомству, не съел ни одной порции простого ванильного. По уверениям Лизы Халл, он был единственным посетителем чайной, кто кексам и пирожкам предпочитал хлеб с маслом. Мэтт лишь ухмылялся, когда Лиза подтрунивала над ним, и помалкивал. И все равно продолжал заказывать на десерт хлеб с маслом, ибо правда заключалась в том, что поездка в Кембридж излечила его от тяги к сладкому.
Мэтт любил отдаться целиком тяжелой работе, но в последнее время он стал за собой замечать, что думает об истории не переставая, пока разбивает газоны; ему было интересно, ходили ли фермер Хатауэй или кто-нибудь из основателей города, Моррис Хэпгуд или Саймон Эллиот, по тому самому месту, где он сейчас стоял; и отдыхала ли Ребекка Спарроу в лесу, который он расчищал от зарослей ежевики и ядовитого плюща, — а что, она вполне могла прийти сюда полюбоваться, как солнце просвечивает сквозь деревья на холме Эллиотов, где воздух попеременно становился то зеленым, то золотым. По вечерам Мэтт, прежде чем идти домой, всегда заходил в библиотеку на Мейн-стрит. Беатрис Гибсон и Марлена Эллиот-Уайт, библиотекарши, наверняка позвонили бы в полицию, если бы он не появился, — вот до чего регулярными были его визиты, вот до чего ответственный человек был Мэтт Эйвери.
Мэтт давно прочитал все дневники из исторического отдела, что располагался под лестницей. Он настолько привык к заковыристым почеркам отцов-основателей, что разбирал тексты, которые любому другому могли бы показаться каракулями. Каждый раз, когда он шел по Мейн-стрит, или заново сеял семена травы на лугу, или прореживал плющ, душивший липы возле Городского собрания, или переносил рой пчел, устроивших себе гнездо на крыше здания суда, у Мэтта возникало ясное ощущение, что он проходит сквозь время. Он думал о тех, кто всю жизнь прожил в Юнити и умер здесь, каждый раз, когда выходил из собственного дома и видел рощицу диких персиков, буйно цветущих на незастроенном участке. Мэтт Эйвери верил, что историю создают мельчайшие подробности: чье-то письмо, последняя воля умирающего, продиктованная на смертном одре, рецепт семейного блюда, приготовленного с любовью, перечень деревьев, вырубленных в краю, а также тех, что разрослись повсюду.
На городском лугу разместились несколько мемориалов в честь жителей Юнити, погибших на войне. По дороге домой из библиотеки Мэтт всегда останавливался у камня, воздвигнутого в честь четырех парнишек, пропавших без вести во время Войны за независимость. Майкл Фостер, Сет Райт, Миллер Эллиот, Джордж Хэпгуд. Ни одному из них не было больше двадцати. Каждый из них носил бесплатный мундир, один из десяти тысяч мундиров, сшитых американскими женщинами, которые пришивали к подкладке бирку со своим именем, вселяя надежду в тех ребят, что приходились им братьями, мужьями, сыновьями. На мемориальном камне был вырезан ангел с текущими из глаз слезами. Мэтт, вероятно, был единственным в городе, кто знал, что местный резчик по камню, Фред Бин, чей собственный сын умер от дифтерии, полгода работал над черной гранитной глыбой, доставленной с севера. Не проходило и дня, чтобы Мэтт не думал о слезах того ангела. Это и была история, по его мнению: неизменная, вечная скорбь. Слезы, сохраненные твердым гранитом.
Иногда чернила в дневниках тех, кто ежедневно вносил записи о своей жизни в Юнити, стирались под пальцами Мэтта. Он корпел над личными бумагами, написанными очень давно, и ему казалось, будто в его руки попала чужая жизнь. Наверное, именно поэтому диссертация, которую он писал, разбухла до трехсот страниц. В какой-то момент работа полностью сосредоточилась на женщинах рода Спарроу, словно обладала собственным разумом и сама выбирала темы, не обращая внимания на предпочтения Мэтта. Стоило ему в одной из старых книг наткнуться на упоминание фамилии Спарроу, как со страниц начинало веять запахом озерной воды, сладковатым и невероятно сильным ароматом зелени. Вероятно, именно это обстоятельство и привело Мэтта к женщинам Спарроу. Вероятно, именно поэтому он не сумел не касаться в работе фактов их жизни. В глубине души Мэтт обладал привязчивостью. Он начал сознавать, что в чем-то похож на Уилла, хотя ему это и неприятно. Да, правда, Мэтт был верным и надежным, но вперед его толкало что-то еще, какое-то упорство, от которого он с удовольствием отказался бы, потому что оно доставляло массу неудобств. Если ему чего-то хотелось, то это желание проникало под кожу и оставалось там, напоминая о себе досадным зудом, который он старался не замечать.
Раньше жители городка прикидывали, когда же Мэтт в конце концов женится, но потом бросили это занятие. Теперь их занимало другое: когда он закончит свою диссертацию и получит диплом государственного колледжа — тоже весьма маловероятное событие. Некоторые дошли до того, что даже начали делать ставки, причем чаще всего ставили на «никогда», хотя, конечно, никто зла ему не желал. Соседи Мэтта любили и уважали его в той же степени, в какой не доверяли его заносчивому братцу. Всем было хорошо известно, что Уилл Эйвери ни разу в жизни никому не помог в этом городе. Ни разу пальцем не пошевелил ради пользы кого-то, кроме себя. Но родня есть родня, а беда есть беда, и однажды ранним утром Мэтт отправился в Бостон на машине, чтобы присоединиться к Генри Эллиоту — они были знакомы всю жизнь, но тот все равно запросил с него втридорога за свои услуги — и встретиться с Уиллом, которого Мэтт не видел с того злополучного Нового года, когда они чуть не поубивали друг друга в драке на улице.
В центре Бостона припарковаться было трудно, особенно старому грузовику Мэтта, побитому, проржавленному от соли, слишком громоздкому, чтобы припарковаться на узкой улочке, в далеком прошлом коровьей тропе. И все же Мэтт успел в суд вовремя. Он поздоровался с Генри Эллиотом, который иногда его нанимал для отдельных работ и чей сын, Джимми, был известный баловник. Они обсудили с Генри тот факт, что Джимми был задержан с марихуаной во время рождественских каникул, а затем отпущен на свободу с условием посвятить определенное количество часов общественно полезному труду, в том числе помогать Мэтту с большой весенней расчисткой луга, — и только потом до Мэтта дошло, что все это время рядом с Генри стоял его брат.
В последний раз, когда они виделись, гнев Мэтта подстегивали несколько выпитых «ершей» в сочетании с шампанским. Он вошел на кухню в неподходящее время, пока народ шумно праздновал наступление Нового года, и застал Уилла, когда тот тискал одну из своих студенток, юную красотку лет двадцати, никак не больше. Уилл припер девушку к стене и запустил руку ей под юбку; все это происходило рядом с высоким детским стульчиком, где каждое утро Дженни кормила дочурку завтраком. Уиллу, видимо, было наплевать, что в кухню в любую секунду может кто-то войти в поисках льда или холодного пива, — лишь бы Дженни не знала о том, что происходит. А она и не знала, даже не догадывалась. Но последней каплей было то, что он, застигнутый врасплох, подмигнул Мэтту — вечный хвастун, лгун, старший братик с большим аппетитом на все, что можно выпросить, одолжить или украсть.
И вот теперь Уилл был не похож на самого себя. Измученный, с желтизной в лице, похудевший. Руки у него дрожали, как у пьяницы. Он постарел, вот в чем было дело, и постарел как-то неприглядно.
— Привет, Уилл, — неопределенно, но без злости поздоровался Мэтт.
Он старался вспомнить, как выглядел Уилл на похоронах их матери — таким же худым или нет. Мэтт плохо помнил тот день. Он знал только, что после службы Уилл и Дженни не вернулись в дом, а уехали прямо с кладбища, несмотря на то что стол в гостиной ломился от угощения и все многочисленные друзья Кэтрин собирались прийти. Уилл, как всегда, спасовал, заявив, что им с Дженни нужно срочно ехать домой к Стелле, за которой присматривала неизвестная им нянька, найденная в последнюю минуту.
«Давай, давай! — проорал ему вслед Мэтт. Люди вокруг смотрели на них, но ему было все равно. — Беги, паршивый ублюдок!» — кричал он Уиллу, направлявшемуся к машине, очередному приобретению, вскоре разбитому.
Сегодня Мэтт захватил с собою чек, выписанный на правительство штата, как велел Генри Эллиот; теперь оставалось только проставить сумму залога.
— Привет, братишка, — отозвался Уилл, явно забавляясь тем, как неловко себя чувствует в суде Мэтт.
Хотя у самого Уилла вид был не лучше: ужасная стрижка, та же одежда, в которой его арестовали, измятая и дурно пахнущая, хотя, конечно, не то что тюремная роба.
Мэтт отошел в сторону, чтобы подышать. И это его брат, совсем как чужак. Он ушел из дома, когда Мэтт учился в школе, но еще до того он часто исчезал, когда хотел. Если нельзя доверять собственному брату, то, естественно, замыкаешься в себе и становишься подозрительным, даже чересчур. Мэтт повернулся к Генри Эллиоту, радуясь, что есть с кем поговорить, кроме Уилла.
— Парковка здесь адская, — сказал он.
— Привыкай, приятель, — расстроенно ответил Генри, просматривая бумаги в последнюю минуту перед тем, как предстать перед судьей. — Ты в большом городе.
Действительно, Мэтт себя чувствовал громоздким и неловким в зале суда, хотя и надел предусмотрительно свой единственный хороший костюм. На нем были рабочие ботинки и галстук, сохранившийся еще со школьных времен. Здание суда никак не было рассчитано на людей выше шести футов роста; Мэтт правильно предположил, что его построили где-то около 1790-го, возможно, еще раньше, когда большинство жителей были довольно низкорослыми. В те времена обвиняемых вводили через боковые двери напротив судейских покоев. Это были немытые, голодные мужчины и женщины в кандалах на руках и ногах; вероятно, кто-то из них раскаивался, независимо от того, был ли он виновен или нет, в надежде на менее строгое наказание, или, возможно, кто-то вообще не произносил ни слова, как Ребекка Спарроу на своем суде. Мэтт помнил наизусть ее последние слова, произнесенные на кухне Хатауэя; она адресовала их судье, которого привезли из Бостона. «Мне нечего сказать, — заявила тогда Ребекка. — Вы лишили меня голоса».
Генри Эллиот, пессимист по природе, утверждал, что против Уилла очень мало улик, если не считать того факта, что он заявил об убийстве заранее. Тем не менее залог оказался высоким, что объяснялось характером преступления. Для такого, как Уилл, Мэтт выложил все, что оставила ему мать, все свои сбережения на черный день.
— Не волнуйся, — успокоил его брат. — Я не виновен. Получишь свои деньги обратно.
Как только Уилла освободили под подписку о невыезде на случай дальнейшего расследования, они отправились в кафешку на углу. Уилл твердил, что приличная чашка кофе поможет унять дрожь в руках — кошмарный недуг для музыканта, который он надеялся излечить двойным эспрессо.
— А вот твоего хозяина квартиры не так-то легко убедить, когда речь идет о деньгах, — сказал Генри Эллиот.
Генри по-прежнему казался расстроенным. Такова была его манера, такова была его судьба — волноваться и расстраиваться, — и, хотя такой характер вполне подходил для его профессии, семьей руководить он не умел. Его жена едва с ним разговаривала, а дочь, Синтия, хорошая в душе девочка, только и знала, что красить ногти черным лаком и болтаться где-то допоздна. Но больше всего хлопот доставлял ему сын, Джимми; он напоминал Уилла, когда тот учился в школе: вечно искал легких путей, думал только о себе. В свое время Генри предупреждал сына, что все это может закончиться катастрофой, и в качестве назидания рассказал ему историю жизни Уилла Эйвери, талантливого парня, который так ничего в жизни и не добился. «Не думай, что такое с тобой никогда не случится, — увещевал он Джимми. — Не думай, что ты выше неудач».
— Ты пропустил срок оплаты, поэтому из квартиры тебя вышвырнули. — Генри разложил перед собой бумаги. — И еще одно. В мой офис позвонили из музыкальной школы и попросили, чтобы ты туда не являлся, пока не уладишь свои юридические дела.
— Ну и черт с ними.
Уилл заказал еще одну чашку кофе, хотя наличности при себе у него не было. Все равно кто-нибудь оплатит счет, так почему бы не заказать заодно и круассан.
— Всегда он так, — сказал Генри Эллиот, обращаясь к Мэтту. — И в школе был такой же. Спишет у меня домашнюю работу и в результате получает на балл выше, чем я.
Этой осенью Мэтта наняла жена Генри, Аннет, для разбивки японского сада, который, по мнению семьи, должен был понравиться той жуткой старой даме, бабушке Генри, Сисси. На участке жило много пчел, что считается знаком удачи. Мэтт никогда не опасался укусов: пчелы не обращали на него внимания, всегда предпочитая брата, смертельно их боявшегося из-за своей аллергии. Мэтту даже нравилось, что пчелы гудят вокруг, пока он трудится.
Для сада Эллиотов он использовал природные камни и песок, натасканный с пустоши, он посадил бамбук в каменные ямы, но глава семейства Эллиот из-за своего ходунка с трудом преодолела каменную тропу. Когда она все-таки до него добралась, то презрительно фыркнула, увидев бамбук.
«Это сорняк, — объявила она. — Пусть его привезли из самого Китая, но все равно это сорняк».
Сисси Эллиот возненавидела сад, и теперь, как рассказывал Генри, он единственный, кто там бывал; уходил туда, чтобы отвлечься от мирских забот. Вероятно, и сегодня вечером, вернувшись домой, он сразу отправится туда.
— Думаю, нам придется нанять детектива, — объявил Генри братьям Эйвери — Вдруг он найдет то, что проглядела полиция. По крайней мере, пусть поищет, может, у кого был хоть какой-то мотив. В твоих же интересах обелить собственное имя, — обратился он к Уиллу, начавшему скучать. — Ни одна живая душа не верит этой ерунде, будто твоя дочь рассказала тебе, что жертва скоро погибнет.
— Он это заявил в полиции? — спросил Мэтт. Генри Эллиот мрачно кивнул. — Вот идиот.
— Перестаньте разговаривать обо мне так, словно меня здесь нет. Я здесь и все слышу. Это Стелла так сказала полицейским, не я. Но если хочешь нанять детектива, то пожалуйста…
Генри взглянул на Мэтта. Уилл, видимо, не понимал, что это мероприятие потребует денег.
— Конечно, действуй, — сказал Мэтт, таким образом согласившись оплатить счет. — По-моему, это разумная идея.
— Кто-нибудь меня подвезет? — спросил Уилл, когда пришла пора уходить.
У Генри была назначена встреча, поэтому подвезти брата взялся Мэтт. Они подошли к грузовику.
— Так ты ездишь на этой развалюхе? — рассмеялся Уилл, сразу заметив и ржавчину, и вмятины. — Старина Мэтт. Никаких «БМВ» для тебя.
Он намекал на то, как потратил свою долю наследства. Получив деньги, он перешел на неполный рабочий день, свозил Дженни с ребенком в Париж, где они не переставая ругались, и купил чертову тачку, «БМВ», а потом перевернулся на ней, когда носился по пляжу в Даксбери, накачавшись коктейлями, с какой-то бабой, чье имя даже не мог вспомнить. Кажется, оно начиналось с буквы «К» — Карлотта, возможно, или Каролина, или, господи помилуй, Кэтрин, как звали его мать. Кончилось тем, что Уилл продал за гроши побитую машину и потом еще долго сожалел о поездке в Париж. Зато Мэтт, думал он, пристроил свою половину материнских сбережений мудро, и теперь он вполне обеспечен, хоть и ездил на проржавленном грузовике. Кроме того, за ним остался дом, который за одиннадцать лет удвоился в цене. Сейчас у этого скряги-холостяка, наверное, хранится в банке кругленькая сумма — ведь ему не на кого тратить свои денежки.
— Куда? — спросил Мэтт, вливаясь в ряд машин.
Он успел заметить, что в Бостоне водители то и дело сигналили ему. Но ничего, через несколько минут он избавится от братца, хотя бы на какое-то время, так что можно сдержаться и не проявлять характер.
— Мальборо-стрит, — усмехнулся Уилл — Когда везде облом, всегда остается Дженни.
Ехали молча. Хотя Мэтт не бывал в этих краях с того ужасного Нового года, он помнил дорогу. Да что там, он мог бы проехать по ней с закрытыми глазами, во сне, связанный веревками. Он прекрасно помнил, во что была одета Дженни в тот вечер: черный свитер, украшенный блестками и жемчужинами, и красная юбка. «Не слишком нарядно? — спросила она у него перед началом вечеринки. — Я не выгляжу как рождественская елка?» Он подумал, что в жизни не видел никого прекраснее. «Нет. Оставайся в этом», — ответил он, и она не стала переодеваться. «Оставайся в этом», — сказал он тогда, хотя на самом деле ему хотелось ее раздеть прямо там же, в гостиной, когда гости уже были на пороге.
— Не зайдешь? Ради прошлого? — предложил Уилл, когда они подъехали к дому. — Отдохнешь немного, прежде чем возвращаться в родные края.
Мэтт покачал головой. Он ни за что туда не пойдет.
— Да, кстати, — добавил Уилл, — я никогда не обижался, что мать завещала дом тебе.
— Она думала, он тебе не нужен. Поэтому ты получил большую часть денег.
— Разве? — удивился Уилл. — Ты хочешь сказать, мне досталось больше?
— Я был душеприказчиком. Мне ли не знать. Она хотела, чтобы все было по справедливости.
— По справедливости, — удивленно повторил Уилл.
Он на самом деле так ничего и не узнал о своей матери, о чем она думала, как продолжала его любить, несмотря на все его эгоистичные выходки.
— Погоди, сам догадаюсь, — сказал Мэтт, — У тебя ничего не осталось от твоей доли.
— Если хочешь думать обо мне самое плохое — пожалуйста.
— Просто скажи, как обстоят дела.
Мэтт вдруг почувствовал, что имеет право на что-то. Если не на Дженни, если не на жизнь, то, по крайней мере, на признание. Но он его так и не получил. Уилл так и не произнес: «Да, признаю, мне досталось больше. В очередной раз я получил кусок пожирнее». В кабину грузовика залетела пчела и начала биться о ветровое стекло.
— Господи, — запаниковал Уилл, — прогони ее.
Уилл имел все основания бояться пчел, поэтому Мэтт выпроводил непрошеную гостью с помощью газеты. Это была инстинктивная реакция — в очередной раз защитить Уилла, любой ценой, с любыми последствиями.
— Теперь ты в безопасности, братишка. Только один вопрос. И на этот раз я хочу услышать ответ. — Мэтт подавил в себе желание посадить пчелу на руку брата. — Почему ты думаешь, что она тебя примет?
— Дженни?
Уилл выбрался из кабины, затем повернулся и произнес в открытое окно:
— Это в ее характере.
Повсюду расцветали магнолии — и на федеральном шоссе, и на Бикон-стрит, и здесь, на Мальборо; любой клочок земли мог стать домом огромному цветущему дереву. Даже свет менялся, когда распускались эти цветы, — он становился розоватым, радостным, ярким.
— Я на самом деле ценю все, что ты для меня делаешь, — произнес Уилл.
Выходит, он все-таки понимал, что адвокатам нужно платить, что деньги на залог не падают с неба, а поступают из чьих-то сбережений, что детективы хотят получать наличные.
— Не считай меня неблагодарным.
Мэтт оглядел розовую улицу, осознавая, что стал намного беднее, чем был этим утром. Он многое мог бы сказать, но решил промолчать. И даже не взглянул на окошко на третьем этаже, хотя знал, что именно там находится их квартира. Наверное, в его характере было держать свои чувства при себе. Если на шоссе будет свободно, то он окажется дома меньше чем через час, и именно это он намеревался сделать. Некоторые истории лучше всего забыть, другие обречены вовсе не начинаться; они остаются там, где им место, в туманной вселенной упущенных возможностей, в несбыточном мире.
— Я серьезно, братик! — прокричал Уилл вслед отъезжавшему грузовику. — Я все тебе верну до последнего цента.
Мэтт рассмеялся, снова вливаясь в поток машин.
— Черта с два, — сказал он.
4
Для своего экологического исследования Стелла и Хэп Стюарт решили проверить местные водоемы на возможные токсичные вещества, а это означало, что им пришлось обойти все леса вокруг города в поисках прудов, озер, любого другого водоема со стоячей водой, исследовать каждую кишащую личинками лужу. Они продирались сквозь крапиву и ядовитый плющ, заросли дикой ежевики и мятлика. Они так часто проходили мимо цветущих персиковых деревьев, что вскоре им захотелось персиковой запеканки, персикового джема и персикового пирога.
Все образцы воды были разлиты по бутылкам, надписаны и принесены в Кейк-хаус. Хэп знал, что его дед часто сюда наведывается, но лично он не ступал дальше подъездной дороги. В отличие от Джимми Эллиота он ни разу не купался в озере Песочные Часы, ни разу не наблюдал, как над камышом поднимается туман, который многие люди принимали за дохлую лошадь, ни разу не вел битвы с какой-нибудь свирепой кусающейся черепахой. Джимми Эллиот лишился кончика одного пальца после встречи с такой черепахой (во всяком случае, так гласила молва); эта история так напугала его одноклассников, что в кабинете естествознания никто не осмеливался даже близко подойти к стоявшему в углу аквариуму со старой черепахой.
— Пошли, — сказала Стелла, когда Хэп замешкался на ступенях крыльца. У Стеллы ломило спину от тяжелых бутылок с водой в рюкзаке. — Бабушка не кусается. Заодно и поедим. Я умираю от голода.
Они были изъедены комарами, изранены колючками, но если честно, день они провели отлично, к тому же Стелла познакомилась с городом. Из-за учительской конференции их отпустили из школы пораньше, так что с полудня они занялись сбором образцов, пропустили обед, и Хэп был вынужден согласиться, что и у него урчит в животе.
Едва они вошли в дом, как появился Аргус и басовито тявкнул.
— Вот это да!
Хэп попятился к стене, подняв руки, словно его грабят.
— Аргус тебя не тронет. Ему сто лет, — успокоила гостя Стелла. — Он просто лапочка.
— Тогда ладно.
Хэп осторожно погладил Аргуса по голове. Волкодав был ростом со льва, хотя его глаза действительно помутнели, а зубы стерлись до коротких пеньков.
Стелла и Хэп сбросили в передней грязные ботинки и мокрые носки. Хэп отметил про себя деревянные панели и потертые ковры, которые под босой ступней были мягкими, как шелк.
— Я слышал, твоя бабушка не любит гостей, — сказал Хэп, когда Стелла предложила пройти на кухню и приготовить что-нибудь.
На самом деле он слышал, что нарушители частных владений часто обнаруживали на своих дверях прибитые гвоздями луковицы с воткнутыми в них булавками — знак проклятия настоящего и будущего.
— Не глупи. Идем же.
Стелла направилась на кухню, и Хэпу ничего не оставалось, как последовать за ней; он не сводил глаз со светлых волос девочки, напоминавших ему ландыши, которые появлялись в лесу такой ранней весной, что их легко принимали за снег.
Аргус пошлепал за ними, на кухне он уселся рядом со столом и деликатно ждал остатков бутербродов с арахисовым маслом и персиковым вареньем. Перекусив, они поискали и нашли идеальное место для своих проб воды — в кладовой, где хранились картофель и лук. Когда они расставляли бутылки, их руки случайно соприкоснулись. Разумеется, они повели себя так, словно ничего не произошло, но позже Стелла задумалась, не окажется ли Хэп больше чем друг. Почему тогда его прикосновение не обожгло ей руку? Почему тогда сердце у нее не начинало громко стучать, если он был рядом? Почему тогда она не уверена?
Прошлой ночью Стелла потихоньку пробралась в гостиную вскоре после двенадцати и позвонила Джулиет Эронсон. Она даже не сознавала, что Хэп не сходит у нее с языка, пока Джулиет прямо не спросила, не является ли она единственной настоящей любовью Хэпа.
— Откуда мне знать? — смущенно рассмеялась Стелла.
— Узнай у него, с кем бы он хотел оказаться на необитаемом острове. Вот и поймешь все по его ответу.
— Вряд ли это может служить неоспоримым доказательством.
— А ты попробуй.
Джулиет говорила голосом мудрой и печальной дамы, которая перепробовала все на этом свете, но каждый раз ее ждало разочарование.
И вот теперь, сидя на кухне, Стелла гадала, что бы сказала о Хэпе Стюарте ее подруга Джулиет. Хэп как раз скармливал Аргусу целую ложку арахисового масла.
— Ты только на него посмотри, — весело приговаривал Хэп, — как ему нравится эта штука. В ней полно протеинов, так что вреда не будет.
Зато когда она разговаривала с тем противным Джимми Эллиотом в школьной столовой, у нее чуть не выскочило сердце. Не могла же это быть любовь — или могла? Не могла же это быть судьба. Ни за что. Никогда. Просто это какое-то заболевание: в худшем случае — изжога, в лучшем — весенняя лихорадка. И действительно, в этом уголке Массачусетса весна царила повсюду. В ручейках плавали сероспинки, как всегда в это время года, и лягушки затянули свою печальную песню о звездных ночах и водных грязных просторах.
В саду трудилась Элинор Спарроу. Она занималась весенней расчисткой, и руки у нее кровоточили. Удаление старых побегов — всегда неприятная задача, особенно если обрезать розы с коварными шипами, иногда такими крошечными, что от них невозможно уберечься, они просто не видны, пока не проткнут кожу. Оставалось утешаться старым поверьем, будто кровь садовода способствует раннему цветению. А вот кровь убитой женщины, наоборот, убивает все на земле, как произошло в тот день, когда Ребекка шагала к озеру, где ее утопили. На той тропе ничего не осталось, кроме комьев земли и черных камней в форме человеческого сердца.
Апрель наступал стремительно. Элинор ощущала его приближение в остром запахе копытня в лесу; об апреле говорили и частые дожди, которые начали выпадать в основном поздним вечером. Пройдет совсем немного времени, и можно будет различить пелену зеленого дождя, который каждый раз будет новым: рыбным дождем, розовым дождем, нарциссовым дождем, клеверным дождем, ярким дождем, черным как вакса дождем, болотным дождем, вселяющим страх каменным дождем — и все они омоют леса, наполнят местные ручейки и пруды. В это время года Элинор обычно начинала прививать розы флорибунда с китайскими розами в попытке получить истинно голубую розу. Она понимала, что это глупо, что взвалила на себя невозможную задачу, но все же продолжала свое дело. Неудивительно, что она была предметом обсуждения в садоводческих клубах всего штата, о ней говорили и в соседнем городке, Норт-Артуре, и в далеком Стокбридже. Неужели Элинор Спарроу не знала, что получить новый сорт можно только с помощью генетических ухищрений — единственно возможным способом вывести голубую розу? Неужели она не знала, что глупцы вроде нее пытались добиться голубого цвета у розы в течение многих веков, но всегда терпели неудачу и разочарование?
Тем не менее Элинор была убеждена, что кривоватый саженец в северном углу сада еще всех удивит. Никто ведь не ожидал, что в саду может прижиться местная болотная роза (сорт, который рос только в Юнити), известная еще первым поселенцам. «Невидимкой» прозвали эту розу люди, ибо, как гласила легенда, ее цветки засыхали под взглядом человека. Но эта роза цвела в саду; если Элинор добилась такого чуда, то, возможно, ей удастся получить наконец и голубую розу. Возможно, все те глупцы, что потерпели неудачу, потянутся в этот уголок штата, чтобы увидеть с благоговейным трепетом то, что выросло вопреки всему, упасть на колени и поцеловать землю.
Возможность успеха Элинор ощущала буквально осязаемо, как вишневую косточку во рту. Последние несколько месяцев у нее создалось впечатление, что время проносится с бешеной скоростью, словно она идет по туннелю, а мимо свистит ветер, но на самом деле это годы, что летят с обеих сторон, дни и ночи, исчезающие в белом тумане. Если уж на то пошло, что ей запомнилось из прожитого лучше всего? Лес ее детства, то, как он дышал, словно был единым зеленым существом, обладающим сердцем и разумом. Ее мать Амелия, чьи руки облегчали боль, за шитьем лоскутных одеял зимой. Каждое со своим узором. Та минута, когда она впервые увидела Сола в библиотеке колледжа, где училась, а он был новым преподавателем, — тогда земля на мгновение перестала вертеться вокруг своей оси. Ее дочурка Дженни, увидевшая снег первый раз в жизни. Улыбка внучки, когда Стелла помахала ей рукой на вокзале. Роза, о которой она всегда мечтала, голубая, недостижимая.
Когда начался ливень, Элинор вернулась в дом. У нее в голове крепко засело утверждение внучки, что она не умрет до первого снегопада. Что принес ей этот приговор — облегчение или ужас? Обрадовалась ли она тому, что теперь знает срок, или пожалела о том, что спросила о дате? Вероятно, девочка права: действительно лучше просыпаться каждое утро и не знать, что тебе несет новый день, чем закончится история, в какой час наступит ночь. Элинор была настолько занята всеми этими мыслями, что даже не заметила, как перепачкалась кровью, пока не вошла на кухню и не перехватила взгляд мальчишки, который непонятно откуда взялся за ее столом.
— Ба, у тебя идет кровь, — абсолютно спокойно произнесла Стелла.
Вообще-то крови было довольно много, она продолжала течь из порезов на руке Элинор. Мальчишка за столом побледнел, словно собирался упасть в обморок, а Стелла — нет. Она не боялась крови; более того, она считала кровь довольно интересным, необычным и таинственным эликсиром. Она подвела бабушку к раковине, пустила холодную воду, промыла ранки от колючек, затем ушла в кладовку за бинтами.
— Пустяки, — упрямо твердила Элинор.
Ей придется рассказать Броку Стюарту, как Стелла осталась абсолютно невозмутимой при виде крови. Как быстро девочка отреагировала, словно для нее было естественно помогать кому-то. В этом отношении она явно не пошла в своего отца.
— Что он здесь делает? — Элинор кивнула в сторону Хэпа. — И вообще, почему вы не в школе?
— У нас был короткий день. В любом случае, сейчас уже четыре. Кстати, это Хэп Стюарт, внук доктора. Уверена, ба, ты его знаешь.
— Мы используем набор токсиколога, который я заказал в Департаменте охоты и рыболовства для проверки местных водоемов.
Стоило Хэпу открыть рот, он его уже не закрывал. Ему до сих пор не верилось, что он сидит на кухне в доме Спарроу, том самом, который, как уверяли некоторые горожане, приподнимается над каменным фундаментом, особенно в ветреные дни.
— И мы нашли что-то — то ли очень интересные микроорганизмы, то ли рыбьи какашки, — продолжал Хэп.
Элинор сощурилась, но все равно не узнала парнишку. Странно, но она четко разглядела, что в нем не таится ни капли лжи. Большая редкость, особенно среди мужских особей рода человеческого. В этом он определенно напоминал своего деда. Разумеется, она знала, что Брок Стюарт солгал ей однажды, когда пришел рассказать об обстоятельствах смерти Сола. Элинор насквозь видела честного человека: его душа была как стекло. Да что там, когда старый судья Хатауэй все еще занимал свою скамью, а Элинор была девочкой, он часто вызывал ее на заседания и слушал, что она скажет, особенно в случае домашних споров. «Эта девочка распознает лгунов, — говорил старый судья — Только попробуйте рассказать ей небылицу, сами увидите, куда это вас приведет».
Она действительно поняла, что Брок Стюарт солгал, когда сказал, что Сол был один в машине, когда произошла авария. Время тогда было другое, люди прислушивались к врачам и высоко ценили их мнение по всем вопросам, не только медицинским. Доктор Стюарт, должно быть, убедил Чипа Уайта, шефа полиции, и нескольких офицеров Бостонского дорожного патруля не противоречить его истории. Все они сговорились скрыть тот факт, что в аварии с Солом погибла его коллега, недавно пришедшая работать на кафедру. Как только Элинор почувствовала ложь в рассказе доктора, она позвонила в колледж, но даже там ей ничего не сказали. Тем не менее она поняла, почему Сол часто задерживался по вечерам, почему, если звонил телефон и она поднимала трубку, на другом конце провода молчали. Как могло такое произойти, что именно она из всех людей не догадывалась о неверности мужа? Дело в том, что Сол, в общем-то, не лгал, он просто не говорил ей правду, и даже ее дара не хватало, чтобы расшифровать пустоту и отговорки.
С тех пор как случилась авария, Элинор часто задумывалась, не связала ли их судьбы невидимой нитью ложь доктора Стюарта. Она прекрасно помнила, каким холодным выдался тот день. Дыхание доктора превращалось в иней, пока он лгал. Ложь доставляла ему боль, Элинор видела это, но он все равно продолжал говорить неправду. Шел снег, закручиваясь вихрем и не падая на землю; Элинор прошла сквозь метель в сад, где ощутила весь груз лжи, рассказанной доктором, лжи, с которой она жила так долго, пребывая в полной уверенности, что она единственный человек в этом городе, способный угадывать правду. Она предоставила доктору сообщить обо всем Дженни, хотя это был ее долг. Элинор раздирала такая мука, что она лишилась способности здраво рассуждать. Ей казалось, что она истекает кровью, но в отличие от Стеллы она не выносила вида крови, особенно собственной.
Даже сейчас она не могла заставить себя осмотреть красные следы, оставленные шипами роз. Не будь в доме Стеллы, занявшейся ее ранами, Элинор просто не обратила бы на них внимания, по давно укоренившейся привычке, хотя она знала, что, когда не обращаешь внимания на боль, это может привести к самым серьезным последствиям. Если не обращать внимания на любовь, в чем теперь она убедилась, то можно всю жизнь прожить, истекая кровью, пусть даже окружающие ничего не замечали.
Элинор не понимала, почему этот мальчик, внук доктора, болтается по дому, улыбается, ест арахисовое масло. Причина могла быть и в пробах воды с рыбьими экскрементами, и в чем-то другом. Очень часто любовь остается невидимой; иногда только два человека способны ее разглядеть, а все остальные по-прежнему слепы. Женщины из рода Спарроу никогда не отмеряли семь раз, прежде чем отрезать; их легко затягивало желание и потом уже не отпускало. Если только Элинор не ошиблась, Стелла воспользовалась помадой и подкрасила чем-то черным глаза. Что ж, девочка растет, разве не так? И даже если Элинор не считала, что Хэп и Стелла хорошо подходят друг другу, кто знает, куда могла их завести эта дружба. Во всяком случае, кошка, в отсутствие которой мыши пускались в пляс, точно была далеко. Дженни звонила каждый вечер, но ее внимание было полностью поглощено Уиллом Эйвери. Он вернулся, застряв в Бостоне по судейскому приказу; жить ему было больше негде, а у Дженни не хватило духу не пустить его на порог. Да, Дженни была далеко, а потому не могла услышать, как зазвенел бубенчик на браслете ее дочери, когда Стелла вышла под дождь с Хэпом Стюартом. Дженни по-прежнему считала свою дочь ребенком, но теперь, когда Стелле исполнилось тринадцать, все совершенно изменилось.
Шагая по дороге рядом с Хэпом, Стелла сокрушалась про себя, что не умеет предсказывать погоду. Еще ей хотелось бы уметь задерживать дыхание под водой, как это делала Констанс Спарроу, вот тогда бы она собрала образцы воды с самых глубин озера Песочные Часы. Было бы гораздо лучше, если бы она была способна умерить чью-то боль, или отыскать потерянную вещь, или отличить лжеца от честного человека. А так она могла только одно — увидеть, что Хэп Стюарт сломает себе шею, когда его сбросит лошадь. Тень этого видения мелькнула перед ней в первый день их встречи, но Стелла надеялась, что тень рассеется. Теперь же, шагая рядом с Хэпом и поеживаясь от дождя, она взглянула на своего спутника и убедилась, что смерть не отступила.
Стелла уже знала, что Синтия Эллиот, которая работала в чайной и училась двумя классами старше, умрет от пневмонии на восемьдесят втором году жизни, а мадемуазель Маркус, учительница французского, свалится от удара. Стелла успела узнать, что тот умник, дразнивший ее в школьном кафетерии из-за спины Джимми Эллиота, погибнет в автокатастрофе, когда станет первокурсником в колледже. Она видела будущее всех этих людей так же реально, как все остальное в этом мире: птицу пересмешника, стол, стул, улыбку на лице Хэпа Стюарта, мокром от дождя.
Нет. Стелла ни за что не позволит Хэпу свалиться с лошади. Он был ее единственным другом в этом городе.
— Ты любишь лошадей? — спросила Стелла, пока они шлепали по дороге; когда приходится снова влезать в мокрые носки и грязные ботинки, то нет необходимости обходить лужи.
— Это имеет отношение к дохлой коняге из озера? — спросил Хэп. — Знаешь, я вообще-то в это не верю.
— Просто стало любопытно, любишь ли ты ездить верхом. Только и всего.
— Не-а, — ухмыльнулся Хэп. — Я не ковбой. Что-нибудь еще хочешь обо мне узнать?
Дождь припустил сильнее, но ни он, ни она не обращали на это внимания.
— Возможно. Дай подумать. — Наверное, стоит попробовать этот тест Джулиет. Наверное, стоит проникнуться более нежными чувствами к Хэпу; в конце концов, он идеально ей подходит. Каждому ясно. — Если бы так случилось, что тебя высадили на необитаемый остров, с кем бы ты больше всего хотел там оказаться?
— Из живых или умерших? — задумчиво спросил Хэп.
— Все равно.
— Мужчина или женщина?
— Все равно.
С каждой секундой она чувствовала себя все глупее. И волосы, и одежда на ней промокли насквозь — хоть выжимай. Они шли мимо озера, дождь падал в неподвижную воду мелкими камушками. Стелла и Хэп остановились у берега, полюбовались кувшинками.
— Тогда, пожалуй, с тобой, — ответил Хэп.
В первую секунду Стелле показалось, что она ослышалась. Вероятно, его слова заглушило биение сердца. Но нет, она услышала все правильно. Он был такой славный человек, такой аккуратный и вдумчивый. Хэп присел у мелководья, чтобы взять пробу озерной воды, и не пролил ни капли. Она понимала, что ей следует отнестись к нему так же, как он к ней, но, когда Хэп запечатал последний пузырек с холодной зеленой водой, в которой плавали яйца головастиков и водоросли, все ее мысли занимал совсем другой человек — самый невезучий, самый ужасный парень, о котором она, как ни старалась, не могла не думать.
Дженни вовсе не собиралась принимать Уилла обратно, что бы там ни думала хозяйка и все остальные квартиросъемщики. Естественно, все они были бы против любого воссоединения, так как каждый из жильцов с первого по пятый этаж терпеть не мог Уилла Эйвери. Соседям было все равно, что Уилл красив, что в глазах у него мерцают золотники; им было наплевать, что он знает наизусть все песни Фрэнка Синатры и даже во сне мог бы сыграть любой из регтаймов Скотта Джоплина. Ведь эти люди были вынуждены слушать его музицирование в любое время суток, когда он жил здесь прежде: песни Дилона среди ночи, Луи Армстронга днем, когда большинству трудолюбивых людей есть чем заняться, и бесконечные гаммы, когда ему хотелось особенно насолить соседям, как раз во время обеда — гаммы игрались яростно и немилосердно.
Все знали, что именно Уилл ленится выбрасывать мешки в мусоросжигатель и просто сваливает их рядом с трубой, что это он роется в чужих журналах, доставленных в вестибюль, что он поет в душе, что он хлопает дверьми. Большинство соседей также были в курсе, что Уилл закрутил роман с Лорен Бейкер, проживавшей раньше в квартире 2-Е, и она проплакала несколько недель, когда он с ней порвал, а потом переехала в Провиденс и начала там новую жизнь. Взаимные упреки и плач эхом разносились по вентиляции до квартир 3-Е и 4-Е. Все эти события происходили прямо под носом у его жены, которая теперь вроде бы приняла его обратно, хотя и отрицала это. Естественно, ей никто не поверил. Ведь Уилл Эйвери снова поселился в доме (слава богу, без рояля, хранившегося на складе) и по-прежнему причинял массу неудобств: оставлял мусор в вестибюле, крал утренние газеты у соседей, врубал телевизор на полную мощность, когда жена уходила на работу, и вовсю флиртовал с Морин Вебер из квартиры 2-Д, которую предупредили, чтобы она ни под каким видом не приглашала Уилла Эйвери зайти, если не хочет попасть в беду.
Ну и что с того, что Дженни готовила обеды Уиллу, — она ведь привыкла готовить на двоих. Ну и что с того, что она стирала его вещи, — она ведь все равно стирала свои, так почему бы не бросить в стирку его рубашки и белье. Вот только об одном ей очень хотелось сообщить своим любопытным, недовольным соседям: пришли официальные бумаги о разводе. Она даже подумывала, не прикрепить ли этот документ к стене холла. Она представляла, как выйдет в холл и прокричит на все этажи, что Уилл спит на кушетке. Воссоединения семьи не произошло; не было ни прощения, ни горячих жадных поцелуев в кухне, пока она готовит макароны или тушеную говядину. Дженни даже пошла на крайний шаг — пригласила хозяйку, миссис Эрланд, на чай с лимонным кексом только для того, чтобы та собственными глазами увидела в гостиной кушетку, застеленную одеялами и простынями. Не зря же несколькими месяцами ранее Дженни сопровождала миссис Эрланд в больницу, где просидела все утро в ожидании, пока ее хозяйке удаляли катаракту. Но миссис Эрланд было невозможно убедить, что Уилл переехал только на короткое время. Увидев его сваленную в кучу одежду и переполненную пепельницу, которую он оставил на полу, хозяйка неодобрительно зацокала языком.
— Вы совершаете огромную ошибку, — заявила миссис Эрланд. — Теперь вам никогда от него не избавиться.
Было бы неплохо, если бы Уиллу пришло в голову хоть немного помочь по дому — сходить в магазин за продуктами, или пропылесосить ковры, или хотя бы оказать такую любезность, как запаковать жуткую модель Кейк-хауса, все еще пылившуюся на столике в передней, но у бывшего мужа было совсем другое на уме. Он постоянно говорил по телефону с Фредом Моррисоном, детективом, нанятым Генри Эллиотом, хотя Дженни напоминала Уиллу, что его брат наверняка получает счет за каждый звонок детективу. Дженни несколько раз пыталась дозвониться до Мэтта, поблагодарить его и навести мосты, раз уж так вышло, что они вместе оказались замешанными в эту историю, но дома, видимо, никого не было.
— Он, скорее всего, сидит в библиотеке, — предположил Уилл. — Трудится в поте лица над диссертацией, которую никогда не закончит.
— Так он пишет диссертацию?
Дженни не переставала сожалеть, что ей не довелось учиться в колледже. Об этой своей ошибке она думала каждый будний день, когда через силу шла на ненавистную работу. Работая в банке, она осознала, что деньги пахнут — этакая смесь нафталина с потом — и обладают особой текстурой: что-то среднее между шелком и липучкой для мух. У нее даже развилась аллергия на эти бумажки, часто оставлявшие на ее руках сыпь, — отсюда и появилась привычка не брать сдачу у официанток и шоферов такси, а когда Дженни возвращалась домой из банка, то мыла руки не меньше трех раз.
— Я думал, ты знаешь, что наш Мэтт — вечный студент. История. Государственный колледж. На получение диплома бакалавра у него ушло десять лет. На магистратуру, наверное, уйдет двадцать.
— Вот как? Говори что хочешь, но он единственный из нас, кто сумел получить диплом. — Дженни подумала, что история очень подходит Мэтту; во всяком случае, тому Мэтту, которого она когда-то знала, всегда рассудительному, всегда серьезному. Если она правильно помнила, он был большой любитель пломбира с карамельным сиропом. — Диплом по истории — это тебе не пустяк.
Конечно, Уилл завидовал, сам-то он так и не доучился. Да что там, он даже не начинал работать над дипломом в Гарварде.
— Зная Мэтта, могу почти точно угадать, что он описывает историю усовершенствования газонокосилки. Он до сих пор валит деревья и заботится о чужих газонах, поэтому с Нобелевской премией пока не спеши.
Шли дни, у Дженни все больше и больше вызывало досаду то, как обустраивался Уилл. Он оставлял зубную пасту в раковине, покупал спиртное на ее счет в винной лавочке, смотрел телевизор только в одном полотенце, обернутом вокруг пояса. Однажды она вернулась с работы и уловила запах духов. Жасмин, подумала она, точно. И в кладовке вроде бы не хватает одной бутылки вина. А еще в плеере стоял диск Кольтрана — идеальный выбор для соблазнения.
— Ты кого-то приводил сюда?
В последнее время Уилл пристрастился смотреть передачи Опры, а потому всегда был занят, когда Дженни в четыре возвращалась из банка.
— Сюда? — удивленно переспросил Уилл.
У Дженни нестерпимо гудели ноги. Но она все равно заглянула по дороге домой в магазин и купила все необходимое для грибного ризотто — надо же быть такой дурехой.
— Мерзавец, — сказала она, — признавайся, что приводил.
— Я что, не могу пригласить в квартиру друзей? — Уилл поплелся за ней на кухню, где она принялась зашвыривать в морозилку продукты. — Ты ведь ничего об этом не говорила, Дженни. Откуда взялись эти дурацкие правила?
— Друзей, говоришь? Отлично. Но только не баб, в мою квартиру, на мою кровать, пока я на работе!
Черт с ним, подумала она. Будь она проклята, если возьмется готовить ему обед. Пусть жрет швейцарский сыр с крекерами, сволочь такая. Или лучше пусть ходит голодный.
— Я больше так не буду, — сказал он позже, когда принес ей сэндвич — кусок старой вареной колбасы с плевком майонеза на черствой булке. Паршивая, но все-таки попытка загладить свою вину. — Я перед тобой в долгу, — признал Уилл.
Они прожили вместе так долго, что он стал частью ее семьи. Поэтому она позволила ему остаться, как позволила бы какому-нибудь ненадежному двоюродному брату, которому обречена помогать, нравится ей это или нет. Они вместе звонили Стелле каждый вечер и разговаривали с девочкой веселыми голосами, но Дженни явственнее, чем прежде, ощущала себя незамужней, и, хотя Уилл почти все время дрых, он был все тем же созданием, никогда не видевшим сны. Неужели всегда происходит именно так: то, что больше всего тебя привлекает в другом человеке, исчезает в первую очередь? Всего один только раз Дженни удалось уловить обрывок его сна: Уиллу приснился мужчина, стоявший на траве. Мужчина плакал, потерянный и забытый всеми. Одежды на нем не было, у него вообще ничего не осталось, кроме плача. Увидев этот сон, Дженни поняла, что позволит Уиллу остаться у нее столько, сколько ему понадобится, несмотря на собственные опасения и неприятные записочки, которые кто-то из соседей регулярно подсовывал ей под дверь.
Они вместе ходили на встречи к Генри Эллиоту в его офис на Милк-стрит и познакомились с Генри Моррисоном, детективом, который довольно много раскопал о жизни жертвы. Женщина родилась в Нью-Гемпшире и в Бостон переехала сравнительно недавно. С прошлого сентября она преподавала в третьих классах в одной из муниципальных школ. В ее прошлом и настоящем было несколько бойфрендов и очень мало знакомых женщин в городе. Она была миловидная, спокойная, законопослушная и, как клялся хозяин ее квартиры, всегда запирала окно на ночь. Тот, кто ее убил, вероятнее всего, был впущен через дверь. К счастью, ни один из отпечатков пальцев, найденных в квартире, не принадлежал Уиллу. Был проведен тест ДНК, но Уилл по-прежнему являлся единственным подозреваемым, так что ему оставалось только молиться.
Уилл, однако, никогда не считал нужным не будить лиха. Он не просто молился, он совершил прямо противоположное тому, что советовал Генри Эллиот: он поговорил с репортером. И даже не удосужился упомянуть об этой встрече своей бывшей жене — точно так он не стал объяснять, откуда в квартире появился запах духов, любимый аромат Эллен Пакстон, его коллеги по музыкальной школе, оказавшейся на удивление ловкой в постели. Фактически Дженни узнала об интервью репортеру от одной из кассирш на работе, Мэри Лу Харрингтон, которая всегда презирала Дженни за то, что та стала банковской служащей, а потому с радостью продемонстрировала всему отделу статью из «Бостон глоуб». В конце концов статья, совершив круг, оказалась на столе у Дженни. И там, на первой странице приложения, была напечатана фотография Уилла Эйвери на ступеньках крыльца, довольно хорошая, выгодно подчеркнувшая его красивый профиль. К несчастью, на фотографии также можно было разглядеть номер дома — он получился особенно четко.
Некоторые соседи уже успели позвонить Дженни на работу и передать через других лиц свое возмущение. Как он посмел примешивать всех остальных к своей грязной истории, сообщив адрес дома? Неужели у него вообще нет ни капли разума? Интервью Уилла послужило причиной тому, что Билл Хэмптон, начальник Дженни, вызвал ее в свой кабинет; учитывая огласку и щепетильность банковских попечителей, возможно, будет лучше всего, если она оставит свой пост, заявил Хэмптон, с выплатой вперед за две недели, разумеется, и оплатой двухнедельного отпуска.
— Меня уволили, — объявила Дженни, вернувшись домой. — Вот так. Спустя двенадцать лет.
Уилл как раз сосредоточенно смотрел очередную программу Опры; к этому часу он успел прикончить вторую порцию выпивки. Теперь он вел подсчет алкоголя, по крайней мере, до пятой порции. Услышав от Дженни новость, он тут же вошел в раж:
— Мы подадим на них в суд. Нельзя же просто уволить человека без всякой причины.
— Без всякой причины? — рассмеялась Дженни, но смех получился горький — Причина — это ты. Зачем было фотографироваться прямо перед фасадом нашего дома?
— Я должен был предстать в более позитивном свете вопреки выдвинутым против меня ложным обвинениям. Разве нет? На моем месте так бы поступил любой уважающий себя ни в чем не повинный человек.
— Нет, так поступил бы любой идиот, Уилл. А тебе не пришло в голову, что тот, кто убил бедняжку, теперь знает, где мы живем?
— Черт. — Уилл почувствовал себя раздавленным. Он совсем забыл о других людях. О своей дочери, например. О бывшей жене. — Я об этом не подумал.
— Да, теперь немного поздно соображать.
Дженни опустилась рядом с ним на диван. Сил у нее не было.
— Сегодня участникам меняют имидж, — сообщил Уилл, имея в виду шоу Опры. — Это отвлечет тебя от статьи в газете.
Так была устроена психика Уилла: просто отгородись от фактов — и все будет прекрасно. Не обращай внимания на очевидное, надейся на лучшее, развлекайся и не трать ни секунды на волнение по поводу того, что ждет тебя впереди. Но как же могла Дженни не обращать внимания на тот факт, что теперь, когда их адрес стал всеобщим достоянием, они превратились в добычу для всякого рода сброда: любителей сенсаций, убийств, ну и, разумеется, того, кто совершил это жестокое преступление? Даже если бы Дженни сумела найти школу, согласившуюся принять Стеллу посреди семестра, о том, чтобы привезти девочку в эту квартиру, не могло и речи идти. Нет, Стелла останется на попечении Элинор Спарроу, и самое меньшее, что могла сделать Дженни, — присоединиться к ним.
Она собрала вещи в тот же вечер, взяла только самое необходимое, а на следующий день Уиллу хватило порядочности помочь ей дотащить багаж до такси.
— Обо мне не беспокойся, — сказал он напоследок.
— Я беспокоюсь о квартире. Не забывай выключать плиту. Гаси сигареты. Никаких баб в моей постели.
— Готовить я не собираюсь, а скоро и курить брошу, так что перестань беспокоиться. — Дженни отметила про себя, что о других женщинах он не обмолвился ни словом. — Хорошо, что ты едешь к ним. Так хоть сможешь противостоять влиянию старой ведьмы. Присматривай за Стеллой.
— Моя мать всегда говорила, что ты мне не подходишь. Этим и объясняется твоя к ней ненависть.
— Видимо, она была права насчет меня, — признался Уилл. — Я оказался никчемным типом.
Магнолия перед их домом собиралась распуститься. Фото в «Бостон глоуб» было черно-белым; оно не показало всей прелести розовых бутонов. Дженни села в такси и поехала на Южный вокзал к двенадцатичасовому поезду. Она увидела, что вся улица залита розовым светом. Он просачивался сквозь прутья кованых ворот, отражался от стекол, отчего ей трудно было смотреть вдаль.
В поезде Дженни задремала, а потому удивилась, что так быстро приехала. Ей всегда казалось, что родной город находится в миллионе миль от Бостона, но вот он здесь, совсем рядом. Люди, привыкшие к жизни в большом городе, всегда поражались, каким тихим был Юнити, особенно после того, как дневной поезд с шумом и дымом отъезжал от вокзала. Моросил мелкий дождик, и птички пикировали на червей, выползших на молодую травку. Дженни вспомнила, что мать когда-то придумала с десяток названий для разных дождей, выпадавших в это время года. Воздух был наполнен птичьим пением и мутноватым туманом. «Как же назывался этот дождь?» — ломала голову Дженни. Она забыла его название, как забыла о том, что при вокзале нет стоянки такси. Людям, собиравшимся ехать в аэропорт, приходилось вызывать машину из Гамильтона; местные перевозки совершал Илай Хатауэй и только, это была единственная транспортная служба в городе.
Дженни сразу увидела его «универсал», поджидавший на обочине, но она с детства побаивалась этого странного старика. Оказавшись перед выбором — сесть в прокуренную машину или позвонить матери, забыв о гордости, и попросить забрать ее с вокзала, словно она ребенок, — Дженни решила пройтись пешком, несмотря на дождь. С собой у нее был большой чемодан на колесиках, разбухшая от мелочей сумочка и небольшая дорожная сумка с ночнушкой. Дождь моросил легкий, необременительный. Нарциссовый дождь, вот как всегда называла его Элинор, вдруг вспомнила Дженни, в противовес розовому дождю — так ее мать называла внезапный ливень в засушливое время — или рыбному дождю, потоку зеленоватой воды, падающему сплошной стеной, так что любой человек в здравом уме искал от него укрытия. Дженни пошла напрямик через городской луг, где располагался военный мемориал. Девочкой она часто прибегала сюда и ждала Уилла в тени платановых деревьев, лежа в траве, глядя на плоские широкие листья над головой. Раньше она ни на что особо не обращала внимания в этом городе, за исключением Уилла, зато теперь она замедлила ход. Все равно другого выхода не было, с таким багажом на руках.
Посреди луга стоял памятник воинам Гражданской войны — солдат верхом на огромной лошади. Некоторые утверждали, что моделью послужил Антон Хатауэй, сын мэра Юнити того времени, убитый в битве при Пенсильвании. На другом конце луга находился памятник из черного гранита, посвященный тем, кто отдал жизнь в Войне за независимость. К тому времени, как Дженни добралась до него, она едва дышала, поэтому даже не взглянула в его сторону. Она просто остановилась и постояла под нарциссовым дождем. Странно — можно провести все детство в одном городе и даже не заметить многих вещей. Дженни, например, раньше не обращала внимания, что платановые деревья посажены рядами, или что шпиль Городского собрания украшен двумя золотыми птичками, или что дождь может пахнуть свежестью, в точности как распустившиеся нарциссы.
Дженни собралась идти дальше в сторону Шеперд-стрит, но тут ей погудела машина. Это оказался симпатичный маленький внедорожник, какой она всегда хотела приобрести, после того как Уилл угробил «БМВ», а их следующую машину, старенький «форд», угнали прямо со стоянки позади ресторана «Осиное гнездо». Но им всегда не хватало наличности для первого взноса, даже за подержанную машину.
Джип остановился, и водитель опустил стекло. За рулем сидела Лиза Халл, владелица чайной.
— Садись, я тебя подвезу.
Дженни зашвырнула багаж на заднее сиденье, затем обошла машину кругом и села спереди.
— Спасибо. Я забыла, что здесь лучше передвигаться на машине.
— А где твоя? Сломалась?
— У меня ее нет. — Спрятавшись от дождя, Дженни почувствовала, что холод пробрал ее до костей. С апрелем всегда так, он бывает коварным: повеет было теплом, а потом вдруг у тебя зуб на зуб не попадает. — И работы тоже нет. Если на то пошло, у меня вообще ничего нет.
— Неправда. У тебя есть дочь.
Лиза никогда не одобряла жалости к самой себе. Она рассказала, что была замужем, развелась и теперь живет одна — ни детей, ни домашних питомцев. «Не обременена никем» — так она выразилась о своей ситуации.
— Ты права, — одобрительно отозвалась Дженни. В школьные годы она даже не удосужилась получше узнать Лизу Халл. — У меня действительно есть дочь. Пусть даже она разговаривает со мной не очень часто.
— Стелла наведывается в чайную весьма регулярно. Кажется, она решила перепробовать все десерты в меню.
Дженни рассмеялась.
— Я рассказала ей, что одна твоя прародительница когда-то работала на мою семью. Кажется, это была Лиони Спарроу, та самая, что спасла чайную и организовала пожарную бригаду в городе. Вообще-то меня и назвали в честь нее, а также в честь другой представительницы рода Спарроу, знаменитой своим умением готовить. По-моему, речь идет о твоей прабабушке Элизабет. Мое полное имя Элизабет Лиони Халл. Если собираешься пожить здесь подольше, то, возможно, захочешь поработать на меня. Продолжить традицию.
— Я? Я не пекарь.
— А тебе и не нужно им быть. Мне нужен менеджер, что означает обслуживать клиентов и вести учет. Синтия Эллиот помогает мне после школы и по выходным, но мне действительно нужен еще кто-то.
— Не буду ничего обещать…
— Вот и хорошо, — кивнула Лиза. — Я тоже не стану этого делать. Если только ты не считаешь унизительным принимать заказы и мыть иногда тарелки.
— Для меня нет ничего унизительного. Я ведь вышла замуж за Уилла Эйвери.
Дженни ожидала услышать смех, но Лиза о чем-то задумалась.
— Уилл Эйвери. Боже мой. Когда-то я была в него по уши влюблена.
Они свернули на Локхарт-авеню, где рос большой дуб. Дженни встречалась с Уиллом на этом самом углу сотни раз, так как он находился ровно на полпути между их домами. Старое дерево побило все рекорды, если она правильно помнила. Ему было более трехсот лет. Дуб рос еще в том древнем лесу, который вырубили колонисты под фермы и поля — пожалели только одно красивое дерево.
Дождь утихомирился, воздух сделался прозрачным и чистым. Влага еще не испарилась, удерживая благоухание мяты, как было в то далекое утро, когда Дженни исполнилось тринадцать. Послышалось жужжание, оно то нарастало, то затихало, словно где-то гудел огромный рой пчел. Такой шум разбудил бы даже самого большого соню, взбудоражив ему кровь. Когда они проехали немного дальше, Дженни увидела, что это работала бензопила. А еще она увидела оранжевые стрелки, обозначавшие объезд вокруг основания старого дуба, который болел последние годы и теперь, видимо, окончательно засох. Городской совет проголосовал за то, чтобы его спилили, иначе первая же буря могла раскачать ствол и завалить ветками электрические провода и дорожные знаки.
— Привет! — опустив стекло, прокричала Лиза рабочему на стремянке. На другой стороне улицы стоял большой проржавленный грузовик. — Можно заказать дровишек из этого дуба? Мне он так нравился. Даже думать не хочется, что ты его срубишь под корень.
Мужчина покивал и помахал рукой. Высокий, светловолосый, широкий в плечах, на голове у него были наушники, приглушавшие шум пилы. Глядя на него, Дженни почувствовала, как у нее защемило в груди; возможно, оттого, что он стоял на высокой стремянке, а она всегда боялась упасть. Или от его взгляда: он воззрился на нее так, словно уже упал. Он держался за одну из засохших ветвей и смотрел машине вслед.
— Кто это? — спросила Дженни, пока они ехали к грунтовой дороге, прозванной в городе аллеей Дохлой Лошади.
Вот теперь Лиза рассмеялась.
— Сама не знаешь?
— А разве должна?
Возможно, ее начало подташнивать из-за рытвин на дороге — джип переваливал через них, проезжая мимо скунсовой капусты и диких персиков. А может быть, из-за того, что теперь она могла разглядеть сквозь деревья Кейк-хаус с его обилием архитектурных деталей, слитых в одну форму белого свадебного торта, кривобоко сидящего на основании и увитого плющом.
— Это Мэтт Эйвери.
Некоторые не видят того, что прямо перед глазами, даже при стопроцентном зрении. Некоторых нужно вести за ручку, иначе они пропустят самое главное в своей жизни. Лиза покачала головой и, когда они выехали на подъездную дорогу, сообщила Дженни Спарроу:
— Мужчина, который тебя любит.