Ну что ж, начало положено. Чаши весов качнулись. Нану, возможно, этого еще не понимает, зато понимаю я. Именно такие вот мелочи, сперва вроде бы и незаметные, очень скоро помогут мне прибрать ее к рукам.

Она большую часть дня оставалась в магазине, играя с Розетт, помогая нам — и выжидая следующей возможности воспользоваться своими новыми игрушками, деревянными куколками. И такая возможность ей представилась ближе к полудню, когда к нам, ведя на поводке своего пушистого песика, зашла мадам Люзерон — хотя сегодня вовсе и не ее день.

— Неужели снова вы? Как это приятно! — улыбнулась я ей. — Это значит, что мы на правильном пути.

Я заметила, что лицо у мадам Люзерон сильно осунулось; на ней снова было ее «кладбищенское» пальто — она наверняка только что побывала на могиле сына или мужа. Наверное, сегодня какой-то особый день, подумала я — чей-то день рождения или какая-то годовщина; так или иначе, но она казалась очень усталой и какой-то особенно хрупкой, ее руки в перчатках дрожали от холода.

— Садитесь, — предложила я, — выпейте горячего шоколада; я сейчас принесу.

Мадам колебалась:

— Мне, наверное, не следовало бы…

Анук украдкой глянула на меня, и я увидела, что она вытаскивает из кармана деревянную куколку мадам Люзерон, отмеченную знаком соблазна — символом Госпожи Кровавой Луны. Лепешечка пластилина в качестве основания, и вот вторая мадам Люзерон — или, по крайней мере, ее двойник — уже стоит внутри святочного домика и любуется в окно озером, катающимися по льду конькобежцами и шоколадными уточками.

Сперва она, похоже, ничего особенного не заметила, потом в ее взоре отразилось некоторое смятение, но смотрела она куда-то в сторону — то ли на маленькую Розетт с ее чистым розовым личиком, то ли на домик в витрине, который вдруг засиял каким-то странным светом.

Поджатые в вечном неодобрении губы расслабились, смягчились.

— А знаете, у меня тоже в детстве был такой кукольный домик, — сказала она, глядя на витрину.

— Неужели?

Я улыбнулась Анук. Мадам Люзерон крайне редко решается что-то о себе сообщить.

Она пригубила шоколад и продолжила:

— Да, и представляете, этот домик принадлежал еще моей бабушке. Считалось, что после ее смерти он перейдет ко мне, но мне все равно никогда не разрешали с ним играть.

— А почему? — спросила Анук, прикрепляя ватную собачку к платью деревянной мадам Люзерон.

— О, это была слишком ценная вещь! Один антиквар даже как-то предложил мне за него сто тысяч франков. И потом, это же фамильная реликвия. А не игрушка.

— Значит, вам так и не удалось с этим домиком поиграть? Какая несправедливость!

Теперь Анук аккуратно пристраивала зеленую сахарную мышку под дерево с кроной из бумажной салфетки.

— Но я же была маленькая! — возразила мадам Люзерон. — Я могла испортить домик или…

Она вдруг умолкла. Я подняла на нее глаза и увидела, что она застыла как изваяние.

— Как странно… — промолвила она через некоторое время. — Я ведь столько лет об этом домике даже не вспоминала. А когда Робер хотел поиграть с ним…

Она вдруг резко поставила чашку на стол, машинально контролируя себя, чтобы ее не разбить.

— Это ведь действительно несправедливо, верно? — произнесла она.

— Вам нехорошо, мадам? — спросила я.

Ее худое лицо стало белее сахарной глазури, и на нем, словно нанесенные чем-то острым, отчетливо проступили все морщинки — как «морозный узор» на поверхности торта.

— Нет, спасибо, я прекрасно себя чувствую.

Голос ее звучал холодно.

— Не хотите ли кусочек шоколадного торта?

Это спросила Анук; вид у нее был встревоженный, сочувствующий; она, как всегда, уже готова была отказаться от своей затеи. Мадам посмотрела на нее голодными глазами и сказала:

— Спасибо, моя милая. С удовольствием.

Анук отрезала ей щедрый кусок.

— А Робер… это ваш сын? — спросила она.

Мадам лишь коротко кивнула, точно клюнула.

— Ему сколько было, когда он умер?

— Тринадцать. Чуть старше тебя, наверное. Никто так и не понял, отчего это произошло. Такой здоровый мальчик — я ему даже сласти никогда есть не позволяла — вдруг взял и умер. Ведь не могло же это просто так случиться, верно?

Анук, глядя на нее во все глаза, молча покачала головой.

— Сегодня годовщина его смерти, — сказала мадам. — Он умер восьмого декабря тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Задолго до того, как ты появилась на свет. В те времена еще можно было заполучить клочок земли на большом кладбище — если, конечно, вы были готовы как следует за это заплатить. Я ведь всю жизнь здесь прожила. И деньги в нашей семье всегда водились. И я, конечно же, могла бы позволить ему поиграть с тем кукольным домиком, если б захотела. А у тебя такой домик когда-нибудь был?

И Анук опять молча покачала головой.

— У меня-то он сохранился, стоит где-то на чердаке. Сохранились даже те куклы, что к нему прилагались, и кукольная мебель. Все сделано вручную, из природных материалов. На стенах венецианские зеркала. Такие игрушки еще до революции делали. Но вот мне хотелось бы знать: хоть один ребенок когда-нибудь играл с этой распроклятой штуковиной?

У нее даже появилось некое подобие румянца, словно это слово, в ее лексиконе запретное, вдохнуло жизнь в бескровное лицо.

— А ты не хочешь поиграть с этим домиком?

Глаза Анук вспыхнули.

— Это было бы здорово!

— Я буду очень этому рада, девочка моя. — Мадам Люзерон нахмурилась. — А знаете, я ведь так толком и не знаю ваших имен. Меня зовут Изабель… А мою собачку — Саламбо. Можешь погладить ее, если хочешь. Она не кусается.

Анук наклонилась и погладила собачонку, а та, извиваясь от восторга, все подскакивала, пытаясь лизнуть ее в лицо.

— Ой, какая хорошенькая! Я очень люблю собак.

— Неужели я столько лет ходила сюда, но так ни разу и не спросила, как вас всех зовут…

Анук улыбнулась.

— Меня зовут Анук, — сказала она. — А это мой большой друг Зози.

Она все продолжала возиться с собачкой и настолько увлеклась этим, что и не заметила, как назвалась не тем именем, как не заметила и того, что знак Госпожи Кровавой Луны так и сияет в окнах святочного домика и сияние это уже заполнило всю комнату.