Эсэмэска, пришедшая вчера вечером от Тьерри:

Сегодня идет дождь, это даже не дождь, а противная призрачная морось, внизу, у подножия Холма, превращающаяся в густой влажный туман, зато наша chocolaterie среди безлюдных мокрых улиц выглядит просто волшебно, и вывеска над ней так и сияет. Сегодня спрос превзошел все ожидания: только за утро больше дюжины покупателей! Причем эти люди по большей части зашли случайно. Впрочем, приходили и постоянные наши клиенты.

Все произошло так быстро! Двух недель не прошло — а перемены просто удивительные. Возможно, все дело в новом облике нашего магазина, или в запахе растопленного шоколада, или в убранстве витрины, от которой просто глаз не отвести.

Но так или иначе, а клиентура наша увеличилась во много раз; теперь к нам заходят и местные жители, и туристы; a то, что началось с моего невинного желания вспомнить старые навыки, превратилось в постоянную занятость, поскольку мы с Зози пытаемся соответствовать растущему спросу на мой шоколад домашнего приготовления.

Сегодня, например, мы успели сделать чуть ли не сорок коробок различных лакомств. Из них пятнадцать — трюфели (они по-прежнему отлично продаются), но есть и шоколадки с кокосовой стружкой и с вишнями, и цукаты из апельсиновых корочек в горьком шоколаде, и помадка, и засахаренные фиалки. А также мы сделали штук сто lunes de miel, это такие кругленькие шоколадки, где на темном фоне изображена в профиль светлая растущая луна.

Это же такое удовольствие — купить целую коробку! Самому со вкусом выбрать шоколадки, а потом смотреть, как их аккуратно укладывают, точно в гнездышки, в ячейки из хрустящей темно-красной бумаги, и думать, какой формы коробка лучше — в виде сердца, круглая или квадратная. И при этом — вдыхать смешанный аромат сливок, карамели, ванили и темного рома. Затем выбрать ленту, оберточную бумагу и попросить, чтобы сверток из шелковистой рисовой бумаги украсили цветком или бумажным сердечком… Ах, как я соскучилась по всему этому! Я ведь не занималась ничем подобным с тех пор, как родилась Розетт. И тосковала по жару разогретой медной сковороды. По запаху растопленной глазури. По своим керамическим мискам и формочкам, знакомым мне с детства и горячо любимым — так любят издавна хранящиеся в семье елочные игрушки, которые передаются из поколения в поколение. Эта звездочка, этот квадратик, этот кружок… У каждого из этих предметов свое предназначение, каждый жест, связанный с ними и столько раз в жизни повторенный, содержит целый мир воспоминаний.

У меня почти нет фотографий. Нет альбомов, нет памятных подарков, если не считать тех немногочисленных вещиц, что хранятся в шкатулке моей матери: карты, несколько газетных вырезок, амулет в виде кошечки. Мои воспоминания хранятся в другом месте. Я могу вспомнить каждый шрам, каждую царапину на деревянной ложке или медной сковороде. Эта плоская лопаточка — самая моя любимая. Ру вырезал ее из цельного куска дерева, и она мне как раз по руке. А этот красный шпатель — единственная вещь в моем хозяйстве, сделанная из пластмассы, но этот шпатель я помню с раннего детства, это подарок одного пражского зеленщика. Вон той эмалированной кастрюлькой со щербатым краем я всегда пользовалась, чтобы сварить горячий шоколад для Анук: в те дни для нас так же невозможно было позабыть об этом ритуале, совершаемом дважды в день, как для кюре Рейно — пропустить церемонию первого причастия…

Каменная плита, на которой я охлаждаю растопленный шоколад и делаю смеси, вся покрыта крошечными пересекающимися зарубками. Я могу читать по ним лучше, чем по собственной ладони, хотя ни того ни другого стараюсь не делать. Я бы предпочла ничего не знать о своем будущем. Мне и настоящего более чем достаточно.

— А что, сама chocolatiere дома?

Голос Тьерри не узнать невозможно: грубоватый, громкий, дружелюбный. Я услышала его из кухни (делала там шоколадные конфеты с ликером, самые трудоемкие). Звон колокольчиков, топот ног — и тишина: он явно озирался, рассматривая новый интерьер.

Я вышла из кухни, вытирая о фартук испачканные шоколадом руки.

— Тьерри!

Я поцеловала его, расставив руки в стороны, чтобы не испачкать ему костюм.

Он усмехнулся.

— Боже мой! Да ты тут и впрямь все переделала!

— Тебе нравится?

— Ну… все стало… как-то по-другому.

Возможно, мне показалось, но в его голосе послышалось нечто вроде легкого страха, когда он осматривал яркие стены с нанесенным по трафарету рисунком, мебель с отпечатками ладошек, старые кресла в пестрых накидках, горшочек с горячим шоколадом и чашки на трехногом столике, яркую витрину с красными туфельками Зози, возвышающимися над горой «сокровищ» в красивых конфетных обертках.

— Это просто…

Он запнулся, и я перехватила его взгляд, быстро брошенный на мою руку. Заметив отсутствие кольца, он слегка поджал губы, как всегда, когда ему что-нибудь не нравится, но голос его, впрочем, прозвучал достаточно тепло, когда он сказал:

— Потрясающе! Вы же просто настоящее чудо здесь сотворили.

— Шоколад? — спросила Зози, наливая ему чашечку.

— Я… не… ну ладно, выпью.

Она поставила перед ним кофейную чашку, положила на блюдце один из моих трюфелей и, улыбаясь, сказала:

— Это наше фирменное угощение.

А Тьерри еще раз осмотрелся, окинул взглядом сложенные стопкой коробки, стеклянные блюда, всевозможные леденцы и помадки, ленты, розетки, сухое печенье, засахаренные фиалки, белый шоколад, темные ромовые трюфели, шоколадки с перцем чили, лимонное парфе и кофейный торт. Выражение лица у него было туповато-изумленное, растерянное.

— Неужели все это ваших рук дело? — спросил он наконец.

— А что ты так удивляешься? — пожала я плечами.

— Но это, наверное, только по случаю Рождества? — Он слегка нахмурился, увидев ценник, прикрепленный к коробке шоколадок с перцем чили. — И что, действительно покупают?

— Все время, — с улыбкой ответила я.

— Но ведь этот ремонт, должно быть, стоил тебе целого состояния — покраска стен, украшение витрины…

— Мы сами все сделали. И каждый принимал в этом посильное участие.

— Что ж, здорово у вас получилось. Потрудились, как говорится, на славу.

Тьерри сделал глоток шоколада, и я в очередной раз заметила, как неприязненно он поджал губы.

— Знаешь, тебе вовсе не обязательно это пить, если не нравится, — сказала я, стараясь скрыть раздражение. — Если ты предпочитаешь кофе, я с удовольствием тебе его приготовлю.

— Нет, что ты, очень вкусно.

Он сделал еще глоток. Врать он все-таки совершенно не умеет. Я понимаю, его честность должна бы мне нравиться, но от нее мне почему-то становится не по себе. Тьерри, несмотря на внешнюю самоуверенность, страшно уязвим и к тому же совершенно не в состоянии понять, откуда дует ветер.

— Просто я очень удивлен всеми этими переменами. Ведь за какие-то две недели все здесь настолько изменилось…

— Не все, — улыбнулась я.

И заметила, что Тьерри не улыбнулся в ответ.

— Как было в Лондоне? Чем ты занимался?

— Навестил Сару. Рассказал ей о свадьбе. Безумно скучал по тебе.

Я снова улыбнулась и спросила:

— А как поживает твой сын Алан?

Этот вопрос все же заставил его улыбнуться. Он всегда улыбается, стоит мне упомянуть о его сыне, хотя сам редко говорит о нем. Я часто задавалась вопросом: а хорошо ли они друг с другом ладят? Пожалуй, при упоминаниях о сыне его улыбка как-то чересчур широка. А если Алан такой же, как его отец, то при подобном личностном сходстве они вряд ли могли стать друзьями.

Я заметила, что мой трюфель он даже не попробовал. И немного смутился, когда я сказала ему об этом.

— Ты же знаешь, Янна, я не большой любитель сладкого.

И снова та же широкая улыбка, как при разговорах о его сыне. А вообще-то заявление просто смешное: ведь всем известно, какой Тьерри сластена, впрочем, он действительно немного этого стесняется, словно, узнав, что он любит молочный шоколад, кто-то может поставить под сомнение его мужественность. Однако мои трюфели из темного шоколада и, возможно, чересчур сдобрены пряностями, так что их сильный аромат и легкая горчинка вполне могут быть ему неприятны…

Я протянула ему плитку молочного шоколада и сказала:

— Возьми-ка лучше вот это. Я все твои мысли давно прочитала.

Но тут с залитой дождем улицы в дом вошла Анук, растрепанная, пахнущая мокрой листвой, держа в руке бумажный кулек с горячими жареными каштанами. Несколько дней назад торговец каштанами установил свой лоток прямо напротив Сакре-Кёр, и Анук, проходя мимо, каждый раз покупает у него пакетик. Настроение у нее сегодня было прекрасное, и она чем-то походила на случайно залетевший сюда яркий елочный шарик — в своем красном пальтишке, зеленых штанах, с пышными вьющимися волосами, покрытыми каплями дождя.

— Приветствую вас, jeune fille! — сказал ей Тьерри. — Где это вы были, сударыня? Вы же насквозь промокли!

Анук по-взрослому глянула на него и заявила:

— Мы с Жаном-Лу гуляли на кладбище. И ничуть я не промокла! Это же анорак! Он воду не пропускает.

Тьерри рассмеялся.

— Ах, вы опять посетили этот некрополис! Тебе известно значение слова «некрополис», Анни?

— Естественно! Город мертвых.

Лексикон Анук — и всегда-то весьма неплохой — теперь еще обогатился благодаря постоянному общению с Жаном-Лу Рембо.

Тьерри в притворном ужасе закатил глаза:

— Ну и мрачное место ты выбрала для прогулок с друзьями!

— Жан-Лу фотографировал кладбищенских котов.

— Ах вон оно что? — удивился Тьерри. — Ну что ж, если ты в состоянии снова выйти из дома, то я заказал нам столик в «Розовом доме»…

— Столик? — Теперь уже удивилась я. — Но магазин…

— Ничего, я буду держать оборону, — тут же сказала Зози. — А вы немного развлекитесь.

— Ну что, Анни? Ты готова? — спросил Тьерри.

Я заметила, какой взгляд метнула в его сторону Анук. В нем сквозило не то чтобы презрение — скорее, пожалуй, возмущение. Впрочем, я не слишком удивилась: все-таки у Тьерри — даже при самых добрых намерениях — отношение к детям весьма старомодное. Анук, должно быть, чувствует, что у него не встречают особого одобрения некоторые ее привычки — например, бегать где-то под дождем с Жаном-Лу, часами торчать на старом кладбище (где собираются всякие бродяги и отщепенцы) или играть в разные шумные игры с Розетт.

— Может, ты лучше платье наденешь? — предложил он.

Теперь она уже почти не скрывала своего возмущения.

— По-моему, я и так хорошо одета!

Честно говоря, мне тоже так кажется. В таком городе, как Париж, где первостепенным правилом является элегантный конформизм в одежде, Анук осмеливается проявлять воображение. Возможно, это влияние Зози, но то предпочтение, которое Анук оказывает совершенно не сочетающимся друг с другом цветам, и недавно возникшая у нее привычка чем-нибудь украшать свою одежду — ленточкой, каким-то значком, куском блестящего галуна — придают ее облику некоторое буйство, какого я в ней не замечала со времен Ланскне.

Возможна именно их она и пытается вернуть — те времена, когда все в ее жизни было гораздо проще. В Ланскне Анук бегала, где хотела, целыми днями играла на берегу реки, без конца болтала с Пантуфлем, была зачинщицей всевозможных игр — в крокодилов, в пиратов — и вечно пребывала в немилости у школьных учителей.

Но то был совершенно другой мир. Если не считать речных цыган — всегда пользовавшихся дурной репутацией и порой действительно не слишком честных, но, безусловно, ни для кого не опасных, — в Ланскне чужие люди практически не появлялись. Там никто и не думал запирать двери, там даже все собаки были знакомыми.

— А в платье я ходить не люблю! — заявила Анук.

Даже не глядя на Тьерри, я чувствовала его неодобрение. В мире Тьерри девочки обязаны носить платья — между прочим, за последние полгода он сам купил несколько штук и для Анук, и для Розетт в надежде, что я пойму намек.

Тьерри наблюдал за мной, поджав губы.

— Знаешь, я, в общем, и есть-то не хочу, — сказала я. — Может, нам лучше просто пойти погулять, а потом по пути что-нибудь перехватить в кафе? Пойдем в парк Тюрлюр или…

— Но я же столик заказал! — возмутился Тьерри.

Я не выдержала и расхохоталась, такое у него было выражение лица. В мире Тьерри все должно делаться по плану. Для всего существуют свои правила, свои графики, и все их нужно выполнять, и следовать всегда нужно только в заданном направлении. Заказанный в дорогом ресторане столик, да еще во время ланча? Нет, такой заказ никак нельзя аннулировать! Хотя мы оба прекрасно знали, что лучше всего он чувствует себя в таких местах, как «Крошка зяблик», он выбрал сегодня «Розовый дом», а потому Анук непременно должна надеть платье. Таков уж он: твердый, как скала, предсказуемый, никогда не теряющий самообладания — но порой мне очень хочется, чтобы он перестал быть таким несгибаемым и сумел отыскать в своей душе хоть капельку спонтанности…

— Ты так свое кольцо и не носишь, — заметил он.

Я инстинктивно опустила глаза и попыталась оправдаться:

— Это из-за шоколада. Он ко всему прилипает.

— Ох уж этот твой шоколад! — вздохнул Тьерри.

Это явно был не самый удачный из наших выходов в свет. Возможно, из-за слишком мрачной погоды, или толчеи на улицах, или полного отсутствия аппетита у Анук, или упорного нежелания Розетт пользоваться ложкой. Тьерри все больше поджимал губы, глядя, как Розетт пальцами выкладывает у себя на тарелке спираль из зеленого горошка.

— Как ты себя ведешь, Розетт! — наконец не выдержал он.

Розетт сделала вид, что не слышит и совершенно поглощена своим занятием.

— Розетт! — резко окликнул он ее.

Но она по-прежнему не обращала на него внимания, хотя его окрик услышали все, а женщина за соседним столиком даже обернулась.

— Ничего страшного, Тьерри, — попыталась вмешаться я. — Ты же знаешь, какая она. Оставь ее в покое, и вскоре…

Но Тьерри прервал меня отчаянным стоном:

— Господи, да ты только посмотри, на кого она похожа! А ведь ей уже почти четыре года! — Он повернулся ко мне, глаза его горели странным огнем. — Нет, Янна, так не годится. Это ненормально. И тебе придется повернуться к данной проблеме лицом. Девочке необходима помощь. И я бы хотел… Нет, ты только посмотри на нее!..

Он гневно воззрился на Розетт, которая теперь преспокойно, с сосредоточенным видом ела горошинки, беря их по одной пальцами.

Тьерри ловко перехватил ее руку, и она изумленно вскинула на него глаза.

— Вот, Розетт. Возьми-ка ложку. Держи, держи ее как следует!..

Он силой сунул ей в руку ложку. Она тут же ее выронила. Он поднял ее и снова сунул ей.

— Тьерри…

— Нет, Янна, ей придется этому научиться.

Когда он в очередной раз попытался всучить Розетт ложку, девочка с упрямым видом стиснула пальчики в крошечный кулачок.

— Послушай, Тьерри, — меня начинало это раздражать, — позволь мне решать, что Розетт…

— Ой! — Он вдруг перестал совать Розетт ложку и быстро отдернул руку. — Она меня укусила! Дрянь! Она укусила меня!

Мне показалось, что краем глаза я заметила промелькнувшее золотистое сияние, глаз-бусинку, загнутый крючком хвост…

А Розетт с помощью пальцев сделала кому-то знак: подойди сюда.

— Розетт, пожалуйста, не надо…

— Бам, — сказала Розетт.

Ох, нет. Только не сейчас…

Я встала, намереваясь уйти.

— Анук, Розетт…

Я взглянула на Тьерри. На запястье у него краснел крошечный след укуса. Мою душу охватила паника. Одно дело, когда подобная Случайность происходит у нас в магазине, но совсем другое — здесь, где столько народу…

— Извини, пожалуйста, — сказала я Тьерри. — Но нам пора.

— Но вы же так ничего и не съели! — обиделся он.

Я понимала: в его душе борются гнев, возмущение и всепоглощающее желание во что бы то ни стало удержать нас, доказать самому себе, что он поступил правильно, что эту ситуацию можно легко переломить, что все еще может пойти в соответствии с задуманным планом.

— Я не могу больше задерживаться, — сказала я и подхватила Розетт на руки. — Извини… но мне просто необходимо немедленно отсюда выйти…

— Янна…

Тьерри схватил меня за руку, и мой гнев, вызванный тем, что он осмелился вмешаться в мои отношения с детьми, в мою жизнь, вдруг угас, стоило мне увидеть выражение его глаз.

— Я хотел, чтобы все было как следует, — сказал он.

— Все в порядке, — успокоила я его. — Ты ни в чем не виноват.

Он заплатил по счету и пешком проводил нас до дома. В четыре часа дня на улице было уже темно, и свет фонарей отражался от мокрой мостовой. Мы почти не разговаривали, Анук держала Розетт за руку, и они старательно обходили каждую трещину. Тьерри молчал с каменным лицом, засунув руки глубоко в карманы.

— Прошу тебя, Тьерри, не будь таким! Розетт сегодня днем не спала, и тебе прекрасно известно, что она в таких случаях всегда перевозбуждается.

На самом деле сильно сомневаюсь, что он вообще хоть что-нибудь в этом понимает. Его сыну сейчас, должно быть, уже больше двадцати, так что сам он наверняка позабыл, что маленький ребенок в семье — это и вечное раздражение, и слезы, и крики, и суматоха. Впрочем, у них в семье, возможно, всем этим занималась Сара, а Тьерри играл роль великодушного отца: игра в футбол, прогулки в парке, сражения на подушках, всевозможные развлечения.

— Ты просто забыл, как это бывает, — сказала я. — Мне иногда действительно трудно с нею справиться. А ты вмешиваешься и делаешь только хуже…

Он вдруг повернулся ко мне, лицо его было бледным от напряжения.

— Напрасно ты думаешь, что я все позабыл. Когда родился Алан…

Он вдруг умолк, и я видела, что он тщетно пытается совладать с собой.

Я положила руку ему на плечо.

— Что ты?

Он покачал головой и сдавленным голосом пробормотал:

— Потом. Когда-нибудь потом я расскажу тебе об этом.

Мы вышли на площадь Фальшивомонетчиков, и я минутку постояла на пороге магазина под свежевыкрашенной вывеской, чуть поскрипывавшей на ветру, глубоко вдыхая сырой, промозглый воздух.

— Ты прости меня, Тьерри, — сказала я.

Он молча пожал плечами, похожий на медведя в своем кашемировом пальто, но мне показалось, что лицо его немного смягчилось.

— Я все сделаю, как ты хочешь, — продолжала я. — Я приготовлю вкусный обед, мы уложим Розетт и сможем спокойно обо всем поговорить.

— Хорошо, — вздохнул он.

Я открыла дверь.

И увидела, что внутри стоит какой-то мужчина в черном. Он стоял совершенно неподвижно, и я поняла, что лицо его мне знакомо лучше, чем мое собственное; на устах у него уже начинала угасать улыбка — явление редкое, но великолепное, как летняя гроза…

— Вианн, — промолвил он.

Это был Ру.