Ну что ж, как известно, некоторым людям угодить невозможно. Но разве игра не стоила свеч? Хотя бы ради того потрясения, что было написано у нее на лице, ради ее внезапной бледности, ради той печали, что промелькнула в ее глазах, ради того, как она невольно вздрогнула, увидев себя саму, спускающуюся по лестнице…

По-моему, мне все отлично удалось. Платье, волосы, украшения — все, кроме туфель, было воспроизведено просто идеально; да и я в ее обличье позволила себе лишь едва заметный намек на улыбку…

— Э, да вы словно близнецы или двойники какие-то! — с детским восторгом восклицает Толстяк Нико, угощаясь миндальным печеньем.

Лоран нервно дергается — похоже, его одолевают какие-то свои фантазии. Нет, конечно же, нас еще вполне можно различить — одежда, прическа и косметика способны очень многое изменить, но мгновенное и полное превращение случается только в волшебных сказках; и все же просто невероятно, как легко я вошла в эту роль.

Ирония ситуации не осталась незамеченной и для Анук; ее возбуждение достигло почти маниакальных пропорций, и она летает туда-сюда, то и дело выбегая за дверь chocolaterie — говорит, что ей хочется еще разок полюбоваться снегом, но мы-то с ней знаем: она ждет Ру; и мне нетрудно догадаться, что внезапные радужные вспышки в ее ауре порождены не удовольствием, а невероятным напряжением, которое следовало бы как-то снять, иначе Анук рискует вспыхнуть, как бумажный фонарик, и сжечь себе душу дотла.

Но Ру пока нет. И теперь Вианн пора подавать ужин.

И она, чуть поколебавшись, приступает к этому. Еще довольно рано, и он вполне может прийти — ему оставлено место во главе стола, и, если кто-нибудь спросит, она скажет, что это место, согласно старинной традиции, всегда оставляют для кого-то из умерших людей и эта традиция — отзвук небезызвестного Día de los Muertos, Дня мертвых, — вполне подходит для сегодняшнего карнавала.

Мы начинаем с лукового супа; от него исходит дивный аромат, чуть напоминающий благоухание осенних листьев; к супу подаются крутоны, тертый швейцарский сыр и сладкий перец. Она осторожно наблюдает за мной — похоже, ожидает, что я прямо из воздуха сотворю некое изысканное блюдо, способное все ее усилия свести на нет.

Но я с удовольствием ем, беседую с гостями, улыбаюсь и сыплю похвалами в адрес нашей замечательной кулинарки, а у нее в ушах стоит звон посуды, и голова немного кружится, и ей кажется, что она не в себе. Ну, пульке — напиток вообще загадочный, а «искренне ваша» Зози обильно сдобрила ею пунш, — разумеется, в честь столь веселого события. Пытаясь прийти в себя, она подливает всем еще пунша, и от него исходит такой сильных запах гвоздики, что кажется, будто кого-то хоронят заживо; да и вкус у пунша огненный, как у перца чили, а она еще удивляется, в чем дело, почему у меня это никак не проходит.

Вторая перемена — восхитительная foie gras на тоненьких ломтиках поджаренного хлеба с финиками и фигами. Именно хрусткость придает этому блюду особую прелесть; она сродни хрусткости правильно выдержанного шоколада; а сама foie gras так же лениво тает во рту и так же нежна, как трюфели с пралине. К этому блюду полагается бокал ледяного сотерна, который Анук с презрением отвергает, зато Розетт тянет с удовольствием из бокальчика размером не больше наперстка, улыбаясь своей редкой солнечной улыбкой и нетерпеливо показывая знаками, чтобы ей дали еще.

Третья перемена — лосось, целиком запеченный en papillote; его подают с беарнским соусом. Алиса жалуется, что в нее больше не влезет, но Нико кормит ее со своей тарелки; сует ей в рот, как птичке, малюсенькие кусочки и смеется над ее ничтожным аппетитом.

Затем появляется pièce de résistance — гусь, который так долго томился в горячей духовке, что весь жир из-под кожи вытопился, а сама кожица стала хрустящей и почти карамелизовалась; мясо получилось таким нежным, что соскальзывает с косточек, точно шелковый чулок с дамской ножки. Гусь обложен каштанами и жареными картофелинами с золотистой корочкой.

Из уст Нико вырывается то ли страстный стон, то ли безумный смех.

— По-моему, я умер и попал прямо в рай для обжор, — говорит он и с наслаждением атакует гусиную ножку. — Знаете, я такой вкуснотищи не пробовал с тех пор, как умерла моя мать. Поздравляю нашего замечательного шеф-повара! Ей-богу, Янна, если бы вся моя душа не была заполнена любовью к этому насекомому с палочками вместо рук и ног, что сидит рядом со мной, я бы точно на тебе женился!

От восторга он так взмахивает своей вилкой, что чуть не выкалывает глаз мадам Люзерон (которая, к счастью, успевает отвернуться).

Вианн улыбается. Должно быть, пунш все-таки подействовал: она раскраснелась от похвал.

— Спасибо вам всем, — говорит она, вставая. — Я так рада, что вы сегодня пришли к нам и я могу поблагодарить вас за ту помощь, которую вы нам оказали…

«Вот это да! — говорю я себе. — А что, собственно, они-то сделали?»

— …став нашими постоянными покупателями. Спасибо вам за дружбу и поддержку, которые были так нам необходимы в этот трудный период!

Она снова улыбается, хотя, по-моему, теперь уже смутно догадывается, что в крови ее свободно бродят некие химические вещества, благодаря которым она и стала такой разговорчивой, такой неожиданно беспечной и неосторожной — почти как та, другая Вианн, значительно моложе нынешней, из иной, полузабытой жизни.

— Детство у меня было беспокойное, неустойчивое. Прежде всего потому, что я никогда по-настоящему не жила на одном месте. И повсюду чувствовала себя чужой, изгоем, аутсайдером. Меня не принимали нигде. Но теперь мне уже удалось прожить здесь целых четыре года, и всем этим я обязана вам и тем, кто относится ко мне так же, как вы.

Зевок, еще зевок. А она все говорит и говорит.

Я наливаю себе еще пунша и ловлю взгляд моей маленькой Анук. Она, пожалуй, выглядит несколько встревоженной; возможно, потому, что Жан-Лу так и не пришел. Он, должно быть, очень болен, бедный мальчик. Дома, видимо, сочли, что он просто съел что-то не то. А между прочим, при таком слабом сердце для него может стать смертельно опасным все, что угодно. Насморк, простуда, легкое колдовство и даже…

Может, Анук в чем-то винит себя?

Пожалуйста, Анук, брось думать об этом! С какой стати ты-то должна чувствовать ответственность за его недомогание? Ты и так мгновенно реагируешь на любую мелкую пакость. Но я-то способна читать по цветам твоей ауры, дорогая моя, и я видела, какими глазами ты смотрела на устроенный мною в святочном домике крошечный вертеп и на тех троих, заключенных в магический кружок и залитых светом электрических звезд.

Говоря об этом, следует заметить, что одного из этой троицы пока не хватает. Опаздывает, как я и ожидала, но наверняка уже на подходе — быстро и осторожно пробирается по боковым улочкам на Холм, точно хитрая лиса к курятнику. Его место во главе стола по-прежнему свободно; тарелки, бокалы — все нетронуто.

Вианн думает, что, возможно, совершила глупость. Даже Анук уже начинает думать, что все ее старательно воплощенные в жизнь планы и магические заклинания ни к чему не приведут, что даже выпавший снег уже ничего не изменит и ничто больше ее здесь не держит.

Но время пока еще есть, а ужин между тем подходит к концу, гости переходят к красным винам, к p'tits cendrés, запеченным в дубовой золе, к свежим сырам из непастеризованного молока, к старым, зрелым сырам и «Бюзе» многолетней выдержки, к паштету из айвы, грецким орехам, зеленому миндалю и меду.

И тут Вианн ставит на стол тринадцать рождественских десертов и святочное полено, толстое, как ручища силача, и заключенное в шоколадную броню дюймовой толщины; и все гости — даже Алиса! — до сих пор считавшие, что места у них в желудке совсем не осталось, все же находят возможным съесть ломтик (а то и два или три — в случае Нико). И хотя пунш уже прикончили, Вианн открывает бутылку шампанского, и мы пьем…

Aux absents…