Она уже ждала меня, когда я вошла. Не могу сказать, что я была так уж удивлена. Я вот уже несколько дней ожидала с ее стороны какой-то реакции, и, по-моему, эта реакция даже немного запоздала.

Пришло время расставить все точки над Слишком уж долго я играла роль домашней кошечки — пора показать и звериный оскал; пора встретиться с противницей лицом к лицу, причем на ее собственной территории.

Я нашла ее на кухне — сидит, завернувшись в шаль, и перед ней чашка шоколада, который давным-давно остыл. Было уже за полночь; дождь все еще шел, и в воздухе чувствовался слабый запах гари.

— Привет, Вианн.

— Привет, Зози.

Она смотрит на меня.

И я понимаю: я опять своего добилась!

Если бы у меня хоть раз и возникли сожаления по поводу украденных жизней, то лишь потому, что я многое делала втайне и мои противники не могли понять и оценить поэзию собственной гибели.

Моя мать, особа не слишком одаренная, возможно, раза два и подошла к догадке почти вплотную, но вряд ли она когда-либо по-настоящему верила в подобную возможность. Несмотря на интерес к оккультизму, она не отличалась ни особым воображением, ни особой изобретательностью, предпочитая какие-то бессмысленные ритуалы вещам, куда более свойственным человеческой натуре.

Даже Франсуаза Лавери, которая, имея вполне пристойное происхождение и будучи человеком высокообразованным, должна была все же хоть под конец что-то понять, увидеть что-то хоть краешком глаза, даже она оказалась неспособна уловить элегантность всего процесса, того, сколь тщательно была переделана и переоформлена ее жизнь…

Она всегда была недостаточно стойкой. Как и моя мать. Типичная серая мышка — естественная добыча для таких хищниц, как я. Она преподавала классическую историю и жила в квартирке рядом с площадью Сорбонны. Она чрезвычайно привязалась ко мне (как и многие другие, впрочем); мы подружились сразу, едва познакомившись (не совсем, разумеется, случайно) во время лекции в Католическом институте.

Тридцать лет, несколько полновата для своего возраста, склонна к депрессиям, друзей в Париже нет, к тому же недавно порвала со своим дружком и искала подходящую компаньонку, чтобы вместе снять квартиру где-нибудь в центре.

Вариант идеальный — я получила работу и под именем Мерседес Демуан стала ее защитницей и задушевной подругой. Я разделяла ее увлечение Сильвией Плат. Я вместе с ней подтрунивала над мужской глупостью и с большим интересом обсуждала ее весьма скучную диссертацию, посвященную роли женщин в дохристианском мистицизме. В конце концов, уж в мистицизме-то я разбираюсь лучше всего. И мало-помалу я узнала все ее тайны и стала всячески подпитывать в ней меланхолические тенденции, а когда пришло время, просто отняла у нее жизнь.

Но это, разумеется, был отнюдь не поединок. Таких девиц, как она, в Париже полмиллиона: молочно-белые лица, мышиного цвета волосы, аккуратный почерк и полное неумение одеваться; разочарования свои они обычно скрывают под флером этакой академичности и здравомыслия. Можно даже сказать, что я оказала ей весьма большую услугу, а когда она была совершенно готова, я помогла ей безболезненно уйти, подсунув нужную дозу кое-чего.

После этого осталось лишь подвязать некоторые концы — предсмертная записка самоубийцы, опознание трупа, кремация и тому подобное. И я наконец обрела возможность выбросить Мерседес за ненадобностью в помойку, собрать то, что еще осталось от Франсуазы: банковские реквизиты, паспорт, свидетельство о рождении, а потом увезти ее в одно из тех путешествий, о которых она всегда мечтала, но так и не совершила, даже билетов ни разу не заказала. А тем временем кое-кто из соседей, возможно, и ломал голову над тем, как эта женщина сумела исчезнуть настолько быстро и бесследно, что после нее буквально ничего не осталось — ни семьи, ни документов, ни даже могилы.

Впрочем, через некоторое время ей предстояло вновь объявиться в качестве преподавательницы английского языка в лицее Руссо. К этому времени, разумеется, о ней уже практически все позабыли, имя ее затерялось в груде разнообразных отчетов и документов. На самом деле людям ведь по большей части все равно. Жизнь с такой скоростью мчится вперед, что о мертвых проще поскорее позабыть.

Под конец я все же попробовала заставить ее кое-что понять. Болиголов — очень полезное средство, и найти его нетрудно — летом, конечно; и он делает жертву такой покорной, такой управляемой. Паралич наступает буквально в течение нескольких минут, и после этого все просто отлично, и полно времени для споров и обмена мнениями — или, точнее, взглядами, поскольку Франсуаза в данном случае говорить, видимо, оказалась неспособна.

Честно говоря, меня это немного разочаровало. Я уже предвкушала ее реакцию после того, как скажу ей; хотя, конечно, особого одобрения и не ожидала, но все же надеялась услышать что-то интересное от человека столь высокого интеллектуального уровня.

Но получила я, увы, не много: недоверчиво разинутый рот, застывший взгляд — она и в лучшие-то времена особой привлекательностью не отличалась. В общем, если бы я была человеком впечатлительным, ее лицо вполне могло бы еще долго являться мне во сне; а потом я услышала, как она давится, пытаясь превозмочь удушье, вызванное тем же зельем, что некогда погубило и Сократа.

Отличное средство, думала я. Но пожалуй, зря потраченное на бедняжку Франсуазу, в которой, к сожалению, жажда жизни открылась всего за несколько минут до смерти. И я опять была разочарована. В очередной раз это получилось у меня слишком легко. Франсуаза никак не могла быть мне соперницей. Серебряная мышка на моем браслете — вот и все, что от нее осталось. Мышка — естественная жертва для таких, как я.

А потому вернемся к Вианн Роше.

Теперь у меня есть достойный противник — настоящая ведьма, никак не меньше, и весьма могущественная, несмотря на все ее дурацкие угрызения совести и постоянное чувство вины. Возможно, это единственный достойный противник из всех, кто до сих пор встречался на моем пути. Вот она стоит и ждет меня, в глазах спокойное понимание, и я не сомневаюсь, что она — наконец-то! — видит меня насквозь, видит все цвета моей ауры, и эти первые мгновения глубоко интимного знакомства поистине прекрасны…

— Привет, Вианн.

— Привет, Зози.

Я присаживаюсь за стол напротив нее. Ей, похоже, холодно — кутается в свой бесформенный темный свитер; побелевшие губы поджаты, сдерживая невысказанные слова. Я улыбаюсь ей, и цвета ауры Вианн так и вспыхивают — как ни странно, я и теперь испытываю искреннюю привязанность к ней, хотя клинки уже обнажены.

А за окнами с воем проносится в небесной вышине ветер. Это ветер-убийца, несущий снег. Те, кому пришлось ночевать на пороге у закрытых дверей, сегодня умрут. Собаки будут выть, двери — с грохотом захлопываться. А юные любовники, глядя друг другу в глаза, впервые безмолвно подвергнут сомнению данные ими клятвы. Вечность — это так долго; и сейчас, когда близится конец года, Смерть кажется вдруг очень близкой.

И разве не об этом свидетельствует все вокруг? Эти праздничные зимние огни — точно легкая попытка выразить Смерти свое презрение, точно вызов тьме. Назовите это Рождеством, если угодно, но мы-то с вами знаем, что этот праздник гораздо древнее. И вся эта елочная мишура, и пение рождественских гимнов, и радостные вести, и поздравления, и подарки — все это лишь для того, чтобы скрыть мрачную истину, спрятанную глубоко внутри каждого.

Это время самых тяжких утрат; время принесения в жертву невинных; время страха, тьмы, бесплодия и смерти. Ацтеки понимали, как, впрочем, и майя, что их боги стремились отнюдь не к спасению мира, а скорее к его разрушению и ненадолго умилостивить их можно было лишь с помощью кровавых жертвоприношений…

Мы сидим и молчим, точно старые подруги. Я перебираю амулеты на своем браслете, она уставилась в чашку с шоколадом. Наконец она поднимает глаза.

— Ну, рассказывай, Зози, чем ты тут занимаешься?

Не слишком оригинально — впрочем, это же только начало.

Я отвечаю с улыбкой:

— Видишь ли… я — коллекционер.

— Значит, ты так это называешь?

— Надо же как-то это называть.

— И что же ты коллекционируешь?

— Невыплаченные долги. Невыполненные обещания.

Она вздрагивает при этих словах — как я и предполагала.

— И что я должна тебе?

— Давай разберемся, — снова улыбаюсь я. — Ты задолжала мне за ту бесконечную работу, которую я для тебя сделала: за наведение чар, за различные магические трюки, за постоянно оказываемую тебе защиту, за превращение соломы в золото и отвращение всяких бед, за то, что я с помощью дудочки увела из Гаммельна всех крыс, — в общем, за то, что я вернула тебе твою жизнь… — Я видела, что она собралась протестовать, но не дала ей сказать ни слова. — И по-моему, мы с тобой договорились, что ты отплатишь мне тем же.

— Тем же? Я тебя не понимаю.

На самом деле она меня прекрасно поняла. Все это давным-давно известно, тем более ей. Она отлично знает: цена самого заветного твоего желания — это твоя душа. Жизнь за жизнь. И тогда мир пребывает в равновесии. А если растянешь резиновую ленту слишком сильно, то она в итоге лопнет и больно щелкнет тебя же по физиономии.

Можете назвать это законом кармы, или физики, или теорией хаоса, но без этого сместятся полюса планеты, закачается земля под ногами, птицы станут падать с небес, вода морская обратится в кровь, и не успеешь ты и глазом моргнуть, как наступит конец света.

Знаете, я имела полное право взять ее жизнь. Но сегодня мне захотелось быть великодушной. У Вианн Роше две жизни — мне же нужна только одна. Но жизни взаимозаменяемы; в этом мире личности, то есть совокупности неких свойств, можно передавать из рук в руки, точно игральные карты, их можно перетасовать и снова раздать игрокам — и так до бесконечности. А больше я ни о чем и не прошу. Дай мне руку, Вианн. Ведь ты кое-что задолжала мне. Ты сама так сказала.

— Ну и каково же твое настоящее имя? — спросила Вианн Роше.

Мое настоящее имя?

Черт, это было так давно, что я почти его позабыла. Да и что в нем такого особенного? Носишь его, как пальто. Надоело — можно перелицевать, или сжечь, или забросить и украсть другое. Имя вообще значения не имеет. Значение имеют только долги. И я требую немедленно вернуть мне этот долг. Прямо здесь, прямо сейчас.

Остается лишь одно крошечное препятствие. Оно называется Франсуаза Лавери. Видимо, из-за того, что я где-то, должно быть, ошиблась в расчетах, что-то пропустила при подчистке данных, этот призрак не желает оставить меня в покое. Франсуаза каждую неделю появляется в газетах — к счастью, хоть не на первой полосе, но все же я с удовольствием обошлась бы и без такой публичности; а на этой неделе в моем спектакле предполагается игра без правил, а также просто обман. По всему городу на досках объявлений и на фонарных столбах расклеены постеры с лицом Франсуазы. Разумеется, сейчас я совершенно на нее не похожа. Однако сопоставление фотографий, сделанных в банке, с имеющимися у полиции данными все же может подвести преследователей слишком близко ко мне, и тогда им достаточно будет какой-нибудь случайной догадки, и вся заваренная мною каша распадется на составляющие элементы, а от моих тщательно выверенных хитроумных планов не останется и следа.

Мне необходимо исчезнуть, причем очень скоро, и (вот тут-то и вступаешь в игру ты, Вианн) наилучший способ — это навсегда покинуть Париж.

В том-то и суть проблемы. Видишь ли, Вианн, мне здесь нравится. Я никогда и представить себе не могла, что могу получить столько удовольствия — и столько выгоды — от какой-то простенькой шоколадной лавчонки. Но мне нравится, какой она теперь стала, и я вижу ее потенциальные возможности, которых ты, кстати, никогда не видела.

Ты воспринимала эту chocolaterie как некое убежище. А я воспринимаю ее как «око бури» — то тихое место в самой сердцевине урагана, где совершенно безопасно, откуда мы могли бы управлять даже Хураканом, давая выход его разрушительным силам, формируя жизни, обладая всей полнотой власти, а это, собственно, и есть конечная цель нашей игры, если как следует задуматься; кроме того, это, разумеется, дает возможность делать деньги, что всегда неплохо в современном корыстном мире…

Когда я говорю «мы»…

То, разумеется, имею в виду себя.

— Но при чем здесь Анук? — Голос ее звучал жестко. — Зачем втягивать в это мою дочь?

— Она мне нравится, — ответила я.

Она презрительно на меня глянула.

— Нравится? Да ты ее просто использовала! Совратила. Заставила ее считать тебя своим другом…

— По крайней мере, я всегда была с ней честна.

— А я не была? Я же ее мать… — вырвалось у нее.

— Ты сама выбираешь себе семью. — Я улыбнулась. — И смотри, как бы она не выбрала меня.

Вианн задумалась. С виду она казалась достаточно спокойной, но я видела, как бурлят цвета ее ауры, отражая охватившие душу отчаяние, смущение и… было там и еще какое-то чувство, а может, понимание чего-то, и это мне не особенно нравилось…

Наконец она снова заговорила:

— Я могла бы попросить тебя немедленно съехать.

Я усмехнулась.

— А ты попробуй! Или позови полицию, а еще лучше — кого-нибудь из органов опеки. Не сомневаюсь, они с радостью предложат тебе любую поддержку. У них, возможно, сохранилась информация о тебе, полученная из Рена — или это было в Ле-Лавёз?

Она резко оборвала меня:

— Чего ты добиваешься?

Я сказала ей ровно столько, сколько было необходимо. Времени у меня в обрез, но этого она знать никак не может. Как не может знать и о бедняжке Франсуазе, которой суждено вскоре вновь объявиться, но уже в ином обличье. С другой стороны, она понимает: теперь я — ее враг. Ах, какими ясными, холодными и настороженными были ее глаза; как презрительно (хотя, пожалуй, все же чуточку истерично) она усмехнулась, когда я предъявила ей свой ультиматум!

— Ты хочешь сказать, что уйти должна я? — переспросила она.

— Ну посуди сама, — разумно заметила я, — разве Монмартр так уж велик, чтобы там хватило места двум ведьмам?

Она рассмеялась — точно осколки стекла рассыпались. А ветер снаружи все причитал, все пел свои мрачные песни.

— Если ты думаешь, что я собираюсь немедленно собрать чемодан и сбежать только потому, что ты кое-что разнюхала, у меня за спиной копаясь в моем прошлом, то придется тебя разочаровать: ты не первая предприняла подобную попытку. Например, тот священник…

— Я знаю, — быстро сказала я.

— И что?

Ого, неплохо! Мне нравится этот откровенный вызов. Как раз на это я и надеялась. Тех, кто так похож на тебя, и завоевать легче. В свое время немало подобных личностей оказалось в моей власти. Но возможность поединка с другой ведьмой, причем на ее территории (мало того, у нее дома!), да еще когда она, получив от меня вызов, имеет право первой выбирать оружие, когда я реально могу отнять у нее жизнь, могу подвесить к своему браслету новый амулет рядом с тем черным гробиком и серебряными туфельками… Нет, это нечто особенное…

«Часто ли тебе выпадала такая возможность? — сказала я себе. — Ее нельзя упустить».

Ладно, я дам себе три дня и ни минутой больше. Три дня, чтобы одержать победу или проиграть. А потом — прощайте, спокойной вам ночи, а я улетаю отсюда к новым роскошным пастбищам, покрытым сочной молодой травой. В конце концов, я же свободный дух. Лечу туда, куда несет меня ветер. А там — огромный мир, полный возможностей. Не сомневаюсь, что сумею найти занятие, достойное моих умений.

А пока…

— Послушай, Вианн. Даю тебе три дня. И сразу же после праздника, собрав вещички и взяв с собой, что сможешь, убирайся. Я не стану тебе препятствовать. Но если ты останешься — я за последствия не отвечаю.

— Это с какой же стати мне собирать вещички? Да и что ты, собственно, можешь мне сделать? — насмешливо спросила она.

— Я могу отобрать у тебя все — постепенно, одно за другим. Твою жизнь, твоих друзей, твоих детей…

Она замерла. Ну да, конечно. Вот она, главная ее слабость. Дети… и особенно наша маленькая Анук, уже сейчас необычайно талантливая…

— Я никуда не поеду, — быстро сказала она.

Хорошо. Я так и знала, что ты это скажешь. Никто не имеет права просто так лезть в чужую жизнь. Даже серенькая мышка Франсуаза под конец пыталась сопротивляться, а уж от тебя я ожидаю значительно большего. Итак, у тебя есть три дня, чтобы укрепить свои позиции. Три дня, чтобы усмирить Хуракана Три дня, чтобы стать Вианн Роше.

Если, конечно, я не стану ею раньше тебя…