Видение

1

Каждый, кто родился и вырос в Массачусетсе, с первых дней жизни умеет распознавать конец зимы. Младенцы в люльках, еще не научившиеся ползать, указывают ручонкой на заголубевшее небо. Хладнокровные мужчины роняют слезы при первых звуках птичьих трелей. Здоровые, крепкие женщины сбрасывают одежду и ныряют в пруды и бухты, хотя лед еще полностью не растаял; их ничуть не заботит, что они могут отморозить себе пальцы. Весенняя лихорадка поражает молодых и старых; она никого не щадит, не делает различий, налетает, когда меньше всего ждешь счастья, когда радость живет только в воспоминаниях, когда небеса все еще подернуты облаками и стылая земля укрыта высокими сугробами.

И кто осудит жителей Массачусетса за их радостное настроение в ту пору, когда весна совсем близко? Зима в Новой Англии жестока и беспощадна, она ввергает людей в меланхолию, внушает безнадежность, которую ничем не прогнать. В пригородах Бостона свинцовые небеса и заснеженные пейзажи вызывают временный дальтонизм, который излечивается только с появлением первых зеленых побегов весны. В марте население некоторых городков, к своему удивлению, убеждается, что еще способно проливать слезы; встречаются и те, кто утверждает, что впервые в жизни обрели остроту зрения.

Однако есть и такие, кто не сразу различает признаки весны. Они не доверяют марту и объявляют его самым опасным месяцем года. Эти упрямцы продолжают ходить в теплых пальто чудесными солнечными днями и настаивают, что даже при стопроцентном зрении издалека не отличить ковер подснежников от скользкой ледяной полосы. Таких людей не убедить, что лев когда-нибудь может обрести смирение ягненка. По их мнению, любой, кто родился в марте, обязательно обладает странными чертами, под стать переменчивому месяцу — то жаркому, то холодному. Непостоянство — второе название марта, никто не спорит. И дети, родившиеся в первый месяц весны, тоже непредсказуемы.

В некоторых случаях, безусловно, так и есть. Взять, к примеру, семейство Спарроу: сколько существовал их род, у них рождались одни девочки, и каждая из этих дочерей сохранила фамилию и отмечала свой день рождения в марте. Даже те младенцы, которым, по всем подсчетам, полагалось появиться на свет в благополучное время — в снежном феврале или зеленом апреле, — умудрялись родиться в марте. Неважно, какой срок выпадал малышу — как только в Новой Англии расцветали первые подснежники, ребенок семейства Спарроу заявлял о себе. Начинали набухать почки, расцветать крокусы, и материнская утроба уже не могла удержать такого младенца, ведь приближалась весенняя лихорадка.

Тем не менее младенцы Спарроу отличались таким же разнообразием, как мартовские дни. Некоторые рождались спокойными, любопытными, с распростертыми ручонками, что служит верным признаком щедрости натуры, тогда как другие появлялись на белый свет с возмущенным визгом, переполненные гневом, так что их поспешно кутали в голубые одеяльца, чтобы предотвратить нервные заболевания и апоплексию. Одни отпрыски семейства Спарроу рождались под тихий снегопад, когда Бостонский порт был скован льдом, а появление на свет других приходилось на теплые дни, и они делали свой первый вдох, когда дрозды вили гнезда из соломинок и веточек, а красные клены розовели первыми почками.

За все время, погожее и ненастное, только один младенец родился ножками вперед (знак целителя), и этим младенцем была Стелла Спарроу Эйвери. Тринадцать поколений девочек Спарроу приходили в этот мир с иссиня-черными волосами и темными глазами, а Стелла была бледненькой, пепельные волосенки и карие глазки она унаследовала по отцовской линии, как решили акушерки, восхищавшиеся красавчиком папашей. Роды проходили трудно, под угрозой была жизнь и матери, и ребенка. Все попытки повернуть плод ни к чему не привели, и вскоре доктора начали опасаться за исход дела. Мать, Дженни Эйвери, самостоятельная, трезво мыслящая женщина, которая в семнадцать лет убежала из дома и не питала никаких сантиментов, полагаясь только на себя, вдруг начала во весь голос кричать: «Мама!» — чего никак не ожидала. То, что она звала мать, такую далекую и холодную, с которой не разговаривала больше десяти лет, поразило Дженни сильнее, чем мучительные схватки. Удивительно, как это мать ее не услышала, ибо, хотя Элинор Спарроу находилась милях в пятидесяти от Бостона, отчаянные крики Дженни пробивались в самые отдаленные уголки, не оставляя равнодушными даже наиболее бесчувственных. Другие роженицы, у которых схватки только начались, затыкали пальцами уши и принимались дышать как на инструктаже, молясь, чтобы у них все прошло легче. Санитарки жалели, что вышли в эту смену, а не лежат теперь дома в постели, закрывшись с головой одеялом. У пациентов в кардиологическом отделении началось сердцебиение, а в кафетерии на первом этаже свернулся лимонный пудинг, и его пришлось выбросить.

Наконец после семнадцати часов мучений ребенок появился. Акушерка резко потянула за крошечное плечико, чтобы облегчить страдания матери, пульс которой начал слабеть. Именно в этот момент, когда высвободилась головка ребенка и Дженни Эйвери едва не потеряла сознание, облака расступились и на небе замерцали серебристые брызги Млечного Пути, сердца Вселенной. Дженни заморгала от внезапного света, проникшего сквозь окно. Она словно впервые увидела, как красив мир. И звезды, и черное небо, и рождение ребенка — все слилось в едином сиянии.

Дженни не особенно хотела малыша, не то что некоторые женщины, с тоской глядевшие на колыбельки и деревянных лошадок. Ее непростые взаимоотношения с собственной матерью заставляли относиться с настороженностью к семейным узам, а брак с Уиллом Эйвери, безусловно одним из самых безответственных мужчин Новой Англии, не создал подходящую обстановку для воспитания ребенка. И все же это случилось: младенец родился в одну из звездных ночей марта, семейного месяца всех Спарроу, месяца снега и весны, львов и агнцев, завершений и начинаний, зеленого месяца, белого месяца, месяца сердечной боли, месяца невероятного везения.

Малышка заплакала, только когда ее засунули во фланелевый конвертик; из крошечного ротика вырывалось тихое мяуканье, словно котенок угодил в лужу. Девочку легко успокоили — доктор лишь раз или два похлопал по ее спинке, — но было слишком поздно: детский плач пронзил Дженни насквозь, проник в самое сердце. Дженни Спарроу Эйвери в ту же секунду позабыла о муже и медсестрах, с которыми он флиртовал. Ее больше не волновали ни дрожь в коленях, ни кровь на полу, ни тем более небесный Млечный Путь. Глаза заболели от ослепительного света, коловшего как иголками. И дело вовсе не в звездах, это было что-то совершенно иное. То, чего она не могла понять до тех пор, пока доктор не передал ей на руки ребенка с перебинтованным плечиком, будто со сломанным белым крылышком. Дженни посмотрела в спокойное личико дочки и в то же мгновение почувствовала, что оказалась полностью во власти этого существа. Тогда же и там же, на пятом этаже больницы, она поняла, что означает быть ослепленной любовью.

Акушерки и нянечки вскоре ворковали на все лады над младенцем. Хотя они принимали сотни родов, именно этот ребенок показался им особенным. И вовсе не потому, что родился со светлыми волосиками и розовыми Щечками. Девочка отличалась от других чудесным спокойным нравом. Чистое золото, приговаривали нянечки, тихая как мышка. Даже самые бесчувственные неохотно соглашались, что ребенок действительно не такой, как все. Вероятно, характер девочки был обусловлен датой ее рождения, ибо дочь Дженни появилась на свет двадцатого марта, в весеннее равноденствие, когда день равен ночи. И в самом деле, в этом крошечном измученном тельце, казалось, ужились все признаки марта, чет и нечет, тьма и свет; такому ребенку суждено было ладить и со львами, и с агнцами.

Дженни назвала дочку Стеллой, с одобрения Уилла, разумеется. Хоть их семью и раздирало множество проблем, в одном супруги согласились: ребенок стал для них яркой, чудесной звездой. Чего только не делала Дженни для дочери! Она, которая уже много лет не разговаривала с матерью и даже ни разу открытки не отправила домой после побега с Уиллом, теперь оказалась не в силах сопротивляться собственному мощному материнскому инстинкту. Крошечное существо буквально околдовало ее; весь мир мог провалиться в тартарары, лишь бы осталась только их Стелла. Дженни не расставалась с крошкой ни на секунду. Даже в больнице она не позволяла уносить Стеллу из палаты на ночь. Дженни Спарроу Эйвери прекрасно знала, что может случиться, если не приглядывать за собственным ребенком. Кто-кто, а она была в курсе, как порою не ладятся отношения между матерью и дочерью.

Однако не все обречены повторять историю. Семейные неурядицы и прошлые обиды не обязательно должны править жизнью — так, по крайней мере, убеждала себя Дженни каждую ночь, проверяя, спит ли малышка. В конце концов, что есть прошлое, как не свинцовые оковы, которые нужно попытаться сбросить? Дженни была уверена, что всегда можно разорвать цепи, пусть даже самые старые и ржавые. И всегда можно выковать совершенно новую жизнь. Но разорвать цепи родства и памяти в тысячу раз сложнее, чем стальные, и прошлое способно поглотить человека, если забыть об осторожности. Стоит только потерять бдительность, как начнешь совершать те же ошибки, что когда-то совершала собственная мать, и тогда снова закипят старые обиды.

Дженни не собиралась давать себе послабление или воспринимать все хорошее как должное. Ни дня не проходило, чтобы она не была начеку. Пусть другие мамаши часами висят на телефоне и нанимают пришлых нянек; пусть другие в солнечные дни сидят на одеялах в парке, а зимой играют в снежки. У Дженни на такую чепуху не было времени. У нее в запасе оставалось всего тринадцать лет, чтобы играть первую скрипку в семье, а на другую роль она не соглашалась ни за какую цену.

Очень быстро она превратилась в мамочку, не допускавшую никаких сквозняков, неурочных игр допоздна или прогулок в дождливые дни — верный способ заработать бронхит или плеврит. В доме не разрешалось держать кошек из-за перхоти; собаки тоже не допускались из-за чумки, не говоря уже об аллергии и блохах. И неважно, что Дженни пришлось пойти на ненавистную работу в банк, неважно, что она выпала из привычного круга общения. Она позабыла о друзьях, избегала знакомых, целыми днями скучала в банке над стопкой закладных, но все это для нее были мелочи, на которые она почти не обращала внимания. Ее интересовала только Стелла. В выходные она кромсала капусту, готовя питательные супчики с брокколи, ночами сидела у постели дочери, когда та подхватывала то ветрянку, то грипп, мучилась ушной болью или коликами. Девочка шнуровала ботинки, повторяла уроки и никогда ни на что не жаловалась. Разочарования, ненадежные друзья, задания по математике, всевозможные болезни — все эти проблемы решались по мере возникновения. И если Стелла выросла подозрительной, довольно суровой девочкой — что ж, разве это не лучше оголтелой дикарки, которой когда-то была Дженни? Разве быть осторожной не лучше, чем постоянно ощущать себя жалкой и несчастной? Эгоистичные удовольствия тают без следа, как мечты, Дженни точно это знала, они исчезают, не оставляя после себя ничего, кроме отпечатка на подушке, пустоты в сердце и такого длинного списка сожалений, что в него можно завернуться, как в одеяло, сшитое из множества разных лоскутков.

Весьма скоро брак Дженни с Уиллом Эйвери распался, разошелся по швам, распоротый недоверием и ложью, ниточка за ниточкой, предательство за предательством. Довольно долго этих двоих ничто не связывало, разве только общее прошлое, всего лишь тот факт, что они вместе выросли и в детстве любили друг друга. По правде говоря, они и так продержались вместе дольше, чем могли бы, и все ради дочери, ради Стеллы, их звезды. Но дети сразу чувствуют, когда любовь потеряна, они отличают молчание, означающее умиротворение, от того, что служит признаком отчаяния. Дженни старалась не думать, что сказала бы мать, узнай она, как плохо закончилось ее замужество. Как бы торжествовала Элинор Спарроу, если бы когда-нибудь услышала, что Уилл, ради которого Дженни пожертвовала столь многим, живет теперь отдельно, в квартире на Мальборо-стрит, где наконец волен поступать, как ему вздумается! Впрочем, он и раньше так поступал.

Ей сразу следовало разглядеть, что Уилл не отличался постоянством: стоило ему солгать, как его ногти покрывались белыми пятнышками, и каждый раз, когда он изменял ей с другой женщиной, у него появлялся «кашель лгуна», как называла это мать Дженни: он постоянно прочищал горло, словно поперхнулся на правде. Возвращаясь к жене, Уилл всякий раз клялся, что теперь он другой человек, но в действительности оставался тем же самым, каким был в шестнадцать лет, когда Дженни впервые заметила его на лужайке из окна своей спальни. Мальчишке, который постоянно напрашивался на неприятности, долго ждать не пришлось: они находили его повсюду, днем и ночью. Они преследовали его до самого дома, проскальзывали под дверью и укладывались рядышком. Как бы там ни было, Уилл Эйвери никогда не старался строить из себя кого-то другого, не скрывал, что он безответственный тип. Он никогда не прикидывался, будто у него есть совесть. Никогда ни на что не претендовал. Дженни сама вбила себе в голову, что не может без него жить. Дженни сама прощала Уилла, покоренная одним из его снов, служившим ей напоминанием, почему она с самого начала в него влюбилась.

На самом деле если бы Элинор Спарроу узнала, что они разошлись, она, безусловно, не удивилась бы. Она не ошиблась, сразу поняв, что перед нею лжец, как только впервые увидела Уилла Эйвери. Она с первого взгляда его раскусила. В конце концов, в этом и состоял ее талант. Одна фраза — и с нее довольно. Одно пожатие плечами. Один надуманный предлог. Она выставила Уилла Эйвери вон, когда обнаружила его прячущимся в гостиной, и с тех пор ни разу не позволила ему переступить порог своего дома, несмотря на все мольбы дочери. Элинор не меняла своего мнения. Она назвала его лжецом и тогда, когда в один солнечный день Дженни ушла из дома. Случилось это весной, в выпускной год Дженни, самое суматошное время, когда столь легко принимаются поспешные решения. В то время как одноклассники Дженни Спарроу готовились к экзаменам и выпускному балу, Дженни работала в кафе-мороженом «Бейлис» в Кембридже, давая возможность учиться Уиллу, умудрившемуся завалить свою академическую карьеру из-за того, что не прилагал никаких усилий. А вот Дженни, наоборот, только и делала, что прилагала усилия. Отработав целый день, она мыла посуду, по субботам отвозила белье в прачечную. В восемнадцать лет, не доучившись последний год в школе, она превратилась в идеальную жену, замученную, слишком занятую для того, чтобы испытывать сожаление. Спустя какое-то время прошлая жизнь в родном городке Юнити уже казалась Дженни сном, в котором ей пригрезились и луг напротив Городского собрания, где располагался военный мемориал, и липовые деревья, и запах лавра, такой пряный перед самым цветением, и то, как стремительно все зеленело, словно зима тоже была сном, мимолетным кошмаром, сотканным из льда, бессердечия и печали.

Март был особенно переменчивым в городишке Юнити; погода менялась мгновенно: жара за ночь могла перейти в снежную бурю. Центр городка, всего в сорока минутах езды от Бостона, на полпути между федеральной автострадой и топями, находился на широте, пересекавшейся с маршрутом перелета множества птиц — черных дроздов, воловьих птиц и воробьев, — огромные стаи которых каждый год закрывали солнце на целый день, создавая живое крылатое затмение в неярком переменчивом небе. Жители Юнити всегда проявляли интерес к жилищу семейства Спарроу, Кейк-хаусу; в пору птичьих перелетов они часто устраивали пикники на краю лужайки. Многие невольно гордились этим строением, объявленным одним из самых старых домов в округе. Друзей и гостящих родственников из других штатов часто приводили на холм, откуда открывался чудесный вид на Кейк-хаус, если визитер был не против поглазеть на домик-пряник сквозь зеленую изгородь лавра или, опустившись на четвереньки, заглянуть в дыру в самшитовых зарослях, проделанную кроликами и енотами.

Этот дом вначале существовал как лачуга прачки, примитивная хижина с земляным полом. Щели между бревнами были тогда заделаны илом и водорослями, крыша — соломенная. Но каждое поколение что-то добавляло к домику, нагромождая террасы и мансарды, эркеры и круглые печи, словно обмазывало свадебный торт глазурью. Вот и получилось причудливое строение из кирпичей и раствора, извести и зеленого стекла, выросшее, словно живое. Местные жители любили пояснять, что Кейк-хаус — единственное здание в городе, если не считать пекарню, где теперь устроена чайная Халлов, пережившее пожар 1785 года. Март тогда выдался настолько жаркий, что леса превратились в сухие головешки, и одной-единственной искорки из фонаря оказалось достаточно, чтобы заполыхала вся главная улица.

Любители истории неизменно указывали на три каминные трубы Кейк-хауса, воздвигнутые каждая в своем веке, — одна из красного кирпича, одна из серого и одна из простого камня. Те же самые знатоки никогда не осмеливались приближаться к дому семейства Спарроу даже во время пикников, несмотря на архитектурную привлекательность строения. Они держались на расстоянии не только из-за табличек «Частная собственность» и не только из-за колючей ежевики в лесу. Все, что манило рядом с домом, зачастую оказывалось небезопасным. Сделаешь шаг и, возможно, пожалеешь. Ненароком перевернешь какой-нибудь камешек — а там змея или осиное гнездо. Приезжих гостей заранее предупреждали не срывать на лужайке никаких цветов; розы там росли с шипами, острее чем стекло, а зеленая лавровая изгородь с красивыми розовыми бутонами была такой ядовитой, что медом, собранным с тех цветов, можно было смертельно отравиться.

Что касается спокойного зеленого озера Песочные Часы, где мирно покачивались желтые кувшинки, несколько очевидцев заявляли, что сомы, плескавшиеся на мелководье, отличались невероятной свирепостью и буквально выползали на траву, преследуя кроликов, случайно подобравшихся слишком близко к кромке воды. Даже самые исторически просвещенные жители Юнити — члены Мемориального общества, руководство городского совета, библиотекари и архивисты — отказывались пройти несколько лишних шагов по подъездной дорожке, ибо в колеях там водились кусающиеся черепахи и осы, жалившие без всякой причины. Самые неуправляемые мальчишки в городе, готовые на спор спрыгнуть с плотины или пробежать сквозь заросли жгучей крапивы, не осмеливались забраться в камыши жарким летним днем или нырнуть в озеро, где много-много лет тому назад утопили Ребекку Спарроу, у которой во всех швах одежды были зашиты черные камни.

В утро своего тринадцатилетия Дженни Спарроу проснулась от хора лягушек, доносившегося с озера. В то время на ней не лежало никакой ответственности. Откровенно говоря, она только ждала, что сейчас начнется ее жизнь. И сразу, в первые часы этого праздничного дня она поняла, что произошло нечто необратимое и прекрасное. Дженни не испытывала сожалений по поводу ушедшего детства, несчастного и одинокого. Много часов она провела у себя в комнате среди акварелей и книг, глядя на циферблат ходиков, впустую теряя время. Всю жизнь она предвкушала именно это утро, считала минуты, перед сном вычеркивала дни в календаре. Другие дети завидовали ей, потому что она живет в Кейк-хаусе; они почему-то пребывали в уверенности, что комната Дженни Спарроу больше, чем любое классное помещение в их школе. У нее единственной была собственная лодочка, и летом она часами дрейфовала по озеру, не думая о черепахах, которые любому другому на ее месте наверняка пооткусывали бы все пальцы. Ребятишки утверждали, что родной отец называет ее Жемчужина, потому что она для него сокровище. А ее мать, добавляли шептуны по углам, позволяет ей делать все, что она хочет, особенно после смерти отца в результате несчастного случая, ввергшей Элинор Спарроу, как говорили многие, в помутнение рассудка.

Никто никогда не присматривал за Дженни, в этом соседи не сомневались; она часто оказывалась последним посетителем у стойки с мороженым в старой аптеке на Мейн-стрит. Из окон своих спален городские дети нередко наблюдали, как она идет домой в темноте, заворачивает за угол Локхарт-авеню, где рос старый дуб. Бесстрашная девочка, одна-одинешенька, без взрослых, шла себе по улице, когда другие дети, надев пижамки, готовились лечь спать, а их чересчур заботливые родители и думать не могли, чтобы отпустить своих чад бродить самостоятельно где вздумается.

Мальчики и девочки с завистью пялились на Дженни и даже не представляли, что в зимние месяцы в спальнях Кейк-хауса стоял собачий холод: изо рта Дженни шел пар и, зависая в воздухе, превращался в ледяные кристаллики. Водопровод в стенах гудел, а иногда вообще отказывал, так что для смыва в туалете приходилось таскать воду из озера. В столбиках террасы жили пчелы, в каминных трубах гнездились птицы, над фундаментом и балками трудились жуки-древоточцы. Дом, сшитый из лоскутков, теперь расползался, как старое обтрепанное одеяло. Вещи ломались, все выходило из строя и было не тем, чем казалось. Дженни, это свободное существо, которое под завистливыми взглядами детей пробегало мимо их окон, на самом деле жутко боялась темноты. А еще у нее случались приступы астмы, головной боли и желудочных колик, не говоря уже о том, что она грызла ногти. Ее постоянно преследовали ночные кошмары, но в отличие от прочих детей, когда она с криком просыпалась среди ночи, никто не спешил ей на помощь. Она ни разу не слышала торопливых шагов по коридору, никто не приносил ей чашку теплого чая, никто не держал за руку, пока она снова не уснет. Никто даже не слышал ее крика.

Отец Дженни умер в тот год, когда ей исполнилось десять, и после этого мать все больше отстранялась от нее, закрывая за собой дверь спальни или садовую калитку, вся в броне равнодушия и досады. Скорбь Элинор Спарроу о потере мужа — тяжелой потере, невыносимой потере с неожиданными открытиями — переросла в полное отчуждение от всего мира, включая Дженни, особенно Дженни, Дженни, которой было бы полезно научиться крепко стоять на ногах и заботиться о себе, а не поддаваться эмоциям — только так, безусловно, и можно было существовать в этом мире.

По правде говоря, Кейк-хаус был холодной обителью, холодной по духу, холодной в каждой своей комнате. Промозглость проникала сквозь окна и плохо пригнанные двери, резкие сквозняки вызывали желание остаться в постели, вообще не вставать, а лежать целый день под горой одеял и не видеть никого и ничего, отгородиться от жизни, когда та становилась чересчур трудной, с чего, в сущности, начиналось каждое утро. Но утро, когда Дженни исполнилось тринадцать, оказалось другим. В этот день ярко светило солнце, хорошо прогрев воздух. В этот день Дженни резко села в постели, готовясь встретить начало своей жизни.

У нее были длинные черные волосы, спутанные после беспокойного сна, и оливковая кожа, совсем как у матери и бабушки, да и у всех прочих женщин рода Спарроу, живших до нее. Подобно им, она проснулась в утро своего тринадцатого дня рождения и почувствовала, что обладает уникальным даром, которого нет ни у кого другого. Точно так происходило каждый раз с тех пор, как Ребекка Спарроу проснулась утром своего дня рождения; ей исполнилось тринадцать, и она обнаружила, что больше не чувствует боли — даже если пройдет сквозь колючие кусты, или подержит руку прямо над пламенем, или наступит босой ногой на разбитое стекло.

С тех пор у каждого поколения женщин Спарроу был свой дар. Точно так, как мать Дженни сразу чувствовала ложь, ее бабушка, Амелия, одним прикосновением руки могла снять боль у роженицы. Прабабушка Дженни, Элизабет, как гласило предание, обладала способностью готовить еду из чего угодно: камни и песок, картофель и пепел — все превращалось в суп в ее умелых руках. Мать Элизабет, Корал, прославилась тем, что предсказывала погоду. Ханна, мать Корал, могла найти любую потерю, будь то оброненное кольцо, сбежавший жених или просроченная библиотечная книга. Софи Спарроу, как говорили, видела в темноте. Констанс Спарроу умела оставаться под водой, задерживая дыхание так долго, что любой другой давно бы посинел. Лиони Спарроу, как утверждалось, проходила сквозь огонь, а ее мать, Розмари, бегала быстрее любого мужчины штата. Дочь Ребекки Спарроу, Сара, обходилась без сна — лишь прикорнет на несколько минут и уже полна энергии десяти здоровых мужчин.

Что касается Дженни, то она проснулась в свой день рождения после того, как ей пригрезились во сне ангел с темными волосами, женщина, не боявшаяся воды, и мужчина, который мог удержать в ладони пчелу, даже не почувствовав ее укуса. Сон был такой странный и такой приятный, что ей захотелось одновременно и плакать, и смеяться. Но как только Дженни открыла глаза, она поняла, что сон этот был чужой. Кто-то другой, не она, вообразил и женщину, и пчелу, и неподвижную воду, и ангела. Все это принадлежало кому-то другому. Именно этот человек, кто бы он ни был, и заинтересовал ее.

Она поняла, какой дар получила — способность видеть чужие сны. Ничего полезного, вроде предсказания погоды или распознавания лжи. Ничего стоящего, как, например, способность выносить боль, или талант видеть в темноте, или возможность бегать быстрее лани. Какой толк от сновидения, тем более чужого? Дождь и снег, младенцы и лгуны — все пересеклось в непреклонной вселенной пробуждающегося мира. Зато когда приходишь в сознание с чужим сновидением в голове, то словно заходишь в облако. Один шаг — и можно провалиться в пропасть. Дженни понимала, что не успеет себя остановить, как ей захочется того, что никак ей не принадлежит; сновидения без всякого смысла превратятся в указательные столбы ее каждодневных желаний.

В то утро, ровно в середине самого непостоянного месяца года, Дженни, к своему удивлению, услышала голоса, доносившиеся с подъездной дороги. Местные жители избегали этой немощеной дороги, прозванной местными ребятишками аллеей Дохлой Лошади. Хоть они и устраивали пикники на лужайке по случаю весеннего перелета птиц, но во все прочие дни старательно обходили домик-пряник лесом, избегая лавровой изгороди и кусающихся черепах, возвращаясь на Локхарт-авеню кружным путем, в два раза длиннее прямого. Прибитые к деревьям таблички «Частная собственность» служили надежной охраной: все ближайшие соседи — Стюарты, Эллиоты и Фостеры — осмотрительно не пересекали границ чужого владения, иначе Элинор тут же звонила в полицию и в городском суде регистрировалась жалоба о нарушении покоя.

И все же с дороги определенно раздавались голоса, и один из них принадлежал обладателю сна, увиденного Дженни, сна, который пробудил ее к началу новой жизни. Дженни проснулась и захотела, чтобы этот человек стал ей родным. Она подошла к окну, еще окончательно не проснувшись, с заспанными глазами, подталкиваемая любопытством увидеть того, с кем разделила общий сон. День был теплый, в воздухе пахло мятой. Вокруг все зеленело и благоухало, у Дженни даже голова закружилась от цветочной пыльцы. Пчелы давно принялись за работу, жужжа в первых бутонах лавровой изгороди, но Дженни не обратила внимания на их гудение. Ведь в конце дороги стоял он, местный парнишка по имени Уилл Эйвери, шестнадцатилетний подросток, который, несмотря на ранний час, уже напрашивался на неприятности. Его младший брат Мэтт, настолько серьезный, насколько бесшабашный был Уилл, увязался за ним. Братья на спор провели ночь на дальнем берегу озера; победителем объявлялся тот, кто продержится двенадцать часов и не сбежит, даже если в неподвижной воде всплывет легендарная дохлая лошадь. Оказалось, они оба выдержали испытание до самого утра, несмотря на лягушек, грязь и первых комаров, и теперь в воздухе разносился веселый мальчишеский смех.

Дженни уставилась на Уилла Эйвери сквозь весеннюю легкую дымку. И тут же поняла, отчего у нее кружится голова. Она всегда благоговела перед Уиллом и стеснялась заговорить с ним. Этот красавчик с золотистыми кудрями держался нахально и думал только о собственных удовольствиях, а потому не считался ни с другими людьми, ни с общепринятыми правилами. Если где-то возникала опасность или затевалось безрассудное озорство, Уилл Эйвери мигом оказывался в нужном месте. Он хорошо успевал в школе, не прилагая никаких стараний, любил от души повеселиться, не боялся рисковать. Если появлялся повод для веселья, если нужно было что-то сломать или сжечь, он оказывался в первых рядах. Люди, знавшие Уилла, опасались за его безопасность, но тех, кто знал озорника очень хорошо, больше волновала безопасность окружавших его мальчишек.

Теперь, когда Дженни увидела его сон, она осмелела. Ей показалось, что Уилл Эйвери уже породнился с ней, что их сны и реальная жизнь переплелись и стали одним целым. Дженни потрясла головой, распутывая волосы, и сложила пальцы крестом на удачу. Она приказала себе ничего не бояться, вроде той бесстрашной женщины в его сне, что была готова пройти по воде ради любимого, — темноволосой незнакомки, смело добивавшейся желаемого.

— Иди сюда, — тихо произнесла Дженни первые слова в день своего тринадцатилетия.

Лягушки оглушительно квакали. Кровь закипала от весенней лихорадки. Другие девочки, ее сверстницы, знали, что хотят получить в день рождения, задолго до того, как этот день наступал: серебряные браслеты, золотые колечки, белые розы, подарки, обвязанные шелковой ленточкой. Все эти пустяки не интересовали Дженни Спарроу. Она понятия не имела, что бы ей такого захотеть, пока не увидела Уилла Эйвери. Вот тогда она поняла: ей нужен он.

— Обернись, — прошептала она, и в ту же секунду Уилл взглянул на дом.

Дженни быстро оделась, босая сбежала вниз и шагнула в весну. Ей казалось, она летит, а Кейк-хаус за ее спиной, с его сырыми заброшенными комнатами, обращается в пепел. Если это и было желание — холодная трава под ступнями, запах мяты, который она вдыхала, бешеное биение пульса, — то ей хотелось, чтобы оно не проходило. Пусть длится вечно.

Несколько дней тому назад началась весенняя миграция, и небо заполнилось птицами. Воловьи птицы, слишком ленивые, чтобы выводить собственных птенцов, находили гнезда воробьев и соек и, примостившись на краю, выбрасывали голубые и пятнистые яйца, по праву находившиеся внутри, заменяя их собственным, более крупным потомством, которому предстояло вылупиться раньше. Мартовское солнце светило на удивление ярко и горячо; такое тепло было способно проникнуть под одежду и растечься по всем жилам. До этого утра Дженни, тихая и мрачная, боялась темноты и собственной тени. Теперь она превратилась в другого человека, девочку, щурившуюся от ослепительного света; она могла взлететь, если бы захотела, и ни секунды не колебалась, когда Уилл Эйвери попросил у нее позволения войти в дом. Она смело взяла его за руку и повела прямо к двери.

Они оставили братишку Уилла под кустами форзиции — присевшего на корточки, ежившегося от пробиравшего его холода. Уилл позвал брата за собой, но Мэтт, всегда такой осторожный, даже чересчур осмотрительный, отказался. Он слышал истории о том, что случалось с непрошеными гостями, забредавшими в Кейк-хаус. Хоть Мэтту Эйвери и было всего двенадцать, он не нарушал правил. Конечно, ему, как любому другому, хотелось осмотреть дом семейства Спарроу, но он изучал историю и знал, что произошло с Ребеккой Спарроу более трехсот лет тому назад. Ее судьба наводила на него ужас, от которого пересыхало в горле. Он помнил, что местные мальчишки издавна зовут эту утоптанную дорогу аллеей Дохлой Лошади и что большинство жителей избегает здесь появляться; даже городские старики клялись, что под листьями кувшинок среди камышей плавает скелет. Мэтт не сдвинулся с места, умирая от стыда, но не в силах нарушить правило.

Зато Уилл Эйвери никогда бы не позволил какой-то там дохлой лошади или древнему предрассудку помешать ему развлечься. Как-то раз он даже выкупался в озере. Генри Эллиот тогда поспорил с ним на двадцать долларов, что у него не хватит духу, и поплатился Уилл всего лишь тем, что заработал ушную инфекцию. А сейчас хорошенькая девчонка вела его по лужайке, и черта с два он бы отступил, несмотря на всякие слухи. Он продолжал идти, даже когда Мэтт прокричал ему вслед, прося вернуться и напоминая, что мать скоро их хватится, увидев пустые кровати. Пусть себе добрый, славный Мэтт прячется в кустах. Пусть себе боится какой-то там колдуньи, умершей более трех сотен лет тому назад. Наступит понедельник, и Уилл объявит своим друзьям, что побывал в доме у Спарроу, и потом еще долго будет пересказывать эту историю. Если повезет, он, возможно, урвет поцелуй, чтобы потом хвастаться, или даже утянет сувенирчик и станет демонстрировать его на школьном дворе восхищенной толпе, которая притихнет от одной мысли о таком подвиге.

Представляя будущее низкопоклонство товарищей, Уилл трепетал от восторга. Уже тогда он любил быть центром внимания. Он улыбнулся Дженни, когда они потихоньку проскользнули в дверь, и эту ослепительную улыбку стоило видеть. Дженни заморгала, удивленная таким вниманием с его стороны, но потом все-таки улыбнулась ему в ответ. Уилл только того и ожидал. Он давно знал по личному опыту, как девочки реагируют, когда он проявляет к ним интерес, хоть и наигранный. Поэтому Уилл крепче сжал руку Дженни, совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы показать, как она ему нравится. Многие девчонки любую его выходку считали очаровательной и попадались на эту удочку, хотя он частенько притворялся, что симпатизирует им.

— У тебя сохранилось что-нибудь от Ребекки? — спросил Уилл, как только они миновали прихожую, ибо именно это всех интересовало: осталось ли хоть что-нибудь из того, что когда-то принадлежало колдунье с севера.

Дженни кивнула, чувствуя, что сердце ее вот-вот разорвется. Попроси он в эту секунду позволения сжечь дом, она бы, наверное, согласилась. Попроси он поцелуя, она совершенно точно сказала бы «да». «Наверное, это любовь, — подумала Дженни, — и ничто иное». Ей до сих пор не верилось, что рядом с ней Уилл Эйвери. Она, обходившаяся без друзей, еще более одинокая, чем Лиза Халл — самая невзрачная девочка в школе, — теперь безраздельно владела вниманием Уилла. А потому Дженни не собиралась говорить ему «нет». Она привела его прямо в гостиную, хотя ей было строго-настрого наказано не пускать туда чужих. Гостей в Кейк-хаус не приглашали даже по праздникам и дням рождения. А если какому-нибудь разносчику или коммивояжеру удавалось проникнуть в дом, то его, безусловно, никогда не вели в гостиную с потертыми коврами и старыми бархатными диванами, на которых больше никто не сидел, так что диванные подушки выпускали облака пыли, когда их взбивали. Даже мальчишка, развозивший газеты, швырял экземпляр «Юнити трибьюн» на крыльцо, не сходя с дороги, и всегда получал свою плату по почте, так что Элинор не приходилось с ним общаться. Временами в дом пускали водопроводчика, Эдди Болдуина, но его всегда просили разуться, и Элинор неизменно стояла у него над душой, пока он устранял засоры — вылавливал лягушек из туалета или очищал трубу кухонной раковины от водорослей и чайных листьев.

Самое важное — ни одному постороннему ни при каких обстоятельствах нельзя было показывать ни одной вещи, принадлежавшей Ребекке Спарроу. Никому из назойливых кумушек-библиотекарш, вечно клянчивших то лоскуток, то безделушку для городской исторической выставки, ни разу не позволили переступить порог дома. Но этот день, разумеется, отличался от прочих, как и этот гость. Неужели Дженни загипнотизировал сон Уилла Эйвери? Неужели общее сновидение заставило ее привести гостя в дальний конец гостиной, где хранились реликвии? Или это любовь заставила ее раскрыть семейные сокровища, а может быть, всего лишь весенняя лихорадка, весь этот прозрачный зеленоватый свет, густо насыщенный пыльцой, и хор лягушек в мутном озерном мелководье, оравших так, словно белый свет зарождался и в то же время близился к концу.

Как всякий другой житель города, Уилл Эйвери хотел увидеть собственными глазами то, что Дженни всегда пыталась игнорировать, называя про себя «частным музеем боли рода Спарроу». Какое другое семейство проявило бы такую глупость — хранить вещи, причинявшие ему невыносимую боль? Только Спарроу были на это способны, хотя Элинор и Дженни изо всех сил старались не обращать внимания на боль. Угол, где хранились реликвии, был пыльным и заброшенным. Вдоль стены выстроились дубовые книжные полки, но за кожаными переплетами книг уже много лет никто не ухаживал, морские раковины, некогда розовые, посерели от времени, резные фигурки пчел и ос не выдерживали атак жуков-древоточцев и рассыпались в опилки, стоило до них дотронуться. Только стеклянный шкаф не пострадал, хорошо защищенный от возможных неприятностей.

Дженни стянула вышитое покрывало, оберегавшее семейные ценности от солнечных лучей. Уилл, увидев, что хранилось в шкафу, шумно сглотнул; впервые в жизни он не находил слов. То, что он всегда принимал за пустые слухи, оказалось реальностью. Вот теперь ему будет чем похвастать перед приятелями. И он тут же заулыбался. В понедельник они обступят его толпой и если не поверят рассказу о Ребекке Спарроу, то, по крайней мере, он сам будет знать, что говорит правду.

Уилл подался вперед, взволнованный, сам не понимая почему, словно у него было сердце. Там, за стеклянной дверцей, лежали десять наконечников стрел, о которых болтали люди. Эти наконечники передавались из поколения в поколение, их бережно хранили под стеклом, подобно тому как другие семьи хранят свою историю в фотографиях или газетных вырезках с объявлениями о свадьбах и рождениях. На атласном куске ткани, некогда красном, а теперь розовом, были аккуратно разложены еще три экспоната из архивов рода Спарроу: серебряный компас, тусклый колокольчик и, как почудилось Уиллу в первую секунду, свернувшаяся кольцом змея, оказавшаяся на поверку сплетенными в косу волосами.

Но больше всего Уилла заинтересовали каменные наконечники стрел, обработанные вручную. На каждом из них запеклась кровь. Непонятно, однако, хранились ли эти сувениры как свидетельство человеческой жестокости или слабости. О том времени было известно немного — только то, что записал в своем дневнике некий фермер по имени Хатауэй (этот дневник занесен в каталог библиотечного архива на Мейн-стрит). Однажды Хатауэй отправился в доки, чтобы забрать зеркало, невероятно дорогой подарок для жены. Было это в те времена, когда топи еще не заполнились илом и грязью и представляли собой глубокую гавань. Забрав свое сокровище, заказанное за год и пробывшее все это время в море, Хатауэй споткнулся о корявый корень болотного ясеня и не успел глазом моргнуть, как зеркало упало и разбилось на сотни ярких осколков. Хатауэй буквально врос в землю — все никак не мог придумать, что теперь скажет жене; он простоял так долго, что невольно явился свидетелем того, как Ребекка Спарроу прошлась босая по битому стеклу с целым ворохом стираного белья. Она изрезала до крови все ступни, но даже не охнула.

Как только фермерские мальчишки прознали, что Ребекка Спарроу не чувствует боли, они начали пускать в нее стрелы, просто так, для забавы. Они выслеживали ее, как фазана или оленя, безжалостно поправ все нормы милосердия. Они весело прицеливались, стоило ей появиться на дальнем берегу озера Песочные Часы, куда она относила белье, собранное у городских домохозяек — они могли позволить себе отдать в стирку домотканые простыни, чтобы ими занималась та, чьи руки и без того сожжены щелоком. В городской библиотеке сохранилось несколько писем тех мальчишек, подтверждавших тот факт, что их жертва ни разу не поморщилась. Ребекка только шлепала себя по рукам и ногам, словно прихлопывала комаров, а сама продолжала работать — отстирывать шерстяное белье едким мылом, сваренным из золы и жира, или тщательно замачивать деликатные шелковые вещи в зеленом чае. Она даже не замечала, когда стрелы попадали в цель. Но, приходя домой, она раздевалась и обнаруживала, что ранена одним из наконечников. Она даже не подозревала о ране, пока не проводила пальцем по следу, оставленному кровью.

Не удивительно, что Дженни с тревогой ждала тринадцатого дня рождения дочери. Она так боялась этого дня, что успела сгрызть ногти до живого мяса: эта детская привычка то и дело напоминала о себе в трудные минуты. Возможно, другие люди забывали собственную историю, но Дженни помнила свою слишком хорошо. Она помнила, как бежала по прохладной мокрой траве, словно это было несколько часов тому назад. Стоило ей захотеть, и тут же всплывали воспоминания о лягушачьих трелях и о том, как билось в груди сердце, пока они с Уиллом, стоя в гостиной, рассматривали шкаф с сувенирами. Именно это воспоминание вынудило Дженни провести ночь накануне дня рождения Стеллы на стуле рядом с кроватью, где спала девочка. В очередной раз кому-то из рода Спарроу исполнялось тринадцать, и поэтому темные волосы Дженни спутались в узлы, лицо приобрело пепельный оттенок, а ногти были изгрызены до крови.

«Пусть она проснется прежней, какой была, закрывая глаза, — только этого и хотела Дженни. Только об этом она молила мартовской ночью, абсолютно равной по протяженности дню — Пусть она будет той же милой девочкой, не обремененной никакими дарами и печалями».

Так они и провели ночь, страж и подопечная, но от времени не убережешься, каким бы бдительным и неусыпным ни был стражник. Дженни поняла, что час настал, когда услышала отголоски утреннего движения с федеральной автострады и шоссе Сторроу-драйв. Только моргнешь, а годы уже пролетели. Два раза обернешься вокруг оси — и уже шагаешь по земле будущего. Над Мальборо-стрит занимался рассвет, день вступал в свою силу, и Дженни не в силах была этому помешать, даже если бы оставила шторы не раздвинутыми и дверь запертой на все замки. Начали разносить газеты, в переулках забирать мусор, на подоконниках и телефонных проводах заворковали голуби. Наступил день, ясный и прохладный и абсолютно неизбежный.

Стелла открыла глаза и увидела, что на нее не мигая смотрит мать. Когда Дженни так принималась следить за ней, словно наседка, со спутанной гривой волос, значит, быть беде. Начало дня не предвещало ничего хорошего, хотя это и был ее день рождения. Стелла приподнялась на локтях, как следует не раскрыв глаз. Перед сном она не стала расплетать косы — не захотела утруждаться, — поэтому у нее во все стороны торчали выбившиеся пряди. Всю ночь ей снилась темная вода, и теперь она заморгала от яркого утреннего света.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Стелла все еще сонным голосом.

Дженни понимала, почему девочка говорит так плавно и мелодично: ночью она ненароком вздремнула и подсмотрела кусочек дочкиного сна, который отнюдь ее не утешил. Дженни Спарроу совершенно точно знала, где именно есть такая темная вода, а потому она выпила кофе и колу, чтобы больше не спать.

— Что ты хочешь увидеть? — чуть встревоженно поинтересовалась Стелла, когда мать не ответила.

Что могла ответить Дженни, когда сама толком не знала? Она всматривалась, не вспыхнет ли в ее родной звездочке огонь, только и всего. Не проявится ли в ней черточка, которая наверняка сделает ее изгоем, словно она превратилась в великаншу, или пожирательницу огня, или девочку, способную пройти босиком по стеклу и не почувствовать ни малейшей боли.

— Я просто хотела узнать, что тебе приготовить на завтрак в день рождения. Тосты? Вафли? Яичницу? У меня есть булочки с изюмом и орехами.

Если суждено этому случиться, то пусть у нее проявится нечто простое и полезное, вроде способности починить одежду одним стежком или таланта к тригонометрии. Пусть это будет склонность к иностранным языкам, или открытое сердце, или неувядающее жизнелюбие. В самом худшем случае, пусть она научится видеть в темноте, что всегда пригодится, или усмирять одним жестом диких собак.

— Отныне я не стану завтракать. Чтобы ты знала. И мне нельзя опаздывать. На первом уроке у меня контрольная по математике, а мисс Хьюитт наплевать на дни рождения. Ей на все наплевать, кроме алгебры.

Стелла выбралась из кровати и сразу принялась перебирать мятую одежду, сваленную на полу в кучу.

— Хочешь, я поглажу? — спросила Дженни, когда из спутанного вороха джинсов и белья была наконец извлечена неряшливая школьная форма.

Стелла осмотрела форму и встряхнула синюю юбку с блейзером.

— Вот и все, — сказала она с ноткой вызова, появившейся еще в начале девятого класса.

Стелла пропустила один школьный год, перейдя из четвертого прямо в шестой класс. Она была такой смышленой, так много читала, что родители, естественно, гордились своим способным ребенком. Но теперь Дженни часто спрашивала себя, не совершили ли они ошибку, преждевременно подтолкнув Стеллу к тому, к чему она пока не была готова.

— Превосходно, — произнесла Стелла, имея в виду одежду.

Обернувшись, она перехватила неподвижный материнский взгляд. Вот опять Дженни смотрит, только теперь с каким-то кислым выражением, словно обнаружила у дочери вшей или блох.

— Со мной что-то не так? Потому ты так смотришь на меня?

— Конечно нет. — По крайней мере, сейчас не было никакого зеленого света, призывного крика лягушек и развилки на дороге, что, безусловно, привело бы к катастрофе. — Хотя тебе не мешало бы причесаться.

Стелла уставилась на себя в зеркало. Долговязая худая девчонка с кривоватыми зубами, правда без пластинок, и волосами цвета мокрой соломы. Она нахмурилась собственному отражению, затем по-прежнему с вызовом повернулась к матери:

— Сойдет и так, спасибо.

Ночью Дженни посчитала все поколения Спарроу в обратном порядке, пока не дошла до Ребекки, самого дальнего известного предка. Ее дочь, как выяснилось, была тринадцатой в истории их рода. Зловещее, несчастливое число. Да что там, некоторые никогда бы не стали держать у себя в кармане тринадцать долларов, во многих домах после двенадцатого этажа следовал четырнадцатый, чтобы лифт никогда не останавливался на этаже с этим роковым числом. И вот теперь Стелла на целый год оказалась в несчастливой ловушке, расставленной судьбой. Тринадцать, независимо от того, как считать. Тринадцать, пока не пройдут следующие двенадцать месяцев.

— А как насчет подарка?

Дженни протянула дочери нарядную коробку. Она долго ходила по магазинам, стараясь выбрать то, что могло понравиться Стелле, но ее попытка была обречена на провал. Поэтому Дженни не удивилась, увидев на личике Стеллы разочарование, как только был развернут выбранный ею кашемировый свитер.

— Розовый? — сказала Стелла.

Что Дженни ни делала, все было не так — это единственное, в чем мать и дочь соглашались в последнее время.

— По-моему, ты совсем меня не знаешь.

Стелла аккуратно сложила свитер и вернула в коробку.

Действительно, все вещи в гардеробе Стеллы были черные, синие или белые.

Первая трещина в отношениях матери и дочери появилась примерно в то время, когда Уилл ушел из дома, прошлым летом, а возможно, в последние месяцы их брака, когда Уилл и Дженни только и делали, что ругались. Они пали так низко, что Дженни плеснула в лицо мужу стакан молока, после того как обнаружила в кармане его пиджака телефонный номер какой-то женщины. Уилл ответил тем, что грохнул об пол ее любимую тарелку. Так они и стояли, шумно дыша и не глядя друг другу в глаза, среди осколков и белых молочных лужиц. Вот тогда они поняли, что их браку пришел конец.

Тем же вечером Уилл упаковал вещи и ушел, хотя Стелла старалась его удержать. Она умоляла отца, но он и слышать ничего не хотел. Стелла стояла у окна и смотрела, как он ждет внизу такси.

— Он не уедет, — шептала девочка с надеждой, померкшей, когда к обочине подъехало такси.

Стало ясно, что Уилл уезжает, хотя ему давно следовало бы это сделать, и Стелла повернулась к Дженни.

— Верни папу. — Голос Стеллы нервно звенел. — Не отпускай его!

Но Уилл успел уехать, исчезнуть навсегда. Дженни вспоминала тот день, когда увидела его на лужайке; увидев его сон, она впервые узнала вкус желания. С тех пор они провели вместе много ночей, но никогда больше она не проникала в его сны. Зато видела сны других людей — квартирной хозяйки, например, или соседей; эти сновидения являлись к ней непрошеными, затмевая ее собственные сны. Она видела разгоряченные эротические сны молодого человека с первого этажа, так что каждый раз смущенно отводила взгляд, если они сталкивались у мусоросжигателя. Она видела спокойные, скромные сны пожилой женщины из квартиры в конце коридора; эти пейзажи с голубым Нилом полувековой давности всегда освежали Дженни, даже если ей случалось провести на работе весь день на ногах. Проходя через Бостонский парк, она улавливала обрывки снов бездомных, которые дремали на скамейках: им снились теплые шерстяные пальто, жареная индейка к обеду и все то, что эти люди потеряли или от чего отказались.

И все же рядом с собственным мужем она видела по ночам только пустоту, черную пропасть, в которую, засыпая, погружался человек, не имевший ни единой мысли, ни единой заботы в этом мире. Сны такие же пустые, какой была Мальборо-стрит в тот вечер, когда он сел в такси и уехал из дома, сны темные, как бостонские сумерки, которые всегда наступают так быстро, словно кто-то задергивает занавеску на окне.

— Я тебя ненавижу, — сказала в тот вечер Стелла.

Она ушла в свою комнату и закрыла дверь. С тех пор так у них и повелось. Дженни словно вновь оказалась в своем детстве, только теперь за закрытыми дверьми была не ее мать, а дочь. Даже сегодня, в свой день рождения, Стелле не нужна была рядом мать.

— Я хочу одеться, ты не возражаешь? Или тебе и сейчас нужно следить за мной?

Стелла подбоченилась, будто разговаривала с назойливой горничной, сующей нос в чужие дела и не способной запомнить свои обязанности, бедной дурочкой, с которой приходилось мириться до дня, когда она наконец станет взрослой и свободной.

Дженни прошла на кухню, сварила себе кофе, разогрела для Стеллы кукурузную лепешку. Дженни пребывала в уверенности, что завтрак — самый важный прием пищи за день, что бы там ни говорила Стелла.

— Я готовлю тебе перекусить! — прокричала Дженни в переднюю, когда услышала, что там возится Стелла. — Просто для поддержки сил.

Прихватив лепешку и высокий стакан с апельсиновым соком, Дженни двинулась в гостиную, но, дойдя до порога, остановилась как вкопанная. Стелла перерыла весь шкаф в прихожей, пытаясь отыскать свои черные ботинки, но вместо них нашла совсем другое и теперь сидела на полу, скрестив ноги и рассматривая коробку, прибывшую из Юнити. Отвратительное начало самого коварного дня.

Дженни считала, что хорошенько спрятала подарок, засунув большую коробку подальше за все пальто и куртки. Она думала, у Стеллы не будет причины заглядывать в шкаф и она, улучив минутку, избавится от этого подарка, точно так, как избавлялась от всех прочих подарков ко дню рождения последние тринадцать лет. Каждый раз, когда Элинор Спарроу присылала подарок, Дженни уничтожала его, пока Стелла не обнаружила и не прониклась к бабушке теплыми чувствами. Неважно, что было в коробке — кукла или свитер, музыкальная шкатулка или книга; любая почтовая посылка со штемпелем Юнити отправлялась в мусоросжигатель. Но теперь прошлое протянуло к ним свои щупальца и вернуло назад, ко всему тому, что Дженни когда-то оставила. Да что там, в это утро она бы не удивилась, обнаружив в раковине собственной ванной кусающуюся черепаху или под ковром в передней грязную лужу, а может быть, даже прямо в руках у дочери какой-нибудь экспонат из музея боли, тщательно завернутый в мягкую бумагу и перевязанный бечевкой. То, что началось, она уже не могла остановить: Стелла успела сорвать клейкую ленту. На ковер посыпалась упаковочная стружка.

— Так-так, — произнесла дочь восторженно и одновременно гневно.

В посылке оказался игрушечный домик Дженни, тот самый, что смастерил для нее отец, точная копия Кейк-хауса, со всеми тремя каминными трубами, каждая на своем месте. Были там и пестро раскрашенные садовые ворота, и птичьи гнезда из палочек и шнурочков, укрепленные над крыльцом. Была там и форзиция, и живая изгородь из лавра с крошечными фетровыми листочками, приклеенными к каждой извилистой веточке, и даже миниатюрные пчелы из атласа и вишневых косточек, припавшие к бледным полупрозрачным цветкам.

— И когда ты собиралась показать это мне? — Стружки, как белые головки одуванчиков, прилипли к юбке Стеллы. — Никогда?

Отец Дженни, Сол, целый год трудился над домиком, но после его смерти она больше не играла с этой игрушкой. Миниатюрный домик перекочевал с полки в ее спальне в угол гостиной, а оттуда в подвальную кладовую, где и плесневел много лет. Теперь кто-то отчистил полы зубной щеткой, выстирал коврики, надраил до блеска вырезанный из местной сосны кухонный стол, использовав лимонное масло. Дженни сразу уловила его запах, который напоминал ей об отце и часто заставлял плакать.

Стелла перенесла модель Кейк-хауса на складной столик в передней.

— Ты собиралась уничтожить его, как все прочее, что присылала мне бабушка?

Дженни отпрянула, словно получила пощечину. В глазах ее стояли слезы, вызванные лимонным маслом. Она открыла было рот, чтобы оправдаться, но не нашла слов. Стелла оказалась права в своих подозрениях. У нее не было ни одной причины так поступать, помимо собственной эгоистичной гордыни.

— Только не говори, будто думала, что я ничего не знаю.

На щеках дочери выступили красные пятна. Когда она успела повзрослеть? Неужели за одну ночь? Или она всегда выглядела такой взрослой? Такой уверенной в своей правоте?

— Неужели ты считаешь меня совсем глупой? Мне все известно с семи лет, когда я в свой день рождения вышла за тобой в коридор и увидела, как ты швыряешь мой подарок в мусоросжигатель.

— Да что ты, конечно, я не считаю тебя глупой, — возразила Дженни. — Я только…

— Пыталась меня защитить? Чтобы я не заразилась? Каким образом? От плюшевого мишки? Или кукольного домика? Или ты думала, что она пропитывает подарки ядом? Я дотронусь до такого, и мышьяк тут же проникнет мне в кровь, так, что ли? А быть может, я просто узнала бы, что кому-то небезразлична.

— Стелла, ты не знаешь моей матери. Она умело манипулирует людьми, когда хочет чего-то добиться. Теперь ей понадобилась ты. Вероятно, она может исправить свои ошибки. Но только не для меня. Всю жизнь она думала лишь о себе.

Стелла рассмеялась, но с горечью. Она давно тренировала перед зеркалом презрительную усмешку и сейчас воплотила ее на практике.

— Ты это говоришь несерьезно. — Стелла с побелевшим лицом и плотно сжатыми губами принялась напяливать ботинки. — Бабушка думала только о себе, а ты, разумеется, идеал. Она меня предупреждала, что именно так все и будет. Она говорила, что ты попытаешься настроить меня против нее. А еще она сказала, что ты обвинишь ее во всем, что случилось.

— Что это значит — «она сказала»? — В этот самый день, в эту самую секунду все лучшие побуждения Дженни перестали быть таковыми. Все, что она пыталась сделать для пользы дочери, теперь оказалось только во вред. — Ты разве разговаривала с бабушкой?

— Разговаривала, и не один раз, а все эти годы. Вот именно! Мы перезваниваемся, когда тебя нет дома. Когда ты не можешь вмешаться и разрушить для нас все, как обычно делаешь.

Стелла замотала шею шарфом. Глаза ее с золотыми искорками смотрели холодно. Точно такие глаза, как у ее отца. Она унаследовала от него даже больше черт, чем думала. Это стало ей ясно в ту секунду, когда она увидела, какую боль причинила матери. Больше не нужно было строить из себя примерную девочку, воспитанную и послушную. Стелла поняла, что баланс сил сместился, и ей это нравилось. Каким-то образом, когда мать потеряла бдительность, Стелла обрела власть.

— Так вот, мне все равно, что ты думаешь, и мне нравится этот подарок, который прислала бабушка. Если, когда я вернусь из школы, его здесь не будет, я уйду из дома. Без шуток. Я перееду к отцу.

— Стелла, не будь смешной.

Уилл был слишком занят собой, чтобы заботиться о ком-то другом; он даже ни разу не позволил Стелле остаться у него на ночь. Иначе ему пришлось бы прибраться в квартире, сходить на рынок, купить хлеба и молока, завести будильник, подумать еще о ком-то, кроме себя.

И все же у Дженни от страха по спине пробежали мурашки. Люди все время теряют друг друга, разве нет? Люди уходят навсегда.

«Попридержи язык, — велела себе Дженни. — Пережди этот день, будь умной. Тринадцать, — в очередной раз вспомнила она. — В этом все дело. Это не только число, это болезнь, и, как всякая болезнь, пройдет».

— Я не шучу, — повторила Стелла, уходя в школу. Она уже опаздывала, но тем не менее не торопилась, переполненная новым для себя ощущением власти. — Уйду и не вернусь.

Точно так когда-то говорила своей матери Дженни, а вскоре она осуществила угрозу. Поэтому теперь ей хватило мудрости не спорить со Стеллой. Услышав, как захлопнулась входная дверь, она заставила себя взглянуть на маленький домик, присланный из Юнити, хотя от одного его вида ей стало не по себе. Она успела забыть, что этот дом, круглый по форме и выкрашенный белой известью, очень похож на свадебный торт. Она успела забыть, как симпатично он выглядит на расстоянии, если не знать, что там внутри. В задней половине дома находилась ее спальня с прозрачными занавесками на окнах, где она провела столько одиноких часов в ожидании, когда повзрослеет. А вот и парадная дверь, которой она грохнула, поссорившись в последний раз с матерью, когда убежала на свидание с Уиллом и покинула Юнити. А там, в углу гостиной, за диванами, сшитыми из бархатных лоскутков, рядом с книжными шкафами с тщательно нанесенными на них пятнышками, чтобы было похоже на золотистый дуб, стояла копия стеклянного сувенирного шкафа. Десять крошечных стрел с наконечниками, выкрашенными алой краской, были аккуратно разложены в два ряда.

Вокруг дома располагались кустарники лавра, посаженные на раствор, вечно цветущие, из фетра и проволоки. Оригинал живой изгороди в Юнити, как говорили, был самым высоким в штате и с каждым годом становился все выше и гуще. Дженни провела пальцем по крошечным пчелам, прикрепленным к цветкам, и ощутила их ворсистость. В нос ей ударил запах копытня и озерной воды — густой влажный аромат, пропитывавший одежду и волосы, прилипавший к телу, словно мокрая ткань.

Снова увидев все это — живую изгородь и потертые ковры, сувенирный шкаф со стрелами и садовые ворота, — Дженни Спарроу поняла, что прошлое на самом деле возвращается. Действие вызывает противодействие; щепотка соли, брошенная против ветра, летит прямо тебе в глаза. И с каждым годом жжет все больше, а если забыть об осторожности, то можно и ослепнуть. Нравится тебе это или нет, но время ушло. То, чего Дженни опасалась больше всего, уже произошло, и не существовало способа что-либо предотвратить, не обратить внимания на случившееся.

Стелле исполнилось тринадцать.

2

По дороге в школу Стелла поддернула синюю форменную юбку, чтобы выглядела короче, и расплела косы. Волосы рассыпались по спине, доходя почти до пояса. Единственная подруга, Джулиет Эронсон, давно просветила Стеллу насчет ее внешности, заявив, что самое привлекательное в ней — пепельные волосы. Стелла же считала их своей единственной привлекательной чертой. Как бы там ни было, косы заплетали только примерные девочки, какой желала бы видеть ее мать: они носили розовые свитера, избирались президентами класса, активно участвовали в общественной жизни, начиная с драматических кружков и заканчивая олимпиадами по математике. Совершенно ясно, что Стелла не входила в их число.

Свернув с Мальборо-стрит, Стелла остановилась на углу и вынула из рюкзачка тюбик с помадой. Алый оттенок назывался «Задарма» и придавал ей угрюмый и болезненный вид. Джулиет Эронсон считала, что с этой помадой Стелла выглядит на десять лет старше. Когда речь шла о непослушании, косметике и предначертанной судьбе, Джулиет была экспертом.

Подойдя к Рэббит, школе для девочек, которую она презирала с детского сада, Стелла потерла виски. Эту школу, скорее всего, она ненавидела бы, даже если бы не была принята туда из милости, одной из немногих учениц, которым выплачивалась стипендия, чужой для всех, с тех пор как ей исполнилось пять лет. Она протиснулась сквозь толпу, скопившуюся в тяжелых дубовых дверях, и прошла к своему шкафчику, чтобы повесить пальто. Стоя там под лампами дневного света, Стелла поняла, что мучается не столько от головной боли, сколько от какого-то странного шума в голове. В течение всей переклички она чувствовала себя опустошенной, вымотанной, наверное, от перепалки с матерью, продолжавшей влезать во все ее дела, не давая ни секунды побыть наедине с собой, даже в собственных снах.

Стелла никогда не могла сохранить ни одной тайны от матери и даже не пыталась иметь свою частную жизнь. Если Стелле снилось, что она прогуливается по крыше высокого здания, то на следующее утро, за тарелкой вафель, которые впихивались в девочку чуть ли не силком, Дженни заговаривала об исследованиях, подтверждавших тот факт, что у каждого есть свои иррациональные страхи. Если после танцев ей снился какой-нибудь мальчишка из школы Кабот, один из тех, кто никогда ее не замечал, то следующим же утром мать заявляла, что Стелле не разрешается ходить на свидания, пока ей не исполнится шестнадцать. Можно подумать, кто-то добивался этого свидания или она бы отказала, если бы это было так.

— Ты что, спишь на ходу? — прокричала за ее спиной Джулиет Эронсон, когда Стелла шла по коридору. — Подожди меня!

Из-за того, что Стелла из четвертого перешла сразу в шестой, Джулиет Эронсон, хоть и училась с ней в одном классе, была на год старше. Обладательница коротких каштановых волос, серых глаз и особого таланта делать все по-своему. Нахальства ей было не занимать. Тяжелое детство учит многому, и Джулиет хорошо усвоила эту науку. К примеру, она сумела убедить директрису, что носит высокие каблуки по настоянию физиотерапевта — у нее, видите ли, какой-то дефект в позвоночнике. А что это за темная помада цвета фуксии на губах? Без нее Джулиет совершенно не могла обойтись из-за реакции на солнечный свет: если бы не темный оттенок, маскировавший чувствительную кожу, она покрылась бы кровавыми пузырями. Сейчас Джулиет семенила, цокая, за Стеллой на своих двухдюймовых каблучках и совсем выдохлась к тому времени, как догнала подругу у лестницы.

— С днем рождения! Я звала тебя еще в вестибюле.

— Жаль, что мне исполнилось не тридцать, — сказала Стелла. — Тогда бы я сама отвечала за свою жизнь.

— Тебе вовсе этого не хочется. В тридцать появляются морщины. И тебя волновало бы, почему ты до сих пор не замужем, почему бесполезно растрачиваешь себя на какой-то дерьмовой работе или почему тебя водит за нос, принимая за дурочку, какой-нибудь недалекий мужик, к тому же женатый. Радуйся, пока молода, девочка. Поверь мне, оглянуться не успеешь, как стукнет четырнадцать. По своему опыту знаю: чем старше становишься, тем отстойнее жизнь. Держи. Это развеет твою грусть. — Джулиет протянула ей бумажную сумку с ручками. — С днем рождения.

Стелла улыбнулась, несмотря на гудящую голову. Школа Рэббит, одно из немногих частных заведений в Бостоне, куда учеников, исключительно девочек, отбирали по конкурсу, осуществляла и благотворительный прием. Джулиет Эронсон была единственной одноклассницей Стеллы, которую тоже держали из милости. В общем, одного поля ягоды, это точно; Джулиет и Стелле повезло, что они нашли друг друга. Объединившись в команду, они давали отпор любому, прежде чем кто-то успевал задеть их за живое. В конце концов, ни одна, ни другая не могла себе позволить делать покупки на Ньюбери-стрит или отдыхать летом в лагере штата Мэн. У матери Стеллы была стабильная, но маленькая зарплата, а отец зарабатывал крохи в музыкальной школе, где время от времени давал уроки. Одноклассницы несколько дней не могли успокоиться, все перешептывались, после того как Уилл Эйвери явился на праздник урожая явно под хмельком и включил свое обаяние на полную катушку для сеньориты Смит, которая, как дурочка, западала на любого мужика, хотя бы отдаленно напоминавшего ей Дон Кихота.

«Только не подавай виду, что тебе больно», — наставляла подругу Джулиет всего неделю назад. Ни та ни другая не получили приглашения на вечеринку Хиллари Эндикотт, устроенную по случаю ее дня рождения в Музее изобразительных искусств. «Думаю, вам не подойдет компания», — сказала им Хиллари после праздника урожая вполне по-дружески, словно совершая акт милосердия, но Джулиет не растерялась — плюнула ей на дорогой кожаный сапожок. В день вечеринки, чтобы как-то утешиться, они отправились в универмаг «Сакс» разжиться шелковыми шарфами. «Держись так, словно тебе наплевать, — поучала Джулиет, когда они нырнули в Бостонскую публичную библиотеку, чтобы посидеть с удобствами в читальном зале и как следует рассмотреть награбленное добро, — и очень скоро станет легче».

Наплевательство — вот в чем Джулиет действительно преуспела. Десять лет тому назад газеты широко освещали одно преступление: мать Джулиет отравила мужа, отца девочки. Прожив несколько лет под опекой, Джулиет затем поселилась у младшей сестры матери, студентки последнего курса колледжа Эмерсон, в небольшой квартирке в Чарльстауне. Молодая тетушка всеми правдами и неправдами добилась для племянницы стипендии в школе Рэббит, когда Джулиет перешла в шестой класс, впрочем, той было совершенно наплевать — примут ее или нет. Ее совершенно не волновало чье-либо одобрение, и она давно не испытывала того, что хотя бы отдаленно напоминало надежду.

— Ну же, посмотри, — заговорила Джулиет о своем подарке. — Тебе понравится.

Внутри оказалось черное платье, украденное из дизайнерского бутика на втором этаже универмага «Сакс». Превосходное платьице, маленькое и полупрозрачное, из тех вещей, что мать Стеллы никогда не разрешит ей надеть. Этот красивейший наряд был из другой вселенной, на расстоянии в несколько световых лет от розового кашемирового свитера, который, как надеялась Стелла, остаток своей естественной жизни проведет в коробке, преданный забвению на дне шкафа.

Стелла бросилась обнимать подругу.

— Как оно мне нравится!

— Вообще-то неплохо, что я раздобыла для тебя хотя бы одну приличную вещь.

Стелла тупо посмотрела на Джулиет. В голове немилосердно стучало.

— Земля вызывает Стеллу. Да что с тобой такое? Слышала когда-нибудь о критических днях? Ты потекла.

Они бросились в туалет, прекрасно понимая, что опоздают на урок математики к мисс Хьюитт и, соответственно, на контрольную, которой обе боялись.

— Вот черт. — Это была первая в жизни Стеллы менструация, и она чуть не расплакалась. — Ну почему именно сегодня? Кому еще так не везет?

— Вообще-то мне кажется, это я чемпион по невезению.

Джулиет ходила на могилу отца раз в две недели по воскресеньям, а потому не могла посещать дни рождения, даже если бы ее приглашали. И регулярно рвала, не читая, письма матери из Фрамингемской государственной тюрьмы. Все эти раскаяния и объяснения причин она слышала раньше. Ни одно из них не имело для Джулиет Эронсон значения. Она сама подписывала свои табели успеваемости, сама готовила себе завтраки и держала под кроватью веревочную лестницу на случай пожара в квартире, так как тетка курила, когда занималась, и часто засыпала над раскрытыми книгами, оставив непотушенную сигарету в пепельнице. Джулиет привыкла к катастрофам, а потому на нее всегда можно было рассчитывать в случае непредвиденной аварии. Сейчас, например, она вынула из своего рюкзачка запасную пару трусиков. Будь готова ко всему — под таким девизом она жила. Всегда ожидай худшего.

— Тебе еще нечего жаловаться. Вот у меня в первый раз эти дела случились, когда я ехала поездом в Кембридж. Так и сидела на месте, истекая кровью, пока мы не доехали до Гарвард-сквер. Там я зашла в кооперативную лавку и не уходила до тех пор, пока мне не выдали пару треников.

Джулиет уселась на раковину и закурила сигарету из пачки, купленной в магазинчике на углу; ей недавно удалось убедить хозяина лавочки, что она студентка двадцати трех лет, правда, не без помощи теткиного удостоверения, позаимствованного тайком.

— Кажется, тебя полагается шлепнуть или еще что-то. Поздравить с переходом в мир женщин. Тетка меня шлепнула, но, возможно, потому что я уехала в тот раз в ее белых джинсах. Их пришлось выбросить.

— Чудно. Шлепнуть. Блеск. — Неудивительно, что голова у Стеллы шумела и крутило живот. Неудивительно, что она была в таком отвратном настроении. — Добро пожаловать в мир боли.

Стелла переоделась. Свернув грязную юбку и трусики, спрятала их в рюкзак и надела поверх нового черного платья синий блейзер. Она сознавала, что ткань была практически прозрачной. Нужно иметь смелость, чтобы носить такую вещь, даже если она наполовину скрыта пиджаком. Нужно верить, что когда ты скинешь пиджак, то не будешь выглядеть полной дурой. Стелла одернула юбку и застегнула на все пуговицы блейзер, после чего подошла к раковине вымыть руки. Переход в новый статус женщины оказался утомительным.

— Ненавижу свою мать, — небрежно заявила Стелла, пока сушила руки и подкрашивала губы. В мигающем свете умывальной она казалась особенно бледной без краски на губах и невероятно порочной, после того как накрасилась. — Она следит за мной, как за чахлым цветком.

— Ты считаешь, это плохо? Она хотя бы никого не убивала.

— Разве что мысленно.

Они рассмеялись и помчались на урок мисс Хьюитт.

— Если кто-то станет доставать тебя по поводу школьной формы — зашептала Джулиет, — скажешь, что из тебя хлещет кровь. Тогда все заткнутся.

— Ладно.

Стелла стеснялась своего черного платья. Ее также мучил вопрос, не переусердствовала ли она с помадой.

— С классной дамой позволь разобраться мне. Ты ведь знаешь, какой искренней я могу притвориться.

Войдя в класс, Стелла поспешно юркнула на место, пока Джулиет извинялась перед мисс Хьюитт за опоздание. Джулиет объяснила, что у них были женские проблемы, те самые, о которых ее мать не успела ей рассказать, так как, напомнила она мисс Хьюитт, миссис Эронсон сидит в государственной тюрьме в Фрамингеме как злостная убийца, предоставив Джулиет полную свободу заботиться о себе самой в этом жестоком мире. Разве могла мисс Хьюитт что-то возразить? Разве могла после такого снизить им оценки за опоздание? Стелла в очередной раз прониклась к Джулиет уважением. Верная подруга всегда может выручить, даже в такой ужасный день, как этот.

Стелла быстро приступила к контрольной. Она готовилась, надеясь выбраться из царства унизительных троек, и, возможно, на сей раз ей бы это удалось, если бы она не подняла глаза, проставив свое имя. Ее взгляд случайно остановился на мисс Хьюитт, и потом она уже не могла его отвести. В горле учительницы математики она, ясно как день, увидела застрявшую рыбью кость.

Стелла заморгала. У нее все утро кружилась голова; вероятно, это был обман зрения. Но когда она посмотрела снова, то кость плотно сидела в том же месте. Тоненькая такая косточка, узкая и белая, скорее всего, форелевая. Судя по форме и расположению, можно было утверждать, что ее нельзя выкашлять, раз она угодила в трахею.

У Стеллы застучало в висках, язык пересох. Она сразу поняла, что каким-то образом умудрилась увидеть будущее мисс Хьюитт, причину смерти учительницы математики. Сидя за партой, позабыв о контрольной, к которой так прилежно готовилась, беспомощная перед силами судьбы, Стелла вдруг побледнела как полотно. Сердце стучало о ребра, голова кружилась. Когда она потеряла сознание, остальные девочки охнули и, вскочив из-за парт, окружили ее кольцом. Кто-то одернул на девочке прозрачную юбку, из соображений скромности; другая одноклассница скатала валиком блейзер и подложила под голову Стелле, лежавшей на плиточном полу.

Разумеется, все поняли, в чем дело, как только Джулиет объявила во всеуслышание, что у Стеллы первые в жизни месячные и она очень страдает от боли. Позвали школьную медсестру, которая явилась с нюхательными солями и холодным компрессом. Наконец Стелла очнулась и медленно села, обхватив руками гудящую голову. В первую секунду она даже не поняла, где находится, пока не увидела встревоженное лицо Джулиет Эронсон.

— С днем рождения, — произнесла подруга.

Именно Джулиет уговорила учительницу математики разрешить Стелле уйти пораньше. Бедная мисс Хьюитт, не подозревая о своей тяжелой участи и оставаясь слепой к манипуляциям Джулиет Эронсон, заверила Стеллу, что контрольную она сможет написать позже, после выходных. Вызвали такси, принесли из шкафчика пальто — казалось, на этом и должны были закончиться беды Стеллы. Но по дороге домой Стелла узрела в черепе таксиста какой-то предмет размером с горошину. Она чуть снова не потеряла сознание, но усилием воли удержалась на плаву. Нет, она не станет вести себя как ребенок. Она не позволит этому, чем бы оно ни было, взять над собой верх — будь то проклятие, знак свыше или перепутавшиеся винтики у нее в мозгу. Она опустила стекло и заставила себя глубоко дышать; а чтобы больше ничего не увидеть, остаток пути до Бикон-стрит проделала с закрытыми глазами.

Оказавшись дома, Стелла взбежала на третий этаж и заперлась на все замки. Набрав в кухне стакан воды, она прошла в переднюю, пододвинула стул к кукольному домику, присланному бабушкой, и постаралась забыть события этого дня. Сосредоточившись на маленьком домике, она несколько успокоилась и все разглядела до мельчайших деталей: идеальные миниатюрные коврики, коричневый и белый фарфор, крошечные камины — один из красного кирпича, один из серого и один из камня — и стеклянный шкафчик в углу гостиной, закрытый лоскутком вышитой ткани.

Вскоре Стелла уже затерялась в комнатах Кейк-хауса, места, куда ее никогда не отпускали. Она попыталась не думать о том, какой ужасный получился у нее день рождения. Вчера, когда она разговаривала с бабушкой, Элинор Спарроу посоветовала ей ждать сюрприза. Возможно, бабушка имела в виду именно это — шум в голове, видения, рыбью кость, чересчур взрослое черное платье, обморок посреди урока, когда она упала на пол, не выдержав столкновения со смертью.

Хорошо хоть, мать до сих пор на работе. Стелла получила возможность немножко побыть наедине с собой. Она прошла в свою комнату, спрятала там черное платье под кровать, потом влезла в старые джинсы и любимую белую блузку. Довольно часто день рождения Стеллы начинался с солнечного сияния, а заканчивался снегопадом, а иногда с утра дул сильный ветер, сменявшийся легким свежим ветерком. В равноденствие всегда так, не знаешь, что тебя ждет. Вот и сейчас погода менялась. Стелла открыла окно и уловила запах сырости, очень похожий на сладковатый запах озерной воды — темной и грязной. Стелла подумала о крючках и рыбьих костях, об опухолях, напоминавших садовый горошек, о днях рождения и крови. Подумав хорошенько обо всем этом, она отправилась в переднюю, чтобы позвонить отцу в музыкальную школу.

— Папочка, — произнесла она с облегчением, как только услышала его голос. Любовь всегда так действует, она дарит утешение в самую трудную минуту. Она дарит надежду, когда кажется, что все пропало. — Приезжай и забери меня прямо сейчас.

3

Уилл Эйвери опоздал на сорок минут, что для него означало прийти почти вовремя. Свернув на Мальборо-стрит, он увидел, что дочка ждет его, примостившись на каменных ступенях, и почувствовал прилив радости. Стелла по-прежнему верила в него, несмотря на то, что все остальные в нем давно разочаровались. Только дочь полагала, что он еще проявит себя, и поэтому он из кожи вон лез ради нее — когда мог, разумеется, что случалось не так часто, как ему бы хотелось. Лучше, чем кто бы то ни было, Уилл сознавал собственное легкомыслие и эгоизм. Эти черты были ему присущи точно так же, как привлекательная внешность.

Он никогда особенно не задумывался об этих недостатках, как не думал о своем типе крови или телосложении, но в последнее время внутри его что-то начало меняться. Уже несколько месяцев он испытывал чувство, которому никак не мог подобрать названия. Он без всякой на то причины вдруг стал слезлив. Проводя почти все время в одиночестве, он мучился чем-то вроде гнетущего сожаления. Еще немного — и он мог превратиться в одного из тех бедняг, которые начинают лить слезы после двух рюмок спиртного и стремятся открыть душу любому случайному незнакомцу, горюя о загубленной жизни.

— Привет, малышка! — крикнул он, когда Стелла рванулась ему навстречу.

Стелла стянула на затылке волосы и оделась в белую рубашку и джинсы, накинув сверху старое темно-синее пальтишко. Не очень праздничный вид. Действительно, лицо ее искажали усталость и беспокойство.

— С тобой все в порядке? Дай-ка я хорошенько тебя рассмотрю. — Уилл внимательно вгляделся в дочь. Он знал, чем развеселить женщину. Это единственное, в чем он преуспел, если не считать музыки. — Как всегда, выглядишь шикарно.

— Ну да, конечно.

И все же Стелла улыбнулась, невольно испытав удовольствие.

— Где твоя мать? Разве мы не должны были все вместе пойти куда-нибудь и пообедать ради праздника? План изменился?

Стелла вцепилась в руку отца.

— Вообще-то я собиралась уйти до того, как мама вернется домой. Хочу отпраздновать день рождения только с тобой. Она этого не поймет.

— Ага. Значит, мамочку побоку.

Уилл охотно согласился на предложение. Такой ход событий был ему вполне понятен. Стоило ему сбиться с пути, перебрать спиртного или как-то иначе разочаровать Дженни, он поступал точно так же. Если уж на то пошло, разве Дженни Спарроу-Эйвери не заслуживала такого обращения? Она всегда была чертовски обидчива. И буквально отказывалась усвоить хоть какой-то жизненный урок. Разве Уилл виноват, что Дженни так наивна? Разве он за это в ответе? Быть может, он даже оказал ей услугу: пробудил от сновидений наяву, показал, что существует и другой мир, реальный, где полно плутов и обманщиков — людей вроде него, у которых такие же права, как у Дженни, ходить по этой земле.

Уилл и Стелла поспешили удрать на Бикон-стрит, прежде чем Дженни прознает об их проделках. Они промчались с хохотом несколько кварталов до своего любимого ресторана «Осиное гнездо», известного своими крепкими напитками и божественным бостонским пирогом с кремом. Сегодня им было что отпраздновать, и Уилл впервые не забыл приготовить подарок — естественно, после напоминания, оставленного Дженни на автоответчике. Он выбрал браслет с золотым бубенчиком, который Стелле вроде бы очень понравился. Но вскоре Уилл почувствовал, что все идет не так гладко. Стелла болтала без умолку, а это было совсем на нее не похоже, да и веселость девочки казалась наигранной. Она унаследовала его внешность, тонкие черты лица, золотые искорки в глазах. Теперь же Уилл горячо надеялся, что она не унаследовала его характер. Да что там, он врал с того дня, как научился говорить. Ложь давалась ему так же легко, как музыка; у него, видимо, был к ней природный талант. Небесполезное качество, ибо он никогда ни к чему не прикладывал усилий. Даже не рассматривал такую возможность. Он просто подставлял руки, и фортуна сама находила его, или, по крайней мере, так было до сих пор.

За все время нашелся только один-единственный человек, который умудрился увидеть его насквозь. Не Дженни. Ей понадобилось тридцать лет, чтобы понять, что ему нельзя доверять. Нет, не Дженни, а ее мать мгновенно его раскусила. Элинор Спарроу поняла, что перед нею лгунишка, когда впервые увидела его в гостиной своего дома. В те дни Уилл был совершенно безбашенный, его не отпугнули пыльные комнаты Кейк-хауса, но, разумеется, он никак не ожидал, что Элинор Спарроу застигнет их как раз в тот момент, когда они начнут рассматривать личные вещи Ребекки Спарроу, хранившиеся под замком.

«Не шевелись», — прошептала ему Дженни тогда, услышав шаги матери в передней.

Но конечно, он не послушался. Уилл всегда оставался Уиллом, подчиниться для него было невозможно. Как только Дженни выбежала из комнаты, чтобы попытаться отвлечь мать, Уилл потянулся к ключу, висевшему на крючке, и, не думая ни о чем, отпер стеклянный шкаф, чтобы рассмотреть сокровища получше. К несчастью, Элинор Спарроу не поддалась ни на какие уловки. Тем более когда услышала скрип открываемой дверцы. Стоя в передней, она уловила сладковатый приторный запах, верный признак лгуна и вора. А вот и он: глупый мальчишка в гостиной рассматривает семейные архивы, словно добропорядочный гость, имеющий на это право, шарит среди старых и кровавых свидетельств боли.

Элинор Спарроу была сильная женщина и довольно большая, более шести футов росту; когда она схватила Уилла за плечо, то больно впилась в него ногтями.

«Что ты взял? — Она затрясла его, будто старалась вытрясти правду. Обращалась с ним так, словно он крот в ее саду, крыса в подвале, не более чем домашний грызун, пойманный в ловушку. — Что украл?»

«Ничего! — выпалил он с горячностью лгуна слишком легко и приторно. — Вы ошибаетесь. Я просто зашел в гости».

Элинор зло ухмыльнулась. Она успела заметить, как он облизывая губы, то и дело косился в сторону; ее не тронули сладенькие нотки в его голосе. Он был помечен клеймом лжи — резким запахом, отдававшим кожей, по которому Элинор нашла бы его даже в стогу сена. От мальчишки несло, как от старого башмака, как от типа, способного украсть у человека дочь, если этот человек забудет об осторожности.

Элинор затрясла Уилла сильнее; она легко сломала бы ему ключицу, если бы не Мэтт Эйвери: он услышал шум и прибежал на выручку брату. Мэтт распахнул дверь с террасы, загрохотав стеклами, в руке он держал лопату, найденную возле крыльца. Мэтт всегда держался чрезвычайно застенчиво и редко открывал рот, если только к нему не обращались, но перед лицом Элинор Спарроу, с лопатой в руке, он проявил решительность.

«Отпустите его. Немедленно!»

Элинор рассмеялась от дерзости незваного гостя. С виду лет одиннадцати, самое большее — двенадцати.

«Ну и что ты сделаешь? — презрительно поинтересовалась она, а когда Мэтт задумался над ответом, снова рассмеялась. — Я сама отвечу. Ничего».

Мэтт никогда бы не пустил в ход лопату, разве что в качестве щита, но Элинор подняла его на смех и вновь принялась трясти Уилла, тогда Мэтт принял вызов и скакнул вперед. Не зная другого способа, как освободить брата, он со всей силы наступил на ногу хозяйки дома. Элинор Спарроу взвыла и выпустила Уилла.

«Пусть вернет то, что украл!» — закричала Элинор.

Но Мэтт, ухватив брата за рукав рубашки, размахивал лопатой, не позволяя Элинор приблизиться.

«Мой брат не вор. Ему не нужно ничего чужого, тем более вашего».

На подъеме стопы разливался синяк, но уверенность Мэтта заставила Элинор усомниться. На секунду она, видимо, позабыла, кто из них потерпевшая сторона. Братья не стали дожидаться, пока Элинор соберется с мыслями. Они выбежали через дверь террасы так быстро, что у них едва не полопались легкие, как им показалось. Промчавшись мимо форзиции и лавровой изгороди, мальчишки не останавливались, пока не достигли конца подъездной дороги. Только тогда они перевели дух. Мэтта трясло. А Уилл бросился на траву и так хохотал, что чуть не задохнулся.

«Что смешного?»

Мэтт так и не бросил лопату, когда они убегали, и продолжал крепко, до мозолей, сжимать черенок. Мэтту Эйвери все никак не верилось, что он посмел дать отпор самой Элинор Спарроу. Оставалось только надеяться, что когда он пойдет спать в ту ночь, то не найдет под подушкой луковицу, утыканную булавками. Он знал нескольких горожан, утверждавших, что именно такая участь ждет любого, кто пересечется с Элинор: небольшой подарочек, получение которого сопровождалось, по слухам, семью годами невезения.

Мэтт отшвырнул лопату и уселся рядом с братом. Тот все никак не мог успокоиться и покряхтывал от удовольствия, ужасно довольный собой.

«Выкладывай. — Мэтт всегда все узнавал последним. — Что смешного?»

Уилл раскрыл потную ладошку перед носом брата. На ней лежал один из наконечников стрел. Со следом, оставленным кровью Ребекки Спарроу.

Мэтт в ярости вскочил.

«Ублюдок! — Уилл не помнил, чтобы братишка раньше ругался. — Ты сделал из меня лгуна».

Мэтт повернулся и побежал прямо через высокий бурьян, оставаясь глухим к пожеланиям Уилла поскорее вырасти и не быть таким олухом. Что плохого в том, чтобы соврать, если это тебе поможет? Уилл был готов поделиться добычей с братом, если тому нужно. Он даже не возражал бы, если бы Мэтт заявил во всеуслышание, что был рядом, когда Уилл стянул из шкафа проклятый наконечник. Он мог бы разделить с Мэттом славу. Но Мэтт даже не обернулся, просто забрал спальный мешок и фонарь с дальнего берега озера и был таков задолго до того, как пришла Дженни.

Она явилась босая и разгоряченная перепалкой с матерью. Они наговорили друг другу много резкостей, швыряя оскорбления, как бомбы. Как только Уилл услышал, что приближается Дженни, он тут же спрятал наконечник в карман. Пусть она думает о нем только хорошо. Когда она уселась рядом на зеленую траву тем мартовским днем, раскрасневшаяся, с нерасчесанными волосами, Уилл впервые подметил в ней красоту, которой не замечал раньше.

«Если мать причинила тебе боль, она еще пожалеет», — произнесла Дженни.

«Она не смогла бы этого сделать, даже если бы попыталась», — презрительно фыркнул Уилл, хотя плечо побаливало.

Все равно он был тронут заботой Дженни, и ему захотелось послушать ее еще. Эта девчонка оказалась совсем непохожей на тех, кто бегал за ним. С ней было интересно.

«Прошлой ночью тебе снился ангел с темными волосами? А еще в этом сне была пчела и женщина, которая ничего не боялась. Даже самой глубокой воды».

Уилл слушал как зачарованный. Из леса доносился хор певчих дроздов, в грязи квакали лягушки. Дженни выглядела очень необычно: черные волосы, разметавшиеся по спине, темные бездонные глаза — в Юнити второй такой не было. Даже Уилл Эйвери не избежал весенней лихорадки. Он чувствовал, как она потихоньку охватывает его, туманя разум. Под слепящим солнцем все выглядело радужным и новым.

«Да, это мой сон», — подтвердил он.

«Я так и знала. — Дженни пришла в восторг. — Я была уверена, что это ты».

Девочка отбросила с лица черные пряди. От нее пахло вербеной и сеном. Уилл понял, что она доверяет ему, верит в него, и от этой мысли он совсем потерял голову. Сидя рядом с Дженни, Уилл на время забыл, кто он такой и на что способен.

А теперь, после стольких лет, ему вдруг пришла в голову мысль, не о том ли ангеле говорила Дженни, которого он иногда видит в темноте, поджидающего на уличных углах или стоящего у изголовья кровати. Конечно, это была галлюцинация, но она почему-то неотступно преследовала его в последние дни. Это видение почти каждый вечер являлось к нему, когда он сидел в баре «Осинового гнезда». Именно по этой причине он и пил так много по случаю дня рождения Стеллы и к тому времени, как принесли салаты, уже потягивал вторую порцию «Джонни Уокера».

Сегодня выдался один из тех вечеров, который наверняка закончится для него слезами. Время ушло; его маленькая девочка превратилась в подростка и обязательно в самом скором времени поймет, кто он есть на самом деле. Стелла занялась своим браслетом; она казалась мрачной, совершенно на себя непохожей, хотя то, что она не обращала на него внимания, позволило Уиллу пофлиртовать с официанткой, хорошенькой девчушкой, явно слишком молодой для него. Скорее всего, она была студенткой последнего курса, а потому ожидала от него долгих бесед о том, что важно для нее, о будущей карьере, например, или о взглядах на жизнь. Соблазнение, в чем недавно убедился Уилл, было чертовски нудной работенкой. Гораздо проще с тем, кто тебя знает, когда можно забыть об осторожности.

— Твоя мать часто обо мне расспрашивает? — поинтересовался он у Стеллы.

Дочка тряхнула запястьем. Маленький бубенчик на новом браслете издал холодный металлический звук.

— Не часто.

— Вот как?

Отца, видно, это задело, поэтому Стелла пошла на попятную.

— Ну, иногда. Мы не очень много с ней беседуем. Все равно у меня не получается разговаривать с ней так, как с тобой.

Уилл заулыбался, довольный. По крайней мере, хоть кто-то до сих пор в него верил.

Стелла подалась вперед, опершись на локоть.

— Вообще-то мне нужно кое о чем с тобой поговорить прямо сейчас. О том, чего она никогда не поймет.

Так вот почему девочка весь обед была сама не своя. Уилл очень надеялся, что разговор пойдет не о сексе или наркотиках. Он сам далеко не образец добродетели, так что вряд ли сумеет весомо аргументировать. Стелла тем временем смотрела на него так, словно он был для нее спасительной соломинкой, и это само по себе вызывало в нем тревогу. У нее в глазах мерцали такие же, как у него, золотые искорки, а еще она так же, как он, понижала голос, если речь заходила о чем-то серьезном.

— Кажется, я могу определять, что произойдет с некоторыми людьми, — призналась она отцу.

Уилл громко расхохотался. Не мог удержаться, тем более когда вспомнил, в каких переделках побывал в ее возрасте. Сколько раз он повергал свою бедную мать в ужас, сколько ночей не являлся домой, сколько правил чувствовал себя обязанным нарушить: тут тебе и гашиш, припрятанный в кладовке, и мешочки с марихуаной в ящике стола, и пожары, которые он разжигал просто из желания немного развеяться, и множество других проступков, а бедняга Мэтт каждый раз его прикрывал, беря вину на себя.

— Прости, — сказал Уилл, увидев, что дочка обиделась. — Я не над тобой смеюсь. Просто у меня камень с души свалился. Я было подумал, ты собираешься рассказать что-то ужасное.

— Так оно и есть.

— Детка, послушай, я тоже могу предсказать будущее некоторым людям. — Он кивнул на столик в углу, где сидела парочка и весь вечер ссорилась — Видишь тех двоих? Не пройдет и года, как они разведутся. Можешь мне поверить. И еще одно: уверен, твоя мать здорово рассердится, что мы ушли в ресторан без нее. Очень ясно вижу.

— Я имею в виду совсем другое. — Стелла придвинулась к нему поближе, звякнув бубенчиком на браслете. — Я знаю, как они умрут.

— Ага.

Уилл закурил сигарету и задумался. За окном вся Бикон-стрит была окутана коричневыми сумерками. По тротуару расхаживали голуби, поблескивая в гаснущем свете бледными перышками.

— Я бы на твоем месте потушила сигарету, — сказала Стелла.

Она говорила так уверенно, совсем по-взрослому. Уилл даже испугался. По спине пробежал холодок. Что, если она говорит о его будущем? О вполне заслуженной судьбе? В последнее время у него часто случаются приступы кашля, да и горло с утра саднит.

— Почему? Потому что это убьет меня?

На губах Стеллы заиграла улыбка.

— Нет. Потому что мы сидим в секции для некурящих.

Уилл засмеялся и потушил сигарету о недоеденную булочку. И действительно, на стене висела табличка: «Не курить».

— Значит, я не умру в обозримом будущем от рака легких?

— Насчет тебя ничего не могу сказать. Я знаю, что будет только с некоторыми, и никак не могу предугадать, чью судьбу увижу. Это не контролируется.

Уилл допил свою порцию спиртного и заказал еще одну. Напряжение начало отступать. Все оказалось не так страшно. Предчувствия, страхи, все в таком роде; естественно, это скоро пройдет. Девочка, видимо, баловалась с доской Уиджа или колодой гадальных карт. Пустяки по сравнению с бедами, которые сваливаются на других родителей: шизофрения, анорексия, клептомания. Разве можно сравнить с этим какие-то видения? Уилл так оценил ситуацию: Стелла переживала переходный возраст, а потому естественный страх перед смертью смешался у нее с волнениями, вызванными родительским разрывом. Он читал в одной книге, как дети реагируют на развод; вообще-то он добрался только до середины книжки, так как философствование навевало на него скуку. Но теперь, однако, он засомневался, не стоило ли прочитать труд до конца. Быть может, Дженни была права; вероятно, им действительно следовало обратиться к семейному психологу, но, разумеется, Уилл тогда отказался. Какой смысл выкладывать уйму денег за целый час вопросов и ответов, когда все равно он будет бесстыдно лгать?

— А про кого-нибудь из сидящих здесь можешь сказать? — Уилл решил отнестись к мнимому недугу Стеллы как к салонной игре. «Скажи, сколько у меня тузов на руках и сколько паршивых валетов, ответь, сколько мне осталось ходить по этой земле». — Как насчет тех двоих в углу?

Естественно, он выбрал их — двух привлекательных женщин лет за тридцать, хорошо проводящих время в ресторане. Одна из них — блондинка, бледненькая, с убранными на затылок волосами; ее подруга в черном платье, очень похожем на то, которое Джулиет подарила Стелле, нацепила на руки не меньше десятка серебряных браслетов.

Стелла бросила взгляд на их столик и тут же повернулась к отцу. В лице — ни кровинки. Ей хватило одного мгновения. Один взгляд — и она все узнала. От отца пахло виски и немного табаком. С соседнего столика убирали грязные тарелки, тихо ими позвякивая.

— Та, что в черном, умрет в собственной постели глубокой старухой. У нее остановится сердце.

— Хорошо. — Уилл пьянел все больше — Если хочешь знать, Стелла, это отличная смерть. Черт возьми, хотелось бы и мне так откинуть коньки. В том, что ты увидела, нет ничего плохого.

Уилл снова повеселел. «Разговаривайте со своими детьми-подростками, — советовала прочитанная до середины книга. — Относитесь к ним так, словно их идеи имеют какое-то значение».

— Как бы там ни было, уверен, что это твое ясновидение вроде гриппа. Поболеешь сутки — и все. Прими два аспирина, хорошенько выспись, Стелла, моя звездочка, а утром почувствуешь себя прекрасно. Проснешься с ясной головой.

Стелла тоже на это надеялась, потому что все эти видения были ей ни к чему. Любая девочка тринадцати лет на ее месте не нашла бы в них никакого утешения. Она заставила себя дышать медленно и ровно, перед тем как рассказать отцу все до конца. А потому не обратила внимания, когда официантка принесла счет вместе со своим телефонным номером и Уилл спрятал бумажку с небрежно нацарапанными цифрами к себе в бумажник. Стелла старалась не смотреть на вторую женщину за столиком в углу, рыжеватую блондинку с перерезанным горлом.

Официантка ушла, а Стелла удивила Уилла, усевшись к нему на колени, чего не делала уже много лет.

— Привет, — сказал Уилл, довольный. Возможно, у него все-таки был шанс стать хорошим отцом, да и вообще неплохим человеком. — Вот моя маленькая девочка.

Он даже не сразу понял, что Стелла плачет, уткнувшись в него лицом. Он почувствовал, как ее слезы промочили ему рубашку насквозь. А еще он почувствовал любовь к Стелле, пусть и бесполезную.

— Сегодня ведь твой день рождения, Стелла. Не плачь.

— Тогда обещай, что поверишь мне, — заговорила Стелла почему-то сердито. — Я серьезно. Поклянись.

Она пересела обратно на свой стул, чтобы видеть, как Уилл торжественно начертит в воздухе крест над своим сердцем или хотя бы на том месте, где должно быть сердце. Он внимательно слушал, пока дочь рассказывала об ужасной смерти женщины за угловым столиком, о том, как ее зарежут в собственной постели, как она откроет глаза и поймет, что через секунду темнота ее поглотит, о том, что у нее не будет ни одного шанса, если все так оставить и не предупредить бедняжку об опасности.

— Ты должен что-то сделать, — настаивала Стелла, — просто должен.

Ее уверенность не оставила Уилла равнодушным, и он на секунду даже стал как будто лучше. Ему ничего не оставалось, как попытаться оправдать свою высокую роль отца Стеллы.

— Ладно. Я скажу, чтобы она запирала окна и опасалась незнакомцев, но, если меня отволокут в психушку, тебе придется подтвердить, что это была целиком твоя идея.

Уилл Эйвери отправился к столику женщин и представился. Он указал на свою дочь, очаровательную девочку, которая смотрела на них немигающим взглядом через весь зал. Женщины рассмеялись, когда Уилл робко поведал им о предчувствиях Стеллы. Они вспомнили, как сами в тринадцать лет страдали от разыгравшегося воображения, верили в призраков, в любовь с первого взгляда — и куда это их привело? Взгляните на них: взрослые женщины, которые ни во что не верят, все подвергают сомнению, хотя, впрочем, не настолько, чтобы не дать своего телефона. Через секунду Уилл уже прятал в бумажник рядом с мятой запиской официантки номер блондинки.

— Кажется, они мне не поверили, — сообщил он Стелле, выходя из ресторана.

— В таком случае нам придется рассказать кому-то еще. Это наш долг, правда? Мы несем ответственность.

Ответственность. Сказывалось влияние Дженни. Только и думала, что о здоровом питании по часам, домашних заданиях, обязанностях по дому. А как Уилл повлиял на дочь? Чему он научил свою девочку? Руководствоваться в жизни только своими аппетитами и желаниями? Поступать как вздумается, не думая о том, кому это может повредить?

Они свернули на Мальборо-стрит и направились к дому. Мягкая сырость, какая бывает только в марте, обволакивала одежду, заставляла раскрываться бутоны магнолий. Уилл больше не поднимался в квартиру. Просто доводил Стеллу до дверей и отправлялся по своим делам. Хотя каким там делам? Выпить как следует, не меньше трех порций, чтобы заснуть? Ни с кем не общаться почти все время, не говоря уже о том, чтобы о ком-то позаботиться, кроме себя самого?

— Нам нужно что-то предпринять, — настаивала Стелла. — Ты должен придумать.

— Должен, — повторил Уилл.

Такая мысль до сих пор ни разу не приходила ему в голову. Стоя перед домом, где он прожил много лет, Уилл впервые подумал о ком-то другом, а не о себе. Интересно, рассуждал он, неужели все самоотверженные люди чувствуют то же самое: эту легкость внутри, невесомость.

— Обещай что-то сделать, папочка.

Стелла выглядела такой хрупкой, словно стеклянной, и в то же время твердой, как кремень, незыблемо уверенной в своей правоте. Какое счастье, что она у него есть. Какое счастье, что она смотрит на него такими глазами.

Уилл Эйвери прижал руку к сердцу и поклялся сделать то, что никогда прежде не пытался делать и даже не обещал. Он заверил дочь, что поступит так, как велит ему долг. Потом он поцеловал ее на ночь, проследил, как она поднимается по лестнице, и только тогда ушел в темноту. Ему казалось, что он дрейфует по Мальборо-стрит, словно сырой воздух превратился в воду, а он — в рыбу, плывущую по течению. Он стал стрелой, направленной в цель доверием и преданностью. Небо заполнилось сонным светом, как всегда называла его Дженни, сиянием тех созвездий, которые, как ей казалось, навевали сны большинству спящих. Вот чего ему особенно не хватало теперь, когда разрушился их брак: он очень любил слушать, когда Дженни пересказывала ему чужие сны. Он сам спал почти без сновидений. И чем дальше, тем меньше утешения дарил ему сон, превратившись в плоскую равнину сожаления, пустынный пейзаж, приходящий ночью к тому, кто так долго лгал, что больше не в состоянии узнать правду.

Уилл жалел, что много лет тому назад, в то утро, когда Дженни догнала его, она пересказала не его сон, а чей-то чужой. Как бы ему хотелось самому представить темных ангелов, бесстрашных женщин, безобидных пчел. И все же на земле существовал один ангел, который верил в него, и он дал этому ангелу обещание, которое собирался исполнить во что бы то ни стало. Такое произошло с ним впервые. Он даже не предполагал, что способен на самоотверженный поступок. Поразительно, что делает с людьми любовь. Какие перемены она может вызвать. Она может изменить всю историю, остановить или начать войны, она даже может сделать из Уилла Эйвери честного человека. К тому времени, как Уилл дошел до полицейского участка, он уже насвистывал — верный признак чистой совести. Действительно, он был отчаянным лгуном, но даже у лгуна есть сердце, что бы там ни думали некоторые. Даже лгун иногда убеждает себя, что способен на правильный поступок.

4

Звонок на работу раздался, когда Дженни не оказалось на месте: она как раз отлучилась в угловой магазинчик на Чарлз-стрит, чтобы забрать сделанный по телефону заказ: салат «Цезарь» навынос и чашку крепкого черного чая. То, что Уилл Эйвери указал ее как ближайшую родственницу, было просто смешно, учитывая тот факт, что за последние полгода они едва перемолвились парой слов, но, видимо, именно так он и поступил: на столе она нашла записку, сообщавшую, что его задержали по подозрению в убийстве. Вероятно, тот, кто разговаривал по телефону, разнес потом новость направо и налево, начиная с отдела ипотеки и заканчивая отделом ценных бумаг, поэтому, когда Дженни шла к своему столу, к ней были прикованы все взгляды; люди знали, что она испытает шок, прочитав записку, прицепленную к еженедельному календарю.

Дженни выбросила салат в мусорную корзину: теперь о ланче не могло быть и речи. Внутри у нее все трепетало, словно она летела в бездонную пропасть, и в пальцах на руках и ногах началось покалывание, как всегда происходило перед очередным ударом судьбы. Да что там, в день свадьбы, прямо на ступенях городской ратуши в Кембридже, пальцы ног у нее сковала такая боль, что она едва могла сделать шаг. Любая другая на ее месте сразу поняла бы, что грядет несчастье; это было очевидно уже по тому, какие колебания она испытывала по дороге к секретарю муниципалитета, как будто там ее ждала смоляная яма, а не свадебное блаженство. Любая другая тут же повернула бы назад и убежала, пусть даже прихрамывая весь путь. Но только не Дженни. Дженни продолжала идти вперед, несмотря ни на что; она не могла признать, что совершила ошибку. Об этом ее недостатке вечно твердила ей мать. «Ты никогда не уступишь, — говорила Элинор. — Ни ради любви, ни ради денег. Даже если совершила самую серьезную ошибку».

Дженни надеялась сделать несколько глотков горячего чая вместо ланча, пока ждала, когда полицейский коммутатор соединит ее с детективом. Вскоре ей сообщили, что мужа допрашивают в связи с убийством, происшедшим через неделю после дня рождения Стеллы. В Брайтоне кто-то забрался через открытое окно или сумел войти через дверь и перерезал женщине горло. Свидетелей не было, как не было и очевидного мотива. Дженни вспомнила, как испугалась, услышав эту историю в шестичасовых новостях. Речь шла об учительнице, уважаемой женщине с хорошей репутацией, симпатичной, тридцати трех лет, которую постигла столь ужасная участь. Дженни тогда еще подумала, что обязательно вызовет слесаря — пусть проверит, не нужно ли им сменить замок на модель поновее.

Но какое отношение имело это убийство к их семье? Оказалось — прямое. Ее муж, как теперь узнала Дженни, явился в полицию еще до убийства и наговорил там с три короба, вот его и задержали для дальнейших расспросов. Детективы проявили к Уиллу Эйвери особый интерес, когда обнаружили среди его вещей телефонный номер погибшей.

— Бывший, — поспешила исправить Дженни.

— Простите?

— Мой бывший муж. Мы официально разъехались летом и в любой момент можем развестись. Без судебного разбирательства.

— Вы опасались за свою безопасность во время разрыва?

— Нет. Разумеется, нет.

Возможно, она опасалась за свое душевное здоровье и, несомненно, за самоуважение.

— А как обстояло дело после разъезда? Вы добивались судебного запрета на посещения?

Вот, значит, какую линию выбрал детектив.

— Уилл Эйвери по своей природе не способен на насилие. Я знаю его лучше, чем кто бы то ни было, и могу сказать прямо сейчас, что от вида крови он теряет сознание. Особенно от вида собственной крови. Стоит ему порезаться во время бритья, как он хватается за бумажный пакет и дышит в него.

Именно за этим занятием и застала его Дженни, когда добралась до тюрьмы на другом конце Чарлз-стрит. Уилл, сидя в камере предварительного заключения, шумно пыхтел в бумажный коричневый пакет, в котором детективам доставили кофе и выпечку. Они пожалели его, видя, что он никак не может восстановить дыхание. Именно жалости заслуживал Уилл Эйвери. В кутузку он угодил прошлым вечером. Бессонная ночь и выпитое накануне не могли не сказаться на его виде. В злобном свете гудящих ламп он выглядел скорее желтым, чем золотистым. Уилл, который всегда так пекся о своей внешности, зарос щетиной, руки у него тряслись, и вообще он здорово смахивал на обычного преступника. Случись Дженни пройти мимо него на улице, она приняла бы его за одного из тех жалких потерянных мужчин, что дремлют на скамейках городского парка и представляют в своих снах горячий душ, яблочный пирог и мир, в котором каждый получает то, что действительно заслуживает.

Когда на прошлой неделе Уилл, весело насвистывая, зашел в полицейский участок, готовый рассказать свою вопиющую историю любому, желающему послушать, его там подняли на смех. Учуяв алкогольный перегар, полицейские удостоверились, что он не поведет машину. Машины нет, заверил он стражей порядка; он пойдет домой пешком, пусть даже спотыкаясь на каждом шагу. Его возмущению не было конца, Уилл чувствовал себя оскорбленным: разве он дурак, чтобы сесть за руль в таком состоянии? Желая его унять, дежурный сержант зарегистрировал заявление Уилла насчет убийства, которое пока не произошло. Он покидал участок чуть ли не под улюлюканье полицейских.

Но после убийства в Брайтоне один из дежуривших в ту ночь офицеров припомнил заявление Уилла и откопал его на свет божий. В нем он нашел описание жертвы и точную причину смерти, указанную за шесть дней до того, как случилась трагедия.

— Ты идиот, — сказала Дженни, когда ее пустили повидаться с мужем.

Она сидела напротив Уилла, их колени соприкасались.

— Это не обсуждается.

Уилл посмотрел на свою бывшую и выдавил улыбку. Между ними на секунду промелькнуло то, что когда-то было. Именно промелькнуло, не задержалось. Они больше походили на людей, прошедших вместе войну, на товарищей, у которых почти ничего не осталось общего, кроме самой битвы.

— Я позвонил брату. Он хлопочет об адвокате. Помнишь Генри Эллиота, с которым мы учились в школе? Сейчас он практикует в Бостоне. Видимо, он один из лучших.

— Ты звонил Мэтту?

Смешно, но Дженни почему-то стало обидно, что он не позвонил ей первой. И отчего именно Мэтт? Они много лет почти с ним не общались. Он приезжал к ним ненадолго, когда они только переехали в Кембридж, и, разумеется, они виделись на похоронах Кэтрин Эйвери. Но Уилл и Дженни оба испытывали отвращение к своему родному городу, а потому после смерти Кэтрин братья совсем отдалились друг от друга. Мэтт Эйвери застрял в Юнити, почти никогда его не покидал. Он заботился о матери в последние годы ее жизни, брался за любую работу: убирал снег, занимался ландшафтом, выполняя задания Паркового департамента. У братьев было мало общего, а потом, разумеется, их общению мешала та ужасная драка. Случилась она через год после рождения Стеллы, когда Мэтт приехал на новогодние праздники. Во время вечеринки, которую устроили Дженни с Уиллом, между братьями произошла какая-то размолвка, оба выскочили на улицу и принялись дубасить друг друга так, словно от исхода драки зависела их жизнь. К тому времени, как их разняли и Дженни успокоила возмущенную хозяйку и соседей, которым до чертиков надоели выходки Уилла, Мэтт исчез. А теперь он согласился оплатить дорогостоящие услуги адвоката по уголовным делам.

— Кровь — не водица, — с надеждой произнес Уилл.

Ему смертельно хотелось курить, но, естественно, полицейские отобрали у него все вещи, включая сигареты и серебряную зажигалку — подарок Стеллы на День отца. «Лучшему папочке в мире», — гласила гравировка. «Бедняжка, — подумал тогда Уилл — Ее ждет разочарование».

— Возможно, старина Мэтт чувствует вину, что мать оставила ему дом. Думаешь, он был ее любимчиком?

На его лице снова промелькнула улыбка.

— Конечно. Ты ведь ее почти не навещал. Я просто рада, что Мэтт может нанять лучшего адвоката, потому что мне это не по карману.

— Да, видимо, денежки у него водятся. Должно быть, он перелопатил целые горы снега.

Оба расхохотались, представив, как Мэтт расчищает заваленный снегом городок. Потом наступило молчание. Дженни поняла, что только сейчас они по-настоящему встревожились.

— Пожалуй, лучше Стелле ни о чем не говорить. Незачем ей знать все это.

— Ха. Ничего не получится. Газеты обязательно что-то разнюхают. Черт возьми, «Бостон геральд» и «Бостон глоуб», вероятно, успели состряпать сенсацию. Нам не удастся скрыть от нее, Джен.

— Тогда скажи мне все, как есть. Раз в жизни скажи правду.

«Лгунишка, лгунишка, на тебе горят штанишки. Какую на этот раз ты выдашь сладенькую историю? Какую очередную дуру обведешь вокруг пальца? Какую бессовестную ложь изобретешь в качестве алиби?»

— Это сделал не я. Клянусь.

Дженни внимательно в него вгляделась, потому что он действительно врал всегда мастерски. Он мог, например, сказать ей на улице, что идет дождь, хотя на небе не было ни облачка, и убедить ее, что она скоро промокнет до нитки. После стольких лет она так и не поняла, можно ли ему доверять.

— Действительно, я сделал заявление. Это правда, — признал Уилл. — Но я так поступил, потому что пообещал Стелле.

— Ну вот, теперь, оказывается, Стелла во всем виновата.

Он рассказал Дженни о том, что случилось в тот вечер, как Стелла раскрыла ему свой секрет в собственный день рождения, как умоляла его сообщить об убийстве, которое, как она видела, должно было скоро произойти. Наконец Дженни все поняла. Так вот какая кара пала на голову Стеллы в тот день, когда ей исполнилось тринадцать. Вот какой у нее появился талант. Она видит смерть, определяет, сколько кому осталось; не дар свыше, а ночной кошмар. И с этим девочка обратилась к Уиллу — вот что главное; она доверилась отцу, а не Дженни. Она верила в него.

Дженни невольно вспомнила о Ребекке Спарроу и всех ее горестях. Однажды она наткнулась на портрет Ребекки, миниатюру, возможно, эскиз к большому портрету, висевшему в библиотеке. Миниатюру когда-то завернули в кусок шелка и позабыли о ней. Дженни никогда бы ее не увидела, если бы случайно не нашла, когда искала в забитом посудой шкафу соусник. Она унесла сокровище в лачугу, развернула шелковую ткань и увидела девочку с длинными черными волосами, которая, похоже, недавно плакала. Девочка до того была похожа на нее, что Дженни даже перепугалась. Словно какие-то ее черты были запечатлены художником за триста лет до ее рождения.

Ребекку Спарроу взяла к себе прачка, жившая у озера. Она объяснила девочке, как добывать из мерзлого картофеля крахмал, чтобы стирать воротнички и манжеты, она приучила ее много работать, пока руки не сотрутся в кровь. Прачка говорила, что лягушка, запрыгнувшая в лохань, приносит удачу. Девочка быстро поняла, что, глядя на руки прачек, можно дать этим женщинам на десять лет больше, чем на самом деле. Каждая мозоль свидетельствовала о той жизни, что они вели. Каждый рубец от ожога подтверждал их мужество.

Едва Ребекке исполнилось тринадцать, как старуха, взявшая ее к себе, внезапно умерла. Тогда Ребекка сама стала прачкой. Это была ее судьба, это был ее долг, ничего другого она не умела. Она построила вторую лачугу в лесу, чтобы варить мыло из золы и жира — дело это дымное и неприятное; мыловарню следовало отдалить от того места, где спишь. Когда Ребекка переходила из одной хижины в другую по тропинке, где сейчас ничего не растет, ее ноги становились зелеными, ведь тогда там было полно лесных фиалок, копытня и лапчатки. Дженни так и не узнала, был ли написан тот портрет, что она нашла, до или после тринадцатого дня рождения Ребекки. Она догадывалась, что Ребекка получила его вместо оплаты за выстиранное белье. Портрет был слишком красив, чтобы оставить его валяться на дне ящика, обернутым в шелк и загнанным в рамку из ясеня. Ясень больше не рос в Юнити; первые поселенцы так яростно его вырубали, что он вообще исчез в этом округе. Дженни решила хранить портрет в мыловарне, где, как ей казалось, ему самое место. Она представляла, как много лет тому назад он висел там на гвоздике. Дженни, у которой были способности к рисованию, тогда же начала создавать собственные миниатюры на крошечных кусочках холста или древесины, используя кисточку в один лошадиный волос и увеличительное стекло, найденное в ящике отцовского стола.

Когда Элинор запретила Дженни видеться с Уиллом, они выбрали местом своих встреч мыловарню; очень скоро к их желанию примешался витавший в воздухе запах едкого мыла. Окна лачуги никогда не знали стекол; Ребекка даже не стала затягивать их промасленной бумагой, ей хотелось свежего воздуха. И все же хижина легко обогревалась огнем, который Уилл разводил в огромном очаге — когда-то Ребекка кипятила там белье в котлах, подвешенных к железной перекладине. Один из таких костров чуть не разрушил строение, когда Уилл и Дженни были подростками. Они провели в прачечной всю ночь, но Уилл задержался подольше, после того как Дженни ускользнула в Кейк-хаус, чтобы одеться. Тем же утром, сидя на уроке естествознания, Дженни выглянула в окно и заметила дым. Она сразу догадалась, что произошло. Были вызваны три пожарные бригады из соседних городов, не считая местной команды, организованной, как утверждали некоторые, Лиони Спарроу, той самой, что вынимала горячий хлеб из печки голыми руками и могла пройти сквозь огонь, не получив ожогов.

К тому времени, когда пожарные закончили работу, лачуга обгорела и была полузатоплена, но все же выстояла. Дженни еще подумала, не виновата ли в пожаре беспечность Уилла, но, стоя там и наблюдая за последними тлеющими головешками, Уилл с пеной у рта отрицал свою причастность к пожару. Он ел яблоко и одновременно объяснял Дженни, как тщательно затушил огонь в очаге, прежде чем уйти в то утро. Доев яблоко, он швырнул огрызок в догоравшие угольки очага. Есть примета: когда яблочные косточки, брошенные в огонь, с шумом взрываются, значит, где-то поблизости ходит истинная любовь. Но в этот день слышалось только шипение того, что сгорело и разрушилось, да крик ворон над головой.

Элинор Спарроу обвинила Уилла в поджоге. Ее губы скривились, что происходило каждый раз, когда рядом был лгун, но обвинения вскоре пришлось снять. У нее не было ни доказательств, ни свидетелей, к тому же судьей выступал двоюродный брат Кэтрин Эйвери, Морис. Только пятнадцать лет спустя, после рождения Стеллы, когда они жили на Мальборо-стрит, зашла речь о том пожаре. Уилл и Дженни смотрели репортаж в программе новостей о пожарах, захлестнувших калифорнийские каньоны; глядя, как сгорает дотла дом за домом, Дженни заметила что-то насчет внушительного пламени.

«Лачуга занялась быстрее», — сказал тогда Уилл.

Вот тут-то Дженни и поняла, что мать была права. Он стоял там и смотрел, как горит прачечная Ребекки, а затем лгал, глядя Дженни прямо в глаза. Она потеряла тот миниатюрный портрет, которым так дорожила, а ему даже в голову не пришло сказать правду. Так разве можно верить ему сейчас, когда она сидит напротив него в тюремной камере и слушает очередную историю — то ли правду, то ли ложь?

— Я сожалею, знаешь ли, — сказал Уилл на прощание, когда Дженни заторопилась в школу к Стелле, пока до той не дошла новость об аресте отца.

У бывшего мужа было столько причин для раскаяния, что Дженни даже не сообразила, что он имеет в виду.

— Ты о чем?

— О том, что причинял тебе боль.

Проблеск правды сверкнул, как светлячок, и тут же погас. Но, откровенно говоря, Дженни сознавала, что во всех неудачах ей некого винить, кроме себя. Это она была упрямой девчонкой, не слушавшей никого, это она была дурехой, помешанной на весенней лихорадке и собственном неверном представлении о любви.

— Что сделано, то сделано. Не хочешь ли заодно признаться еще в чем-нибудь?

— Не в чем мне признаваться, — заявил Уилл так поспешно, что даже Дженни стало ясно: он лжет.

Все равно перед уходом она его поцеловала. Дело в том, что она тоже сожалела.

Всю дорогу до школы Рэббит Дженни бежала, не обращая внимания на светофоры, и поэтому чуть не угодила под машину. Но она могла бы и не торопиться. В девять утра несколько девочек из девятого класса уже обсуждали статью в «Геральд», где упоминался Уилл Эйвери. В десять явились двое детективов для разговора со Стеллой. Когда пришла Дженни, Стелла, у которой разболелась голова, спасалась в директорском кабинете. Дженни увидела дочь с распущенными косами, с вымазанными помадой губами, с перекошенным лицом, свернувшуюся калачиком в мягком кресле на гнутых ножках. Десятки раз в этом кресле ученицы ждали своих родителей, которых вызывали в школу, чтобы сообщить об очередной провинности их чад: кто-то недостаточно прилежно занимался, кто-то совал пальцы в рот, желая избавиться от калорий; кто-то провалил геометрию, а кто-то порезал себе запястья бритвой. Теперь в кресле оказалась Стелла, их ясная звездочка. Стелла даже не подняла глаз, а продолжала играть браслетом, позвякивая бубенчиком на весь кабинет.

В данном случае директрисе, Маргарите Фланн, сказать было почти нечего. Она оставила их одних, чтобы Дженни попыталась объяснить, что же все-таки произошло.

— Не беспокойся, — прервала ее Стелла. — Я знаю, почему ты здесь. Приходили полицейские, задавали вопросы. Я знаю, что они сделали с папочкой.

— Они не имели права допрашивать тебя в отсутствие родителей. — Возмущению Дженни не было предела, но она все-таки на секунду отвлеклась, внимательно вглядываясь в дочь. — Ты что, накрасилась красной помадой?

— Это была всего лишь неофициальная беседа. Они предупредили, что я могу не отвечать. Но я рассказала им правду. Вообще-то она алая.

Дженни плюхнулась в кожаное кресло директрисы. Вот, значит, как — «алая».

— И какова же эта правда? — спросила она.

— Я сказала, что увидела, как именно умрет эта женщина. Я могу это видеть только у некоторых людей, но в ее случае я была совершенно уверена и заставила папу пойти в полицию. Полицейские мне не поверили. Они решили, что я выгораживаю папу.

Сразу было видно, что Стелла обожает отца, да и почему должно быть иначе? В кабинете директрисы пахло мебельным воском, этот запах всегда вызывал у Дженни воспоминания о собственном отце, профессоре экономики и столяре-любителе, который в течение года мастерил в свободное время кукольный домик для Дженни, который называл ее Жемчужиной, который одним весенним вечером выехал из Бостона после лекций и не справился с управлением. Внезапное похолодание оставило на асфальте корку прозрачного льда. Стоял март, самый непредсказуемый месяц весны, и отцу следовало бы знать, что нельзя ехать с такой скоростью. Домой он так и не вернулся, зато после него на верстаке осталась почти законченная модель Кейк-хауса, внутри все деревянные части он успел натереть маслом, поэтому когда Дженни заглядывала под крышу, то чувствовала приятный запах. До сих пор, попадая в незнакомую квартиру, она могла начать плакать без видимой причины — а дело было в том, что дубовый столовый гарнитур или вишневый письменный стол совсем недавно натерли до блеска и цитрусовый запах в воздухе означал всего лишь лимонное масло, средство, которое отец считал наилучшим.

Статистика, в чем рано убедилась Дженни, теряет всякий смысл, когда дело касается тебя самого, пусть ты оказываешься тем единственным человеком из тысячи, кого поразила молния, или той самой девочкой, чей отец не придет домой, — и неважно, разбился ли он в машине на скользкой дороге или сидит в тюремной камере. Дженни невольно испытала досаду на остальных учениц школы Рэббит: в конце дня они пойдут домой, думая о каких-то пустяках вроде оценок, шмоток или мальчишек, тогда как ее собственную дочь будут волновать совсем другие вещи — как бы не потерять в этом мире дорогого ей человека.

— Я и вправду увидела, как все будет… то же самое произошло, когда я взглянула на мисс Хьюитт и на водителя такси, а потом уже и на ту женщину в ресторане. Полиция мне не поверила, — стояла на своем Стелла, — но отец не имеет к убийству никакого отношения. Клянусь.

Тринадцатая по счету, родилась в день равноденствия ножками вперед. Чего другого могла ожидать Дженни? Неужели она действительно полагала, что Стелла подрастет и превратится в обыкновенную девочку, незаметную в толпе, не знающую бед, и впереди ее ждет только счастье?

— Я тебе верю.

Дженни прекрасно сознавала, что ее дочь принадлежит тому дню в марте, когда птицы совершают свой перелет, когда земля начинает дышать, а на небе появляются весенние созвездия, Лев, а рядышком Овен на одном и том же небосводе, пусть даже временно.

Дженни и Стелла предполагали, что их неприятности останутся их личным делом, но с бедой так не бывает: она просачивается во все щели, обрастает слухами и возвращается. Дженни с дочерью понятия не имели, сколько людей посвящено в ситуацию с Уиллом, до тех пор, пока не попытались покинуть школу. В дверях их остановила Джулиет Эронсон — неподходящая компания, по мнению Дженни, — и, едва отдышавшись, принялась сыпать советами:

— Вам туда лучше не ходить.

У нее был готов план; она собиралась выйти на крыльцо, назваться Стеллой Спарроу-Эйвери и таким образом отвлечь собравшуюся на тротуаре стаю репортеров. Уже много лет, со времени суда над ее матерью, она имела дело с подобными типами, падкими на мертвечину. И сейчас даже обрадовалась возможности поквитаться с ними.

— Думаю, Джулиет права. Вам лучше воспользоваться черным ходом, — поддержала ученицу Маргарита Фланн, директриса.

А все потому, что прибыла телевизионная команда с Четвертого канала. Миссис Фланн сопроводила ученицу и ее мать ко второму выходу, ведущему в переулок.

— Пожалуй, пусть Стелла побудет дома до конца недели. Пока не уляжется вся эта шумиха.

А потом они оказались в узком проулке, где никого не было, кроме бродячих кошек. Мать и дочь посмотрели друг на друга. В воздухе витали крошечные искорки неуверенности. Здесь пахло не только мусором, но и страхом.

— Никакой школы целую неделю. Ты должна радоваться, — заметила Дженни.

— Так и есть. — Стелла застегнула блейзер на все пуговицы, хотя день был довольно теплый. — Я в восторге.

Они побрели по улочке мимо переполненных мусорных баков. Здесь же были припаркованы несколько машин учителей, а также школьный автобус, на котором ученицы Рэббит иногда ездили на пикники.

— Когда мы выйдем на улицу, возможно, придется бежать, — предупредила Дженни.

— Бежать?

Стелла выглядела бледнее обычного и даже более юной, чем утром, несмотря на алую помаду. Гольфики у нее сползли, как у маленькой девочки.

И действительно, выйдя из переулка, они пустились бежать. Раздался чей-то крик, и они поняли, что толпа их увидела. Они неслись во всю прыть, надеясь оторваться от преследователей. Но все равно двое самых ушлых репортеров продолжали следовать за ними по пятам. Тогда они нырнули в аптеку. Это оказалась та самая аптека, в которой Стелла совсем недавно украла свою помаду. «Задарма, — подумала Стелла, прячась с матерью в отделе средств ухода за волосами. — Действительно, дешевле не бывает».

Один из самых стойких репортеров не сдался. Выследил их в проходе между стеллажами.

— Я просто хочу поговорить с вами.

— Ничего подобного. — Дженни загородила собой Стеллу. — Вы хотите досадить нам.

Владелец аптеки, престарелый господин, которого Стелла узнала по своему прошлому набегу на прилавок с косметикой, выставил репортера вон, бросив на ходу:

— Стервятник.

К тому же не единственный. Когда они наконец добрались домой окружным путем, через общественный парк, на автоответчике скопилось более десятка сообщений от различных компаний, выпускающих новости, включая два нью-йоркских ток-шоу, в которых ведущие расспрашивали людей об их личных трагедиях.

— Опять звонит, — встревожилась Стелла, когда они в конце концов уселись за стол.

Обед был скудный — консервированный суп и пригоревшие тосты.

Телефон звонил не переставая, на том конце провода оказывался то один любознательный, то другой. Последней позвонила Маргарита Фланн, которая, обдумав серьезность ситуации и собственные возможности, теперь рекомендовала Стелле не возвращаться в школу Рэббит до конца семестра. Для пользы ребенка, разумеется, хотя, по правде говоря, миссис Фланн целый день отвечала на звонки всевозможных газет, а известность подобного рода не совсем в духе школы.

Очередного неприятного звонка они просто бы не выдержали, поэтому Дженни встала и выдернула телефонный провод из розетки.

— Ну вот он и перестал звонить.

Обе расхохотались, но Стелла тут же стала серьезной.

— Теперь я точно завалю математику. И если в Рэббит мне ходить нельзя, то где же я буду учиться?

— Мы что-нибудь придумаем, — заверила дочку Дженни, хотя сама не представляла, что делать дальше.

В Бостоне не было ни одной школы, муниципальной или частной, где Стеллу не достали бы сплетни и слухи. Уже сейчас их история передавалась в шестичасовых новостях по всем местным каналам. А в одиннадцать один из них показал, как Дженни и Стелла потихоньку пробираются позади школы, а потом пускаются бегом, словно сами совершили преступление.

В ту ночь Дженни уснула в кресле у окна. Она думала о миниатюрном Кейк-хаусе, который отец сделал для нее. Она вспоминала истории, которые он ей рассказывал, — например, о том, что вишневые деревья в лесах вокруг Юнити выросли из косточек, оброненных воронами, а персиковые деревья, прижившиеся по всему городу, море вынесло на берег после какого-то кораблекрушения. Потом Дженни приснился сон: она увидела натянутую веревку между двух больших деревьев. Это были вишня и персик, все в цвету, когда тысячи белых бутонов сияют на ветках, словно звездочки. Ей снилось, что она падает куда-то, летит по спирали, не в силах остановиться. За секунду до удара о землю она проснулась в панике, с бьющимся сердцем. Впервые ей приснился собственный сон, а не чужой. И она точно знала, что он означает. Она знала, к чему он приведет.

За окном улица была погружена в кромешную тьму, если не считать янтарных лужиц на асфальте у фонарных столбов. Не успела она воткнуть на место телефонную вилку, как снова раздался звонок. Дженни сняла трубку. Ее поприветствовал репортер, выследивший их в аптеке. Он служил в одной из отвратительных бульварных газет, но, видимо, считал, что обладает даром убеждения, и пытался сладкими речами уговорить Дженни дать интервью, все выспрашивал, как отреагировала ее дочь на известие, что отец совершил зверское убийство. Дженни бросила трубку. Он снова позвонил. На этот раз Дженни молча сняла трубку. Зато журналист не молчал.

— Я во что бы то ни стало добьюсь разговора с вашей дочуркой. Можете не сомневаться.

Дженни бросила трубку на рычаг, но тут же потянулась за ней снова, чтобы набрать номер, прежде чем наглец успеет позвонить в третий раз. Придется договориться на станции, чтобы их телефонный номер изъяли из списка абонентов. Придется поставить на двери новый замок. Но сейчас на это не осталось времени. Дженни решила, что нужно делать в первую очередь. Час был поздний, луна переместилась в центр неба, голуби наконец утихомирились, и до дневного света, казалось, пролегают сотни миль, как до чужого государства. На улице не было ни души, когда Дженни набрала номер Кейк-хауса, который все еще знала наизусть. Поразительно, но спустя столько лет она не забыла, что именно в эту неделю распускается форзиция и каждая веточка буквально взрывается капельками цвета. Странно, но она вспомнила расписание поездов в Юнити, а самое удивительное, что сразу узнала голос матери, стоило Элинор снять трубку, будто последний раз они разговаривали только вчера, будто общались все это время.

Назад: Часть первая

Дальше: Предсказание