16

«Центральная Керби» умерла в конце августа. Прячась в высоких зарослях созревшего кипрея, Джей видел, как ее закрывали, а когда рабочие ушли, забрав с собой рычаги, семафоры и все, что иначе могло быть сперто, прокрался вверх по лестнице и заглянул в окно. Журналы регистрации и маршрутные схемы остались в коробке, но стойка с рычагами разинула пустую пасть, отчего будка выглядела странно жилой, словно сигнальщик только что вышел и может вернуться в любую минуту. Тут полно полезного стекла, отметил Джей; надо бы им с Джо его забрать.

— Забудь, сынок, — сказал Джо, когда услышал об этом. — У меня и так осенью дел полно.

Джей прекрасно его понял. С начала августа Джо все больше беспокоила судьба его участка. Он редко говорил об этом прямо, но иногда прекращал работу и смотрел на свои деревья, словно прикидывая, сколько им еще отмерено. Иногда он останавливался у яблони или сливы, касался гладкой коры и говорил — с Джеем, с самим собой, — понизив голос. Он всегда называл их по имени, будто они люди.

— Мирабель. Она у меня умница. Французская слива, желтая, самое то для джема, вина, да и просто так пальчики оближешь. Ей хорошо тут на насыпи, сухо и светло. — Он приумолк. — Слишком поздно старушку пересаживать, — печально сказал он. — Не выживет. Только пустишь корни глубоко, только решишь, что будешь жить вечно, и на тебе. Ублюдки.

Впервые за несколько недель он заговорил о проблемах с участком.

— Они хотят снести Пог-Хилл. — Джо повысил голос, и Джей сообразил, что впервые видит старика в ярости. — Пог-Хилл, которому больше ста лет, заложен был, когда еще на Дальнем Крае шахта работала и землечерпалки рыли канал.

Джей уставился на него.

— Снести Пог-Хилл? — переспросил он. — В смысле, дома?

Джо кивнул.

— На днях письмо получил, — коротко ответил он. — Ублюдки считают, что тут опасно жить. Все дома хотят отобрать. Всю улицу. — Его изумленное лицо казалось зловещим. — Отобрать. Это сколько ж времени прошло? Тридцать девять лет я тут жил, с тех самых пор, как Дальний Край и Верхний Керби закрыли. Купил халупу у местного совета. Не доверял им даже тогда… — Он резко замолчал, поднял искалеченную левую руку — три пальца, насмешливый салют. — Чего им еще надо, а? Я оставил пальцы в шахте. Пускай убираются к черту из моей жизни! Я думал, это многого стоит. Я думал, такое не забывается!

Джей уставился на него, открыв рот. Такого Джо он еще не видел. Мальчик онемел от благоговения и чего-то вроде страха. Джо умолк так же резко, как заговорил, и заботливо склонился над недавно привитой веткой — проверить, как прижилась.

— Я думал, это во время войны случилось, — наконец сказал Джей.

— Что?

Привой был примотан к ветке ярко-красной ниткой. Поверх Джо намазал какой-то смолы, от которой пахло едко и сладко. Он кивнул своим мыслям, словно состояние дерева его удовлетворило.

— Ты мне говорил, что потерял пальцы в Дьеппе, — напомнил Джей. — Во время войны.

— Ну да. — Джо ничуть не смутился. — Здесь тоже война была, как ни поверни. Я их потерял, когда мне шестнадцать годков было, — защемил между вагонетками в тысяча девятьсот тридцать первом. Меня потом в армию не брали — ну, я к «Мальчикам Бевина» попал. У нас три обвала было в тот год. Семь человек осталось под землей, когда тоннель обрушился. И далеко не все взрослые — мальчишки, сверстники мои, и младше; в шахтах с четырнадцати сполна платят. Мы неделю работали по две смены, откапывали их. Мы слышали, как они кричат и плачут за обвалом, а как попытаемся их достать, опять кусок тоннеля рушится. В темноте, потому как рудничный газ, по колено в жидкой глине. Мокро, дышать нечем, и все до единого знали, что потолок может снова обвалиться в любую минуту, но мы все равно пытались. А потом заявились хозяева и закрыли весь ствол. — Он посмотрел на Джея в нежданном бешенстве, глаза потемнели от застарелого гнева. — Так что вот этого не надо, сынок, мол, я не был на войне, — рявкнул он. — Я знаю о войне не меньше — о том, что такое война, — чем любой парнишка во Франции.

Джей глядел на него, не зная, что сказать. Джо смотрел в пустоту и слышал крики и мольбы мальчишек, давным-давно погребенных в зарубцевавшейся ране Дальнего Края. Джей вздрогнул.

— И что ты будешь делать?

Джо пристально уставился на него, словно выискивая малейшие признаки осуждения. Затем расслабился и улыбнулся привычно и печально, одновременно ища в кармане замызганный пакетик жевательного мармелада. Взял конфетку себе, а остальные протянул Джею.

— Что всегда, сынок, — заявил он. Я свое так просто не отдам, во как. Они у меня попляшут. Пог-Хилл — мой, и никто не заставит меня переехать в гнусную дыру какую, ни они и никто другой.

Он смачно откусил голову мармеладному человечку и достал из пакетика другого.

— Но что ты можешь? — возразил Джей. — Они же придут с ордерами на выселение. Отключат газ и электричество. Может, ты…

Джо посмотрел на него.

— Всегда можно что-то сделать, сынок, — тихо произнес он. — Думаю, пора проверить, что работает по правде, а что нет. Пора достать мешки с песком и задраить окна. Откормить черного петушка, как на Гаити.

Он демонстративно подмигнул, словно предлагая вместе посмеяться над своей загадочной шуткой.

Джей оглядел участок. Он увидел амулеты, прибитые к стене и привязанные к ветвям, знаки, выложенные битым стеклом на земле и написанные мелом на цветочных горшках; внезапно накатил приступ кошмарной безысходности. Все казалось таким хрупким, таким трогательно обреченным. Потом Джей перевел взгляд на улицу, на закопченные убогие домики с их кривыми крышами, уличными сортирами и окнами, прикрытыми полиэтиленом. Через пять-шесть участков от них на веревке сохло белье. Перед домом двое детишек играли в канаве. И Джо — славный псих Джо, с его мечтами, его путешествиями, его шатто, его миллионами семян и погребом, набитым бутылками, — готовился к войне, не надеясь выиграть, вооружаясь лишь будничным волшебством да парой кварт домашнего вина.

— Не дрейфь, сынок, — настаивал Джо. — Мы победим, ты погодь только. У меня куча трюков припасена — эти ублюдки из совета скоро увидят.

Но слова его были неискренни. Сколько бы он ни болтал, его речи — пустая бравада. Он ничего не мог поделать. Конечно, ради него Джей притворился, что верит. Он собирал травы на насыпи. Зашивал сушеные листья в красные саше. Повторял странные слова и подражал пассам Джо. Два раза в день полагалось запечатывать периметр, как это называл Джо. А именно ходить вокруг участка — вверх по насыпи, вокруг посадок, мимо будки стрелочника, которую Джо полагал своей, затем по переулку Пог-Хилл, нырнуть в щель между домом Джо и соседским, мимо парадной двери, обогнуть стену и вернуться в исходную точку — с красной свечой в руке и тлеющими лавровыми листьями, пропитанными ароматическим маслом, торжественно произнося набор непонятных фраз — Джо уверял, что латинских. Джо говорил, ритуал должен оградить дом и прилегающие к нему земли от нежелательных влияний, обеспечить защиту и укрепить хозяйскую власть над территорией, и по мере того как каникулы подходили к концу, церемония удлинялась и усложнялась, превращаясь из трехминутной пробежки вокруг сада в торжественную процессию минут на пятнадцать, а то и больше. В иных обстоятельствах Джей наслаждался бы этими ежедневными обрядами, но если весь прошлый год в каждом слове Джо таился подвох, ныне у старика не осталось времени для шуток. Джей догадывался, что за маской безразличия тревога растет. Джо все чаще говорил о путешествиях, расписывал былые приключения и строил планы будущих экспедиций; то оглашал свежепринятое решение удалиться из переулка Пог-Хилл во французское chateau, то, не переведя дыхания, клялся, что никогда не покинет свой старый дом, разве что его вперед ногами вынесут. Он лихорадочно трудился в саду. Осень в тот год наступила рано, пора убирать урожай фруктов, делать джем, вино, заготовки, соленья, выкапывать и укладывать на хранение картошку и репу, а также удовлетворять растущие запросы волшебного щита Джо — ритуал занимал теперь полчаса и требовал отчаянной жестикуляции и рассыпания порошков, а также приготовления ароматических масел и травяных настоев. Лицо Джо стало измученным, вытянулось, его глаза блестели от бессонницы — или от выпивки. Поскольку пил он теперь гораздо больше, не только вино или крапивное пиво, но и спирты, картофельную водку из перегонного куба в погребе, прошлогодние ликеры со склада внизу. Джей гадал, переживет ли Джо зиму такими темпами.

— Не боись, — твердил Джо, когда Джей беспокоился. — Еще чуток поработать, и все. К зиме буду как огурчик, только погодь. — Он встал руки в боки и потянулся. — Так-то лучше. — Потом усмехнулся и на мгновение почти стал прежним Джо, чьи глаза искрились смехом под засаленной шахтерской кепкой. — Я годков немало сам за собой приглядывал, пока ты не появился, сынок. Да разве пара шутов из совета со мной справятся?

И он немедленно принялся рассказывать длинную нелепую историю времен своих странствий о человеке, который попытался продать дешевые безделушки амазонским индейцам.

— И вождь племени — вождь Мунгавомба, так его звали — вернул ему барахло и сказал — я его английскому учил в свободное время: «Забирай свои бусы, приятель, но буду жуть как признателен, если сумеешь мне тостер починить!»

Оба засмеялись, и на время неловкость была забыта или, по крайней мере, выброшена из головы. Джею хотелось верить, что Пог-Хилл в безопасности. Иногда он смотрел на таинственную путаницу в саду и огороде и почти убеждался. Джо казался таким уверенным, таким неколебимым. Конечно, он тут будет всегда.