Глава 2

Для начала, как и предложил Джеймс, мы поделили год на жизнь в съемных комнатах в Бате и продолжительные визиты к друзьям и родственникам, в том числе Джеймсу и его семье в Стивентон и Эдварду с женой и детьми в Годмершем-парк.

Я всегда любила Годмершем: там поневоле купаешься в неге. Эдвард жил элегантно, праздно и роскошно, как и подобало хозяину богатого поместья и мужу благовоспитанной аристократки. Большой красивый особняк из красного кирпича стоял в превосходном уединенном месте посреди парка, сразу за которым начинались поросшие лесом холмы. Дом, о котором заботилось не меньше дюжины слуг, обладал великолепной библиотекой, прекрасно обставленным холлом и гостиной с чудесной лепниной и резными мраморными каминными досками. Остальные комнаты, хоть и многочисленные, были меблированы довольно скромно. Мне нравилось прогуливаться по опрятным садам и заходить в стилизованный античный храм на холме за парком. Развлечениям, званым вечерам и изысканным яствам не было конца: в Годмершеме я ела мороженое, пила вина с тонким букетом и наслаждалась забвением вульгарной экономии.

Особенно я любила играть с детьми, коих в то время насчитывалось девять или десять. Мы катались но реке на лодках; я складывала для мальчиков бумажные кораблики и вместе с ними обстреливала флот каштанами; играла с девочками в школу и в карты, в кукольные домики и в шарады, к тому же мы постоянно придумывали загадки. Несколько раз в одной из верхних спален я читала вслух какую-нибудь из своих старых рукописей, к удовольствию старших дочерей, Фанни и Лиззи.

Особо привечали в Годмершеме Кассандру — во время очередных родов Элизабет ее всегда звали помочь с детьми. И хотя Элизабет была весьма мила со всеми нами, мы с матушкой остро осознавали свое положение бедных родственников и то, что мы стали обузой — вдова и старая дева.

Наша скитальческая, зависимая жизнь, к счастью, подошла к концу двумя годами позже, когда мой брат Фрэнк сделал нам неожиданное предложение. Он влюбился в девушку из Рамсгита, Мэри Гибсон, с которой познакомился, когда командовал морской милицией у Норт-Форленда. В тридцать два года Фрэнк стремился обзавестись женой и, имея хороший доход, наконец мог себе это позволить. Он сам предложил нам пожить с ними в Саутгемптоне.

Мы с Кассандрой возражали, не желая мешать счастью новобрачных, но Фрэнк настаивал, что идея превосходная. Ему придется долгие месяцы пропадать в море, а мы могли бы составить компанию его жене. Если мы разделим затраты на проживание, то значительно облегчим как его, так и собственное положение. Когда я спросила, нельзя ли к нам присоединиться и нашей дорогой подруге Марте Ллойд, поскольку после смерти матери она осталась без дома, Фрэнк охотно согласился. Такая милая и благожелательная особа, как Марта, повсюду желанна. Привлекательная женщина десятью годами старше меня, Марта была не просто моей ближайшей подругой с самого детства, но и дальней родственницей, поскольку ее сестра Мэри вышла замуж за моего брата Джеймса.

Мы все возликовали при мысли о собственном доме и покинули Бат со счастливым чувством, что спасены. Поначалу я не слишком радовалась переезду в Саутгемптон: нас с Кассандрой отослали туда в школу, когда мне было всего семь лет, и мы обе чуть не умерли от лихорадки.

Однако вскоре я обнаружила, что Саутгемптон, с его руинами древнего замка и старыми домами, к которым модно стало пристраивать эркеры, несомненно, весьма живописный и приятный городок. Он располагался в устье реки Итчен, в месте слияния двух крупных потоков, в окружении средневековых стен и прогулочных дорожек у моря, и идеально служил целям Фрэнка, который часто заходил с кораблем в Портсмут. К тому же город находился в Гемпшире, всего в двадцати трех милях от Стивентона.

Вскоре были отданы необходимые распоряжения. В марте 1807 года мы наконец переехали в арендованный дом на углу Касл-сквер и наняли двух служанок и кухарку. Дом нуждался в некотором ремонте, зато обладал прелестным садом и с одной стороны примыкал к старинной городской стене. Вершина стены, на которую можно было подняться по лестнице, оказалась достаточно широкой для прогулок. Оттуда открывался восхитительный вид на реку с деревянными набережными.

Примерно в то же время, что мы въехали, Фрэнк получил очередное назначение и стал командиром корабля «Сент-Олбанс». Полагаю, брату служило немалым утешением, что, пока он готовил корабль к дальнему плаванию, мы оставались с Мэри, заботясь о ней и ее новорожденной дочери.

Как бы я ни была благодарна за временное пристанище и как бы ни радовалась обществу своей семьи, я вскоре обнаружила, что в столь многочисленной компании, ограниченной рамками одного городского дома, жить довольно тяжело. Особенно это чувствовалось, когда нас посещали гости, как в тот памятный день в конце июня, когда в город прибыл Генри.

Вообразите себе сцену, если желаете: мы ввосьмером собрались в гостиной, расположившись на софе и разномастных креслах. Щеголеватый Генри в светло-коричневом вечернем костюме читал газету. Матушка, Кассандра и Фрэнк, вернувшийся на крестины дочери и наслаждавшийся последними днями жизни дома, усердно плели бахрому для занавесок. Мэри держала на руках малышку Мэри-Джейн, которой исполнилось уже два месяца. Я сидела за маленьким письменным столом красного дерева, отцовским подарком на девятнадцатилетие и самым ценным моим имуществом, и сочиняла письмо.

— Хорошо выглядишь, Фрэнк, для потрепанного непогодой старого морского волка, — насмешливо произнес Генри.

— Потрепанного непогодой, как же, — криво улыбнулась Кассандра. — Наш Фрэнк молод и красив, как всегда.

— Если тут кто-то и потрепан непогодой, так это я! — воскликнула матушка. — Смею заверить, в жизни не видела столь жаркого июня. Я совершенно больна. Не могу спать, в горле и груди печет, и аппетит совершенно пропал.

Поскольку за ужином матушка съела почти половину вареного цыпленка и большой кусок яблочного пирога, я нашла ее заявление весьма неожиданным.

— Очень жаль, что вам нездоровится, мама, — сказала я, оторвав взгляд от письма и подавив зевок, поскольку тоже спала неважно: плач ребенка полночи не давал мне сомкнуть глаз. — Возможно, вам станет легче, если вы приляжете.

— Слишком жарко, чтобы ложиться, — сварливо откликнулась матушка, не отрываясь от вязания, — и я не смею позволить себе ни минутки отдыха, зная, сколько работы еще предстоит.

Матушка была среднего роста, хрупкая и худощавая, с красивыми серыми глазами, темными волосами, еще не утратившими свой цвет, и аристократическим носом, которым весьма гордилась и который имела удовольствие передать своему потомству. Женщина смышленая, живая и яркая, она, однако, страдала рядом расстройств, которые врачам не всегда удавалось распознать.

— Фрэнк, расскажи, как поживает корабль ее величества «Сент-Олбанс»? — осведомился Генри, желая сменить тему.

— Он находится в добром здравии и готов на следующей неделе отправиться к мысу Доброй Надежды, а оттуда дальше, в Китай.

— В Китай! Мы воюем с Китаем? — с тревогой спросила Мэри.

— Нет, дорогая. Наш долг — сопроводить и защитить торговый флот.

— Слава богу. Надеюсь, никаких битв поблизости не случится. Аккуратнее с узлами, дорогой. Узлы надо делать на равном расстоянии, а бахрому — равной длины.

— Мои узлы превосходны, Мэри, — невозмутимо возразил Фрэнк. — Я слышал, в определенных кругах говорят, будто мое умение вязать узлы бесподобно и на этом поприще равных мне во флоте не найти.

— Подобное могла бы сказать разве что твоя матушка, — ответила Мэри.

— И скажу, — гордо подтвердила та. — У Фрэнка всегда были золотые руки, а время, проведенное в море, прекрасно подготовило его к данному занятию.

— Осмелюсь сказать в этой связи, — произнесла я, — что Фрэнк вяжет узлы на бахроме для занавесок лучше всех известных мне мужчин.

Все засмеялись.

— И делает это без всяких неувязок, — хихикнула Марта.

— Я вполне уверена, — добавила матушка, — что в жизни не связывалась с другим столь одаренным мужчиной.

Последовал еще один взрыв веселого смеха, и беседа продолжалась в подобном ключе еще некоторое время, пока я пыталась излить слова на бумагу.

— Чем ты так занята, Джейн? — внезапно спросил Генри. — Надеюсь, это новый роман?

— Нет. Всего лишь письмо к Фанни.

— Ты без конца пишешь письма, — заметила Мэри, нежно покачивая на руках уснувшего ребенка. — По-моему, ты пишешь больше писем, чем все, кого я встречала.

— Сочинение писем — достойное занятие, — парировала я, обмакивая перо в чернильницу. — Полагаю, нет ничего столь приятного, как получение замечательного письма, полного интересных новостей.

Кассандра взглянула поверх бахромы и скупо кивнула.

— Когда мы с Джейн в разлуке, не знаю, что бы я делала без ее постоянных посланий.

— Мне и самой порой приятно усесться за письмо, — вставила матушка, — но, честно говоря, когда выдается свободная минутка, я предпочитаю трудиться на ниве поэзии.

— В детстве мы все обожали ваши стихи, мама, — искренне ответила я.

— Вы подлинный талант, матушка, — добавил Генри, — Особенно хорошо стихотворение, которое вы сочинили в Бате после благополучного выздоровления под присмотром мистера Боуэна.

— О да! — воскликнула Марта.

В тот же миг, поймав взгляд Кассандры, она отложила рукоделие, и обе весело прочли в унисон:

Последовали смех и череда весьма изящных и заслуженных комплиментов в адрес матушкиного остроумия.

— Ваш брат Джеймс тоже превосходный поэт, — скромно добавила мать.

— Да и поэзия Джейн делает честь имени Остин, — сказал Генри, — но к прозе у нее даже больший талант. Меня безмерно раздражает, что Кросби так и не опубликовал ее книгу «Сьюзен», несмотря на все свои обещания.

— Не понимаю, с какой стати издателю платить хорошие деньги за рукопись, если он так и не взялся ее напечатать, — заметила матушка.

— Очевидно, книга недостаточно хороша, — ответила я.

— Я не согласна, — возразила Марта, — «Сьюзен» весьма занимательна! Хотя я больше всего люблю «Первые впечатления». Я обожаю мистера Дарси и Элизабет и нахожу исключительно несправедливым, что ты позволила мне прочесть их историю всего три раза, к тому же это было так давно!

— Я не могла пойти на такой риск, — улыбнулась я. — Боюсь, еще одно прочтение — и ты украла бы «Первые впечатления», чтобы опубликовать их по памяти.

Марта засмеялась.

— Как будто я на такое способна.

— Эту книгу надо издать, — сказал Генри.

— Папа пытался, — напомнила я, — Рукопись отослали обратно.

— Отослали, не прочитав, — настаивал Генри, — Это говорит не о достоинствах книги, а о лености издателя, который даже не удосужился прочесть труд, отправленный неизвестным священником. Позволь мне представить рукопись. Возможно, нам повезет больше, чем со «Сьюзен».

— Сомневаюсь. Прошло десять лет с тех пор, как я написала «Первые впечатления». Изменился мир, изменились литературные вкусы, изменилась я. Уверена, необходимо многое переделать, прежде чем я сочту книгу готовой.

— А как насчет другого твоего произведения, о двух сестрах, Элинор и Марианне? — поинтересовался Генри. — Как она называлась?

— «Чувство и чувствительность». Это исправленная версия эпистолярного романа. Я не вполне довольна результатом.

— Мне помнится, это миленькая маленькая история, — сказала Кассандра.

— Миленькая маленькая история, — согласилась я, — которая ведет миленькую маленькую тихую жизнь на дне моего ларца с бумагами, где, я уверена, ей самое место.

— Не представляю, Джейн, как ты за столько лет не потеряла свой ларец, — улыбнулась мать. — По-моему, сундучок с самого твоего детства следовал за нами, куда бы мы ни поехали. Помнишь, как мы остановились в Дартфорде на обратном пути из Годмершема и его случайно погрузили в почтовую карету, которая так с ним и уехала? Куда она направлялась?

— В Грейвзенд, а оттуда в Вест-Индию, — содрогнувшись, ответила я.

Тогда мне казалось, что в ларце с рукописями все мое богатство. Никакая другая часть моего имущества не была мне столь дорога.

— Слава богу, что карету сумели остановить, не проехала она и нескольких миль, — добавила матушка, — а то мы никогда больше не увидели бы тех рукописей в этой жизни.

— Конечно, — согласилась я, снова берясь за перо.

Но не успела я написать и двух слов, как Мэри-Джейн проснулась и заплакала.

— Полно, полно! — воскликнула ее мать, встала и принялась расхаживать по комнате, легонько подбрасывая малышку. — Ну-ка, не плачь. Не плачь.

— По-моему, она устала, — заметила матушка.

— Она же только что проснулась, — раздосадованно возразила Мэри.

— Может, она мокренькая? — предположила Марта.

— Сухая как лист. Ну же, ну же, что случилось?

— Возможно, она замолчит, если ты перестанешь ее трясти, — упрекнул жену Фрэнк.

— Когда, интересно, ты стал знатоком ухода за детьми? — не без раздражения поинтересовалась Мэри. — Я забочусь о ней день-деньской с тех пор, как она родилась, а ты приехал всего три недели назад.

— Морскому офицеру нет нужды извиняться за время, проведенное в плавании, — ответил Фрэнк. — Смею напомнить, на чьи деньги кормится вся семья, а ты покупаешь себе платья и шляпки. К тому же и сотня лет, проведенных дома, не убедит меня в твоей правоте. Ребенок не успокоится, если будет болтаться, точно в маслобойке.

— Она, наверное, голодная, — высказалась Кассандра.

— Может, дать ей немного патоки? — предложила Марта.

— Она слишком маленькая. От патоки ей станет нехорошо, — не согласилась матушка. — О боже! От жары и шума у меня разболелась голова!

Леди немедленно принялись обсуждать все известные средства от головной боли наравне со всеми возможными причинами страданий малышки. Ребенок издал душераздирающий вопль. Я вздрогнула, и кончик моего пера сломался, расплескав чернила по бумаге. Мэри ударилась в слезы.

— Я знаю, что нам нужно, — сказала матушка. — В кладовой есть хороший эль. Джейн, ты ничего не делаешь. Будь любезна, принеси мне немного.

Я отложила перо и вытерла чернила с пальцев.

— Хорошо, мама. Уже иду.

— Мама, — сказала я тем вечером, сидя у постели матери и расчесывая ей волосы, — как по-вашему, сколько нам еще жить здесь, с Фрэнком и Мэри?

— Надеюсь, что долго, — ответила матушка. — Лично мне давно надоело скитаться. До чего приятно просыпаться каждое утро в одной и той же постели, в одной и той же комнате.

— Совершенно с вами согласна. Но не кажется ли вам неправильным злоупотреблять щедростью Фрэнка?

— В каком смысле злоупотреблять? Мы вносим свою долю в домашние расходы. Мы поселились здесь, чтобы помогать Мэри с ребенком, и будем поддерживать ее во время долгих отлучек Фрэнка. Весьма справедливая договоренность для всех заинтересованных лиц.

— Я понимаю. Но Фрэнк платит бóльшую часть суммы. И у них с Мэри, несомненно, будут еще дети. Однажды им надоест нас терпеть.

— Молюсь, чтоб все сложилось по-другому. Ведь что тогда станет с нами? Мы не можем себе позволить отдельное жилье. Вновь наносить долгие визиты друзьям и переезжать от одного твоего брата к другому? Я этого не вынесу.

— Я тоже, — вздохнула я. — Ах, мама! Я не хочу показаться неблагодарной: Фрэнк и Мэри очень гостеприимны, и мы проводим время не без приятности. Но здесь так мало тишины и никакого уединения. Разве вы никогда не мечтали о собственном доме?

— Денно и нощно, — грустно призналась матушка. — Но я стараюсь не думать об этом. Что толку? Мэри довольно мила, а их ребенок чудо как хорош. Нам повезло, что у нас есть крыша над головой, вот и все.

— Если бы только я могла заработать денег! Как несправедливо! Мужчина волен выбрать занятие и посредством упорного труда приобрести богатство и уважение, в то время как мы, бесконечно зависимые, вынуждены сидеть дома. Это унизительно!

— Так устроен мир, Джейн. Лучше принять все как есть и жить, как живется, ведь ничего нельзя изменить.

Матушка поймала мой взгляд в зеркале над туалетным столиком.

— Конечно, все было бы иначе, если бы только…

— Если бы только что? — тихо спросила я, хорошо понимая, что она намерена сказать.

— Если бы только ты или Кассандра вышла замуж.

Я отложила щетку для волос и встала. Этот старый разговор никогда не переставал меня мучить.

— Пожалуйста, мама.

— Конечно, твоя бедная сестра перенесла жестокий удар. Но она была еще молода и красива, когда Том умер.

Кассандра, несомненно, первая красавица в семье. Ее бледной кожей, прелестными темными глазами, вздернутым носиком и милой улыбкой восхищались многие наши знакомые джентльмены, хоть она и не обращала на них внимания.

— Она утверждает, что способна полюбить лишь один раз, — сказала я.

— Что за чушь! В мире так много прекрасных мужчин! Что ж, коли она желает провести жизнь, оплакивая единственную истинную любовь, полагаю, никто ее не осудит. У нее, по крайней мере, были надежды, и ее счастье отняли силы, над которыми она не имела власти. Но ты, Джейн, ты остаешься одинокой, и тебе нет извинения.

Я знала, что она имеет в виду брачное предложение, сделанное мне несколькими годами раньше одним довольно обеспеченным молодым человеком. Предложение, которое я отклонила.

— Несомненно, вы не хотели бы, чтобы я пошла на этот шаг ради всеобщего удобства, без намека на любовь?

— Мать всегда надеется, что ее дочери выйдут замуж за мужчин, которых любят, или полюбят мужчин, за которых выйдут замуж. Как ты, возможно, припоминаешь, я не желала брака, но приняла предложение твоего отца, поскольку нуждалась в доме для овдовевшей матери. И не правда ли, все устроилось превосходно?

— Да, мама. Но вы сделали удачный выбор. Отец был лучшим из мужчин. Если я когда-нибудь встречу подобного человека, если я полюблю его, то с радостью приму его предложение.

— Вы, современные девушки, чересчур романтичны. Не всегда получается одновременно найти и любовь, и приличного мужа, Джейн. Давай говорить начистоту, моя дорогая: ты не становишься моложе.

Она говорила столь серьезно и казалась столь глубоко и искренне озабоченной, что я не могла обидеться на ее замечание.

— Разумеется, мне уже тридцать один, — согласилась я. — Давно пора оставить всякие надежды.

— Еще не все потеряно, — утешила меня матушка, не уловив иронии в моем голосе. — Ты пока не утратила своей красоты, карих глаз и весьма приличного цвета лица.

— И даже все зубы на месте. А как по-вашему, оттенок моих от природы вьющихся волос и вправду довольно мил? Я слышала, и не единожды, как его именуют каштановым. О да, на ярмарке за меня дали бы не меньше, чем за любую из лучших лошадей Эдварда.

— Вечно ты остришь, Джейн. А дело между тем серьезное. Множество женщин старше тридцати находят счастье с подходящим приятным вдовцом. Как насчет мистера Луттерела? У него хороший дом, порядочный доход и добрый нрав.

— Он слабоумен, толст и в два раза меня старше.

— У нищих женщин нет роскоши выбора, дорогая.

— Выбор — единственное, что у нас есть, мама, — решительно ответила я. — Если я когда-нибудь выйду замуж, то только по любви. Глубокой, истинной, страстной любви, основанной на уважении, почтении, дружбе и согласии. Никогда, никогда ради материальной защищенности.

С этими словами я выбежала от матери, и сердце мое разрывалось от негодования и отчаяния.

На следующее утро я прогуливалась по саду, наслаждаясь свежим воздухом и ласковым солнцем, которое время от времени осмеливалось выглянуть из-за туч, когда вдруг заметила Генри, спешившего ко мне по гравиевой дорожке.

— Доброе утро! — крикнул Генри. — Ну разве не прелестный денек?

— О да. Только взгляни, как очаровательно цветут розы. А видишь, что мы посадили там, под стеной?

— Какие-то кусты?

— Смородину! А еще крыжовник и малину. А как тебе наш новый жасмин?

Я указала на два маленьких деревца.

— Садовник раздобыл его по моей личной просьбе. Ты же знаешь, что из-за строки Уильяма Купера я жить не могу без жасмина.

— Ах да. «Зимняя прогулка в полдень». «Богат ракитник…»

— «…текучим золотом; жасмин чист, как слоновая кость», — закончили мы хором.

— Ты так романтична, Джейн.

— А ты разве нет? Ты, который женился по великой любви и вечно бродит по полям в поисках приключений?

Генри женился на Элизе де Фейид, нашей прелестной, элегантной, овдовевшей кузине, первого мужа которой, французского графа, гильотинировали на родине во время революции. Будучи десятью годами старше, Элиза, однако, идеально подходила Генри живым нравом и обходительными манерами.

Генри остановился и повернулся ко мне.

— Не послышалась ли мне меланхолическая нотка в твоем замечании?

— Ты смеешься. Кто может испытывать меланхолию в такое восхитительное утро?

— Полагаю, ты можешь.

Генри нахмурился и долго смотрел на меня своими яркими карими глазами. Глазами, которые напоминали мне об отце и в точности походили на мои собственные.

— Джейн, ты слишком долго заперта в этом доме. Тебе необходимы перемены. Что скажешь? Не желаешь завтра уехать со мной?

— Спасибо, Генри. Но я сейчас не в настроении терпеть шум и суматоху Лондона.

— Я и не думал о Лондоне, — ответил Генри. — Я думал о Лайме.