В МАРЬИНОЙ РОЩЕ ЛЮДИ ПРОЩЕ

Жили Шебаршины в 14-м проезде, недалеко от железной дороги, через которую был перекинут длинный и прочный мост.

Кто помнит Марьину Рощу сороковых-пятидесятых годов прошлого века, вряд ли станет утверждать, что там стояли какие-то добротные особняки. Было там лишь несколько внушительных строений, возведённых, кстати, с гораздо большим вкусом, чем загородные дома нынешних олигархов. И выглядели они более уютными, чем современные хоромы с башенками, отражающие неуёмное стремление их ошалевших от денег хозяев любым способом возвыситься над другими.

В основном Марьина Роща состояла из расползшихся по земле деревянных домов и разных пристроек к ним — сараев, флигелей, подсобных помещений. Дерево есть дерево, случалось, что дома горели, заваливались от старости и сгнивали. Выцветшие, основательно обработанные ветрами, дождями и солнцем, они имели один цвет — серый, потому что их никогда не красили.

«Тесно и скучно жили марьинорощинские обитатели — сапожники-кустари, извозчики, скорняки, рабочие небольших окрестных заводов и мастерских, — вспоминал Л. В. Шебаршин. — В каждой квартирке жило по две-три семьи, по семье на комнату, и все пользовались одной кухней, где с трудом помещались кухонные столы».

Сразу видно, что описывает быт Марьиной Рощи человек, хорошо её знающий, — ведь всё-таки Леонид Владимирович прожил там почти 30 лет. По его воспоминаниям, часто случались между жильцами ссоры, иногда — драки, участники которых могли и за ножи схватиться. «Были там семьи, искони имевшие репутацию непутёвых, — пьяницы, бездельники, мелкие воришки, — не скрывает от нас Шебаршин. — В большинстве же населяли Марьину Рощу трудовые, не шибко грамотные, но очень неглупые, простые и порядочные люди — русские, татары, мордва, евреи…»

Несмотря ни на что, здешний народ жил всё-таки дружно. В помощи никто никому не отказывал — всякому человеку марьинорощинцы протягивали руку, если тот оказывался в беде.

Как видим из приведённых выше отрывков воспоминаний нашего героя, район, в котором прошли его детство и юность, он вовсе не склонен идеализировать. Без особого восторга Шебаршин пишет и о том, что их «двухэтажный деревянный домишко под номером 15» в 14-м проезде «окружали такие же серенькие домики с подслеповатыми окошками, дырявыми крышами, „удобствами“ во дворе. Весной и осенью Марьина Роща утопала в грязи, летом страдала от пыли и мух».

Свои ранние годы Шебаршин, конечно, вспоминает в целом тепло. Но при этом он всегда и до конца честен, нет в его воспоминаниях налёта почти обязательных в таких случаях преувеличенной ностальгии и излишней восторженности. Мы обращаем на это внимание читателя в самом начале книги, потому что сами имели не одну возможность убедиться, что честность и искренность — неотъемлемые качества Леонида Владимировича. Их он пронёс через всю жизнь, через самые сложные её периоды.

Предельно откровенно написаны и его книги, которые он нам оставил, в первую очередь — «Рука Москвы», к которой мы будем в нашем повествовании обращаться чаще, чем к другим его личным свидетельствам. В ней он — весь на виду. Не каждый отважится пустить читателей — а в основном ведь это люди посторонние — в самые потаённые уголки своей души, поделиться с ними самым сокровенным.

Ему же нечего было скрывать. (Читатель, конечно, понимает, что мы ведём речь не о служебных секретах, а о том, из чего складываются наши представления о личности человека.)

Эти качества Шебаршина — честность, искренность, откровенность — определяли его бескомпромиссные, а порой — и чрезмерно резкие оценки в период политического размежевания советского общества. К сожалению, их же использовали в своих целях попутчики Леонида Владимировича, особенно те, кто прорвался во власть на мутной волне горбачёвской перестройки…

Дед и бабушка Шебаршина, Михаил Андреевич и Евдокия Петровна Лаврентьевы, приехали в Москву в 1903 году из Подмосковья, а точнее, из Дмитровского уезда Московской губернии, из деревни Гари, и очень быстро приспособились к здешним условиям.

Работы они не боялись, брались за любое дело, а вот по части того, чтобы стачать баретки, роскошные дамские туфельки на пуговке или модные мужские полуботинки для выхода по воскресеньям в парк или в гости, равных им не было. Работали они у хозяина — владельца большой сапожной мастерской. Бабушка занималась кроем: вырезала острым заготовочным ножом союзки, берцы (наружные детали верха обуви), подкладки, а дед натягивал сшитые заготовки на колодки и творил чудеса. Обувь у них получалась коллекционная, только на выставках экспонировать, хотя шили её дедушка с бабушкой для простых людей. И радовались невероятно, когда видели, что их обувь доставляет кому-то удовольствие.

Мама Леонида, Прасковья Михайловна, была дочерью Михаила Андреевича и Евдокии Петровны. Семь классов — образование не ахти какое, большого выбора в жизни оно не давало. В самые тяжёлые военные годы, которые особенно остро врезались в память Леонида Владимировича, она работала в домоуправлении. О какой-то серьёзной зарплате и речи не шло — служащие её ранга получали копейки.

Так уж вышло, что в роду Шебаршина сапожное ремесло было в почёте. Мастерами этого дела были его дед с прадедом и по отцовской линии. И, видимо, не случайно Владимир Иванович Шебаршин к моменту рождения сына, который появился на свет в 1935 году, работал на фабрике «Парижская коммуна». Как и жена, большим образованием он похвастаться не мог, но был человеком неглупым и убеждённым. Вступил в партию и перед войной был направлен в торговлю — на укрепление кадров, стал заместителем директора рыбного магазина. Сразу внесём ясность: должность эта в то время не была признаком состоятельности. Поголовное стремление урвать и украсть, если тебе повезло оказаться на «хлебной» должности, — явление более позднего периода.

Как вспоминал Шебаршин, была у них на всё семейство из четырёх человек (в 1937 году родилась сестра Лера) одна восьмиметровая комната. Стояли в ней кровать, диван, шкаф, стол и три стула. Спать ему, когда немного подрос, приходилось на полу.

Лёня Шебаршин в детстве от других мальчишек, живших по соседству, ничем особо не отличался. Бегал на железную дорогу собирать уголь, выпадавший из вагонов на шпалы, лакомился жмыхом, если удавалось достать его, а на задворках играл в жостку. Увесистый свинцовый пятак, обшитый ворсистой шкуркой, надо было беспрерывно подкидывать вверх ногой — не носком, а «щёчкой». Выигрывал тот, кто дольше всех держал жостку в воздухе, не давая ей упасть на землю. Играли с азартом и нередко проводили за этим занятием по нескольку часов кряду.

У каждого марьинорощинского паренька жостка была обязательно своя, персональная. Да и во всей Москве, наверное, не было мальчишки, который не обзавёлся бы столь модной игрушкой военной и послевоенной поры. Впрочем, жостка была популярна не только в Москве. Дошла игра аж до Дальнего Востока, правда, называли её там чуть иначе — зоской. Так, наверное, для мальчишеского языка было легче…

У Шебаршина был закадычный друг, живший в доме по соседству, — Гоша Савицкий. Так его дядя Николай Иванович, вернувшийся с фронта, при виде игроков в жостку обычно интересовался:

— Ну что, выколачиваете дурь из ног?

Впрочем, слова эти никого не обижали. Ведь люди знающие, главным образом старые футбольные болельщики, и по сей день утверждают, что из наиболее ловких жосточников выходили неплохие футболисты. Поэтому взрослые ничего плохого в жостке не видели.

Другое дело — чика или расшибалка. Это уже были игры на деньги. Играли, правда, по мелочи, копеек по пятнадцать-двадцать, иногда по тридцать. Но всё же это были деньги.

Чика имела и другое название — пристенок. Мальчишки монетой ударяли о стенку и пытались это сделать так, чтобы отскочившая монета упала рядом с монетой кона, лежащей на земле. Если расстояние между монетами покрывалось растянутыми большим и указательным пальцами одной руки (вспомним старинную меру длины — пядь), игрок забирал себе монету с кона и получал право на следующий удар о стенку.

Расшибалка — игра более денежная. На середине контрольной черты рисовали «казёнку», как правило, в виде круга. Внутри него помещали сложенные столбиком монеты. С определённого расстояния этот столбик разбивали тяжёлыми металлическими шайбами или свинцовыми кругляками — битами. Выбитые за пределы «казёнки» и перевернувшиеся монеты сразу забирали себе, по оставшимся колотили, пытаясь их перевернуть, битами.

В замечательном рассказе Валентина Распутина «Уроки французского», по которому режиссёром Евгением Ташковым был снят не менее замечательный одноимённый фильм (помнится, кинокритики дали ему очень точное второе название — «Уроки доброты»), юный герой, страдающий малокровием, чтобы продержаться в голодное время, покупает себе на базаре молоко на погнутую и истерзанную битами мелочь, добытую в расшибалку. Пожалуй, излишне проводить параллели в судьбах детей войны. Одни у них были главные проблемы — что в Москве, что в Сибири. И увлечения — одни и те же.

Младшие с неподдельным азартом играли «в войну», радовались, когда приходил черёд сражаться на стороне «наших», и без энтузиазма воевали за «немцев». Из подходящих досок вырезали автоматы, заготовки обрабатывали ножиками и скребли стеклом так тщательно, что ни одного заусенца не оставалось. Отполированные приклады блестели, будто покрытые лаком.

Точно так же изготавливали маузеры и «ТТ». Был популярен и немецкий парабеллум, но ценился он только как добыча, трофей, завоёванный в бою.

В детских играх в войну Леонид Шебаршин почти всегда был красным командиром, побеждающим фашистов. Но вот когда однажды Гошке Савицкому мать привезла в подарок купленное в магазине ружьё с трещоткой, авторитет Гошки вырос настолько, что он потеснил своего старшего приятеля и на несколько дней сам сделался командиром.

Конечно, были в почёте игры, развивающие и закаляющие ребят. Взять хотя бы ту же лапту или футбол, в который играли на сохранившихся зелёных полянках и на пустырях. Или же «догонялки», очень похожие на эстафетный бег. Любили играть «в отмерялы» — игру командную. Проводили на земле черту и становились в ряд, не заступая её. По команде совершали прыжок с места вперёд. Тот, кто оказывался позади других, становился в позу спортивного коня, и участники игры прыгали уже через него…

Победителям в дворовых баталиях и состязаниях доставались слава и уважение ровесников. А большего им и не надо было: авторитет в мальчишеском обществе — это святое. Завоевать его, стать среди сверстников таким, чтобы слово твоё было непререкаемым, — штука трудная.

Подвижные игры на свежем воздухе давали молодым организмам хорошую физическую нагрузку и закалку, как бы компенсируя нехватку полноценного питания. Впрочем, продукты, особенно до войны и в конце сороковых, хоть и уступали нынешним по изобилию и разнообразию, но были в основном натуральными, не содержали в себе столько «химии», которой травят теперь всех без разбора — и взрослых, и детей.

В общем, ребята в Марьиной Роще росли крепкими. И, достигнув школьного возраста, отличались по части спортивных достижений. С первых классов участвовали они в разных районных и прочих соревнованиях, без которых тогда и не мыслилась школьная жизнь.

Шебаршины и Савицкие жили в одном дворе, и дома их располагались окнами друг к другу. Дом, где жили Шебаршины, был двухэтажным, ещё дореволюционной постройки. Дом Савицких был побольше; одна его половина была одноэтажной, другая — двухэтажной.

В одноэтажной половине когда-то располагалась красильная фабрика. Потом фабрику закрыли, а освободившееся помещение быстро приспособили под общежитие. Вместе с жилой двухэтажной половиной получился большой густонаселённый дом. Вокруг него, очень плотно друг к другу, стояли сараи, у каждой семьи — свой. Практически все семьи имели собственные хозяйственные принадлежности: лопаты, пилы, топоры, слесарный и плотницкий инструмент (мастерить что-нибудь здесь умели все без исключения). В сараях хранили дрова, старую мебель и всякую утварь.

Правда, уже в первую военную зиму, когда выдачу дров населению свели до минимума, все хозяйственные постройки с заборами растащили и сожгли в буржуйках, возле которых не только спасались от холода — на них и пищу готовили, поскольку керосин стал слишком дефицитным товаром.

По домам мальчишки, естественно, не засиживались — там не развернёшься. Все жили примерно в одних и тех же условиях: в скромных жилищах царила теснота, пахло щами, дровами и керосином — еду готовили на керосинках, а в суровые военные зимы их заменяли буржуйки. Чаще всего обходились картошкой с хлебом (в войну его выдавали по карточкам — 400 граммов на ребёнка) и солёными огурцами. В голодное военное время и в первые годы после войны каждая семья старалась запастись продуктами — чем больше, тем лучше. Картошку выращивали сами, и она имелась практически у всех, в каждом доме. В семьях ничего не выбрасывалось, даже картофельные очистки. Их Лёня с Гошей собирали, а потом, когда взрослые начинали топить печку, пристраивали эти очистки на трубе, где шкурка с них очень быстро слезала. По воспоминаниям Савицкого, очень вкусная была эта еда!

Если у кого-то съестные припасы — картошка, квашеная капуста, огурцы — заканчивались, то соседи обязательно приходили на выручку. Теперь такие отношения между людьми редко где встретишь. Утратили мы их, особенно после того, как начали бездумно перекраивать Россию по чужим лекалам. Куда делась та человеческая спайка, которая помогла в войну выстоять, преодолеть голод, холод, неимоверные лишения и одолеть казавшиеся непобедимыми фашистские орды?

Когда начались налёты немецких бомбардировщиков на Москву, было, конечно, страшно, но со страхами этими приходилось справляться: перед знакомыми и друзьями трусом не покажешься, прилипнет дурная «слава» — вовек не отмоешься.

Не случайно по Москве ходила поговорка: «В Марьиной Роще люди проще». В большинстве своём это были семьи рабочих, по каким-то причинам не подлежащих эвакуации. Практически всё население в военные годы, кроме тех, кто воевал на фронте, оставалось в своих домах. Если бы, не дай бог, немцы вступили в Москву, здесь все бы взялись за оружие и сделали всё возможное и невозможное, чтобы вышибить врага.

Как мы уже упоминали, район был деревянный, сухой. Поэтому во время бомбёжки нельзя было проворонить хотя бы один дом — от него бы и соседние строения занялись с треском. Другое дело, бомбы здесь падали редко — очевидно потому, что ни военных, ни промышленных, ни правительственных объектов в Марьиной Роще не было, и немцы это, конечно, знали.

Тем не менее во всех семнадцати марьинорощинских проездах были сооружены бомбоубежища. Эти сооружения были довольно примитивными. Выкапывалась землянка — большая, с опорами и прочими инженерными атрибутами, которая сверху накрывалась брёвнами и засыпалась землёй. Вот, пожалуй, и всё. Такое укрытие, конечно, прямого попадания бомбы не выдержит, но от взрывной волны и осколков защитит.

Когда рядом, на крыше 605-й школы, расположенной на Шереметьевской улице, начинала истошно выть сирена, установленная там ещё летом сорок первого года, народ поспешно тянулся в убежища — кто с книжкой, кто с узелком продуктов, кто с рукоделием. Сидели там до отбоя. Сигнал отбоя — всё та же сирена, от звука которой пробегал мороз по коже.

…До последних дней жизни звук сирены, если его доводилось слышать, вызывал у Шебаршина памятное с детства чувство тревоги. Как, наверное, и у многих других людей, познавших войну…

Редко, но случались в войну и радости. Только не было в них полноты, поскольку были они неотделимы от жившего в людях ощущения горечи и тревоги. Леонид Владимирович часто вспоминал один из зимних вечеров 1942 года. Жили Шебаршины на втором этаже, и в квартире помимо них располагалось ещё две семьи. Как-то во входную дверь постучали. Было уже очень поздно, и никому не хотелось спускаться по скрипучей и покосившейся от времени лестнице и выходить в промёрзлый коридор, в который через все щели прорывался ледяной ветер.

Стук внизу повторился, кто-то из жильцов квартиры спустился и, лязгнув старым железным засовом, открыл дверь. На крыльце, присыпанном снегом, стоял усталый человек в плохонькой солдатской шинели. Это был отец Лёни — похудевший, с ввалившимися щеками. Его отпустили домой на сутки из госпиталя — перед выпиской и отправкой на фронт.

Это было большим счастьем, удачей для фронтовика — хотя бы на один день оказаться дома! Заохала, всплеснув руками, бабушка Евдокия Петровна, а Прасковья Михайловна от радости чуть в обморок не упала. Бабушка Дуня тоже светилась от счастья: слава богу, не похоронка!

Похоронки… Шебаршин считал, что голод и холод в войну — не самое страшное. Страшнее всего были эти извещения с фронта о гибели близких. «Только один наш маленький дом, — вспоминает он, — потерял на войне пятерых молодых ребят, и двое вернулись калеками. Мой дядя, Владимир Уваров, был ранен зимой 1941 года под Наро-Фоминском и вскоре умер. Простудился и умер дед Иван Кузьмич, умерла сестра отца тётя Люба, погиб на фронте её муж».

И всё-таки Шебаршиным повезло: Владимир Иванович, закончивший войну в Венгрии, вернулся домой с орденом Красной Звезды и медалями.

…А в ту памятную короткую встречу отцу приготовили горячей воды. Он помылся, фыркая над большим алюминиевым тазом, надел хранившееся в комоде старое чистое бельё. Пришли соседи, долго расспрашивали: как там? Допоздна просидели за скудной трапезой. А на следующий день отец ушёл — задерживаться было нельзя…

В сорок втором году в 14-м проезде построили газоубежище. Видимо, от немцев ожидали и газовых атак. Но к этой поре гитлеровцы уже отказались от налётов на Москву.

Некоторое время газоубежище стояло пустым, никак не использовалось, а потом из него решили сделать овощехранилище, бо́льшую часть которого занимала картошка. Хранили её там, естественно, не в мешках, а россыпью. Россыпью обычно и привозили. Вот тогда-то у мальчишек из 14-го проезда наступал праздник. У всякого картофельного потока обязательно была утечка: то в одном месте на землю шлёпалась пара картофелин, то в другом, и эта картошка становилась добычей мальчишек.

Все ребята из 14-го проезда были готовы в любую секунду выскочить из дома на звук автомобильного мотора. Он-то обычно и извещал, что привезли картошку и сейчас её будут разгружать. Тут-то в предчувствии трофеев и высыпала ребятня, многие, самые сообразительные, даже с заранее приготовленными самодельными мешками.

Грузчики ругались, иногда давали кому-нибудь из удальцов тумака, но случалось это очень редко: марьинорощинские ребята были намного проворнее грузчиков.

Добыча, которая выпадала на долю Лёньки с Гошкой, стала в их семьях на некоторое время едва ли не постоянным подспорьем. Правда, взрослые встречали юных «героев» молча, зато бабушки потихоньку хвалили и называли кормильцами. Конечно, бабушки явно преувеличивали заслуги внуков, но всё равно слышать такие слова было приятно.

Бабушки старались обязательно угостить внуков чем-нибудь вкусным. А что такое «вкусное» в годы войны? Это та же картофелина, только испечённая в печи (настоящие кирпичные печки были тогда далеко не во всех домах) и посыпанная крупной солью. Ещё вкуснее картошка была, когда её запекали в золе. А если к этому — да ещё горбушка ржаного хлеба, посыпанная солью!..

Марьина Роща отличалась от других окраинных районов Москвы нравами своих обитателей. Те, кто утверждает, что здесь было скопище притонов, «малин» и «хаз», в которых жили разные уголовные элементы, глубоко ошибаются — в этом отношении Марьина Роща ничем особенным не выделялась, хотя и жила зачастую по своим неписаным законам. Но это ни в коем случае не следует связывать с той особой популярностью, которую район якобы имел в преступном мире. Низкопробное «блатное творчество», которое на все лады рифмует слова «роща» и «тёща» и почему-то называется у нас сегодня шансоном, так же, как и всевозможные сплетни и домыслы, не является серьёзным свидетельством. В Марьиной Роще действительно жили несколько преступных «авторитетов», но они в основном следили за установленными в криминальных кругах порядками, соблюдением главного правила: в своём районе — не красть и не дебоширить. Но вот чтобы там лютовала какая-нибудь «Чёрная кошка» и открыто разгуливали гопстопники — такого марьинорощинцы не знали.

Очевидно, возникновение мифов, которые до последних лет были популярны среди московских обывателей, связано с первыми легендами о разбойном характере Марьиной Рощи, которые относятся… к концу XVII века. В местном подмосковном лесу и деревне Марьино тогда скрывались разбойники, промышлявшие на дорогах, ведущих в Дмитров и Сергиев Посад…

В описываемое нами время в Марьиной Роще находилось известное всем строгостью своих сотрудников 20-е отделение милиции, которым командовал человек по фамилии Раппопорт. Сейчас уже никто не помнит его имени, но зато старожилы могут рассказать, как милиция следила за соблюдением законов и в отделение всегда можно было обратиться за помощью и защитой. И «блатных» Раппопорт держал в узде, при случае мог поставить их по струнке. У продуктового магазина всегда дежурил постовой, которого по старинке называли околоточным, и если происходило что-то из ряда вон выходящее, люди бежали к нему.

Впрочем, в некоторых случаях шли и к «авторитетам», но за покровительством обращались к ним в основном местные парни, начинавшие вступать в конфликт с законом. Среди них существовало мнение, что «блатные» марьинорощинцев в обиду «чужим» не дают. Но люди постарше всё равно обходили их стороной: знали они, чем кончаются их судилища «по понятиям» и что за «услуги» в конце концов придётся расплачиваться.

Как-то «блатные» вычислили в своих рядах «стукача» и поздно вечером около газоубежища учинили над ним суд, случайными свидетелями которого оказались Лёнька и Гошка. Они видели, как на траве расселось «общество». Кто-то покуривал папиросу, кто-то поигрывал ножичком. «Стукач» стоял бледный и тощий, ему задавали вопросы, он отвечал. После каждого ответа один из «блатных» вставал и бил его. «Стукач» шлёпался на землю, при этом ноги его нелепо вскидывались вверх.

Ребята наблюдали за происходившей экзекуцией (а длилась она минут сорок) из-за угла. К счастью, никто из участников «сходки» их тогда не заметил.

Дверей в Марьиной Роще, вопреки худой славе района, никогда не запирали — все дома, все квартиры были открыты. И никто ничего не брал и не воровал. Каждый здешний обитатель был убеждён, что чужое добро счастья не приносит. (Правда, в военные годы случались и исключения, но не будем сейчас судить о людях, доведённых тогда голодом и холодом до отчаяния. Да и «гастролёры» стали чаще сюда заглядывать).

С Гошей Савицким однажды произошла такая интересная история. Как-то зимой ветром у него сорвало шапку с головы. Сколько ни бегал по закоулкам, так и не нашёл её. Мысль о том, что мать будет вынуждена покупать новую шапку, Гошку не радовала. Шапку-то она, конечно, купит, но без упрёков и подзатыльника не обойдётся.

Вечером матери, которая была не в духе, Гоша ничего не сказал, решив перенести объяснения на следующий день. А утром встал и, к великой радости, обнаружил, что шапка его лежит в коридоре. Видно, кто-то ранним утром нашёл её в снегу и, зная, кому она принадлежит, принёс Гошке прямо домой. Такой поступок считался в ту пору вполне естественным, поэтому нашедший Гошкину шапку не стал никого будить, оставил находку в коридоре и ушёл. Савицкий так и не узнал, кто его тогда так здорово выручил.

Если в самой Марьиной Роще воровства не наблюдалось — «свои» тати у себя не воровали, а «чужие» сюда не совались, — то за её пределами кражи были делом обычным. Многие местные жители, в том числе и Шебаршины с Савицкими, во время войны получили неподалёку, на Бутырском хуторе, именуемом попросту Бутыркой, участки земли под огороды. Время было голодное, и огороды были хорошим подспорьем в хозяйстве. Считалось — и это было действительно так, — что с огородом не пропадёшь. Сажали главным образом всё ту же картошку — основную еду не только московского пролетариата, но и всего простого люда на земле.

На участки навалились дружно: очистили их от камней и разного хлама, выкорчевали несколько старых пней, вскопали. Баба Дуня достала где-то немного навоза, и в начале мая картошку посадили. На огородах бывали часто — окучивали и пропалывали поднявшиеся всходы, следили, чтобы охотники до чужого не подкапывали молодые клубни. Глядя на крепкую ботву, баба Тоня Савицкая обнадёжила: картошечка вырастет неплохая. И впрямь уже в середине июля обе семьи лакомились молодой картошкой и определили место, где будут хранить будущий урожай зимой. Однако, когда настал сентябрь и пришло время сбора основного урожая, их огороды оказались выкопанными. Сделано это было ночью, буквально за несколько часов перед тем, как Шебаршины и Савицкие явились на свои участки с лопатами, вёдрами и мешками, поскольку накануне днём обе бабушки были здесь и оценивали виды на урожай. А ведь так рассчитывали на эту картошку, надеясь создать запасы на зиму и дотянуть до будущего лета!

Пережили…

Леонид Владимирович вспоминал, как трудно им тогда приходилось. На ничтожную зарплату мамы, скромной служащей домоуправления, двух ребятишек прокормить было невозможно. Выручала их в военные годы бабушка Дуня. Не покладая рук мастерила она заготовки для обуви, день и ночь из её комнаты доносился стук швейной машинки «Зингер»…

Лёня Шебаршин был старше Гоши Савицкого на два года, поэтому в школу пошёл первым. Мужская школа № 607 находилась в Лазаревском проезде. Что можно сказать об учёбе в военное время? Первым делом запомнился холод. На занятиях сидели в верхней одежде, а в сильные морозы даже замерзали чернила в чернильницах. Писали на чём придётся — на обрывках газет и старой обёрточной бумаги, на страницах пришедших в негодность книг.

Обучение было раздельным. 605-я школа, на крыше которой стояла сирена, была женской, и хотя ходили упорные слухи об объединении мужских и женских школ, дальше разговоров дело пока не пошло.

Пришёл черёд и Гоше собираться в школу, но его неожиданно увезли на Украину. В небольшом шахтёрском посёлке, расположенном около Макеевки, он и пошёл в первый класс.

Много интересных впечатлений осталось у Гоши. Неподалёку от посёлка находился лагерь немецких военнопленных. Немцы прокладывали дороги, строили дома, оживляли погубленные ими же шахты — в общем, восстанавливали то, что сами уничтожили. Их практически никто не охранял — бежать было некуда. Народ в лагере сидел мастеровитый и работящий, надо думать, из простых людей. Пленные всегда что-нибудь мастерили — то свистульки, то тросточки, то какие-нибудь другие занимательные штуковины и обменивали их у ребят из шахтёрского посёлка на хлеб и картошку.

Отношения между местным населением и немцами сложились вполне дружелюбные, никто не испытывал к пленным никакой ненависти…

Хорошо складывалась жизнь у Гоши Савицкого в шахтёрском посёлке и с местными ребятами, но вот только сильно скучал он по Марьиной Роще и своему московскому другу.

Возвращение в столицу состоялось через полтора года. Пошёл он в 241-ю школу, что в 11-м проезде. Несмотря на то, что Лёнька ускакал далеко вперёд (Гоша не только был младше, но и пошёл в школу не в семь, а в восемь лет), старая дружба трещин не дала. Московская школа удивила «украинца». С учеников в ней спрашивали значительно строже, а задавали «на дом» намного больше. Но, что было очень важно, учеников подкармливали — выдавали по куску чёрного хлеба, посыпанного сахаром.

В послевоенные годы запечатлелся в памяти друзей случай, который, без преувеличения, стал для них примечательным. Однажды они встретили в Марьиной Роще Всеволода Боброва, который для многих был тогда кумиром, живой легендой советского спорта. Как сказал о нём поэт: «Гений русского футбола, Гагарин с шайбой на Руси».

Много историй, связанных с Бобровым, могли рассказать мальчишки. Вот, например, одна из них. Как-то на одной из тренировок он придвинул к одним воротам другие, а между штангами оставил маленький зазор, равный толщине хоккейной шайбы. И поспорил с другими хоккеистами, что забросит шайбу в эту щель. Никто, конечно, не поверил. А он отъехал на полтора десятка метров и бросил шайбу так, что она в воздухе приняла вертикальное положение и вошла точно в зазор…

История появления в Марьиной Роще Всеволода Боброва, взбудоражившая местных мальчишек, оказалась простой. Проживал по соседству с Лёней и Гошей Петр Иванович Сарнатский, человек довольно известный, поскольку был он директором популярного магазина «Охота», расположенного на Неглинке. Бобров, человек вспыльчивый, как-то сгоряча повздорил с ним и потом приезжал к нему домой извиняться за несдержанность…

Стоит отметить, что в то время школа учила ребят одной важной для них вещи — общению с девочками. Юных представительниц слабого пола мальчишки Марьиной Рощи уважали и в обиду не давали, если надо — всегда были готовы взять под свою защиту и покровительство. Но раздельное обучение накладывало на детей и подростков свой отпечаток, было причиной их чрезмерной замкнутости и скованности в поведении. Сказывалось и то, что марьинорощинские ребята, которые почти все росли в простых и малообеспеченных семьях, были плохо одеты и стеснялись своего внешнего вида.

Надо было помочь детям преодолеть существовавшие барьеры общения. Поэтому, когда они подрастали, в школе их начинали обучать разным танцам — прежде всего бальным, классическим. Вот только танго, считавшееся порождением буржуазной морали, в программу тогда не входило. Но занятия эти были для всех обязательными, и постепенно ребята, преодолевая стеснительность, овладевали танцевальными премудростями, а главное — хорошими манерами, без которых в жизни не обойтись…

А жизнь эта, всё ещё трудная и полуголодная, медленно, но налаживалась. Отец после войны стал работать заместителем директора магазина на Арбате. Всё бы ничего, но сказывалось одно последствие войны. Отец, который был раньше трезвенником, приобрёл на фронте привычку к спиртному. Его периодические запои, во время которых он никого из близких не обижал, заканчивались тяжёлым похмельем, доставлявшим ему невероятные страдания. Пристрастие к спиртному и погубило его. Умер Владимир Иванович от инсульта в 1951 году, когда Лёне Шебаршину было 16 лет и он учился в девятом классе.

Вновь пришлось столкнуться с нуждой. Прасковья Михайловна пошла работать на автобазу диспетчером, но зарплата в 400 рублей тогдашними деньгами не позволяла даже концы с концами сводить. Начали продавать оставшиеся после отца вещи и книги — их было в доме немало: отец любил читать.

Хотел Леонид пойти работать, но мать, приняв на себя всю тяжесть нового удара судьбы, удержала: закончи сначала школу. Потом он не раз с благодарностью вспоминал это материнское решение, которое, надо думать, далось Прасковье Михайловне непросто. Понимая, как трудно и матери, и младшей сестре, Шебаршин навалился на учёбу. Одну цель поставил он перед собой: закончить хорошо школу, чтобы выбиться в люди и помогать семье. Другого пути для людей его круга не было. Как потом вспоминал Шебаршин, учёба вдруг пошла легко, «всё стало понятным, к доске выйдешь — никаких трудностей, пятёрка за пятёркой».

Со своей первой серьёзной и осмысленной задачей Леонид Шебаршин справился — окончил школу с серебряной медалью. Это говорит о том, что наш герой, безусловно, имел характер и был личностью с недюжинными интеллектуальными способностями.

Наличие медали у выпускника школы снимало многие проблемы в дальнейшем, главным образом в выборе будущей специальности. Ведь именно в 1952 году, когда Шебаршин окончил школу, для медалистов отменили вступительные экзамены в институты.

Но не будем торопиться и забегать вперёд, чтобы не упустить некоторые другие важные факты в биографии Шебаршина, сказавшиеся на формировании его характера и внутреннего мира.