13
ЦЕНА ПУЛИ
Я в депрессии, и Ахмеда это очень беспокоит. Теперь он проводит со мной даже больше времени, чем обычно. Он изо всех сил старается приободрить меня.
Ахмед — моя опора. Отец любит повторять, что на свете есть два типа людей — обыкновенные и великие. Я не сомневаюсь, что Ахмед принадлежит ко второй категории.
Пока мы в моей комнате делаем домашнее задание по геометрии, я рассказываю Ахмеду про арест господина Мехрбана. Ахмед сильно опечален и говорит, что однажды в этой стране произойдет самая кровавая революция в истории человечества. Когда-то я слышал от Доктора, что революция в Иране изменит весь мир. От Ирана во многом зависит стабильность и равновесие сил в нашем регионе.
Стоит мне упомянуть имя Доктора, как Ахмед меняет тему разговора. Он принимается петь:
— Ты лучше станешь только от любви…
— Ты это сейчас сочинил? — спрашиваю я. — Никогда не слышал такой песни. А как тебе удается петь и при этом заниматься геометрией?
— Кто сказал, что я занимаюсь геометрией? — откликается он. — О да, я поэт, разве ты этого не знал?
Я смеюсь и качаю головой.
— Я устал от школы, потому что школа нужна детишкам, а домашние задания — зубрилам, — говорит он. — Школа и любовь — диаметрально противоположные понятия.
— Диаметрально противоположные понятия? — поддразниваю я. — А кто сейчас говорит напыщенными словами?
— Когда влюбляешься, академические знания становятся неуместными, — заявляет Ахмед. — Я собираюсь спросить господина Бана, каким образом геометрия, мать-перемать всех наук, различит форму девственного сердца и сердца, познавшего муки любви.
— Ты что — накурился гашиша?
— Нет, а что? — поддразнивает он. — У тебя есть, что ли?
Он изображает серьезность.
— Знаешь, что нам нужно сделать?
— Что?
— Нам надо похитить Фахимех и Зари и отправиться всем вместе в кругосветное путешествие.
— Ну конечно, — с сарказмом говорю я, вспомнив тот случай, когда он высмеял мое предложение пригласить девушек в кино. — Мы воспользуемся твоим банковским счетом или моими сбережениями?
— Видишь ли, американцы, самые дисциплинированные люди на свете, делают так постоянно. Они путешествуют бесплатно на попутных машинах и в любом месте находят работу, чтобы заработать денег и добраться до следующего города. Я видел это в фильмах. Вот как нам следует поступить.
— Ты сбрендил.
— Знаешь, в чем твоя проблема? — спрашивает он.
— В чем?
— Ты слишком серьезно воспринимаешь жизнь.
— И что в этом плохого, профессор?
— Не воспринимай жизнь слишком серьезно, а иначе это будет стоить тебе жизни!
Он снимает трубку и звонит Фахимех. На звонок отвечает ее брат. Ахмед измененным голосом спрашивает, не здесь ли живет господин Резаи. Брат Фахимех отвечает «нет» и вешает трубку. Ахмед пережидает несколько минут и звонит снова. И снова отвечает брат Фахимех.
— Можно поговорить с господином Резаи? — вежливо спрашивает Ахмед.
— Вы набрали неправильный номер, — уныло отвечает брат Фахимех.
— Это тридцать четыре шестьдесят пять восемьдесят пять?
— Да.
— Тогда номер правильный. Позовите, пожалуйста, господина Резаи.
Я смеюсь. Изводить людей телефонными звонками — модное развлечение молодых иранцев. Хотя я считаю такие проказы ребячеством, но, признаюсь, с удовольствием наблюдаю, как Ахмед достает брата Фахимех — тот наконец разражается потоком ругательств. Хохоча до упаду, я прошу Ахмеда перестать дурачиться.
— Ты втянешь нас в серьезную драку с этими парнями, — с упреком говорю я.
Он говорит:
— Послушай-ка, послушай.
Он еще раз звонит в дом Фахимех, и, когда брат снимает трубку, Ахмед произносит:
— Привет. Это господин Резаи. Кто-нибудь звонил мне сегодня?
Он отодвигает трубку от уха, и я слышу, как брат Фахимех дает волю своей ярости.
По ступенькам поднимается моя мать. Ахмед вешает трубку и делает вид, что занимается. Входит мама с чайным подносом и финиками, бормоча что-то о том, как она гордится своими мальчиками. Она любит Ахмеда почти так же, как меня, и очень радуется, что у меня такой отличный друг. Она велит нам выпить чаю, пока не остыл. Это лахиджанский чай, лучший чай на свете, и его следует пить горячим. Она читает нам короткую лекцию о пользе фиников, о том, что арабы едят их, чтобы избежать обезвоживания в опаляющей жаре Сахары, и что буддистские монахи могут выжить на одном финике в день.
Когда мать уходит, мы с Ахмедом проверяем, нет ли в чае измельченной рябины. Ахмед говорит:
— Забавно. Я думал, монахи придерживаются обета безбрачия и у них не бывает свиданий.
В тот вечер мне никак не уснуть. Около полуночи я слышу шум из дома Зари. Я выбегаю на террасу и вижу, как Зари с матерью выходят во двор. Зари поднимает взгляд и видит меня. Она опускает голову и быстро исчезает в доме. Я чувствую себя беспомощным, легким словно не хватает кислорода. Я ей больше не нравлюсь? Придет ли она когда-нибудь во двор, как прежде? О, как здорово мы проводили время до ареста Доктора!
Вскоре снова появляется Зари. Для этого времени года погода непривычно холодная. На ней толстый темно-коричневый свитер с высоким воротом, руки она прячет в рукава. Она не притворяется, будто пришла наверх с какой-то другой целью, а не поговорить со мной. Я всегда восхищался ее прямотой.
Она тихо здоровается и подходит к стенке, разделяющей наши дома. Мы впервые разговариваем с тех пор, как забрали Доктора.
— Как ты? — спрашиваю я.
Она качает головой. Глаза у нее красные, и я понимаю, что она плакала. Она бледна, в ней не чувствуется обычной энергичности. Я замечаю, что руки у нее дрожат. Она смотрит на меня, и глаза ее наполняются слезами. Ее брови собираются морщинками, и она кусает губы, стараясь не разреветься. Я перепрыгиваю через стенку и обнимаю ее за плечи. Она понимает, что это всего лишь проявление дружбы и сочувствия, и не отстраняется.
— Нормально, — говорит она.
Она продолжает всхлипывать, а я легонько похлопываю ее по руке, чтобы успокоить.
— Что мне теперь делать? — наконец спрашивает она.
Нам ничего другого не остается, кроме как ждать и молиться.
Она опускается на корточки спиной к стене, я сажусь рядом. Она все-таки плачет.
— Никто не знает, где Доктор, — говорит она. — Его родителей отправили в больницу. Мать вот-вот потеряет рассудок. У отца очень плохо с сердцем.
— Не странно ли это? — удивляюсь я. — Родители Доктора любили повторять, что он их сердце и ум.
— Я не думала, что Доктор так серьезно в это вовлечен. Я только знала, что он читал запрещенные книги, но не видела в этом большого вреда.
Она всхлипывает и вытирает слезы.
— Не могу поверить, что можно забрать человека, не сказав ни слова его семье. Что за дикари эти люди? У них нет ни порядочности, ни сострадания к материнскому горю. Не удивлюсь, если у матери Доктора скоро случится удар. Неужели они совсем не уважают святость человеческой жизни?
Она горько рыдает.
Мы долго молчим. Наконец она спрашивает:
— Ну а как твои дела?
— Хорошо, — лгу я. — Со мной все в порядке.
— Ладно.
— Я рад, что ты поднялась на крышу, — неуверенно говорю я.
— Я давно хотела поговорить с тобой, но все не было случая.
— Я волновался, — признаюсь я. — Думал, может, ты злишься на меня.
— С чего бы я стала на тебя злиться?
Я размышляю, стоит ли сказать ей правду о ночи, когда забрали Доктора. Что, если она меня возненавидит? Что, если никогда больше не заговорит со мной?
— В ту ночь, когда за ним пришли, я был здесь, наверху. — Эти слова вырвались сами собой. — Меня увидел агент с рацией. Думаю, поэтому он догадался, где Доктор.
Зари молча смотрит на меня удивленным пристальным взглядом. Я сразу начинаю жалеть, что открыл рот, но уже поздно.
— Все случилось так быстро, я не успел спрятаться. Какое-то время я даже не понимал, что происходит. Я оцепенел и не мог пошевелиться. Мне так жаль. Если когда-нибудь его увидишь, передай ему, что я его люблю и не хотел, чтобы это случилось.
Зари прижимает палец к моим губам, заставляя замолчать.
— Никогда больше не говори этого, — произносит она. — Никто не подумает, что ты намеренно сделал Доктору такое. Кроме того, все знают, как сильно ты его любишь. Поверь мне — не стоит играть кому-то на руку, изводя себя подобными вещами. Там знали, что Доктор обручен со мной, и давно вели наблюдение за округой.
Я опускаю голову и прячу взгляд. Она берет меня за подбородок и поворачивает к себе мое лицо.
— Посмотри на меня. Посмотри мне в глаза.
Я смотрю в эти красивые глаза и ощущаю непреодолимый стыд.
— Обещай, что никогда больше не станешь себя в этом винить, — требует она.
Я киваю, хотя заранее знаю, что не смогу сдержать обещания.
Она медленно отнимает руку от моего лица и прислоняется к стене.
— Скоро его выпустят, — шепчет она. — Я знаю это. Просто знаю.
Я тоже прислоняюсь к стенке.
— Надеюсь, да.
Немного погодя она говорит:
— Знаешь, я скучаю по тем дням, когда мы собирались у меня во дворе.
Я киваю и шепчу:
— Я тоже.
Мы вспоминаем беспечные летние дни. Я говорю, что хотел, чтобы это было лучшее лето нашей жизни, последний привет юности. Как прекрасно все начиналось и как горько окончилось!
— Кто знает, может быть, такова расплата, — с болью размышляет она. — Понимаешь, жизнь — это игра уравновешивающих друг друга явлений. Никому не дано иметь чересчур много. Не понимаю только, почему бедному Доктору пришлось платить за мои ошибки.
И она вновь начинает плакать.
Я спрашиваю себя, что она подразумевает под своими ошибками, но ничего не говорю.
— На следующей неделе я собираюсь пойти в тюрьму «Эвин» и попробовать разузнать, где он.
— Я тоже пойду, — говорю я.
Сначала она говорит «нет», ведь они могут подумать, что я связан с Доктором, но в конце концов соглашается.
Зари не сердится, и тревога, мучившая меня с ночи ареста Доктора, понемногу отступает.
— Сегодня красивые звезды, — тихо произношу я.
— Да, — откликается она. — Ты думаешь, у каждого на небе есть своя звезда?
— Не у каждого, — уточняю я, — а только у хороших людей.
— Правда?
— Угу. И мы можем видеть лишь звезды людей из нашей жизни.
— Что ты имеешь в виду?
— Как я, например, вижу наверху Ахмеда.
— Какая звезда его? — спрашивает она, вглядываясь в ночное небо.
— Вон та.
Я указываю на одну из самых ярких звезд. Зари наклоняется ко мне, касаясь щекой моей руки. Я смотрю на ее затылок и плечи. Я вдыхаю запах ее волос и чувствую, что опьянен любовью и желанием.
— О да, я вижу ее. Его звезда большая, правда?
— Конечно. Одна из самых больших.
— А какая звезда Паши? — спрашивает она.
— О, меня там нет, — говорю я, надеясь, что она возразит.
— Нет?
Она оборачивается.
Я пожимаю плечами.
— Смотри внимательно. Тебя трудно не заметить.
Я гляжу вверх еще некоторое время, потом поворачиваюсь к ней, не говоря ни слова. Мы неотрывно смотрим друг на друга, потом она встает и идет к дому. В дверях она останавливается и спрашивает:
— Ты показывал ей мой рисунок?
Я ничего не говорю.
— Ты ей уже сказал?
Я качаю головой.
Она улыбается и исчезает в доме.
Сегодня пятница. Мы с Ахмедом дома, потому что школа закрыта. Фахимех в гостях у Зари. В переулке мы слышим рассказ о том, что летом террористы планировали взорвать дамбу в северной части Ирана. В городах ниже по течению погибли бы тысячи людей. Будто бы в нескольких сотнях метров от дамбы была замечена группа Доктора, за которой следили всю обратную дорогу до Тегерана. Я немедленно отметаю эти слухи как ложь, состряпанную правительством в оправдание ареста Доктора. Доктор — пацифист. Он верит в продвижение политических взглядов путем просвещения людей, а не их уничтожения.
Мы с Ахмедом сидим в тени дерева у моего дома и видим, как к дверям Зари подъезжает армейский джип. Из машины выходят двое мужчин, и я узнаю агента с рацией. Я цепенею, а они входят без стука. Через несколько минут мы слышим пронзительный крик Зари. Мы с Ахмедом бежим туда. Проталкиваемся в комнату, а они уже выходят. Человек с рацией смотрит на меня и подмигивает. Клянусь именем Бога, убью когда-нибудь сукина сына.
Зари сидит на полу, Фахимех заботливо склоняется над ней. На лице Зари застыло отчаяние и недоверие. Я подбегаю к ней.
— В чем дело? Что происходит?
Она поворачивается ко мне, и от горестного выражения ее глаз меня пробирает холодный озноб. Ахмед бросается к матери Зари, лежащей в обмороке. Я слышу, как джип выезжает из переулка, и вскоре в дом вбегают соседи. Старшие занимаются Зари и ее матерью.
— Их хотят заставить расплатиться за пулю, — мрачно произносит Фахимех.
— Какую пулю? — холодея, спрашиваю я.
— Пулю Доктора. Только так они смогут получить его тело.
