XVII

Теперь, работая в архиве, я привыкла, что возле меня обретается тень. Иногда она была в виндзорском пиджаке, иногда — в темно-зеленом кожаном пальто, но неизменно в ботинках с металлическими пластинами.

Вся Флоренция была размытой и бледной, воздух насквозь пропитался дождем. Я бегала на цыпочках от квартиры до архива и обратно, летала над улицами, и ум мой по мере продвижения работы делался все более деятельным и дисциплинированным. Я выбросила из головы три недостающие тетради. В конце концов, передо мной были остальные девять — более чем достаточно.

Возвращаясь к себе, я устраивалась за рабочим столом и принималась писать диссертацию. Сто страниц были уже готовы. Однажды я снова увидела девочку с улыбкой волчонка — на пьяцца делла Синьория, перед Лоджией Ланци, как раз там, где много веков назад юный Данте Алигьери наблюдал за играми другой девочки, лет восьми, не старше: звали ее Беатриче. Моя девочка, однако, не играла, а спокойно стояла, уперев руки в бока, нелюдимо глядя и сопя, точно я чем-то обидела ее. Все это напоминало больше Блейка, чем «Божественную комедию», как будто Беатриче явилась Данте в проданном раю, где нет никаких голубок, только куры да разноцветные попугаи. Словом, что-то странное, слегка неземное и почти комичное, но смысл его — если тут был смысл — полностью от меня ускользал. Потом девочка окунула кончики пальцев в фонтан Нептуна и затерялась среди группы японских туристов — вот, честно говоря, и все. Ночные кошмары, повторяющиеся сны с базальтовыми лестницами и тайными переходами исчезли: думаю, отчасти потому, что моего внимания требовали другие проблемы, более прозаические. Ежемесячный грант меньше чем в тысячу евро едва-едва позволял дотянуть до марта, а денег у матери я больше просить не могла и поэтому весь конец февраля просидела на сэндвичах с салями и сыром, что немало укрепило мой дух.

Водопроводные трубы ревели, как корабельные гудки. На потолке образовалось влажное пятно, очертаниями похожее на Африку, а протянутая через всю комнату веревка для сушки одежды придавала квартире забавное сходство с цыганским табором. Но стоило открыть утром кухонное окно, как в него с размаху врывалось флорентийское небо. Моя посуду после завтрака, я рассматривала дворик церкви Санта-Мария-Новелла, стаю ласточек — словно семена, рассыпанные на ветру, а дальше — арки Леопольдинской школы с кронами кипарисов над стенами и большие мраморные опоры колокольни собора, охранявшей сверху тайну всей этой красоты. Никакой особняк во всем мире не мог предоставить подобного зрелища.

Мне нравился мой квартал — он был живым: ни сувенирных киосков с открытками (гениталии микеланджеловского Давида крупным планом), ни магазинов, торгующих майками с портретом Леонардо. Только синьора Чиприани, как обычно, идущая с корзиной купленных на рынке помидоров и зелени, Симонетта, зовущая своих ребятишек из окна третьего этажа, да звон тарелок и приборов в ресторанчике «Пергола», где Сальваторе накрывал столы в ожидании клиентов. Иногда до моих окон доплывал запах спагетти с мясом, безбожно возбуждая аппетит.

Пришел март, на полу моей комнаты появился солнечный зайчик, поначалу неяркий, но понемногу оранжевый отсвет стал доходить до конца коридора. Через открытое настежь окно я видела, как кот синьора Витторио взбирается на гофрированную жестяную крышу зимнего сада, и думала о том, как Лоренцо и Джулиано делили стол и кров со своими убийцами вплоть до дня страшного преступления. Двухлетний внук синьора Витторио, Томмазино, лепетал что-то над тарелкой фруктового пюре, в их квартире бормотало всегда включенное радио. Я понемногу отогревалась, встречая весну с ее запахами и цветами. Дивную флорентийскую весну.

Как может человек, пусть молодой, но опытный и проницательный, к тому же могущественный, жить под одной крышей с теми, кто намерен его убить, и при этом ничего не видеть и не чувствовать? Я не раз задавалась этим вопросом, тщательно восстанавливая хронологическую канву событий. Выходило, что да, может.

Лоренцо Великолепный не был от природы простодушным и доверчивым. Конечно, он был отчасти идеалистом и мечтателем, как все поэты, но действовал с львиной решительностью, не колеблясь, когда того требовали обстоятельства. С самого детства Лоренцо воспитывали не только как наследника политических традиций семейства, но и как будущего властителя, и здесь во многом помог его дед Козимо. В пять лет Лоренцо уже выполнял дипломатическое поручение — встречал французского принца Иоанна Анжуйского. В десять лет он на белом коне выступал во главе войск республики на параде по случаю приезда герцога Сфорца. На шелковом штандарте Лоренцо в то время был изображен попавший в сеть большой сокол, хлопающий крыльями. Некоторые считали эту эмблему пророческой, но они ошибались, — как я уже говорила, Лоренцо сумел уйти от судьбы. В четырнадцать лет он уже зачитывался латинскими классиками, писал стихи, покровительствовал людям искусства. Кроме того, он научился вести банковские операции и политические дела семейства Медичи, побывал на приемах у самого Папы Павла II. Ум Лоренцо был гибок и могуч, ему легко давалось все, чем он увлекался: танцы, стрельба из лука, игра на музыкальных инструментах… В любом деле он достигал высот. И как раз эта исключительная одаренность кое у кого вызывала страх. Боялись, что новый Цезарь станет полным хозяином, неограниченным повелителем города. В семнадцать лет ему пришлось с оружием в руках защищать на пьяцца ди Говерно своего отца от бунтовщиков-аристократов. Чуть позже отец умер: Лоренцо тогда уже был закаленным в испытаниях юношей с твердым характером. В те времена политическое насилие, конечно же, было нормой и каждый соприкасался с ним — в качестве насильника или жертвы.

Почему Лоренцо поддерживал сердечные отношения с фамилией Пацци и с Франческо Сальвиати, архиепископом Пизы, вплоть до самого дня заговора, — это загадка, не разрешенная и доныне.

Неоспоримо то, что мастерские художников и дворцы, улицы и площади Флоренции где-то за месяц до попытки переворота сделались гнездом интриг. Я все больше убеждалась в том, что заговор такого масштаба невозможно было задумать, если бы его участники не имели своего человека в стане противника, свободного от всяких подозрений и достаточно умелого, чтобы не оставить после себя никаких следов и свидетельств.

По отношению к родственникам Лоренцо делал все, что от него ожидали. Само собой, он не раз показывал, что не потерпит равного себе соперника в политической и общественной жизни, но в то же время умел проявлять великодушие. После помолвки сестры Бланки с Гульельмо ди Пацци он рассматривал род Пацци как ветвь своего собственного. Благодаря ему Пацци вошли в совет приоров — высший орган власти в республике — и в другие важные правительственные учреждения. Лоренцо помогал им и в торговых делах. Так, всего за два года до заговора принадлежавший им караван мулов с ценным грузом по пути из Лиона во Флоренцию был задержан в Шамбери. Лоренцо сразу же попросил вмешаться герцога Миланского, и каравану вскоре разрешили продолжить путь.

Чего же хотели Пацци? Чем они были недовольны? Возможно, им не нравилось быть обязанными Великолепному. Есть люди, не переносящие, когда их вытягивают из затруднений. Они чувствуют себя униженными, если за них хлопочут, или считают, что остались в долгу, и это тяготит их.

Но ведь были же знаки, приметы, по которым Лоренцо мог догадаться о комплоте, о желании врагов поскорее убрать его. Заем в сорок тысяч дукатов, выданный Папе Сиксту IV для покупки Имолы, был ясным свидетельством громадных амбиций семейства Пацци. Лоренцо поспешил предупредить друзей, чтобы те отказали Папе в деньгах, потому что новые территории, приобретенные папским государством, — это новые источники налогов, которые пойдут на пользу соперникам Флоренции. Почему Пацци осмелились бросить вызов Великолепному в такой важнейшей области, как внешняя политика республики? И в особенности — как Лоренцо не увидел в этом поступке объявления войны, сделанного по всем правилам? Обо всем этом я спрашивала профессора Росси, с которым мы регулярно встречались.

— Мы игнорируем знаки и видим лишь то, что хотим, — пояснил он однажды. — Это в той или иной мере свойственно всем. Подумай, как часто мы не прислушиваемся к голосу здравого смысла и запираемся в клетке своих вымыслов. Кто захочет жить в постоянной тревоге, объятый страхом или паранойей? — Он поднял глаза, эти свои светло-коричневые глаза, и посмотрел на меня с такой пронзительной настойчивостью, словно в глубине его зрачков уже можно было прочесть твердое суждение. — Но ты ведь не поддашься искушению стать на чью-то сторону, верно? — Он укоризненно покачал пальцем. — Ради бога, Анна, ты ведь слишком умна, чтобы делать типичные ошибки новичков. Не воспринимай буквально все, что пишет Мазони. Имей в виду: он находился под покровительством Медичи, как Боттичелли или Полициано. Естественно, они превозносили своего благодетеля. Многие из тех, кто зарабатывал на жизнь кистью или пером, были вынуждены петь дифирамбы и сочинять славословия. Этот род зависимости возник не вчера. — Взгляд профессора был полон намеков и умолчаний. Когда он говорил о том, что знал досконально, вся его робость улетучивалась. Я подумала, что студентки не могут устоять перед этими вертикальными морщинками в углах рта, словно вырезанными ножом. — Лоренцо можно назвать великим, но святым он не был точно.

— Я и не говорю, что был, — стала я защищаться, но подспудно чувствовала себя изобличенной.

Нет, я была не за Лоренцо, а против предательства, грязной игры, кинжала в спину от мнимого друга. Вот что меня пугало во всей этой истории. Не борьба за власть, не политические амбиции — их можно порой понять и даже оправдать, — а то, что от заговора попахивало подлостью. Что-то за этим крылось дьявольское, слишком дьявольское, иногда мне казалось, что я слышу за спиной змеиное шипение. Но как все это объяснить профессору?

— Историки, — продолжал он, — ослепленные блеском Медичи, всегда были настроены против Пацци. Тебе не кажется, что пора чуточку восстановить равновесие? Тем более в нашу эпоху, когда атаки террористов и громкие политические убийства похоронили все рациональные доводы. Сегодня больше чем когда-либо мы должны прибегать к разуму.

Аргументы профессора были безупречными, но я не могла двигаться дальше, не вставая ни на чью сторону. Как рассказывать о таком, как оставаться нейтральной, если те люди действовали страстно и убежденно? Все мои запасы эмоций тратились на документы, которые я изучала. Я прекрасно знала, что такая вовлеченность не рекомендуется исследователю, что нужно применять строго научные методы, дистанцироваться от событий прошлого. Но в глубине души я сомневалась, что научная беспристрастность так уж полезна; кроме того, считала я, раз факты неполны, их интерпретация зависит исключительно от меня, и тут уж нельзя остаться чистенькой.

И я вовлеклась в события с такой горячностью, будто от этого зависела моя жизнь. Наверное, работа стала еще и средством прогнать сны, которые одолевали меня. Мне снилось, как я иду по улице, рядом — знакомая долговязая фигура профессора, руки он держит в карманах, черты лица словно выточены из дерева ножом. Я знала, что он старше меня на двадцать лет, что он ведет себя со мной как отец — разве только не ворчит: «Чем ты питаешься?» — но кто же способен управлять снами… Все в нем интриговало меня — приступы молчания с отсутствующим выражением лица прямо посреди разговора, будто им овладевали безмерная усталость или мрачные мысли, его старание вернуться обратно к собеседнику, когда лицо внезапно прояснялось и он продолжал говорить как ни в чем не бывало. Я сгорала от желания раскрыть тайну профессора. Любопытство всегда было самой надежной из ловушек, которые расставляла мне любовь.

Я взяла сэндвич, налила себе кока-колы и вновь принялась стучать по клавишам, уткнувшись носом в экран и забыв обо всем на свете. Засиживаясь допоздна, я не раз уже наблюдала первые проблески зари и на их фоне — черные точки: кипарисы церкви Санта-Мария-Новелла и колокольни церкви Оньисанти, с которых доносился звон к заутрене.

Временами, отрываясь от монитора, я утыкалась взглядом в портрет Федерико да Монтефельтро, пришпиленный к стене. Глаза его были ровно на той же высоте, что и мои. Какую роль играл он во всей этой заварушке? Я старалась связать концы с концами, но они постоянно повисали в воздухе, словно все пути, избранные для исследования, не сходились в один, а разбегались все дальше. А есть ли у меня что-нибудь твердое, бесспорное? — спросила я себя и тут же ответила: есть. Это заговор самых высокопоставленных персон против Медичи. Есть имена главных участников: семейства Пацци и Сальвиати, Папа Сикст IV и его союзник, король Арагона и Неаполя. Но мне все яснее представлялось, что для обеспечения своих интересов на границах с Флоренцией оба вполне могли начать обычную войну по всем тогдашним правилам, а не развязывать бойню в соборе. Есть девять тетрадей Мазони с его впечатлениями от многих персонажей и событий, связанных с заговором, правда, все это чертовски трудно расшифровать. Есть очень странная картина, которую зачем-то прячут от глаз публики, картина, подаренная Лоренцо Великолепным Федерико да Монтефельтро. Есть человек, который наблюдает за мной, стоя у стены, с непостижимым выражением лица.

Полуприкрытые глаза герцога Урбино, казалось, не смотрели никуда и были полны печали — но не вялой, меланхолической печали, а тщательно сдерживаемой горечи. Каждый день я находила в портрете что-то новое, почти неуловимые изменения, необъяснимые в неподвижной картине. Мне пришло в голову: вдруг он оживает из-за каких-то религиозных обрядов? Шея у него была широкой и мощной, но зеленовато-желтый цвет лица как будто говорил о больной печени. Самой заметной деталью профиля был резкий излом носа. Так или иначе, от герцога веяло глубокой флегматичностью. Кожа была дряблой, и обрисовывался двойной подбородок, хотя, казалось бы, мышцы были напряжены, а зубы крепко сжаты. Увядание особенно было заметно по уголкам тонких губ. По-моему, именно здесь и крылась загадка герцога: не знаю почему, но я была уверена, что он равнодушен к плотским сношениям. Те, кто от рождения обладает этим бесценным даром, стоят выше прочих смертных, не ведая человеческих слабостей, — и невозможно без ужаса думать о том, в какую жуткую гримасу способна превратиться улыбка на безгубом лице.

Главное же — передо мной упрямо вставала картина: крестьянин глотает зайца, целиком, со шкурой. Каких издевательств можно ждать от человека, заставляющего браконьера заживо съесть русака? Я раскипятилась настолько, что сорвала портрет со стены и спрятала его в книгу Вазари. Колдовство закончилось.

Однажды утром я узнала по радио из квартиры синьора Витторио, что Джулиану Сгрену наконец освободили, хотя потом ее чуть не прикончили по ошибке американские солдаты, обстреляв машину, в которой журналистка ехала с КПП. Всего по автомобилю выпустили триста или четыреста пуль меньше чем за полминуты. С такими друзьями не нужно никаких врагов. В Рим она вернулась с переломанной ключицей, подавленная смертью своего ангела-хранителя, но живая.

Дни становились длиннее, крыши и внутренние дворики расцвечивались невиданными прежде красками: суриком, охрой, сиеной, веронской зеленью… Иногда луч солнца, падая на терракотовую черепицу, рождал во мне ожидание какого-то внутреннего откровения. Так после долгой зимы в Сантьяго, после многомесячных дождей, проглядывало солнце — и начиналось буйство жизни, преображавшее мир. Мы сидели в одних рубашках на ступеньках площади Кинтана, греясь на солнце, как ящерицы, читая, наигрывая на гитаре мелодии Лео Ферре или Леонардо Коэна, которые принадлежали к поколению наших отцов и поэтому притягивали нас больше. Это был мой Сантьяго, тайный круг, очерчивающий юность, вечный город, подобно Флоренции или Риму, в котором я могла остаться навсегда. Но я решила попросить грант и уехать. Вечные города нужно покидать вовремя, не то превратишься в соляной столп. А теперь это же самое солнце спасало меня от мрака во Флоренции. Стебли бугенвиллей взбирались по балкону синьоры Чиприани, и нежные розовые бутоны скрывали облупившуюся стену. Весь город, казалось, распахивается навстречу свету. И вот на вершине доверия к миру, когда я меньше всего ждала этого, зазвонил телефон.

— Анна, это Франческо Феррер, я звоню из клинической больницы. Приезжай, если можешь.

— Что случилось? — встревоженно спросила я.

— Это с Джулио. Не волнуйся, он вне опасности, но полиция хочет задать тебе пару вопросов.