Часть четвертая
Прокруст. Безусловные рефлексы и ускоренная регенерация
1
Страхи токсичны.
Слишком заумно? Хорошо – страхи отравляют.
Сам по себе испуг мимолетен, но его последствия могут проявляться долгие годы, а уж первые минуты людей и вовсе трясет.
Трясло и меня.
Стоило бы поскорее лечь спать – это всегда помогает, но при одной мысли, что всю ночь буду валяться в пустом доме и вслушиваться в скрип ставень, пробрала нервная дрожь.
Не хочу. Только не сегодня.
И я отправился в гости к Альберту Брандту.
В «Прелестной вакханке» дым стоял коромыслом. Разгоряченные зрители курили, пили вино и пожирали взглядами скакавших во фривольной пляске танцовщиц. Да я и сам немного постоял в дверях, наблюдая за сценой, пока не поймал себя на мысли, что гадаю, так ли стройны ножки Елизаветы-Марии фон Нальц…
Аж передернуло всего.
Тогда протолкался к бару и спросил хозяйку, указав на потолок:
– У себя?
– У себя, – подтвердила та и с гордостью добавила: – Весь день работает!
Альберт и в самом деле работал. Когда я поднялся на второй этаж и заглянул в дверь, он склонился над столом и в неровном свете керосиновой лампы что-то увлеченно выводил пером на листе бумаги, но при моем появлении сразу отвлекся, сгреб рукопись и кинул ее в верхний ящик стола.
– Накатило вдохновение? – спросил я, стягивая заляпанные грязью сапоги.
– Лучше! – рассмеялся всецело довольный жизнью поэт, взял лежавший перед ним студенческий перстень и прицепил на цепочку карманных часов. – Я встретил ее!
Заявление это нисколько не удивило; Альберт всегда отличался изрядной любвеобильностью.
Я выставил грязные сапоги за дверь, выложил на полку забытый в кармане брезентовой куртки бильярдный шар и только тогда устало вздохнул:
– Кого – ее?
– Настоящую любовь! Смысл всей своей жизни! Огонь, что согреет и расцветит яркими красками мое унылое бытие.
Сняв куртку, я налил себе воды, мимоходом отметил, что поэт сегодня пьет одну лишь содовую, а потому в излиянии своих чувств вполне серьезен, осушил стакан и усмехнулся:
– Очередная смазливая мордашка?
Киру другу припоминать не стал. Не стоило лишний раз наступать на больную мозоль – у всех этих деятелей искусств и без того крайне подвижная психика.
– Смазливая? – охнул поэт. – Леопольд, продолжишь в том же духе, и мне придется вызвать тебя на дуэль!
– Ого! Так это очередная Прекрасная Дама?
– Не очередная, а единственная и неповторимая! Я ждал ее всю жизнь. Ее и только ее. Красота, от которой замирает в сладкой истоме сердце, чарующие звуки голоса, заставляющие молить о следующей встрече…
Симптомы были прекрасно знакомы, поэтому я уселся на оттоманку и со снисходительной улыбкой спросил:
– И как зовут твою новую даму сердца?
– Она не представилась, – посмурнел Альберт, словно вспомнил о чем-то чрезвычайно неприятном. – Представляешь, Лео? Даже имени своего не назвала! Сказала лишь, что скована не узами брака, а обязательствами, которые превыше ее.
– Но вы условились о новой встрече? – уточнил я, заранее зная ответ.
– Ну да, – спокойно подтвердил поэт и облокотился на стол: – А у тебя как дела?
– Не поверишь.
– Все так хорошо?
– Все так плохо. – Я развалился на оттоманке и напомнил: – Ты говорил о знакомом, у которого можно раздобыть трость?
– Так и хромаешь? Хорошо, завтра заглянем к нему с утра, если у тебя будет время.
– Будет, – подтвердил я и в свою очередь поинтересовался: – Хозяйка сказала, ты работал весь день. Над чем трудишься?
– Тружусь? – задумчиво протянул Альберт, поправляя ладонью расчесанную на прямой пробор шевелюру. – О да! Поэзия – это тяжкий труд, когда все мысли заняты образом…
– Таинственной незнакомки, – вздохнул я. – Но ты ведь не ей оды строчишь?
– Я же говорил, – поморщился Альберт, – поэма «Живущий в ночи»!
Меня передернуло.
– О Прокрусте?
Поэт кивнул.
– Сейчас весь город только о нем и говорит, не минуло это поветрие и меня. Мы, люди творческие, подвержены настроению масс…
– И ты замахнулся на целую поэму?
– Ну да, – рассмеялся Альберт. – Конъюнктура, черт меня дери, но надо же как-то оплачивать счета, тебе ли не знать.
– Торгуешь талантом.
Глаза поэта неестественно посветлели, и он хрипло рассмеялся:
– Распродаю душу по частям, людям нравится! Всегда зовут на бис! В полночь выступаю перед почтеннейшей публикой…
Я невольно поморщился.
Все выступления Альберта неизменно заканчивались одним и тем же – дебошем и мордобоем. Поэт обладал талантом зачаровывать людей звуками своего голоса, а когда его врожденный талант декламатора и отточенный до совершенства дар стихотворца соединялись воедино, в экстаз впадали не только экзальтированные дамочки, но и убеленные сединами господа. На творческих вечерах сиятельного Брандта неизменно творился истинный кавардак, но хозяйка «Прелестной вакханки» просила Альберта выступать вновь и вновь, поскольку заведение всякий раз попадало в светские хроники большинства городских газет.
Похоже, этой ночью выспаться не получится.
Альберт катнул под диван, откуда, как ему почудилось, донесся шорох мыши, пустую бутылку и предложил:
– Спустишься послушать?
Обычно я с удовольствием внимал поэту, но сегодня предпочел отказаться.
– Боюсь, поэма о Прокрусте не то произведение…
– Брось! – отрезал Альберт, не принимая отказа. – Не будь таким ограниченным ханжой! Вот послушай вступление…
Можно было просто встать и уйти вниз, как я нередко поступал в пору увлечения Альберта любовной лирикой, но сейчас усталость давила вполне ощутимым грузом, и против своего желания я махнул рукой.
– Валяй! – и, запрокинув голову, уставился в потолок.
Альберт прочистил горло и с выражением произнес:
Живущий в ночи, но помнящий свет,
Не знаю, в чье тело сейчас ты одет,
Когда узнаю, тебе подарю
Тринадцать серебряных пуль…
В голосе поэта прорезались странные интонации, они западали в душу и бередили старые воспоминания, и я не удержался от короткого смешка.
– Что? – встрепенулся Альберт, враз растеряв сосредоточенность. – Чего ты ржешь?
– Кто ржет?
– Ты ржешь, как конь, Леопольд! – возмутился приятель, чрезвычайно щепетильно относившийся к оценке своих виршей. – Может, объяснишь, что именно тебя так рассмешило?
Поэт напоминал рассерженного учителя гимназии, отчитывающего нерадивого ученика, но я этой аналогией доводить его до белого каления не стал и неопределенно помахал рукой:
– Просто возникли смутные ассоциации. Как же там было… Тело – подарок небес?..
– Блейк?! – вскричал Альберт. – Ты говоришь о сходстве со стихами Уильяма Блейка?
– Просто возникла ассоциация…
– Ассоциация! – протянул Альберт, насупился и отвернулся. – Это только вступление, – проворчал он некоторое время спустя.
– Не обижайся, – примирительно попросил я.
Поэт развернулся, готовясь разразиться гневной отповедью, но тут в буфете звякнули бутылки.
– Чертовы крысы! – прорычал Альберт, в сердцах хватая одну из дуэльных сабель, что вместе с зонтами стояли в тубе из слоновьей ноги.
Я приподнялся на локте в ожидании бесплатного развлечения, но никаких крыс в буфете не оказалось, а шорох послышался уже из платяного шкафа.
Поэт грязно выругался, помянув весь крысиный род разом, открыл дверцу и резво отпрянул, когда под ногами у него прошмыгнул лепрекон-альбинос в зеленом сюртуке, гармошкой смятом цилиндре и ботинках с обрезанными носами.
В один миг коротышка оказался рядом с буфетом, схватил крайнюю бутылку и с проворством мартышки взлетел на антресоль. Там зубами выдернул пробку, принюхался и расплылся в блаженной улыбке:
– Абсент! – Он приложился к горлышку, шумно выдохнул: – Драть, хорошо! – И глянул на меня с нескрываемым превосходством. – Амброзия, Лео! Нектар!
Голову прострелила острая боль, я страдальчески стиснул ладонями виски и зажмурился в надежде, что наваждение сгинет само собой, но – тщетно.
– Леопольд, – дрожащим голосом произнес Альберт, – мой абсент!
– Жадина! – Лепрекон высунул длинный бледный язык, достал кисет, бумагу и принялся крутить сигаретку. – Противный гадкий жадина! – бормотал он, сплевывая попадавшие на язык крошки табака.
Поэт растерянно опустился на диван и повернулся ко мне:
– Я брежу, да? Лео, не молчи, скажи хоть что-нибудь!
Вместо меня отозвался лепрекон.
– Огоньку? – промычал он, зажав самокрутку в уголке рта.
– Сгинь! – потребовал я.
Два раза просить не пришлось; в мгновение ока альбинос спустился с антресолей и выскочил за дверь.
– Раз ты его тоже видел, это не бред, – рассудительно отметил Альберт и, позвякивая горлышком бутылки о край стакана, налил себе вина. – Что это было, Лео?
Я вздохнул.
– Иногда у детей появляются воображаемые друзья, которых не видит никто, кроме них самих, – произнес я, разглядывая трещины в побелке потолка. – Так вот, Альберт, в этом нет ничего страшного. Это нормально. Проблемы возникают, когда твоих воображаемых друзей начинают замечать другие.
Поэт подавился вином и уставился на меня в крайней степени изумления.
– Эта образина – твой воображаемый друг?!
– Друг детства, – подтвердил я. – Не видел его с пяти лет. Понятия не имею, с чего он вернулся. Должно быть, дело в хроническом стрессе.
В хроническом стрессе и обострении аггельской чумы.
– Он всегда был таким… экстравагантным? – спросил Альберт, промакивая забрызганную вином сорочку.
– Обычно мы играли в шахматы, – улыбнулся я полузабытым воспоминаниям. – Или забирались на крышу и смотрели оттуда на город. Вырезали из коры кораблики и запускали в фонтане. Бегали по саду, играли в прятки. Выигрывал я нечасто…
– Вот черт, – выдохнул поэт. – Но почему лепрекон?
– Понятия не имею, – сознался я. – Возможно, дело в ирландских корнях одной из бабушек. Она читала мне на ночь сказки.
– А что у него с ботинками?
– В детстве мне жали сандалии. И не спрашивай о цилиндре – просто не знаю, откуда он взялся.
В этот момент музыка внизу стихла; Альберт допил вино и принялся собирать в одну стопку разбросанные по столу бумаги.
– Ты полон сюрпризов, мой друг, – покачал он головой.
– И это у меня в воздыхательницах таинственная незнакомка? – не удержался я от ответной шпильки.
Поэт махнул рукой, небрежно повязал яркий шейный платок и достал из шкафа визитку.
– Так понимаю, на твое присутствие можно не рассчитывать? – искоса глянул он в мою сторону, встав перед зеркалом.
– Нет! – отрезал я.
– Как только можно быть столь приземленным… – фыркнул Альберт и отправился читать стихи.
А я остался лежать на оттоманке. Лежал, смотрел в потолок и ломал голову, как отыскать убийцу банкира, прежде чем это сделает полиция. Сыщики из Третьего департамента не станут отвлекаться на мифическое возвращение Прокруста. Они изучат улики и в самом скором времени начнут – если уже не начали! – розыски приезжего левши, высокого и худого. И в отличие от меня, полиции достанет сил и возможностей перетряхнуть все гостиницы и доходные дома, где мог остановиться заезжий оборотень.
Оставался лишь один шанс опередить следствие – понять, что именно убийца добивался от банкира и как это связано с налетом на банк.
С этой мыслью я и уснул.
Проснулся поздно, с затекшей от неудобной позы шеей.
Уселся на оттоманке и с удивлением отметил, что Альберт уже успел куда-то убежать. Тогда протиснулся мимо дивана к окну, отдернул штору и кивнул, получив подтверждение своей догадки, – собирался дождь, небо затянули рыхлые серые тучи. Показалось, будто на улице поздний вечер.
Альберт не выносил прямых солнечных лучей, но в такую погоду чувствовал себя полным сил. А у меня ломило затылок.
Постояв перед зеркалом, я придирчиво оглядел свою осунувшуюся физиономию, с немалой долей облегчения решил, что алый отсвет глаз начинает сменяться прежней бесцветной светлостью, и нацепил на нос темные очки. Застегнул пиджак и с курткой в руках выглянул за дверь в поисках сапог.
Сапоги оказались вычищены и натерты ваксой.
Когда спустился на первый этаж, уловил тяжелый запах перегара, не помогали даже распахнутые настежь окна. Припадая на отбитую ногу, я доковылял до двери, но столики уличного кафе еще не накрыли, пришлось отправить крутившегося поблизости мальчишку в ближайшую кофейню и вернуться к бару.
– Куда подевался Альберт? – спросил у протиравшего стойку племянника хозяйки. – Очередная воздыхательница украла?
– Не знаю, – качнул головой черноволосый и курчавый паренек, – но перед уходом он посылал в цветочную лавку за букетом роз.
– Транжира, – усмехнулся я и попросил налить кофе.
Прибежал мальчишка, я забрал у него яблочный штрудель и поднялся в апартаменты поэта. Дольше необходимого задерживаться в пропахшем духами, перегаром и потом помещении не хотелось.
Альберт Брандт вернулся, когда я уже закончил завтракать и раздумывал, с чего начать расследование. Вид у поэта был несчастный-несчастный, и мне не удалось удержаться от цитаты русского классика:
– Навек другому отдана?
– И буду век ему верна, – подхватил Альберт, но вдруг подмигнул: – Нет, Лео, не все так плохо. К тому же мое вчерашнее выступление имело феноменальный успех! Я бы даже сказал – феерический!
– О Прокрусте скоро забудут, – уверил я поэта.
– Ерунда!
– Он мертв, Альберт!
– С чего ты это взял? О нем во всех газетах пишут!
Можно было попытаться переубедить поэта или пошутить, что выбраться из могилы, оставив нетронутой плиту, не под силу даже Гудини, но я промолчал и только поморщился:
– Вся эта шумиха… – и сразу осекся. – Постой! А когда она началась? Ведь не с убийства банкира? Были еще публикации!
– Было еще одно убийство, – подтвердил поэт. – Помнишь, в день, когда мы ходили на ипподром?
Точно!
Я прищелкнул пальцами и перешел к тумбочке, на которой громоздилась высоченная стопка газет.
– Ты ведь не выкинул тот номер? – спросил, перебирая пожелтевшие листы.
– Не выкинул. Ищи, он где-то там.
Вскоре я и в самом деле отыскал нужную газету и углубился в чтение.
Случившееся позапрошлой ночью в окрестностях императорского парка убийство привлекло внимание газетчиков своей звериной жестокостью: крепкому тридцатилетнему мужчине оторвали руку и вырвали глотку. По мнению экспертов, нанести подобные увечья погибшему не смог бы даже самый сильный человек.
На зернистой фотографии была запечатлена стена дома, серая побелка пестрела брызгами крови. Крови было чрезвычайно много. И никто ничего не слышал и не видел.
Поэт подошел и заглянул через плечо.
– Что ты задумал?
– Начну с осмотра места преступления. Альберт, что с тростью?
Отказывать в помощи поэт не стал.
– Здесь недалеко, отведу тебя и засяду за работу. – Поэт примерил соломенное канотье и язвительно добавил: – Надо заканчивать поэму о Прокрусте, пока ты не растоптал эту легенду.
Я тяжко вздохнул:
– Поверь, Альберт, тебе бы не захотелось повстречаться с этой легендой, когда она пребывала не в духе.
– Прокруст не в духе? – рассмеялся поэт, поправляя перед зеркалом шейный платок. – Леопольд, твое чувство юмора чернеет день ото дня!
В сердцах я махнул рукой и вышел за дверь, не дожидаясь приятеля. Спустился на первый этаж, встал под тентом и сразу обратил внимание на открытую самоходную коляску с худощавым водителем-китайцем в щегольских белых перчатках. Рядом, опираясь на дорогую трость, стоял сухонький старичок в военного покроя френче.
Проклятье! Господин Чан решил самолично переговорить с нерадивым должником!
Накатила нервная дрожь, но я сразу взял себя в руки и спокойно подошел к ростовщику. Тот забрался на заднее сиденье самоходной коляски и приказал водителю:
– Оставь нас!
Когда слуга отошел, я прикрыл оставленную открытой дверцу и молча облокотился на нее. Первым разговор начинать не стал.
– Господин Орсо, – произнес тогда ростовщик и поджал губы. – Господин Орсо! Посмотрите на меня! Я с вами разговариваю!
Негромкий, слегка присвистывающий голос обычно наводил на должников самый настоящий ужас, обычно – но только не сегодня.
– Новый Вавилон – удивительный город, – медленно проговорил я, продолжая разглядывать спокойную гладь канала, – прекрасное и ужасное столь тесно сплетаются здесь воедино, что с ходу и не отличить одно от другого. И никаких стыков, никаких острых граней, одни лишь оттенки и смазанные полутона. Одна лишь серость.
– Вы бредите? – удивился господин Чан. – Я не давал вам слова!
– Серость, – кивнул я, соглашаясь со своими мыслями, – одна лишь серость. Сверху – небольшой слой белого, слишком маленький, чтобы быть заметным. Снизу все однозначно черное, такого немногим больше, но зло более активно, оно сильнее бросается в глаза.
– Перестаньте!
Я снял очки и посмотрел на ростовщика.
– Господин Чан! Прислав своего головореза с приказом отрезать мне ухо, вы погрузились так глубоко на дно, что не можете больше считаться серым. Вы – зло. И как бы я с вами ни поступил, совесть моя окажется чиста.
– Какая наглость! – оскалился старик.
Но взгляд он отвел первым. Гладкое ухоженное лицо треснуло, словно фарфоровая чашка, и пошло бессчетными морщинами.
Господин Чан бежал из Поднебесной от гнева бессмертного императора, ему льстило, что один из сиятельных оказался у него в должниках, ему нравилось повышать мне проценты и выставлять все новые и новые условия, но в основе всего лежал обычный страх.
Страхи отравляют. Уже говорил, да?
Я улыбнулся и продолжил:
– Теперь ничто не мешает мне вслух высказать предположение, что именно вы, господин Чан, натравили лис-оборотней на моего партнера Исаака Левинсона.
– Это ложь! – быстро ответил старик.
Я рассмеялся.
– Полагаю, вы сумеете убедить в этом иудеев, но представьте, сколько пяток при этом придется вылизать!
Господин Чан представил, и лицо его налилось дурной кровью.
– Не стоит со мной шутить, мальчишка!
– Чего не стоит делать, так это подсылать ко мне головорезов.
– Верни долг!
– Верну, когда придет срок.
– Срок наступил!
– Господин Чан, – произнес я со всем возможным уважением, – поднимите документы и расписки. В них нет конкретных дат. Я верну долг, как только получу контроль над фондом, но не раньше. Таково условие нашей сделки.
– Моя репутация страдает…
– О компенсации поговорим, когда я вступлю в права наследования, – отрезал я. – Кстати, не хотите стать моим поверенным? Предыдущий, к сожалению, скоропостижно скончался…
– Мы поговорим об этом позже, – угрожающе произнес ростовщик.
Он был сильным человеком и не позволял эмоциям брать над собой верх, но трезвый расчет подсказывал не загонять крысу в угол.
Загнанные в угол крысы чрезвычайно опасны.
Я никогда об этом не забывал, поэтому дружелюбно улыбнулся, отвесил неглубокий поклон и отступил от самоходной коляски, не дожидаясь приказа убираться прочь.
Поджилки дрожали, колени подгибались, и все же когда подошел к стоявшему под тентом Альберту Брандту, никак не выказал охватившего меня беспокойства.
– Идем? – только и спросил у поэта.
– Это кто? – указал Альберт на самоходную коляску, что отъехала от варьете под размеренные хлопки порохового двигателя.
– Деловой партнер.
– Попросил бы нас подвести.
– Не хочу утруждать старика, – рассмеялся я в ответ.
Альберт многозначительно хмыкнул, и мы отправились в путь.
Пешком.
И дело было вовсе не в мелочной мстительности поэта, просто лавка его знакомого располагалась неподалеку от Императорской академии и быстрее было пройти запутанными улочками греческого квартала напрямик, нежели ловить извозчика и катить по перегруженным проспектам в объезд.
– Александр Дьяк отлично ладит с механистами, – сообщил Альберт, поправляя гвоздику в петлице визитки. – Он сам – из непризнанных изобретателей, вечно возится с непонятными приборами и мастерит трансформаторы. Студенты тащат ему старинные безделушки, преподаватели заходят пополнить собственные коллекции редкостей. Не поверишь, Лео, чего только не собирают люди! Ты на это и второй раз не взглянешь, а они огромные деньги выкладывают! Зайдут за новой электрической банкой, а уходят с потрескавшейся от старости фарфоровой статуэткой. Странные люди!
– Коллекционеры, – пожал я плечами.
– А студенты, они как сороки – тащат все, что на глаза попадается. Один умудрился крышку канализационного люка прикатить. Редкий год выпуска, говорит!
Я посмеялся и спросил:
– А что твой приятель? Он в какой области подвизается?
– Понятия не имею, – легкомысленно ответил Альберт. – У него в подвале целая лаборатория, но ты же знаешь – с науками я не дружу.
По каменному мосту мы перешли через узкий канал в историческую часть города и зашагали напрямик через сквер. Всюду на лужайках стояли скамейки, студенты гнездились на них, будто беспокойные воробьи. Те, кому мест не досталось, занимали мраморные ограждения фонтанов, а то и попросту валялись на траве.
Вся округа была застроена аккуратными двух– и трехэтажными домами с неизменными книжными лавками, недорогими закусочными, прачечными и магазинчиками, торгующими канцелярией. На открытых верандах кафе свободные места если и попадались, то нечасто, но особой выгоды владельцы от многочисленных посетителей не имели – большинство заказывало лишь чай и кофе, а из еды ограничивалось гранитом науки. Основной заработок шел местным предпринимателям от вечерней торговли алкоголем и арендных платежей за сданные внаем комнаты верхних этажей и мансард.
На первый взгляд, всюду здесь царили чистота и порядок, но достаточно было свернуть в подворотню или пройтись по узеньким переулкам от одного кабака к другому, чтобы в полной мере насладиться запахом свободы и вольнодумства. Свобода пахла мочой, вольнодумство своим ароматом было обязано потекам рвоты; вырвавшиеся из-под родительской опеки студенты обычно постигали премудрости избавления от излишков дешевого пива уже в самом начале обучения.
Мы плутать по улочкам с местными злачными местами не стали и вскоре оказались на Леонардо да Винчи-плац. На просторной площади людей заметно прибавилось, и строгость деловых сюртуков убежденных механистов там оказалась изрядно разбавлена фривольными и цветастыми одеяниями творческого люда; помимо факультета естественных наук, Императорская академия включала в себя и высокую школу искусств.
Кто-то играл на скрипке, кто-то танцевал прямо посреди улицы, художники рядком выстроили свои мольберты и оттачивали навыки, зарисовывая стройные шпили академии, нестерпимо блестящие в солнечные дни и благородно-желтые в непогоду. Впрочем, отдельных молодых людей занимали не архитектурные изыски, а фланировавшие неподалеку модницы, которые из-за соломенных шляпок, угловатых жакетов и широких юбок с перетянутыми кушаками талиями напоминали ожившие керосиновые лампы.
Моя брезентовая куртка явно проигрывала в элегантности визитке Альберта, а сапоги хоть и сверкали свежей ваксой, все же не могли сравниться с лакированными туфлями поэта, и я непроизвольно ускорил шаг.
У памятника Леонардо да Винчи несколько человек фехтовали деревянными шпагами, рядом репетировали учащиеся театральных курсов. Лоточники с подносами и пузатыми кофейниками разносили пирожки, бегали мальчишки с листовками.
Один из них обратил внимание на щеголеватый вид Альберта, сунул ему театральную программку и побежал дальше, крича сиплым голосом:
– Последнее представление «Лунного цирка» в рамках большого турне! Не пропустите! Канатоходцы и бородатая женщина! Самый сильный человек в мире! Акробаты и дрессированные львы! Маэстро Марлини – виртуоз научного гипноза! Не пропустите!
Поэт хмыкнул и спрятал листок в карман.
– Надо иногда выбираться в свет, – сообщил он в ответ на мой вопросительный взгляд.
Покинув площадь, мы свернули на соседнюю улочку и почти сразу очутились перед лавкой «Механизмы и раритеты».
– Нам сюда! – указал на нее Альберт.
Внутри оказалось странно. Нет, не так. Мне доводилось бывать в некоторых по-настоящему странных местах, и по сравнению с ними эта лавка выглядела обычнее некуда; ни чучел крокодила под потолком, ни сыплющих искрами электродов. Удивление вызывало сочетание несочетаемого.
Витрины с одной стороны занимали новейшие электрические банки, измерительные приборы и канцелярские принадлежности, стеллажи с другой заполняли кляссеры с почтовыми марками и монетами, фарфоровые статуэтки, часы и прочее антикварное барахло, представляющее интерес лишь для истинных ценителей.
Одна только вещь категорически не вписывалась ни в категорию «механизмов», ни в категорию «раритетов»: прямо над прилавком висело полотно с панорамой прибрежных крепостных сооружений под хмурым осенним небом, сыпавшим на серое море мелким холодным дождем. Картину освещали две электрических лампочки; их лучи придавали изображению странную глубину.
Я так увлекся полотном, что даже не сразу обратил внимание на хозяина лавки – пожилого худощавого господина лет шестидесяти в сюртуке старомодного покроя. Зачесанные назад волосы подчеркивали высокий лоб с глубокими залысинами, усы и редкую бородку тронула седина.
Альберт Брандт обменялся с владельцем лавки рукопожатием, затем представил меня:
– Леопольд, мой хороший друг.
Александр Дьяк радушно поздоровался со мной, затем вышел из-за прилавка и запрокинул голову, рассматривая привлекшую внимание нового знакомого картину.
– Это Кронштадт, – пояснил он. – Окрестности Петрограда, столицы российской провинции.
Я кивнул и неожиданно для себя сообщил:
– Мой дед из России.
– О! – воодушевился хозяин лавки. – И как вас по батюшке?
– Отца звали Борисом.
– Леопольд Борисович! Приятно познакомиться!
Я улыбнулся непривычному звучанию и спросил:
– Вы вгоняете меня в краску. Теперь мне неудобно будет обращаться к вам без отчества.
– Пустое! – рассмеялся Александр Дьяк. – Я покинул Россию пятнадцать лет назад, если кто-то назовет меня по отчеству, вот это будет действительно странно!
Мы посмеялись; поэт обвел рукой витрины и сообщил с гордостью:
– Лео, что бы тебе ни понадобилось: отвертка или пороховой двигатель, – все это отыщется на складе нашего хозяина. А что не отыщется, он достанет по схожей цене!
– Ну, пороховой двигатель мне пока без надобности!
– А что интересует? – деловито уточнил господин Дьяк.
– Трость, – ответил Альберт Брандт, склоняясь над витриной с золотыми гинеями. – Леопольд повредил ногу, и ему нужна трость.
– В этом случае лучше обратиться к врачу, – рекомендовал владелец лавки.
– Брось, Александр! На молодых все заживает лучше, чем на помойных кошках!
– Сколько помойных кошек ты наблюдал?
Поэт расхохотался.
– В голодные годы…
– Перестань, Альберт, – урезонил я приятеля. – Видите ли, господин Дьяк, в ближайшее время мне придется много ходить, и без трости никак не обойтись…
– А поскольку мой друг несколько стеснен в средствах, – без обиняков добавил Альберт Брандт, – мы решили обратиться к тебе. Помнится, ты рассказывал о своем изобретении…
– Да какое там изобретение… – поморщился господин Дьяк. – Просто соединил пару механизмов. Зачем ты слушаешь стариковские бредни? Мало ли что я говорил?
Кого-нибудь другого после подобной отповеди я бы давно потянул на выход, а так только стоял и заинтересованно переводил взгляд с одного спорщика на другого. Если Альберт что-то вбил себе в голову, его было не переубедить, но старик оказался крепким орешком.
– Всего на пару дней! – продолжал настаивать поэт.
Горевшие под потолком лампочки неожиданно замигали; Александр Дьяк нервно поежился и выругался:
– Чертовы перепады напряжения!
– Александр! – строго постучал поэт пальцем о край прилавка. – Не отвлекайся! О скачках напряжения поговорим в следующий раз. Что с тростью?
– Ты и мертвого уговоришь, Альберт! – пожаловался хозяин лавки и полез под прилавок. – Вот, смотрите, – продемонстрировал он нам трость с резиновой накладкой и небольшим утолщением в нижней трети, словно там соединялось два колена.
Поэт немедленно выхватил ее и протянул мне.
– Пробуй!
– Альберт! – возмутился старик и вновь отвлекся на лампочки, заморгавшие часто-часто. – Надо проверить проводку… – встревоженно пробормотал он себе под нос.
– Проверишь…
– Прямо сейчас! – отрезал господин Дьяк. – Еще не хватало пожара!
– Лео, – скомандовал мне поэт. – Проверь!
Я сделал несколько шагов, опираясь при движении на трость, и всякий раз та мягко-мягко подавалась под моим весом. Дело было точно не в резиновом башмаке, скорее, проседала мощная пружина внутри.
– На торце рукояти крышечка, – подсказал владелец лавки. – Под ней фонарь, проверьте.
Сияла миниатюрная лампочка необычайно ярко, но из-за небольшого рефрактора луч быстро рассеивался и потому светил не очень далеко.
– Здесь динамо-машина и электрическая банка! – будто мальчишка, обрадовался Альберт Брандт. – Представляешь? Разве это не прелестно? Больше никакой нужды в замене батарей! Просто бери и используй! Конгениально!
– Очень удобно, – согласился я.
Александр Дьяк посмотрел на нас, словно на маленьких детей, и покачал головой.
– Осторожней с лужами, – предупредил он, забирая трость. – Электрическая банка повышенной емкости, разряд при замыкании будет чрезвычайно силен. Категорически не рекомендую погружать в воду более чем на треть. – Он постучал пальцем по утолщению и вернул трость мне. – Могу я рассчитывать на ваше благоразумие, Леопольд Борисович?
– Всенепременно, – уверил я изобретателя.
– Насчет дождя не волнуйтесь. Ни капли, ни брызги не опасны.
– А мне ты об этом не говорил! – укорил владельца лавки Альберт.
– Я еще не окончательно выжил из ума, чтобы доверить трость тебе! – отмахнулся Александр Дьяк. – Хотя насчет здравости собственного рассудка уже не вполне уверен…
– Сколько мы должны вам за аренду? – спросил тогда я.
– Просто верните ее в целости и сохранности, – попросил старик. – Мне дюже интересно, насколько надежным и долговечным окажется соединительный механизм. Сам я много уже не хожу, а иначе износ никак не оценить.
– К концу недели будет нормально?
– Да. А теперь простите, мне надо разобраться с проводкой!
Лампочки под потолком мигали уже без перерыва: я не стал отвлекать хозяина, еще раз поблагодарил его и отошел к входной двери. Альберт на миг задержался и спросил:
– Для меня ничего не было?
– Я бы написал! – Старик вытолкал поэта за дверь и вывесил табличку: «Закрыто».
Судя по его обеспокоенному виду, дело было вовсе не в электрической проводке, а в очередном изобретении.
– Мировой человек! – уверил меня Альберт, вздохнул и добавил: – Только излишне увлекающийся.
– Как ты с ним познакомился? – спросил я и на пробу изо всех сил оперся на трость; та мягко спружинила, но и только. – Вряд ли он любитель поэзии.
– Марки, – просто ответил поэт.
– Марки?
– Почтовые марки, – подтвердил Альберт. – Здесь учатся студенты со всего света, родные и друзья пишут им письма. Знал бы ты, какие иногда попадаются раритеты!
– Понятия не имел, что ты филателист.
– Я – нет, – уверил меня приятель. – Но друзья моих друзей имеют к этому делу определенный интерес. В общем, все непросто…
«Просто» у поэта получалось нечасто, поэтому я с расспросами приставать не стал. Прошелся, приноравливаясь к трости, и поинтересовался:
– Зачем ты притащил меня сюда? Ведь не из-за трости?
Брандт пожал плечами.
– Александр одинок, – произнес он. – Ни семьи, ни друзей. Эмигрировал из России невесть когда, но близко так ни с кем и не сошелся. Вечно возится со своими изобретениями и никому их не показывает. Это накладывает определенный отпечаток, знаешь ли. Старик начал сдавать.
– И ты решил его развлечь?
– Я рассчитываю покупать у него марки еще долгие годы, – рассмеялся Альберт и достал карманные часы. – А теперь прошу извинить – у меня свидание.
– Таинственная незнакомка?
– Она. – Поэт мечтательно вздохнул и предупредил: – Если решишь заночевать в городе, поищи другое пристанище. Боюсь, сегодня не смогу тебя принять.
– Боишься или надеешься?
– Лео, ты, как всегда, зришь в корень! – рассмеялся Альберт, хлопнул меня по плечу и зашагал к главному корпусу Императорской академии. До меня донесся насвистываемый им мотивчик.
Я покачал головой и отправился в противоположном направлении.
Меня ждали дела.
2
Пока шел до ближайшей остановки паровика, окончательно приноровился к трости. Мягко пружиня вначале, она плавно принимала на себя вес и при этом нисколько не елозила в руке, когда пружина сжималась до упора и появлялась жесткость. Никаких люфтов – только вверх и вниз, вверх и вниз.
Единственное, что немного смущало, – это негромкое жужжание динамо-машины, но на оживленных улицах оно полностью растворялось в городском шуме и не привлекало ко мне внимания прохожих.
Дома застать Рамона не получилось, тогда я заглянул в небольшую закусочную неподалеку, где констебль имел обыкновение обедать перед выходом на дежурство. Он и в самом деле был там. Я прошел в просторное помещение со свисавшими с перекладин свиными окороками, уселся рядом и спросил:
– Как дела?
Рамон бросил ковыряться вилкой в паэлье и смерил меня мрачным взглядом.
– Суббота! – вздохнул он. – Последний день на службе!
– К слову, о последнем дне, – я достал из кармана номер «Атлантического телеграфа» за одиннадцатое число и передвинул его приятелю, – предлагаю потратить его с толком.
Констебль начал читать передовицу; я заказал сладкий пирог и чашку кофе.
Стоило бы взять что-нибудь более существенное, но после сытного обеда меня всякий раз клонило в сон.
– И что, – озадаченно хмыкнул Рамон, просмотрев заметку о жестоком убийстве, – теперь ты собираешься охотиться на Прокруста?
– Забудь о Прокрусте!
– Лео, тебя не понять! Чего ты хочешь от меня, скажи прямо!
Я едва подавил тяжкий вздох.
– Рамон! Какова вероятность одновременного появления в городе двух разных оборотней с одинаковыми повадками?
– Здесь ничего не говорится об оборотне, – возразил констебль. – К тому же убийство случилось через три дня после новолуния, а оборотни в это время квелые.
– Обычные оборотни, – поправил я приятеля.
Констебль отодвинул от себя недоеденную паэлью, взял стакан с сангрией и откинулся на спинку стула.
– Обычные оборотни? – не понял он. – Это как?
– Низшие выродки, которых корежит при полной луне, – пояснил я. – Такие даже в Новом Вавилоне не редкость.
– В императорском парке каждое полнолуние усиленные патрули, – подтвердил Рамон. – Правда, болтают, большей частью ловят лунатиков.
Принесли пирог, я откусил его, прожевал, запил кофе и кивнул.
– В новолуние обычные оборотни на людей не нападают, поэтому газетчики и вспомнили о Прокрусте.
– Но если это не Прокруст, – скептически поморщился констебль, – и не «обычный», как ты выразился, оборотень, тогда кто?
– Оборотень, который контролирует свою звериную сущность в любое время, вне зависимости от фаз луны, – ответил я.
– Такое возможно?
– Разумеется.
Рамон задумчиво потер подбородок.
– Допустим, ты прав…
– Я прав без всяких «допустим»! – отрезал я. – Характер ранений у первого покойника полностью совпадает с почерком нашего убийцы.
– Ты не видел первого покойника.
– Здесь написано достаточно.
Констеблю надоело со мной спорить, он посмотрел на часы и поставил вопрос ребром:
– Даже если ты прав, что это нам дает?
– Мы можем выследить убийцу.
Рамон рассмеялся:
– Высокого худого левшу, возможно, приезжего? В Новом Вавилоне? Лео, это все равно, что искать монетку, переворачивая камни на морском берегу! Придется опросить миллионы человек!
– Вовсе нет, – спокойно возразил я. – Скажи, что ты видишь на снимке?
Констебль взял газету, какое-то время рассматривал ее, потом предположил:
– Подворотню? – но сразу поправился: – Кровь?
– Именно! – подтвердил я. – Убийца не мог не перепачкаться в ней с ног до головы. Неужели ты полагаешь, что он ходил в таком виде по улицам?
– Был поздний вечер, – пробормотал Рамон, – магазины готового платья давно закрылись. Но рядом парк. Он мог отстирать одежду там.
– В грязной воде и без мыла? – усомнился я, обдумал это предложение и кивнул. – Да, мог. Но сомневаюсь, что у него хватило на это выдержки.
– Полагаешь, опасался облавы?
– А ты бы не опасался на его месте? Жестокое убийство, кровавые следы ведут в парк – прочесать заросли в такой ситуации вполне логично, не так ли? Оборотень не мог знать, когда именно обнаружат тело. Он спешил.
– Допустим. Но ты представляешь, сколько людей придется опросить? И заметь – опросить повторно! Думаешь, сумеешь найти хоть кого-нибудь, у кого расспросы сыщиков уже в печенках не сидят?
– Следователи просто не знали, кого надо искать и что именно спрашивать, – заявил я.
Рамон допил вино и усмехнулся:
– А ты знаешь?
– Голод и боль, – произнес я и повторил: – Голод и боль.
– Голод? – прищурился констебль, припоминая мой рассказ о бойне в доме Левинсона. – Объеденная гувернантка?
– Именно. Задерживаться на месте преступления было чрезвычайно опасно, но убийца не только смыл с себя кровь, что логично, но и перекусил. Его мучил голод. И мучит всякий раз после обращения в зверя.
Вопреки досужим вымыслам, оборотни вовсе не испытывают противоестественной тяги к человечине. Они просто хотят есть и не слишком в этом вопросе привередливы.
– Поверю на слово, – вздохнул Рамон. – А вывод о перепачканной кровью одежде ты сделал на основании того, что он разделся перед убийством и вымылся после? Он учел предыдущий опыт?
– Да, это подтверждает мою теорию.
– Хорошо, а боль?
– Всякое обращение в зверя и обратная метаморфоза сопровождается болью. В полнолуние она слабее, на малой луне – просто запредельная. Если оборотень не носит с собой дозу морфия, в чем я очень сомневаюсь, способ понизить чувствительность только один – напиться.
– Откуда ты все это знаешь?
– Знаю и все.
– Предлагаешь искать обжору и пьяницу? – Констебль встал из-за стола и взял брошенный на пол вещевой мешок с формой.
Я поднялся следом, рассчитался и прихватил газету.
– Рамон, послушай! – произнес, нагнав приятеля в дверях. – Нам просто надо обойти питейные заведения неподалеку от места преступления. Вряд ли сыщики уделили много времени проверке закусочных, ведь всякий нормальный убийца поспешит убраться с места преступления как можно дальше.
– Ладно, – сдался констебль, – походим, поспрашиваем. Один черт, топтать улицы до самой ночи.
– Только договорись насчет лупары.
– Всенепременно, – пообещал Рамон. – Без лупары я и близко к этой твари не подойду. С тебя десятка.
Мы условились встретиться в шесть вечера у ближайшего к месту преступления входа в императорский парк, и Рамон Миро отправился на службу. Я проводил его задумчивым взглядом и проверил содержимое бумажника.
Если не изловим убийцу в самое ближайшее время, придется побираться.
Или ограбить банк.
Надо сказать, последняя мысль особого отторжения уже не вызвала…
Бездельничать в ожидании вечера я не стал. Для начала прочертил на карте вокруг места преступления несколько кругов разного диаметра, затем отметил выходы из парка и выспросил у местных мальчишек адреса всех таверн, баров, кофеен и закусочных, которые работали допоздна. Заодно интересовался гостиницами и доходными домами.
Обход начал с ближайших питейных заведений и ожидаемо ничего интересного не выяснил. Высокого хромого левшу никто припомнить не смог, зато через раз упоминали о недавнем убийстве, назойливых газетчиках и наводнивших округу полицейских.
В свое время мне частенько доводилось слышать от отца, что волка ноги кормят; я вспоминал это высказывание за время службы в полиции не раз и не два, но лишь сегодня в полной мере прочувствовал его на собственной шкуре.
Вот уж кого действительно ноги кормят, так это частного сыщика.
Ходить, ходить и снова ходить.
А еще – спрашивать.
«Здравствуете! Не заглядывал к вам пару дней назад очень высокий и худой господин в грязной или мокрой одежде? Мог много пить или заказать еду на компанию, ужинать в одиночестве. Почему интересуюсь? Я частный сыщик, вот патент, этот дебошир повздорил с моими клиентом и вывозил его в грязи. В парке, представляете? Не припомните такого? Точно? Он левша, может, обратили внимание? Пьяница, спиртным от него так и разило. Нет, не было? А не подскажете, где подобная публика собирается? Одну минуту, записываю».
И снова на улицу. А улицы просто бурлили. Утром еще никто ничего не знал, а во второй половине дня вышли свежие газеты, и на каждом углу только и слышалось: «Экстренный выпуск! Новое злодеяние Прокруста! Бойня в иудейском квартале! Десятки убитых! Разорванные тела!»
Я страдальчески морщился и брел от одного питейного заведения к другому. Без трости отбитая нога давно бы уже отнялась окончательно и бесповоротно, да и так после нескольких часов блужданий по мощенным брусчаткой улочкам мне хотелось лишь одного: присесть где-нибудь и перевести дух.
Но времени на это уже не оставалось; пора было идти на встречу с Рамоном.
Когда подошел к условленному месту, констебль сидел на лавочке с лупарой на коленях и наблюдал за покидавшей парк публикой. Сгущались сумерки, уличные торговцы понемногу сворачивали торговлю.
Я купил стакан газированной воды с сиропом и промочил пересохшее горло, потом уселся рядом с напарником и с облегчением перевел дух. Ноги так и гудели.
– Вымотался, сил никаких нет, – пожаловался Рамону, доставая карту. – Смотри, вот эти улицы я уже обошел.
Констебль оценил проделанную мной работу и спросил:
– Никаких зацепок?
– Никаких, – подтвердил я.
– А я тут пообщался с нашими, – задумчиво произнес Рамон. – Говорят, по убитому никто слез лить не станет. Полный букет: торговля морфием, уличные грабежи, поножовщина. Как его занесло в тот район – непонятно.
– Еще что говорят?
– По следу пускали ищеек, но уже на следующий день. Собаки смогли довести только до прудов.
– Это где? – заинтересовался я, нашел нужное место на карте и кивнул. – Ага, понял.
– Там нашли место, где убийца смывал кровь. Получилось залить гипсом отпечатки ботинок. Ты был прав – если судить по размеру обуви и длине шага, убийца чрезвычайно высок. Но самое интересное не это: рисунок протектора характерен для теннисных туфель. Последний писк моды в Новом Свете.
– Вот оно как? – задумался я и поведал приятелю историю, которую скармливал владельцам питейных заведений и официантам.
Рамон поморщился.
– Не пойдет.
– Почему?
– Никто не сдаст сыщику клиента, если тот не доставил хлопот и расплатился по счету. По крайней мере, не станет напрягать память. Инспектор Уайт всегда говорил: желаешь что-нибудь разузнать, сделай так, чтобы люди сами захотели тебе помочь.
– Легко сказать!
– Убийца чрезвычайно высок, ты тоже. Быть может, вы родственники?
Меня аж передернуло.
– Не шути так!
– Вы родственники, – продолжал гнуть свою линию Рамон Миро. – Твой дядя, приехал из Нового Света и пропал. А лучше не дядя, а кузен. Это звучит более правдоподобно.
Я кивнул.
– Может сработать, – решил я, обдумав это предложение со всех сторон. – Кузен отличается пристрастием к алкоголю, и один наш общий знакомый видел его несколько дней назад в императорском парке, где тот свалился с мостков в воду на потеху публике.
Констебль поднялся с лавочки и закинул лупару на плечо.
– Предлагаю начать от ближайших к прудам ворот, – предложил он.
У меня возражений не было, и мы отправились в путь.
Думаете, нам сопутствовала удача? Черта с два! Поиски человека в Новом Вавилоне напоминают поиски иголки в стоге сена, когда у вас нет ни спичек и сита, ни магнита. Всей полиции метрополии порой непросто разыскать уже известного преступника; что уж говорить о двух любителях, лишенных даже словесного портрета подозреваемого!
Высокий худой левша. Грязный, сильно пьющий чревоугодник. Новый Свет.
Вот и все, чем мы располагали вначале. И только этим мы располагали в конце.
– Давай плюнем на все, а? – страдальчески поморщился Рамон Миро после четырех часов безрезультатных блужданий по злачным местам.
– Можешь позволить себе плюнуть на три тысячи франков? – хмыкнул я, хотя сам едва переставлял от усталости ноги.
– Пройдем этот квартал – и баста! – решил констебль. – Надо еще форму сдать. У меня последний день на службе, не забыл?
Особых надежд отыскать оборотня прямо сегодня у меня не было с самого начала, но субботним вечером шанс наткнуться на нужного человека был высок как никогда, поэтому я поправил приятеля:
– Этот квартал и следующий. До полуночи еще два часа.
– Черт с тобой, – сдался Рамон и указал на вывеску «Роза Дуная». – Заходим?
Я спустился на три ступеньки, распахнул дверь и шагнул в полуподвальное помещение, освещенное тусклым светом керосиновых ламп. Пахнуло аппетитным ароматом незнакомой стряпни, и сразу желудок подвело, а рот наполнился слюной.
Словно в подтверждение отменного качества местной кухни, свободных мест в закусочной не оказалось вовсе. За столами сидели черноволосые мужчины средних лет, они неспешно ужинали, выпивали и переговаривались на каком-то гортанном языке.
Мадьяры или румыны?
Я попытался остановить мальчишку-разносчика, но он лишь мотнул головой и убежал, сгибаясь под тяжестью заставленного тарелками подноса. Прошел к стойке, да только выглянувший с кухни повар смущенно развел руками; меня он не понимал. Или делал вид, что не понимает.
В подобных местах не разговаривают с полицейскими, частными сыщиками и просто чужаками. В таких местах не любят, когда люди со стороны суют нос в дела их маленькой общины, и неважно, мадьяры это, китайцы, итальянцы или русские.
Это не страх, вовсе нет. Просто так заведено.
Я обернулся к Рамону и во всеуслышание объявил:
– Сколько мы еще будем его искать? Уже ночь на дворе! Этот пьяница позорит семью!
– Не стоит так говорить о своем кузене, – привычно укорил меня констебль.
– Он и твой кузен тоже! – без промедления вставил я следующую реплику.
– Он всего лишь племянник мужа сестры моей матери!
– Неважно! – отмахнулся я. – Если не найдем его, нам точно не поздоровится! Лучше бы он оставался в своем Нью-Йорке! Зачем только вернулся? Кто его звал?!
Люди любопытны. Людей зачастую интересует то, что их совершенно не касается.
Гомон понемногу стих, и к нам вышел пожилой господин представительной наружности с пышной седой шевелюрой и столь же белыми усами.
– Молодые люди кого-то разыскивают? – поинтересовался он с явным акцентом. Шум голосов окончательно смолк, все уставились на нас в ожидании ответа.
– Кузен! – вздохнул я. – Вернулся из Нового Света и ударился в загул! А нам искать!
– Он, случайно, не заходил сюда день или два назад? – присоединился к разговору Рамон. – Поговаривают, на днях он упал в пруд. И не стыдно же смотреть людям в глаза!
– Упал в пруд? – задумался пожилой мадьяр и покачал головой. – Нет, мокрых не было.
Я не стал скрывать своего разочарования и понурил плечи без всякого преувеличения, но все же предпринял еще одну попытку:
– Очень вас прошу, попробуйте вспомнить. Кузен высокий, даже выше меня! Такого нельзя не запомнить.
Посетители вновь зашумели, и, полагаю, кто-то что-то старику подсказал, поскольку в глазах нашего собеседника мелькнул интерес:
– А как он выглядит?
Мы с Рамоном озадаченно переглянулись.
– Высокий и худой, – сообщил я все известные приметы и всплеснул руками. – Проклятье! Да я его пятнадцать лет назад последний раз видел! За все это время он ни единой фотокарточки не прислал!
Мадьяры о чем-то посовещались, и пожилой господин заявил:
– Высокий и худой заходил. Но куда пошел, мы не знаем.
– Час от часу не легче! – горестно вздохнул Рамон, демонстрируя недюжинный талант лицедея. – И где нам теперь его искать?
– Ты меня спрашиваешь? – возмутился я. – Да как по мне, пусть он хоть все кабаки окрестные обойдет! – И уже седоусому: – Он хоть прилично выглядел? Не был перепачкан тиной с ног до головы, как нам рассказали?
– Пиджак он снял, было жарко. На ногах держался твердо, пьяным не показался, – уверил нас седой мадьяр. Затем перекинулся парой фраз с поваром и мальчишкой-разносчиком и покрутил ус. – Нет, пьяным он не был.
– Хоть поел? – вздохнул Рамон. – Или только пил?
Пожилой господин вновь расспросил повара и сообщил:
– Перекусил, и плотно. Заказывал гуляш и половину поросенка.
– И выпивку? – предположил я.
– Бутылку сливовицы, – подтвердил мадьяр.
– Для него это, как для слона дробина, – махнул я рукой, лихорадочно размышляя, что еще получится вытянуть, прежде чем расспросы вызовут подозрение. – Вы говорили, у него был пиджак? Какого цвета?
– Темный. Черный, вероятно.
– Понятно. А он не говорил, куда собирался отправиться дальше?
– Нет, но взял связку салями – большую! – и еще две бутылки сливовицы. Хотел угостить друзей.
Я кивнул и напоследок уточнил:
– Не помните, в какую сторону пошел?
Седой мадьяр только покачал головой.
Поблагодарив его за помощь, мы покинули закусочную, и я развернул карту под ближайшим уличным фонарем.
– Полагаешь, он отправился на съемную квартиру? – спросил Рамон, наблюдая за тем, как я вычерчиваю на бумаге предполагаемый маршрут убийцы от ближайших ворот императорского парка до «Розы Дуная».
– Или в гостиницу. Если предположить, что оборотень оказался на этой улице не случайно, то стоит пройтись по округе. Он мог завтракать где-то здесь или обедать.
– Ставлю на то, что убийца остановился поблизости, – решил Рамон. – Сам посуди, стал бы ты брать связку салями, не снимай угол неподалеку?
Слова приятеля звучали разумно, и я в задумчивости оглянулся на освещенную фонарем вывеску мадьярской харчевни. Вокруг этого светлого пятна сгустился мрак; редко-редко меж ставен или неплотно задернутых штор выбивались лучики света. Округа словно вымерла.
– Ну и куда он мог пойти? – пробормотал я. – Был поздний вечер, совсем как сейчас.
– Давай осмотримся, – предложил напарник.
Мы дошли до соседнего перекрестка и сразу сделали стойку, завидев вывеску с лаконичной надписью «Отель», освещенную парой газовых рожков.
– Думаешь, нашли? – толкнул меня в бок Рамон.
– Лупару проверь, – предупредил я его и на всякий случай расстегнул кобуру с пистолетом, а «Цербер» переложил из правого кармана куртки в левый.
Констебль снял ружье с предохранителя, и мы направились к отелю, внимательно посматривая по сторонам. Хоть ни кустов, ни темных закутков на узенькой улочке не было, но сердце принялось постукивать как-то очень уж неровно, а во рту появился привкус желчи. Стало страшно.
Впрочем, волю своим страхам я не давал, первым поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Никто не ответил. Тогда, надеясь, что визит в неурочное время не привлечет внимание опасного постояльца, постучал еще раз, и вскоре открылась смотровая щель.
– Слушаю вас, уважаемый, – позевывая, произнес заспанный портье.
– Номера есть свободные? На ночь?
Где-нибудь ближе к центру города мою внешность могли счесть недостаточно презентабельной, здесь же все было много проще.
Служащий отеля гостеприимно распахнул дверь, запуская внутрь припозднившегося гостя.
– Номеров хватает! – сообщил он.
Я переступил через порог, следом заскочил Рамон.
– Полиция! – страшно прошипел констебль, притискивая ночного портье к стене. – Ни звука! Понял?
Манерный мужичонка с напомаженными волосами молча кивнул. Внезапные рейды полиции по окраинным гостиницам – дело обычно; должно быть, успел привыкнуть.
Я быстро проверил вестибюль, по пути заглянув в комнату, где по утрам накрывали столы для постояльцев, и вернулся к портье.
– Постоялец, высокий и худой. Пару дней назад притащил связку салями, он здесь? – спросил, не спуская взгляда с лестницы на второй этаж.
– Только тихо! – не забыл предупредить Рамон.
Тщедушный мужичок кивнул, но как-то очень уж неуверенно.
– Двадцать второй номер, – прошептал он, – но его нет.
– Как нет? – обмер я. – Съехал?
– Обыкновенно уходит куда-то вечерами, возвращается за полночь, – пояснил служащий отеля. – У него свой ключ.
– Под каким именем записан?
– Смит. Джек Смит.
– Ключ от комнаты, – потребовал тогда Рамон Миро. – Быстро!
– Но я не могу! – возмутился ночной портье. – Это против правил!
– Прокруст, слышал о таком? – придвинулся к нему констебль.
И вот тут мужичонку проняло, да так, что он чуть не обмочился.
– Это он? – просипел портье, враз поверив нашим словам.
– Он, – подтвердил я и достал служебную карточку, которую совсем позабыл сдать. Совершенно случайно, разумеется. – Читай!
Портье повернул удостоверение к свету.
– Детектив-констебль Леопольд Орсо, – вслух произнес он. – Сыскная полиция.
Я забрал документы и скомандовал:
– Ключи, быстро!
Мы перешли к конторке, там служащий отеля снял с гвоздика ключ от двадцать второго номера и отдал его нам.
– Сколько комнат? – не забыл уточнить Рамон.
– Одна. Удобства на этаже.
– Сиди и не дергайся, – приказал констебль; в ответ раздалось позвякивание горлышка графина о край граненого стакан.
Я прошелся по вестибюлю, запоминая на всякий случай расположение входов и выходов, потом обернулся и спросил:
– Чердак?
Ночной портье сделал несколько жадных глотков, отставил пустой стакан и сообщил:
– Заколочен.
Рамон приблизился ко мне и тихонько прошептал:
– Ну и что делать будем? Одного оставлять его не дело.
– Проверим номер, потом вернешься.
– Сойдет, – кивнул констебль и предупредил портье: – Чтоб без фокусов. Понял?
– Да! – сдавленно пискнул тот. Известие о том, что одним из постояльцев оказался легендарный убийца, полностью выбило его из колеи.
Мы с Рамоном поднялись на второй этаж; там я убрал в нагрудный карман темные очки, потом снял крышечку с рукояти трости и включил фонарь.
– Заходишь первым, – предупредил напарника, доставая «Цербер».
– Понял, – кивнул констебль, встав напротив двери с номером «двадцать два».
Я сунул трость под мышку и осторожно провернул ключ в замочной скважине.
Механизм оказался смазан, даже не скрипнул; раз – и готово.
Рамон стремительно ворвался в номер, я заскочил следом и повел фонарем, освещая комнату. Шкаф, кровать, стол у окна – спрятаться негде, но напарник так не считал.
– Шкаф, – хрипло выдохнул Рамон, взяв на прицел покосившуюся громаду.
Я распахнул створки; среди развешанных на плечиках пиджаков и брюк никто не таился. Тогда констебль указал на кровать.
– Свети!
Под кроватью обнаружился лишь дорожный чемодан; я вернул покрывало на место, сунул «Цербер» в карман и скомандовал напарнику:
– Бегом вниз!
Рамон поспешил к портье, а я натянул перчатки и занялся обыском. Отсутствие ордера и прочие процессуальные тонкости волновали меня сейчас меньше всего.
Победителей не судят.
Газовые рожки зажигать не стал, так и продолжал подсвечивать себе фонарем в рукояти трости, стараясь лишний раз не направлять его в сторону занавешенных окон. Мусорное ведро было забито очистками сарделек, у стены стояла пара пустых бутылок из-под сливовицы, их решил не трогать, вместо этого выдвинул из-под кровати потертый чемодан и наскоро проверил его содержимое, но помимо погашенного билета на дирижабль рейса «Нью-Йорк – Новый Вавилон» ничего интересного там не оказалось. Нижнее белье, зубной порошок, бритва, прочая мелочовка.
Тогда перешел к шкафу и охлопал одежду; ровно с тем же успехом.
Все пиджаки и брюки были новенькими, пошитыми по индивидуальному заказу из дорогой черной ткани. Все одинаковые, словно горошины в стручке. И все со споротыми ярлыками.
Одного пиджака не хватало.
Крайне предусмотрительно. И кровь на черном не так бросается в глаза, и никто не удивится, если сегодня на тебе не тот пиджак, что вчера.
Я проверил ящики стола и даже стащил с кровати матрац, потом взобрался на стул и осветил шкаф – там одна лишь пыль. Привстав на цыпочки, потянулся к деревянной решетке вентиляционного отверстия, только прикоснулся – и она осталась в руке.
Вот он, тайник!
Впрочем, тайник – это громко сказано. Просто потайное место, чтобы уберечь ценные вещи от вороватой прислуги, и не более того.
Я извлек из вентиляционного отверстия металлическую шкатулку и, поскольку вскрывать нехитрый замок гнутой скрепкой просто не было времени, взломал его, просунув под крышку нож.
Сверху лежали стеклянный шприц, жгут и пузырек с раствором морфия, и сразу стало ясно, что первое убийство вовсе не было случайным. Либо оборотень не сошелся с жертвой в цене, либо покойник попросту решил ограбить заезжего наркомана. Скорее второе – перетянутая аптечной резинкой пачка колониальных долларов вызывала завистливое уважение.
Сунув деньги в карман куртки, я взял пухлый конверт и вытряхнул из него два паспорта. Первый был выдан некоему Герхарду Ланке, жителю колониального штата Нью-Йорк, сорока двух лет от роду; владельцем второго оказался сорокалетний Джонатан Барлоу из Мельбурна, Зюйд-Индия. Что характерно – отметка о въезде не была проставлена ни в одном из них.
Значит, есть и третий.
Отложив паспорта, я удостоверился, что в шкатулке ничего больше не осталось, и покинул номер, не трудясь хоть как-то скрыть устроенный при обыске беспорядок. Дошел до лестницы и уселся на верхнюю ступеньку, давая отдых усталым ногам.
– Ну что? – спросил Рамон Миро, опуская лупару.
– Это он, – подтвердил я, совсем позабыв о портье.
А того при этих словах едва удар не хватил; аж обмер весь и навалился на конторку.
Констебль досадливо поморщился, поднялся по лестнице и протянул руку.
– Не стоит сидеть на виду, – проворчал он, помогая мне встать.
И тут совершенно бесшумно распахнулась входная дверь.
Мы бы этого не заметили даже, если б перепуганный до полусмерти ночной портье не пискнул:
– Прокруст!
Рамон отпустил меня и крутанулся на месте, вскидывая лупару. Едва устояв на узеньких ступеньках крутой лесенки, он упер в плечо приклад тяжеленного ружья и рявкнул на высокого болезненного вида господина лет сорока, что шагнул через порог:
– Ни с места, полиция!
В тот же миг постоялец неуловимым прыжком сорвался с места и рванул через вестибюль. Его нескладная долговязая фигура просто расплылась в смазанную тень, но Рамон уже держал убийцу на прицеле и потому сразу утопил спусковой крючок.
Грохнул выстрел, оборотень невероятным акробатическим кульбитом разминулся с пулей, оттолкнулся ногой от подоконника и в одно касание отпрыгнул в сторону. Да так лихо, что Рамон промахнулся и второй раз: покрытая серебром свинцовая болванка, пробив оконное стекло, улетела на улицу.
Невредимый убийца метнулся к лестнице, констебль пальнул в него вновь, и огненный язык дульной вспышки впустую лизнул затылок втянувшего голову в плечи оборотня; только запахло паленым волосом.
Спасли нас крепкие дубовые балясины. Убийца с разбегу врезался в них, и лишь поэтому не успел дотянуться до резко отпрянувшего назад констебля. Рамон врезался в меня, мы кубарем вывалились с лестницы на второй этаж. Сразу захлопнули двери и для верности даже сцепили их ручки наручниками.
– В номер! – рявкнул констебль, с ружьем на изготовку отступая по коридору; три ствола лупары из четырех курились сизым пороховым дымком.
Я бросился наутек, и сразу снаружи будто таран ударил. Раздался страшный треск, но каким-то чудом створки выдержали и не слетели с петель.
– Отпирай номер! – поторопил меня Рамон. – Живее!
Новый, еще более сильный удар вышиб дверь, и констебль замедлил шаг, пытаясь поймать на прицел скользнувшую в коридор тварь.
Уже именно тварь! Лицо превратилось в морду с жуткой пастью, плечи раздались вширь, сухощавый торс оплели жгуты мускулов, и одежда жалкими обрывками болталась на заросшем жесткой щетиной теле.
Оборотень плавно двинулся по коридору; Рамон продолжил пятиться и не стрелял, опасаясь впустую потратить последний патрон. Он выгадывал мне время, а я трясущимися руками совал ключ в замочную скважину, совал и никак не мог попасть.
Было страшно.
Проклятье! Да меня всего колотило от ужаса!
Но – оборот, еще один, и вот уже плавно подалась ручка, а потом внутри возникла физиономия лепрекона, и дверь с оглушительным грохотом захлопнулась прямо у меня перед носом!
В тот же миг оборотень стремительным прыжком ринулся в атаку; Рамон спешно утопил спусковой крючок и хоть стрелял едва ли не в упор, вновь промахнулся!
Оборотень совершенно невероятным образом скрутил корпус, используя инерцию движения, пробежался по стене и с разбега прыгнул на констебля. Но тот уже метнулся прочь, и запоздалый удар просто придал дополнительное ускорение. Рамон так и прокатился по коридору, оставив меня с оборотнем один на один.
Страхи? Все страхи были в моей голове, зверь страхов не знал.
Зверь знал лишь, что он хочет жрать. Жрать и убивать, но в первую очередь – жрать.
Голод понукал его лучше всяких страхов, и когда он прыгнул на меня, я не стал искать спасения в таланте сиятельного, а просто распахнул дверь номера, которая открывалась наружу! Оборотень подобно пушечному ядру врезался в неожиданное препятствие; острые когти пробили филенку, а миг спустя в нее всем своим весом ударилась немаленькая туша, и дверное полотно просто сорвало с петель. Зверь шибанулся о косяк, взвыл, выламываясь из деревянных кандалов, и я бросился наутек. Сразу налетел на поднимавшегося с пола напарника, вновь сбил его с ног и сам рухнул рядом.
Проклятье!
Когда оборотень отшвырнул в сторону выломанную филенку, я перевалился на спину и выставил перед собой трость в тщетной попытке хоть ненадолго задержать взбесившуюся зверюгу.
Надежды на это было немного, но тут грохнул выстрел.
Револьвер Веблей – Фосбери в руке Рамона плюнул огнем, враз лишив слуха и ослепив на правый глаз; оборотень поймал пулю широкой грудью и оступился. Миг спустя страшная рана затянулась сама собой, словно чудовище растворило в себе семнадцать граммов свинца и меди, но констебль не переставал жать на спуск автоматического револьвера, пока не расстрелял весь барабан.
Шесть пуль четыреста пятьдесят пятого калибра – это вовсе не мало. Шесть пуль четыреста пятьдесят пятого калибра позволили выгадать несколько драгоценных секунд.
Этого времени хватило мне, чтобы подняться с пола, приставить трость под углом к стене и со всего маху приложить ее подошвой сапога точно в стык нижней трети. Хрустнуло дерево, заскрипел сминаемый металл, механизм разломился надвое, и оборотня я встретил тычком расщепленной деревяшки. Просто выставил перед собой обломок и ткнул им в оскаленную пасть.
Чудовище никак не успевало уклониться, да не стало и пытаться. Страшенные зубы попросту перехватили трость и легко перекусили палку, а заодно и электрическую батарею внутри.
Сверкнул ослепительный разряд! Оборотень отлетел назад и навалился на стену. Затем, оставляя на побелке глубокие царапины, он сполз на четвереньки и замер, растерянно потряхивая головой. Из раскрытой пасти текла слюна вперемешку с кровью. Удар электрического тока не поджарил его внутренности, просто дезориентировал и сбил с толку.
Я выругался, достал «Рот-Штейр» и открыл огонь.
Хлоп! Хлоп! Хлоп! – полетели выбиваемые пулями брызги крови, а когда магазин пистолета опустел, Рамон уже переломил «Веблей – Фосбери» и заменил стреляные гильзы клипом с новыми патронами.
Медь и свинец не причиняли зверю никакого вреда, раны, как и прежде, затягивались сами собой, но оборотень, который все еще не мог прийти в себя после удара электрическим током, вдруг пополз на выход, шустро-шустро перебирая по полу лапами. Стреляя на ходу, констебль ринулся вдогонку, а чудовище лишь горбилось, принимая широкой спиной пулю за пулей. С лестницы оно попросту скатилось, один миг – и оборотень скрылся на улице.
– Дьявол! – выругался Рамон, подбежав ко входной двери. – Он ушел!
– Черт с ним! – прохрипел я, спускаясь следом. – Портье! Рамон, куда подевался этот слизняк?
Задвинул засов, констебль подошел к конторке и поморщился:
– Тут он, не кричи.
Да и сам я уже заметил черневшую в том углу лужу крови.
– Мертв? – спросил у Рамона.
– Мертв, – подтвердил напарник, перезаряжая дрожащими руками револьвер. – Мы облажались, Лео, – выдохнул он. – Мы крепко облажались!
И с этим было не поспорить.
Убийца скрылся, портье мертв, вот-вот начнут выглядывать из своих номеров перепуганные стрельбой постояльцы, а на звуки стрельбы уже спешат все окрестные постовые.
– Интересно, здесь есть черный ход? – усмехнулся я, когда с улицы донеслась пронзительная трель полицейского свистка.
– Лео, даже не заикайся, – нахмурился Рамон. – Мы не уйдем через черный ход, ясно?
Я беззлобно выругался и уселся на нижнюю ступеньку, не став подбивать своего излишне принципиального товарища на побег с места преступления. С учетом оставленных нами улик более глупой затеи в голову прийти просто не могло.
Но от подначки все же не удержался:
– Просто скажи, что боишься выйти на улицу.
– Боюсь, – подтвердил Рамон. – А ты будто сам не видел, как эта сволочь от серебра уворачивалась! В упор ведь стрелял! Нет, дальше без меня! Три тысячи – это куча денег, но голову взамен оторванной точно не хватит пришить.
– Слабак! – рассмеялся я, хоть самого так и потряхивало. – Лучше подумай, что расскажешь коллегам.
Рамон фыркнул:
– Сам выкручивайся! Ты попросил меня помочь, подробностями делиться не пожелал. Вот и все, что я знаю.
– Сойдет, – кивнул я, поскольку патент частного сыщика и поручение от Банкирского дома Витштейна оставляли достаточное пространство для маневра.
Но врать не собирался. Более того, намеревался выложить все без утайки.
Честность в таких делах – лучшая линия защиты.
Ну или почти…
Я достал зажигалку и подпалил уголок полицейской карточки. Понаблюдал за разгорающимся огоньком и предупредил приятеля:
– Портье сам вызвался показать нам номер подозреваемого. Мы зашли, а там такой беспорядок…
И тут в дверь беспорядочно заколотили.
– Откройте, полиция! – заголосили на улице.
– Еще есть время сбежать через черный ход, – пошутил я, потом вздохнул и махнул рукой. – Ладно, отпирай…
Назад: Часть третья Лис. Страхи и страхи
На главную: Предисловие
