Венок на волне
Повесть о том, как вчерашний школьник идет служить в армию, на флот. Круто меняется его жизнь: вместо родного дома, семьи - матросский кубрик на сторожевом катере. В повести достоверно переданы ощущения юноши; его смятение и в то же время желание честно и добросовестно служить, изучать военную специальность. На катере он находит верных друзей и умных, понимающих командиров.
1.
У пирса, где стоят боевые корабли, даже море кажется военным. Когда предвестием шторма запенятся синие гребни, море делается полосатым, словно надело тельняшку. И катится, катится волна за волной, как шеренга за шеренгой.
В штиль море стальное, будь оно хоть Белое, хоть Черное, потому что впитывает в себя цвет кораблей. И чайки здесь совсем другие застенчивые. Скользнут белым косяком над мачтами - и в торговый порт, где можно вдоволь порезвиться и покричать.
Я впервые на этом пирсе, но он знаком мне давно. Кант на моих погончиках точно такого же цвета, как флаги и вымпелы, трепещущие на ветру. Бело-голубой флаг с красной звездой, серпом и молотом словно вшит в зеленое полотнище - это военно-морской флаг кораблей и судов пограничных войск. Как это говорил нам мичман? "Море землю бережет!"
Здравствуй, пирс - порог морей! Еще вчера на берегу, где я прошел курс молодого матроса и освоил азы своей флотской специальности, меня напутствовали, провожая на корабль:
- Пойдешь по трапу, заприметь, на какую ногу споткнулся. На правую командир полюбит, на левую - фитиль врубит.
Я обиделся.
- Эх ты, салага, - засмеялись моряки, - разве не знаешь, что земля стоит на китах, а флот - на афоризмах?
Мичман таил улыбку, наблюдая, как надо мной подтрунивают. Но, заметив, что мое настроение начинает штормить, обрубил:
- Ну, хватит травить! Главное, Тимошин, когда ступишь на трап, не забудь отдать честь флагу. Для моряка это первая заповедь. Ты думаешь, флаг на гафеле держится? Ничего подобного. На душах морских, вот на чем. Что дала тебе подготовка к службе? Форму. А вот содержание даст корабль. Твой корабль.
Обратили внимание? Моряки почти никогда не говорят "наш корабль", всегда - "мой" или "твой". И, признаться по-честному, мой корабль мне давно уже снился. В детстве он маячил белопарусным фрегатом. Но чем больше я взрослел, тем больше модернизировался в моем воображении этот корабль-мечта. Он становился то линкором, то крейсером, то атомным "Наутилусом". Чем реальней мечта, тем меньше у нее миражных парусов. Сейчас я уже точно знал, что назначен не на ракетный крейсер, а всего лишь на СКР - сторожевой корабль. Но ведь это "мой" СКР, и не только большому кораблю большое плавание.
- Вон, видишь бортовой 0450, - сказал матрос, провожавший меня до пирса, - вот к нему и швартуйся.
Мой корабль стоял левым бортом к стенке в ряду своих близнецов-сторожевиков. И я с огорчением отметил, что на фоне собратьев он не из лучших. С низкорослой мачты устало свисали сигнальные фалы. Обшарпанный борт выглядел так, словно кораблю пришлось продираться по крайней мере сквозь льды Антарктиды.
Я ступил на трап, приложил ладонь к бескозырке и вспомнил мичмана. Но не те его слова насчет флага, а другие - насчет трапа. "Пять-шесть шагов, - как-то сказал он, - пять-шесть шагов между берегом и кораблем первая дорога, которую не забывают ни молодые моряки, ни седые адмиралы. Все, что остается за трапом, измеряется после в другом летосчислении. До службы на корабле будет считаться, как до новой эры".
- Товарищ капитан-лейтенант!
За те несколько секунд, пока я докладывал о своем прибытии, начисто забыв и потому нахально перевирая уставную формулировку, вахтенный офицер, встретивший меня на другом конце трапа, стоял неподвижно, как черная мумия. "Жидковат, - подумал я, угадывая под шинелью худенькую мальчишескую фигуру. - Отнюдь не волк, тем более не морской. Года на четыре постарше меня. А козырьком мне как раз по переносицу".
Но из-под этого козырька сверляще чернели глаза, которые наверняка успели заметить мои нарушения уставной формы одежды: перешитый "в талию" бушлат и вывернутый на всю толщину кант бескозырки. "Ну что, - спросили черные глаза, - пришел на танцы или служить? Может быть, начнем с переодевания?" - "Не стоит, товарищ каплей, - ответил я тоже взглядом, я же не ребенок. И потом, разве плохо, если моряк элегантен? Посмотрите на себя, ведь у вас у самого перешита фуражка, такие козырьки требуют особого заказа..." Черные глаза под козырьком усмехнулись.
- Добро пожаловать, - сказал капитан-лейтенант. И развел руками, показывая на палубу: - Как говорится, просим извинить за неприбранную постель - только что из похода. - Он оглянулся и, увидев показавшегося из-за надстройки моряка, поманил его пальцем: - Афанасьев! Представьте нового матроса командиру.
Афанасьев, увалень с покатыми плечами, на которых блеснули лычки старшины 2-й статьи, подмигнул и, ничего не сказав, неожиданно ловко юркнул вниз по трапу, кивком пригласив меня за собой. Я хотел спуститься так же быстро, но скользнул каблуками по ступенькам, больно стукнулся головой и, будто с турника, плюхнулся на вторую палубу. Афанасьев сделал вид, что не заметил.
- Товарищ командир, новичок к нам, - доложил он, пропустив меня в дверь каюты. И, словно невзначай, спросил: - Этот, что ли, мне на смену?
Командир, сидевший за небольшим столиком, привстал и сразу занял собой полкаюты.
- Заходите, заходите, ждем. И давненько.
Он чуть сдвинул рукав с золотыми нашивками капитана 3-го ранга и взглянул на часы.
- Девять ноль пять? А ждали к девяти ноль-ноль. Так, вам кажется, было предписано?
Чего угодно, а такой дотошности я не ожидал. Человек пришел на корабль не на день-два - и уже счет на минуты. Можно было бы приветить и поласковей.
- Вы свободны, Афанасьев, - сказал командир, а мне показал на кресло, приглашая сесть.
В каюте, напоминающей плацкартное купе, сквозь сизоватый сигаретный дым кругло брезжил иллюминатор. На столике - скатертью со свивающимися углами карта и журнал "Морской сборник" с военно-морским флагом на обложке. За шелковой ширмой угадывалась постель. На серой стене, прямо над столом, фотография допотопного катера. "МО, - определил я, - "Морской охотник" довоенной постройки. И зачем здесь эта старая калоша?"
- Конечно, не салон белоснежного океанского лайнера, - перехватил мой взгляд командир. И усмехнулся чему-то своему. - Но ведь мы здесь не по льготной профсоюзной путевке. Так, что ли, матрос Тимошин?
Да, конечно, это не прогулочная яхта, мысленно согласился я. Но тем более ни к чему и эта оранжерея. В углу каюты стояли два алюминиевых лагуна, в каких обычно варят борщ и макароны. И в этих нелепых вазах красовались сейчас букеты белых астр. В каюте боевого корабля они выглядели странно и противоестественно. И зачем так много цветов? Не торговать же ими, в самом деле... Сентиментален этот "кап-три" и, вероятно, любит Надсона: "Цветы - отдохновение души... очарованье памяти безбрежной!"
"Наверное, из неудачников, - подумал я про командира. - Мечтал когда-то в юности о капитанском мостике крейсера. А вот на ж тебе судьба забросила на СКР. Сейчас начнет, конечно, о чести, о долге, о том, что неважно, где служить, а важно, как служить. Будет воспитывать меня, а в душе спорить с самим собой. Не люблю, кто кренится то на один борт, то на другой: полный штиль, а человек кренится. Вот и этот. С одной стороны, показывает на часы, почему, мол, явились не "тик в тик", а с другой астры в лагунах".
- Расскажите о себе, - сказал командир и начал рисовать на клочке бумаги замысловатые квадратики. Какой-то свой, одному ему ведомый ребус.
Я начал неохотно что-то мямлить о школе, о комсомоле, а сам, не отрываясь, следил за его рукой, водящей по листу карандашом. Чистая, холеная, как у нашего учителя литературы, рука. Даже нет морской традиционной татуировки. Нашивки на рукаве мне уже не казались такими ослепительными - вблизи на них была заметна прозелень. Давно не менял и, видно, долго служит в одном и том же звании. Голова у командира крупная, когда-то шевелюристая, а сейчас вот уже пробились и залысины.
- Ну, так что? - повторил вопрос командир и поднял глаза в темных обводинках от недосыпания - такие проступают, когда снимают очки. И правда, он, как близорукий, провел по глазам ладонью, сощурился. Значит, год рождения... - как бы рассуждал он про себя. - Член ВЛКСМ. Так? Окончил среднюю школу, призван наро-фоминским военкоматом... Командир помолчал, словно к чему-то прислушиваясь, и задумчиво произнес: - Ну и бежит же время! И каким только лагом оно отщелкивает?
И, отбросив карандаш, он с любопытством взглянул на меня, так, словно я только что перед ним очутился. А чему, собственно, удивляться?
Я смотрел на астры и с пятого на десятое слушал, как он рассказывал о корабле, о том, какие задачи будут на меня возложены. Афанасьев, провожавший меня к командиру, оказался прав: я назначен учеником радиометриста, к нему на замену.
В каюте я пробыл минут десять - пятнадцать, и у меня появилось такое ощущение, что разговор с командиром не получился, что главная беседа еще впереди, а эта - так, для проформы.
В дверь заглянул Афанасьев.
- А вот и ваш младший командир, - сказал капитан 3-го ранга, давая тем самым понять, что наше рандеву закончено. И, как бы спохватившись, спросил Афанасьева: - Что у нас сегодня на обед?
- Борщ, плов и компот, - с готовностью ответил Афанасьев.
- Накормите матроса, а дальше - согласно распорядку.
Время для обеда еще не подоспело, но традиция есть традиция, и мне пришлось отведать, как сказал Афанасьев, "рукоделия" кока Лагутенкова.
Пока я без аппетита ковырял вилкой в плове, Афанасьев приправлял мой обед рассказом о первостепенном значении на корабле поварской должности. Примазывается, догадался я, рад небось до чертиков, что скоро домой, и ублажает, и расписывает, какой у них на корабле кок.
- Ты рубай, рубай, не стесняйся, - нажимал на меня Афанасьев. - С добавкой у нас не проблема. А Лагутенков - весь флот нашему кораблю завидует. Говорят, даже флагман пытался его переманить. Да будет тебе известно, что в походе Лагутенков не просто кок, но и сигнальщик. Полная взаимозаменяемость - в руке то бинокль, то камбузный нож. Николай, правда, имеет большую склонность к борщам и систематически повышает свои специальные знания в этой области. В увольнении мы, сам знаешь, кто куда. Куда поведет внутренний компас. А у Лагутенкова курс всегда известен заранее - в книжные магазины. И за какими, думаешь, книгами? По домоводству. Особых разносолов, конечно, не приготовишь, но не макаронами одними сыты. Вот компот. Не компот, а натюрморт!
"Первый компот на корабле, - почему-то с грустью посмотрел я на жестяную кружку. - Первый... А сколько предстоит съесть их до демобилизации?" Один знакомый матрос, который в фитилях ходил, как корабль в ракушках, учил меня: "Ты думаешь, моряки считают службу на дни? Ничего подобного. На компоты. Съел компот - считай день долой". И еще показал он мне карманный календарик, на котором числа были перечеркнуты крестиками: "Съел компот - поставь крестик. И сразу видно, сколько впереди пустых дней".
Тогда мне эта компотная арифметика не понравилась, а сейчас, вылавливая из кружки чернослив, почему-то о ней вспомнил.
Согласно распорядку, на корабле была большая приборка. Не потому ли Афанасьев так поспешно провел меня по всем помещениям? Мы не отдышались даже в рубке радиометриста, где, казалось, сам бог велел задержаться. Это же был наш боевой пост! Мне очень не терпелось дотронуться до рычажков и кнопок радиолокационной станции, включить ее и заглянуть в оживший экран. Но Афанасьев теребил за рукав:
- Пошли, пошли, это все потом, само собой!
Он торопил меня и в машинном отделении, и на ходовом мостике. Получалось, как в одном юмористическом фильме об экскурсоводе: "Посмотрите направо, посмотрите налево. Поехали дальше".
Когда мы снова очутились на верхней палубе, Афанасьев куда-то на минутку исчез и вернулся со шваброй и ветошью.
- От сих до сих, - показал он мой участок приборки. - Надевай робу и шпарь.
Вот тебе и заданьице! А кто он вообще-то такой, этот Афанасьев? Без году неделя старшина 2-й статьи и уже командует так, словно я только за тем и пришел на флот, чтобы выслушивать его указания. Невелика птица подумаешь, две лычки! Мне будто кипятком плеснуло в лицо.
- Послушай, Афанасьев, - сказал я, - ты брось эти штучки, видели мы и почище... Тоже мне командующий нашелся... "От сих до сих"...
Я хотел сказать позанозистей, но у меня всегда так: когда злюсь, плохо формулирую мысль. Потом, когда остыну, приходит то, что надо. Но уже поздно.
Афанасьев нахмурился и сразу изменился в лице. Заметно сдерживаясь, выдавил:
- Матрос Тимошин, делайте, что вам приказано. - И, уходя, обернулся: - Если до фитиля не хотите доболтаться...
А правы были на берегу, только я, кажется, на трапе не спотыкался. Хочешь - верь приметам, хочешь - нет, но все идет враздрай. Думал, что буду сидеть в рубке, копаться в проводах и конденсаторах, а здесь та же самая швабра. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из матросов любил этот популярный приборочный инструмент, но я его ненавидел. Что ж может быть более бессмысленным и унизительным - в век электроники и космоса водить этой самой шваброй по палубе точь-в-точь как современники Колумба: вперед-назад, вперед-назад.
- Ты где квалификацию повышал? - спросил матрос, драивший рядом медяшку.
- Какую? - не понял я.
- А по части швабры! - И матрос хохотнул, довольный, что поймал меня на удочку такой мелкой наживой.
Я промолчал, будто пропустил мимо ушей, не связываться же и с этим.
Может быть, тысячи раз - сначала я пробовал подсчитать, а потом сбился - шатуном моих рук проволокло швабру по палубе. Вот уже совсем чистое, до каждой заклепки, железо. Но проходит мимо боцман, косит глазом.
- Слабо, слабо, товарищ матрос. Не у тещи паркет натираете.
Когда мне уже стало казаться, что не я вожу шваброй, а она мной, приборка наконец закончилась. Согласно распорядку, через двадцать минут нам надлежало собраться в кубрике на спецзанятия.
Если каюта командира напомнила мне купе, то кубрик по аналогии можно сравнить с плацкартным вагоном. Раздвинуть немного коридор, вместо окон кругляки иллюминаторов, поставить посредине стол - вот и кубрик. В общем, жилплощадь такова, что, куда ни двинься, даже самым худющим и поджарым матросам вдвоем не разойтись, не зацепив друг друга бляхами.
В кубрик спустился капитан-лейтенант, встретивший меня у трапа. Был он в тужурке и потому выглядел еще менее внушительно. К своему удивлению, я заметил у него на груди орденскую колодочку. Воевать не воевал, а уже отличился. Впрочем, рассудил я, много сейчас наград и не за военные подвиги. Матрос, сидевший рядом, толкнул меня в бок:
- Знакомы? Нет? Помощник командира. Первый во всем дивизионе спец по правовому режиму.
Но я смотрел уже не на помощника, а на Афанасьева, который услужливо развертывал карту.
- Территориальные воды, - начал капитан-лейтенант и провел указкой по красному пунктиру на карте, - это морская полоса определенной ширины, проходящая вдоль материка и островов, которая находится под суверенной властью прибрежного государства и составляет часть его территории.
Указка еще проползла по каемке вдоль нашего берега.
- Советский Союз и большинство социалистических государств установили двенадцатимильные территориальные воды... Заход иностранных военных кораблей в территориальные воды допускается лишь по разрешению государства, которому они принадлежат.
- А если не попросят разрешения? - вырвалось у меня.
- Прежде чем задать вопрос, надо поднять руку. Это знает любой первоклассник, - не меняя прежнего тона и не взглянув на меня, сказал капитан-лейтенант.
Я сконфузился, а матросы, сидевшие впереди, сочувственно оглянулись.
- Иностранные военные корабли, - бесстрастно продолжал капитан-лейтенант, - и невоенные суда, преднамеренно зашедшие в территориальные воды прибрежного государства... считаются нарушителями государственной границы.
Капитан-лейтенант сделал паузу и оглядел матросов.
- Старшина второй статьи Афанасьев! Каковы действия пограничников в случае нарушения границы иностранным военным кораблем или судном?
Афанасьев выпрямился пружиной и заученно отчеканил:
- Командование военно-морских сил и пограничные власти вправе предложить иностранному военному кораблю или судну, нарушившему государственную границу, немедленно покинуть территориальные воды и в случае невыполнения этого требования принять необходимые меры, вплоть до применения силы.
- Правильно, - одобрительно кивнул капитан-лейтенант.
Как все, оказывается, просто и буднично - права, режим, погранзоны. Любой из матросов лучше, чем таблицу умножения, знает свои обязанности. Все параграфы эти мы проштудировали еще на берегу. Здесь-то, на корабле, зачем эта казуистика? Но как в том изречении: "Читай устав, совсем устав, и утром, ото сна восстав, читай усиленно устав". И перед глазами всплыла швабра: вперед-назад, вперед-назад.
В кубрике становилось душно, и он показался мне еще теснее. В открытый иллюминатор проглядывал серенький кружок моря. Он был неподвижным, словно прилепленным к стене. И робы на матросах выглядели под стать серому кружку моря - застиранные и мятые.
В этот день я еле дождался часа, которым в распорядке обозначен как "личное время". Личное... Выходит, все остальное время общественное, так сказать, принадлежит государству. А личное - это уже, считай, частная собственность. В личное время я могу быть предоставлен самому себе.
Лично я решил написать письмо. Песня, что ли, меня настроила?
Матрос с конопатым лицом - мы еще не успели познакомиться - достал "хромку", и в кубрик, словно водопадом по трапу, хлынула мятная свежесть подмосковных вечеров. Песня, которую уже редко вспоминают даже на свадьбах, зазвучала здесь по-новому, другими нотками откровения и грусти. И как будто прищемило что-то внутри, невидимой тонкой струной душа отозвалась на знакомый мотив. Есть же песни! Я сравнил бы их - пусть грубовато - с аккумуляторами, в которых таятся воспоминания.
Вот такая тульская "хромка" провожала меня на флот. В центре внимания оказался Борис - друг детства, закадычный кореш юности. С тех пор как в четвертом классе мы случайно оказались за одной нартой, нас, как говорится, не разлить водой. Не знаешь, где я, - найди Борьку; не знаешь, где Борька, - найди меня. Неправда, что дружба держится на равноправии. Я признавал превосходство Бориса. И не потому, что он ростом повыше и в плечах пошире, нет. Унижения я никогда не испытывал. Он на голову выше меня в другом - во взгляде на жизнь. Все у него просто и понятно. Вот так некоторые ученики начинают решать задачки с ответа. Посмотрят в конце задачника результат и к нему подгоняют решение. У Бориса ответов всегда больше, чем вопросов. И хотя мы с ним ровесники, Борис в нашей дружбе старшинствовал при полном моем уважении.
И тогда, на прощальном вечере, верховодил Борис. Он притащил с собой "маг".
- Последний крик джаза! Внимание, последний раз в сезоне!
Борис это умеет. Он и дурачится как-то изящно. В общем, была музыка, может, и впрямь самая современная, но не было общей песни, и компания развалилась. Тогда отец достал из старенького футляра нашу семейную реликвию - вот такую же, как у матроса, "хромку". Отец купил ее в день, когда родилась моя старшая сестренка. И нет радостнее звука, чем голос этой гармони, потому что гармонь, как известно, достают только в час веселья.
Но в тот вечер даже самые быстрые ее переборы звучали для меня прощально. Борис, наверное, это заметил. И тут оказался на высоте.
- Начинаем концерт, - крикнул он, - по заявке будущего матроса, а возможно, и адмирала! "Вечер на рейде" исполняют сестры Тимошины. (Это мои сестренки.)
А когда молодая соседка - ее муж служит моряком где-то на Балтике спела частушку, ею же сочиненную:
Ой ты, Паша дорогой,
Передай мому привет!
Еще раз я повторяю,
Паша, слышишь или нет?
Борис завертелся вприсядку волчком.
- Кто следующий? - загорланил он.
Я понимал, что он старается из-за меня, чтобы как-то растормошить меня, поднять мое настроение.
Я сидел рядом с матерью, которая поминутно прикладывала к мокрым глазам платок, и безуспешно старался ее подбодрить.
А Борис уже разливал по стопкам вино и провозглашал очередной тост: "За тех, кто в море!" И тянулся чокнуться со мной. Но и звон стопок звучал для меня тоже прощально. Понимал ли Борис, что грущу я не только потому, что пришел час расставания с домом, семьей? Я думал о том, что хотя мы с ним и вместе, но уже далеко друг от друга. Куда было бы легче, если бы провожали сейчас нас обоих! Вещмешки за спину и - вперед! Вперед, друзья!
Говорят: друг детства. Правда, так формулируют взаимоотношения спустя годы, когда становятся взрослыми. И фраза эта как бы подчеркивает, что не настоящий, мол, друг, не сегодняшний, а друг детства, ибо чаще всего друзья детства становятся бывшими.
А в детстве просто друг. И нет ничего бескорыстнее дружбы двух голоштанных человеков. И нет никого сильнее их на всем белом свете. Еще крепче сдружила нас книжка про морскую пехоту. Мы с Борисом проглотили ее, можно сказать, в два приема: он - на уроке химии, я - на английском. Вот это дружба морская! Теперь под настроение мы чаще всего напевали песенку о том, как "дрались по-геройски, по-русски два друга в пехоте морской", о том, как "они, точно братья, сроднились, делили и хлеб и табак" и "рядом их ленточки вились в огне беспрерывных атак".
И тем несенным пареньком, который упал под осколком снаряда, в моем воображении был, конечно, Борька. "Со мною возиться не надо!" - он другу промолвил с тоской", - это Борька шепчет мне спекшимися губами. "Я знаю, что больше не встану, в глазах беспросветная тьма..." - чуть слышно говорит он, с тоскою глядя мне в глаза. "О смерти задумался рано, ходи веселей, Кострома!" - отвечаю я другу и, взвалив на расстеленную по снегу шинель, волоку его что есть силы к своим. Пули свистят, поземка свинцом сечет по лицу, но мы ползем, Борька и я, бойцы морской пехоты. Особенно мне нравились заключительные слова песни, благополучный конец: "И тихо по снежному полю к своим поползли моряки..." Одно время я так и звал Борьку: "Эй, Кострома!"
Дружба не удваивала - удесятеряла наши силы. А незримые для других, только нами ощущаемые ленточки бескозырок вдохновляюще действовали в любом деле - распиливали ли мы дрова, учили ли уроки. Так и не заметили мы с Борькой, что выделились из компании сверстников. И наша независимость, особенно нетерпимая в школьной среде, стала мозолить глаза даже старшеклассникам - ни за сигаретами нас послать, ни "одолжить, к слову пришлось, копеек тридцать - пятьдесят". Вскоре компания, предводительствуемая небезызвестным не только среди учителей, но и всех жителей Апрелевки Валькой Кавтуном, устроила испытание нашей дружбе.
Однажды после уроков нас подкараулили человек семь ребят, в сумерках их казалось еще больше.
- Здравствуй, здравствуй, - сказал, улыбаясь, Кавтун и вплотную подошел ко мне. - Большими, что ли, стали?
- Почему большими? - спросил я, недоумевая.
- Вот я и говорю: большим стал? - наступал Кавтун, словно не слыша моего вопроса.
Толпа сдвинулась решительнее, и седьмым мальчишеским чувством я понял, что драка неизбежна.
- Полундра! - зашептал Борька, а я сделал шаг вперед и в сторону, уклоняясь от Кавтуна.
И в тот момент, когда я в боксерской стойке приготовился к защите, в этот секундной доли момент по моим глазам хлестнула молния - ударил не Кавтун, а парень, стоявший рядом с ним. Удар был неожиданным и потому сильным.
Дальше я соображал уже плохо. Помню только, что старался держаться к Борьке спиной, это мы с ним давно еще теоретически придумали: налетят становись спиной друг к другу, и тыл обеспечен. Но его спины я почему-то не чувствовал - то ли нас уже разобщили, то ли Борька был сбит с ног. Я размахивал руками направо и налево, а компания Кавтуна казалась чудовищным спрутом, который так тесно обхватил, так зажал своими щупальцами, что стало трудно дышать. Когда щупальца разжались, я упал на спину: сзади кто-то подставил ножку. И первая мысль, скорее, даже инстинкт: перевернуться на живот. Я закрыл голову руками.
- Хватит с него... - услышал я далекий, будто в воде пробубнивший, голос Кавтуна.
Кто-то уже нехотя, так, для порядка, пнул меня в бок ботинком, и толпа удалилась.
Я поднял голову - было темно и так тихо, что даже позванивало в ушах. В этом звоне вдруг откуда-то зажурчал знакомый мотивчик, последняя строчка песни: "И тихо по снежному полю к своим поползли моряки!" Борька, где Борька?
- Борь, а Борь... - позвал я.
Никто не откликался. В ожидании непоправимой беды заколотилось сердце. Что с другом? Где он?!
С быстротой киноленты память раскрутила происшедшее. Ну да, конечно! Я же слышал, как Борька шептал: "Полундра!" Потом... Потом он вдруг нырнул в темноту и пропал. Нет, не так. Он был где-то рядом, когда на меня навалился Кавтун и кто-то подставил подножку. Я упал...
Меня зазнобило, как только я представил, что случилось дальше. Да, я позорно лежал пластом, заслонив руками голову, а в это время на Борьку наверняка набросились все остальные. И вполне возможно, его стукнули чем-то покрепче. Запросто! Все они носят с собой "предмет самообороны" по принципу: "У меня в кармане гвоздь, а у вас?"
- Борь, Боря! - снова окликнул я друга и не узнал собственного голоса.
Я обшарил вокруг кусты и канавы - Борьки нигде не было. "Трус, сказал я себе, - трус. Человека убивали, а ты лежал, защищая никому не нужную голову". О, что бы я сейчас ни сделал, лишь бы только увидеть Борьку!
Но вокруг было еще тише и пустынней, чем час назад. Лишь в траве маленьким сторожем этой тишины миролюбиво трещал кузнечик. Страх сопровождал меня на каждом шагу, и он становился тем сильнее, чем ближе я подходил к Борькиному дому. В окнах, несмотря на поздний час, ожидающе светились огни. В эти минуты я готов был на все. Я только не знал, что скажу Борькиной матери.
Я нажал кнопку звонка и простоял довольно долго, пока за дверью не звякнул крючок. В темени проема белесо мелькнуло лицо, и раздался Борькин басок:
- Пашка! Вот здорово!
Я не поверил ни ушам, ни глазам. Борька! Да, это он! Жив, цел, невредим! Я схватил его за руку и сжал так, словно мы не виделись целые каникулы, хотя расстались только часа два, от силы три назад. Это было настоящее счастье.
- Крепко приложили они тебя?
- Ничуть! Даже ни одного синяка! - сказал Борька. - А ты-то как? Я гляжу, размахиваешь руками туда-сюда. А потом упал, и над тобой началось...
- Да подножкой свалили, - согласился я, оправдываясь. - Ты-то где был в это время?
- Так вот я и говорю, - горячо зашептал Борька, косясь на дверь, как они тебя свалили, я сразу рванул за милиционером. Прикокошат, думаю, и все тут. Но туда-сюда побегал - как назло, ни одного блюстителя. Вернулся на то место, где мы схватились, а там уже никого не было...
- Как же так, - перебил я, - меня-то мог увидеть, часа два там кружил, тебя искал.
- Да ведь темнота кромешная... хоть глаз коли, - сказал Борька почему-то не очень уверенно и засуетился, оглядываясь на дверь. - Ты уж извини, Паш, - сунул он руку. - Пока. До завтра. За столом меня ждут, гости приехали.
Я хотел попросить вынести хотя бы кружку воды - смыть с лица грязь, но раздумал. Обидно вдруг стало: вот захлопнул Борька дверь и даже не поинтересовался: а как, мол, друг, ты?
Пощупывая горячий бугристый наплыв под глазом, я побрел домой.
Как хорошо все-таки, что в детстве после драки даже самые большие обиды проходят вместе с синяками и шишками!
Мы опять вместе - помалкиваем, правда, но вместе. Пишем шпаргалки самые последние за все школьные годы, впереди выпускные экзамены. Перед лицом надвигающейся экзаменационной опасности мы, наверное, и помирились.
- Ну что, Кострома? - спрашиваю я, откладывая в сторону клочок бумажки, на котором бисерным почерком вышиты биография Льва Николаевича Толстого и образ горьковской Ниловны. - Перекурим? - И тут я вспоминаю про песню, которая совсем еще недавно была нашей любимой, - о моряках из морской пехоты, что делили пополам и хлеб и табак. После той памятной драки с кавтуновской компанией мы ни разу ее не пели. Не поется. Может, потому, что впереди экзамены.
Впереди! Пока ходишь в школу, все у тебя впереди. И вдруг с последним экзаменом позади оказываются сразу десять лет. Нейтральной полосой между этими гигантскими десятью годами, когда ты от первых складов в букваре вырос до логарифмов и чуть ли не до теории Эйнштейна, лежит всего лишь один месяц - пряный, как мята, июль. Месяц ослепительного полета - позади школа. Месяц невесомости: ты уже не школьник, но еще никто. И единственная штурманская карта: "Справочник для поступающих в высшие учебные заведения". Сколько неведомых планет, сколько звезд, до которых нелегко, почти невозможно долететь!
Наша с Борькой звезда - МГУ, факультет журналистики.
Почему именно МГУ и этот факультет? Не знаю. Ткнули пальцем в звездное небо. Спроси любого из двух миллионов ребят, ежегодно оканчивающих среднюю школу, почему выбран тот или иной вуз, - многие не дадут вразумительного ответа. А кто говорит о призвании - не верит сам себе.
Мы не думали с Борькой, что журналистика - наше призвание. Просто нам казалось, что быть журналистом - это здорово: ездить по стране, по зарубежу, много видеть и писать в газету. И еще, как ни говори, журналист - это и немного славы: твои очерки и статьи читают миллионы людей, знают тебя по фамилии. П. Тимошин, наш корреспондент. Или Б. Кирьянов, наш собственный корреспондент. В общем, мы и понятия не имели о трудностях этой профессии.
И мы взяли курс к своей звезде. До нее было подать рукой - сорок два километра на электричке от станции Апрелевка до Москвы и три остановки на метро: "Смоленская", "Арбатская", "Калининская". Еще несколько десятков шагов до проспекта Маркса - и плакат у входа на факультет: "Добро пожаловать, будущие журналисты!"
Вот по этим ступенькам поднимался когда-то Белинский, вот на этом подоконнике, говорят, любил сидеть задумчивый Лермонтов. А вот эти стены слышали Герцена и Огарева. А теперь и мы след в след, стопа в стону за этими гениальными и великими. И никто, между прочим, не мешает нам быть такими же, как они.
Признаться, я все больше и больше робел, пока легендарным коридором мы добирались до приемной комиссии. Конечно, о призвании что говорить! Но в МГУ мы пришли не с пустыми руками. К этому времени кое-какой газетный багаж нами все-таки был накоплен. Спасибо районной газете - на суд маститым журналистам приемной комиссии я мог представить целых три заметки: о сборе нашей школой металлолома, о массовом гулянье в дубовой роще и об экскурсии на Апрелевский завод грампластинок. У Борьки было несколько заметок о футбольных встречах местных команд и большое стихотворение, посвященное Первомаю, из которого мне очень нравились строки: "И ветер зори в пламя разжигает".
Пожилой лысоватый мужчина с гладким булыжниковым лбом мельком глянул сквозь очки на наши документы - газетные вырезки он словно не заметил - и направил к секретарю, милой девушке.
Будь что будет! Абитуриент - это звучит гордо! Надо уважать абитуриента! Мы постояли возле университетских дверей, которые вели в новый, неведомый мир, и, не сговариваясь, повернули вниз по проспекту, к Москве-реке. Здесь, может быть, впервые за все лето я ощутил шелест листвы над головой и холодок речного дыхания. Это был редкостный по настроению час, который никогда не забудется. Мы не знали, что через месяц придем сюда совсем другими и тот день, когда у нас приняли документы, будет вспоминаться, как давным-давно прошедший праздник.
Мы недобрали по полбалла. Каких-то ноль целых пять десятых - и звезда драпанула от нас. Таких, как мы, набралось человек двести, и все столпились у списка, на котором ровным столбиком красовались фамилии отлученных.
- Вот и опубликовались! - грустно сострил кто-то.
Да, вот тебе П. Тимошин, Б. Кирьянов.
Не знали мы тогда, что ошибки в сочинении - это еще не ошибки в жизни. И что не орфография с пунктуацией преградили нам путь в журналистику. Родственная труднейшим земным профессиям, она, вероятно, требовала чего-то большего, чего у нас пока не было ни в аттестате, ни за душой.
- Что же поделаешь, - сказал я Борису, успокаивая себя, - через годик придется делать второй заход. Все-таки получили практику... Главное, чтоб вместе держаться. На завод поступим. С рабочим стажем, видел, - почет и уважение! А школьников, может, специально отсеивают...
- Через годик? - хмыкнул Борька и посмотрел на меня, как на ребенка. - Да через годик нас с тобой как миленьких забреют в армию. Вот и будем там "ать-два"! И получится, что завернем сюда уже через два, а то и три года.
Борис докурил частыми затяжками сигарету, прикурил от нее другую и сощурился - то ли от дыма, то ли от раздумья.
Я пожал плечами, но не стал спорить, хотя слова Борьки меня удивили. О том, что если не поступим в университет, то осенью пришлют из военкомата повестки, я знал и без него. Здесь он мне Америку не открыл. Больше того, меня нисколько не пугал такой оборот дела. В армию пойдем вместе. Представить только - в один полк, в одну роту, в один взвод! Вот уж воистину сбудется: "Дрались по-геройски, по-русски два друга в пехоте морской!" Пусть попадем в обычную пехоту. Хотя лучше бы заявиться в родную Апрелевку моряками: "На побывку едет молодой моряк, грудь его в медалях, ленты в якорях!"
- А ты знаешь, что сегодняшняя армия - это сплошная техника? попытался я хоть чуть пошатнуть Борькину логику.
- Знаю, - усмехнулся Борька, - даже больше, чем техника. Кругом сплошная электроника и кибернетика... В общем, ты как хочешь, а я буду что-то предпринимать.
Я не узнавал Борьку. Откуда это - "ты как", "а я так". Я вдруг сразу вспомнил ту, давно забытую драку.
Мы отчужденно попрощались. И не виделись больше месяца. Бывает же: дома наши на одной улице, да и Апрелевка не Москва, а вот столько времени будто играли в прятки. Зайти же друг к другу запросто, как раньше, никто из нас не решался.
Это была старая игра: мы ждали друг друга - кто первый. На этот раз уступил Борька.
Он вошел празднично сияющий, громко поздоровался, чтобы слышали все, кто дома, а не только я, сунул руку в боковой карман пиджака и, достав темно-синюю книжицу, шлепнул ею о стол.
- Можешь поздравить! Зачетная книжка студента.
Да, это была зачетная книжка с Борькиной фотографией и четкой надписью: "Московский финансовый институт".
- Вот так! - сказал Борька, перехватывая мой взгляд. - Надо уметь!
- Что хорошо, то хорошо, - сказал я, не очень-то обрадованный, но с завистью: студент есть студент. - А почему в финансовый? Ты же с математикой не в ладах...
Борька ждал этого вопроса. Конечно, ждал. И, молча посмаковав ответ, сказал:
- Все работы, Паша, хороши, люди всякие важны. Разве ты забыл рекомендации Владим Владимыча своим потомкам? - Он неторопливо положил зачетку в карман и добавил: - Чем, по-твоему, этот институт хуже МГУ? Серость, разве ты не знаешь, что социализм - это учет? И потом... важен диплом, любой... А дальше - время покажет.
Может, Борька был прав? А я тогда поторопился подать заявление в отдел кадров завода с просьбой принять учеником токаря в механический цех? Агитация отца сработала безотказно. "Не вешай носа, - говорил он мне, - не распускай нюни. Все к лучшему. На заводе научишься молоток держать, в армии - винтовку, глядишь - человек. А диплом - так это ведь только приложение к умной голове".
И правда, у нас в семье насчет службы в армии никогда не было дебатов. Это считалось само собой разумеющейся, неотъемлемой частью биографии. Первый класс, прием в пионеры, вступление в комсомол. Помнится, приехал я из райкома - только что вручили комсомольский билет, - вошел в дом, смотрю - на столе дымятся пироги. "Это по какому поводу?" - спрашиваю мать. "Как по какому? - изумилась она. - Тебя же в комсомол приняли!"
И вот тогда, на проводах в армию, сквозь материнские слезы я не мог не заметить в ее глазах радости и гордости: "Вырос... Вот ведь дожила - в армию провожаю!" А отец так тот, кажется, помолодел лет на десять. Весь вечер не выпускал из рук гармони и сам запевал все солдатские песни. А были среди них и такие, что мы сроду не слышали, видно, держал их отец про запас, до заветного случая.
Гости долго не расходились. Уже к полуночи подвигались стрелки часов, когда подошел ко мне Борис и шепнул с загадочным видом:
- Выйди на минутку, ждут тебя.
Я сбежал с крыльца, и на меня пахнуло осенним садом - терпким ароматом яблоневой листвы и дымком погасших костров. За калиткой - я и не узнал сразу - стояла Лида Зотова.
- Ты чего? - спросил я громко и, наверное, очень грубо.
- Вот, - сказала она, - возьми сюрприз, - и протянула конверт. Только с условием: откроешь, когда переоденут в форму.
Я положил конверт в карман, забыв поблагодарить.
Мы стояли молча минут пять, а может быть, полчаса. Светло-желтым вымытым плафоном висела луна. И тени падали так резко, что Лидин профиль казался нарисованным тушью. Он так и врезался в память - на фоне темной рябиновой ветки. Чем пристальнее вглядывался я в этот профиль, тем неузнаваемее становилось для меня ее лицо. А может быть, сейчас, в темноте, я разглядел в нем то, чего ни разу не видел днем.
- А нас вот в армию не берут, сказала Лида.
Вот и все, что она сказала.
Рабочая наша Апрелевка ужо спала крепким сном. Только электрички невидимо гремели по рельсам в ночи.
Дорожка света метнулась под ноги - это Борис распахнул дверь, вышел к нам.
- Извини, Паш! - сказал он, зевая. Мне завтра, то есть сегодня, вставать чуть свет. Пока... Бывай... Держи лапу...
- Ну, до свидания, пойду я, - смутилась Лида и застучала каблучками вдоль палисадника.
Борис жал руку долго.
- Пиши, - повторял он, - главное, пиши чаще. Письма разряжают нервы. Это я в хорошей книжке вычитал. Письмо написать - все равно что с другом поговорить. А кто тебе друг, если не я. Да, - спохватился он, - чуть не забыл, - и, порывшись в портфеле, вытащил пакет. - Держи! Финский почтовый набор. Хватит на целых полгода - и бумага в линеечку.
Уже укладываясь спать, я вспомнил про Лидии сюрприз и вскрыл конверт. В нем оказался другой, поменьше.
"Как не стыдно! - прочитал я. - Ведь просила же открыть, когда переоденут в форму. Так и знала, что не удержишься. Целую, Лида".
...Вечер будто вчерашний, а я уже не на Апрелевской улице, а в кубрике. Интересно, где в эту минуту Борис?
П и с ь м о п е р в о е.
"Борька, дружище, привет! Извини за долгое молчание, но о чем было писать? О том, как перед назначением на корабль занимался строевой подготовкой? Представляешь, учились заново ходить.
"То, - говорит мичман, - чему вас мама научила, когда вам было по десять-одиннадцать месяцев, забудьте. Выше ножку! Шагом марш!" И вот мы маршировали с утра до вечера. "Разомкнись!" "Сом-кнись!" Правда, занятия по специальности давали кое-какую отдушину. Тут начинал вспоминать, что ты все-таки мыслящая личность и не зря долбал физику и логарифмы. Но это - как солнце среди обложного дождя. В остальном же от подъема до отбоя как белка в колесе - бежишь, бежишь, а все на одном месте.
Сильно я надеялся на изменения, когда попаду на корабль. Ладно, думаю, выдюжу, зато потом "соленый ветер в грудь, счастливый путь!". Но вот я на корабле, и опять почти все то же. И тут от швабры не убежал.
Командир корабля - ничего особенного. Не отважный капитан, не объездил много стран. Была у меня с ним встреча. Странный какой-то. Цветы в каюте. Представляешь, в двух котлах - их здесь называют лагунами охапки живых астр.
Ты знаешь, я ему показался совсем зеленым. Не мы с тобой виноваты, что все эпохальные события состоялись или до нашего появления на свет, или застали нас в младенческом возрасте.
Мы родились после Победы. И о войне знаем только по книгам и фильмам. А даты гражданской войны нам давались с таким же трудом, как войны из истории Древнего мира. Потом в космос пробился первый человек нашей планеты - Юрий Гагарин. И опять мы опоздали... Мы все время опаздываем... "Да, ничего не поделаешь, - сказал мне командир, - эпоха шьется на вырост..."
Как это прикажешь понимать? Быть может, он примерил мой возраст к своему и увидел, какой салажонок я? Но ведь и они - не Нахимовы и не Ушаковы. И жизнь их - простая проза: в дозор - из дозора. Попахал море, поел - и спать. А служба идет.
Какая уж тут романтика! Здесь даже моря-то по-настоящему не видят. Сплошные приборки, прокручивания механизмов и политзанятия.
По-честному, Борька, завидую я тебе. Институт, науки!
Мне же остается ждать, пока пройдут эти годы. Правильно говорится: "Красиво море с берега, а корабль - на картинке". Сам лучше пиши мне почаще. Знаешь, как дорога здесь каждая весточка.
Привет всем знакомым, кого встретишь, обнимаю. Твой Павел".
Я полез в рундук за конвертом и наткнулся на карманный календарик, заложенный между страниц книги. Медленно и тщательно, растягивая удовольствие, я не перекрестил, а заштриховал на календарике первый свой корабельный день, благо компот был давно выпит. Незаштрихованных клеток оставалось столько, что и считать-то их было бы бессмысленно.
2.
После отбоя я лежал на койке и, ворочаясь с боку на бок, ощущал под собой похрустывание пробкового матраца. Конопатый парень-гармонист уже безмятежно посапывал на соседней койке. За стальной переборкой шуршала волна, будто в дверь царапалась кошка. На меня немигающим оком тревожно смотрела синяя лампочка дежурного света.
Нет сна крепче матросского и нет его беспокойнее. После вахты лежишь на койке, как в невесомости. И вот уже словно тяжелеют, слипаются веки, ты куда-то покатился, связанный усталостью по рукам и ногам. Но чу! С той самой секунды, когда ты переходишь границу между явью и сном, в тебе начинает тикать невидимый будильник. "Тик-тик" - через четыре часа опять на вахту. "Тик-тик" - а может быть, раньше? Стрелку звонка этого невидимого будильника устанавливает чувство, которое незнакомо тем, кто не служил в армии. Я назвал бы это чувство постоянным ожиданием тревоги. Ее ждешь даже тогда, когда спишь.
В подразделении, где мы проходили курс молодого матроса, я попытался однажды перехитрить эту тревогу. Еще с вечера дневальный, мой кореш, по секрету шепнул мне, что ночью, возможно, будет объявлена тревога. Учебная тревога неожиданна только для матросов. Командир же заранее планирует ночь и час, когда она обрушится на сонную казарму. В считанные минуты нужно встать, одеться, схватить автомат и замереть в строю готовым к бою. В считанные минуты! И чем их меньше, тем лучше. Даже соревнования проводят между ротами - кто быстрее поднимется и встанет в строй.
Для меня ожидаемая тревога не была первой. В том-то и дело, что на предыдущих двух или трех я уже приобрел кое-какой опытишко. Где самое слабое звено в цепи одевания? Самое слабое звено - это я теперь уяснил окончательно - в "гд". "Гд" - матросская аббревиатура названия рабочих ботинок - "грязедавы".
В этом нет ничего презрительного. Наоборот, в прочных, хотя и грубоватых на вид, ботинках нога как дома в самую распутицу, в грязь, в дождь. Даже шнурки из сыромятной кожи тоже для крепости, для непромокаемости. Но слабое звено в цепи одевания и находится как раз в шнурках - требуется немалое искусство, чтобы продеть их в дырочки и как следует завязать. А главное, нужно время, которое в момент тревоги измеряется только секундами.
Лягу в "гд", решил я. Подумаешь, одну ночь посплю не разуваясь, зато в числе первых буду в строю.
Я проснулся оттого, что в глаза ударил свет. Это дневальные. Прежде чем закричать: "Рота, подъем! Тревога!" - врубают все выключатели. Тревога очень похожа на грозу: сначала молния - вот этот свет, разом вспыхнувший во всех кубриках, потом гром - голоса дневальных. Но слова "тревога" я, наверное, но расслышал - так сладко спал, что, проснувшись, еще лежал с минуту, не открывая глаз.
- Встать! - прогремело над моим ухом. - Матрос Тимошин! Это к вам относится!
С меня как ветром сдунуло одеяло. Я приподнялся на кровати и прямо перед собой увидел мичмана. Он смотрел на меня, нет, не на меня, а на мои "гд", и с таким видом, словно перед ним были по крайней мере ихтиозавры. Я зачем-то пошевелил ботинками и тем самым как бы вывел его из оцепенения.
- Видали! - развел мичман руками, обращаясь к одетым и уже готовым к выходу матросам. - Видали рационализатора? Два наряда вне очереди за такую рационализацию!
"Тик-тик, тик-тик..." Наверное, там, где мы проходили курс молодого матроса, в меня и заложили невидимый будильник, который сейчас, на корабле, не дает сомкнуть глаз. Я смотрю в подволок (потолок по-морскому) и слушаю шебуршание волн. Корабль стоит у пирса, а все равно кажется, что он плывет, потому что море под ним ни на минуту не замирает, не останавливается. И швартовы натянуты сейчас, наверно, как струны. Это море зовет, притягивает к себе.
Где-то далеко на берегу и еще дальше, за тысячу километров по берегу, - Апрелевка. Интересно, что в эту минуту поделывают дома? Когда-нибудь изобретут телевизор в виде транзисторного приемника: включил, покрутил ручкой настройки - и вот, пожалуйста, мама хлопочет у плиты. "Мам! - скажешь ты в микрофончик. - Здравствуй! Это я. Ну, как жизнь? Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет..."
Ничего удивительного видим же мы по телевизору космонавтов, когда они на орбите.
Впрочем, я и без телевизора могу с точностью до часа сказать, что происходит дома в данный момент. Неписаный распорядок, установленный годами. И нарушается он в исключительных случаях: кто-то приехал в гости, кто-то заболел... Если бы знали, как мне хочется снова очутиться во власти того домашнего распорядка, которым я еще недавно тяготился!
Ладно, для того чтобы увидеть родных, телевизор, допустим, не нужен. Вот был бы у меня такой, на котором два переключателя - "Лида", "Ворис". Который час? Восемь вечера? А ну, нажмем на кнопку "Лида"...
Ага! Вот она! Сумочка на пальчике, идет, не торопится. Ну-ка, ну-ка, крупный план. Что за чушь? Неужели реснички прилепила и накрасилась? И веснушек не видно запудрила. Что-то уж очень глаза у нее озоруют... И платье мини минимального. По-моему, раньше она таких не носила. Вот повернула на Комсомольскую. И тут совсем заскульптурилась, только каблучки цок-цок по асфальту. Ясное дело, прямая дорожка к Дому культуры. А там уж музыканты шпарят на электрогитарах - точь-в-точь как мушкетеры из телепередачи "Алло, мы ищем таланты!". Вообще-то они хорошо играют. Я знаю, что Лиде нравится. Бывало, пойдем на танцы, а она, сколько ни кружимся, все, как гирокомпас, направлена в одну сторону - к этим самым электрогитаристам, чтоб у них струны повыключались.
Так... Подошла к кассе. Но билета не берет. Остановилась, ждет кого-то. А это что за пижон к ней швартуется? Что-то незнакомая личность. Эх, черт, звук пропал! О чем они разговаривают? Лида повернулась к нему спиной, делает вид, что разглядывает афишу.
Значит, Лида ждет подругу. Жанну. А вот и она! Ну да, по донкихотской фигуре видно. Нет, это не Жанна. Парень! Точно, парень. И вовсе не донкихотского вида - это строчки на экране съежились. Подошел к кассе, взял билеты. Берет Лиду под руку. Не под руку, а за талию. Кто же это? И она хороша, хоть бы что, даже прислонилась. Резкость, резкость! Кто это может быть? Борис? Не он. Нет, все-таки Борис. Ну-ка, ну-ка, еще резкость! Все как в тумане - видимость ноль.
Я поворачиваюсь на другой бок. Все-таки очень хорошо, что карманные телевизоры пока не сконструированы. Не завидую я их обладателям влюбленным нашим потомкам.
Щелкнуло в динамике, словно он прокашлялся, чтобы заученно пробубнить:
- Очередной смене приготовиться на вахту! Форма одежды - четыре.
Форма четыре - это значит в бушлатах. Наверху свежо, а в кубрике духота - седьмым потом обливаюсь. И больше всего на свете я хотел бы сейчас искупаться.
Вот парадокс. Сколько я уже на флоте? Не первый день, не первый месяц, а моря, можно сказать, не ощутил. Узнал бы Борис, на смех поднял.
Поиздеваться надо мной у Бориса были все основания. У него в комнате весь сервант уставлен раковинами - эта из Хосты, эта из Коктебеля, эта из Гагры. Каникулы он проводил обычно на море. Сначала с родителями, а после на турбазу ездил один. И я балдел от зависти, когда он возвращался бронзовый, какой-то нездешний и напевал песенку о том, что "надоело говорить и спорить и любить усталые глаза". Флибустьерское море, в котором бригантина поднимает паруса, судя по всему, было моему другу Борису знакомее, чем наша мелководная речушка Малая Десна.
Борис тасовал фотокарточки, словно карты - они тоже пахли морем, - и рассказывал о своих туристских похождениях. Куда там Грину! У Грина книжная романтика, а тут полнейшая реальность.
- Вот видишь, - говорил Борис, - девочка с прической под колдунью. Мы назвали ее Ассоль. И представь себе, оборачивалась.
Да, действительно, ничего не скажешь, симпатичная. Особенно на фоне прибоя, как на открытке. Но если бы на ее месте очутилась Лида! Пожалуй, ей море даже больше к лицу.
- А это вот заштормило, - показывал Борис на другую фотографию. Баллов семь, не меньше.
Море пенилось, гривастые волны вскачь неслись к берегу, а Борис хоть бы что: стоит, грудью готовясь встретить удар. И все сказано одним крепким, как морской ветер, словом "заштормило".
Здорово... А Борис уводил своим рассказом еще дальше, в сказочный ресторанчик на высокой горе, в котором сидят на экзотических пнях, пьют вино с неимоверно романтичным названием - "Черные глаза", закусывают шашлыком и любуются лазурным горизонтом, где небо сливается с морем. И если набраться терпения, там можно подстеречь знаменитый зеленый луч, который светит к счастью...
Ну и здоров же врать, а веришь каждому слову.
А потом... Потом, когда море становилось светлее неба, наступал вечер, начинались танцы. Знойные ритмы под веерами пальм...
- Три вечера подряд, - гордо произносил Борис, я танцевал с Ассоль.
- Почему только три?
Борис помялся и многозначительно сказал:
- Увидела другой алый парус...
Да, замечательное, ни с чем не сравнимое море на фотокарточках и в рассказах привозил в Апрелевку Борис. А меня все не пускали родители, все чего-то боялись... Но в последние свободные каникулы, в канун десятого класса, я чуть было не укатил вместе с ним. Перед моими доводами, вескость которых заключалась в том, что "Борис - вон сколько, а я ни разу!", уже капитулировала мать, вот-вот должен был сдаться отец. На Курском вокзале в предварительной кассе были заказаны билеты. Но...
- Придется отложить твое море, - вдруг сказал отец, - в жизни у тебя еще много будет морей. Давай-ка подсобим на сенокосе соседу дяде Леше. Староват стал, одному не управиться. Да и тетя Лиза прихварывает.
И откатились планы за тридевять земель, за тридевять морей. Дяде Леше надо было, конечно, помочь - все-таки лучший друг семьи, из тех, что роднее родственников. В тот день, когда Борис уже поглядывал в вагонное окно на приморские пейзажи, мы ладили шалаш на лесной поляне, почему-то названный Машинной сечью.
- Не вешай носа, - сказал отец, - не прогадал, вот увидишь.
На зорьке, когда солнце еще карабкалось по веткам, чтобы взобраться на макушки дальнего леса, мы вышли втроем на поляну. На травах, набрякших росой, еще лежала сумеречность. И было так тихо, что можно было расслышать, как падают капли с листьев березы.
- Ну, начнем, - сказал отец и взмахнул косой.
Звон косы, подсекающей траву, - особый звон и слышал его лишь тот, кто держал косу в руках. Не сталь звенит, а колокольчики, васильки, ромашки перезваниваются и еще какие-то с неведомыми названиями цветы. И еще - серебряная струйка росы, стекающая по зеркальному лезвию косы.
Я косил неважно, но брал упорством, и отец, оглядываясь, видел это, улыбаясь, молчал. Он шел впереди, впечатывая следы - прочные, тяжелые, в которые так и хотелось ступить, повторить их.
- Ты смотри, красотища-то! А? - приговаривал он, оборачиваясь.
Солнце уже продралось сквозь колючие ветки ельника и глядело на нас, словно любопытствуя. Оно поднималось прямо на глазах, как огромный малиновый воздушный шар. Вот он укололся о вершину синей ели и вспыхнул. Мириадами разноцветных огоньков разбросало этот шар на поляне. Синие, рубиновые, изумрудные - на землю словно упала радуга.
- Роса горит, - сказал отец, - к хорошей погоде.
С первой электричкой приехали мать и тетя Лиза. Солнце стояло уже высоко, и теперь настала очередь ворошить ряды - они зелеными волнами тянулись через всю поляну. Мать легко переходила от валка к валку с граблями. И не разбрасывала траву, а словно расчесывала, взбивая живые пряди. Глядя, как она весело орудует граблями, будто соревнуясь с подругой, подумал о том, что для матери это не просто сенокос, тяжелая, изнурительная работа, а праздник, которого мне пока не понять.
Две недели пробыли мы на Машинной сечи. Обед варили у костра, пили ручьевую воду с комарами пополам. И я как-то забыл про Хосту. Некогда было вспоминать.
- Ну как, доволен? - спросил отец, когда мы вернулись домой.
- Хорошо, - ответил я. Но про себя подумал, что на следующее лето к морю все-таки доберусь.
И вот добрался. Море в полуметре, и того меньше, а вспомнил о сенокосе. Поистине хорошо там, где нас нет.
Первый раз мне суждено было увидеть море без пяти минут моряком. Подтянутый, будто перехваченный под тужуркой корсетом мичман с усиками (почему-то все молодые мичманы носят усики!) построил нас, призывников, на вокзале и повел, как он выразился, к месту прохождения службы. Мы шли по улицам известного - на карте возле его названия отпечатан якорек города, военно-морского порта. И мостовые, и тротуары, и дома - гранит и камень. Весь город поэтому похож на бронированный корабль. По мостовой мы шли, как по палубе.
А моря все не было и не было. Я смотрел то перед собой, вытягивая шею, потому что впереди покачивалась крупная на широких плечах голова направляющего, то заглядывал вправо и влево - нет моря: школа, магазины, какой-то завод.
- Стой! - скомандовал мичман. - Подождем, пока сведут мост.
Мы остановились у разводного моста - маленькая копия Крымского. Только он был сейчас как бы надломлен, и его половины встали дыбом. Под мостом темнел канал не шире Яузы.
- А зачем разводной?! - спросил кто-то у командира.
- Чтоб свободно проходили корабли, - сказал он, - в гавань.
Корабли... Гавань... А где же море?
- Море-то где? - не удержался я.
- Какое море? - удивился мичман. - Вот оно, за волноломом.
Я, конечно, не знал, что такое волнолом. Но спрашивать не стал - еще и тут опростоволосишься. Наверное, так называют каменную гряду, что выступает от берега и отгораживает нечто наподобие пруда. И зачем волны ломать?
Как я ни пытался разглядеть за нагромождением камней море - ничего похожего не было видно. Неужели море - вон та серая полоска, что сливается с блеклым небом? А где же прибой, о котором так восхищенно рассказывал мне Борис? Где пляж? И ни одного купальщика...
- Шагом марш! - скомандовал мичман. И добавил тише, словно пристыдил: - По сторонам не глазеть, не на экскурсии.
Расположились мы в двухэтажном краснокирпичном здании с островерхой крышей, напоминающем средневековый замок. Кто-то пустил слух, что здесь останавливался Петр I. Может, и правда, хотя вещественных доказательств даже в виде мемориальной доски не было. Но в легенду мы поверили безоговорочно. Так хотелось - вот, оказывается, откуда идет наша морская родословная. И со священным чувством причастности к подвигам русских мореходов мы ступали по плитам, которые отзывались подковчатым каблукам петровских ботфортов!
Но море! Море! Я никак не мог унять разочарование, которое так неожиданно постигло меня при самой первой встрече с морем, там, у волнолома. Вот тебе и моряк с печки на лавку бряк...
И все-таки я был теперь моряк. Да, моряк. И однажды наступил такой момент, когда - держу на спор - Борис мне позавидовал бы. Ну, если бы и не ахнул, то промолчал бы от зависти наверняка. В тот чудесный момент все на свете моря и океаны сразу оказались моими. Лично моими.
Правда, как в сказке! Мы вошли в баню кто в чем: в куртках, в свитерах, в пиджаках, а вышли - моряками. Загляденье!
Хороший мичман человек. "Вместе с паром, - говорит, - из вас сухопутные души испарились. Вот вам взамен морские!"
И каждому - но новенькой тельняшке. Тельняшка как тельняшка. Такую, в общем-то, можно купить в военторге на Калининском проспекте. И у Бориса их штук пять лежит в шкафу. Но огромная разница! Те магазинные, а эта настоящая морская. Разве сравнить!
Ты натягиваешь ее на мокрое тело, и оттого она кажется упругой, и вот уже синими полосками, словно обручами кольчуги, охвачена грудь, и мускулы - откуда только взялись! - наливаются удесятеренной силой. Будто и в самом деле вселилась в тебя новая, бесстрашная душа, которая называется морской.
Теперь очередь за робой! Слово-то какое соленое - роба. Синие комбинезонного материала брюки и рубаха. Но не просто брюки - их подпоясываешь широким черным ремнем с увесистой медной бляхой, на которой переливается якорь. И не просто рубаха - у нее вырез на груди такой, чтобы легче дышалось и еще, наверно, чтобы тельняшка была видна. По неписаным правилам - три сине-белые полоски, и не больше! Под вырезом рубахи - две пуговички. Ты берешь синий воротничок - по-матросски гюйс, забрасываешь его за плечи и пристегиваешь к этим самым пуговичкам, словно птицу за два крыла. Вот теперь ты самый красивый парень на свете - моряк! И как в песне - тебе от роду почти двадцать лет.
Наверное, девчонки на танцах не толпятся так у зеркала, как парни, только что облаченные в морскую форму.
Мичман, который все это время, пока мы переодевались, молчал, повернул к нам довольное лицо - первый раз такое довольное - и сказал:
- А теперь получите самый главный атрибут, - и показал на бескозырки.
Мы бросились разбирать две черные башни - бескозырки лежали стопкой, одна на другой - и снова затолкались у зеркала.
Да, это был, конечно, главный атрибут, мичман прав. Даже на собственном лице я вдруг обнаружил отпечаток чего-то нового, незнакомого. Лоб чуть наискось перечеркивал черный околыш, и глаза под этой чертой как бы потемнели. Но, как тогда у волнолома, кольнуло разочарование. На бескозырке не было матросской ленты.
- Это называется чумичкой, а не бескозыркой, - сказал один из всезнаек, которые - вот удивительно - всегда оказываются среди новичков.
- Кто сказал чумичка, повторить! - настороженно спросил мичман.
Никто не отозвался.
На выходе, прежде чем скомандовать "Шагом марш", мичман громко, чтобы все слышали, сказал:
- На ленту матрос имеет право после присяги. Ибо лента... - он помолчал, подбирая нужное слово, - это не что иное, как венец славы морской.
Ясное дело. К славе морской мы пока что не имели никакого отношения.
"Даже моря-то еще не видел", - подумал я и опять вспомнил волнолом.
Когда мы шли в баню, было тихо, а сейчас, только шагнули за ворота, в лицо песком швырнул ветер.
- Чумички не растеряйте! - хихикнул знакомый голосок.
Так мы и топали до самой казармы, придерживая бескозырки. Впрочем, казарма - это у солдат. У матросов она - кубрик. И полы - не полы, а палуба. И кровать не кровать, а койка. Соответственно и тумбочка называется рундуком. Из книг я давно знал, что уборная именуется гальюном. Но как-то в голову не приходило, что гальюн убирают сами матросы. По очереди. И еще бывает, вне очереди.
Что такое мыть гальюн вне очереди, я узнал в тот же день. И виноватым оказалось... море.
Чем ближе мы подходили к кубрику, тем сильнее слышался шум в сосновом лесу, который окружал дорогу. Шум нарастал с каждым шагом. Но странное дело - шумели не сосны, они, поскрипывая, мягко покачивались на ветру. А вот где-то в глубине, за ними, словно грохотали по рельсам десятки электричек. Они проносились мимо невидимой платформы, замирали и снова возвращались.
- Что это за шум такой?! - спросил я еще незнакомого мне левофлангового.
- Море штормит, - ответил он и посмотрел на меня, как на младенца. Отсюда до моря с полкилометра. За соснами не видно, а со второго этажа как на ладони...
"Море штормит! Как у Бориса на фотокарточке! И не где-нибудь за волноломом, а совсем рядом. Где же я раньше был?"
- Что-то вы идете, как на похороны, - с досадой сказал мичман. Песню бы, что ли, спели! Есть запевалы?
- Есть! - гаркнул я так, что впереди идущие недовольно оглянулись.
- Запевай! - весело приказал мичман.
- Наверх вы, товарищи, все по местам! - затянул я. - Последний парад наступает. Готовые к бою орудья стоят, на солнце зловеще сверкая. - И пока выводил во всю глотку этот куплет, лихорадочно думал только об одном: подхватят или нет. Я облегченно перевел дух, услышав, как впереди и позади раздалось еще неуверенное, но все же дружное:
- Готовые к бою орудья стоят... - Поддержали.
До кубрика нам не хватило куплетов двух. Опять пошли молча. Только левофланговый, который сказал про море, толкнул меня в бок и съехидничал:
- Тебе бы в ГАБТе выступать, а ты "Наверх, товарищи!".
Как только мичман подал команду "Разойдись!", я через три ступеньки взвился на второй этаж, чтобы взглянуть на море. Но классы, обращенные окнами в его сторону, оказались запертыми. "Ничего, - успокоил я себя, теперь-то ты, родное, никуда не денешься".
После обеда, когда мы дымили в курилке, подошел мичман. Мы сразу притихли, а он, распечатав пачку сигарет "ВТ" и положив перед нами дескать, курите, здесь я вам не командир, а товарищ, - спросил:
- Плавать все умеете?
- Конечно, все! - с надеждой и готовностью выпалил я.
Он покосился в мою сторону и, пропустив мимо ушей такое категорическое восклицание, переспросил:
- А ну, поднимите руки, кто не умеет плавать!
Никто рук не поднял. Чудак этот мичман - разве бывают неплавающие моряки?
- Хорошо, - сказал он. Но в этом "хорошо" все же прозвучал оттенок недоверия. - Хорошо, что все умеете плавать. Значит, будем учиться ходить. Через двадцать минут начнем заниматься строевой подготовкой!
И тут меня словно за язык дернули.
- Товарищ мичман, - сказал я в сердцах, - мы что, маршировать приехали или морскому делу учиться? Море в двух шагах, а ни разу не искупались.
Мичман смял сигарету, взял пачку, положил в карман и встал. Ну, думаю, сейчас выдаст по первое число. А он нет - посмотрел на меня соболезнующе и ответил, обращаясь ко всем:
- Порядок есть порядок. Были бы вы на пляже - другой вопрос. Даже у меня нет такой власти, чтобы разрешить вам купание. "Добро" надо испрашивать у начальства повыше. Дадут "добро" пожалуйста. Море любит порядок.
Вот оно что! Значит, и над морем есть начальство. Значит, шуми не шуми, волнуйся не волнуйся, а порядок есть порядок, и точка. Значит, море хоть и огромное, но не все одинаковое. Есть море гражданское что хочу, то и делаю, как Борисово например, которое в Хосте. А есть море военное без приказа, без разрешения ни шагу. И это море, выходит, мое. Такое мне досталось. Прежде чем окунуться, я должен испросить "добро" у мичмана, он - испросить у командира части, а командир... Командир еще подумает, дать "добро" или нет.
С этими невеселыми мыслями я вышагивал в строю.
- Разом-кнись! Сом-кнись! Напра-во! Шагом марш! Выше, выше ногу, командовал мичман. - Видели по телевизору, как на парадах шагают? Вот так, и даже лучше, должны ходить вы.
Так то на параде, на Красной площади, у всей страны, у всего мира на виду! А здесь пыль да песок, и в "гд" его набилось столько, что каленым железом жжет мозоли. И ноги как чугунные. И никто нас не видит, кроме товарища мичмана. И никогда нам не маршировать по Красной площади. А на кораблях строевых парадов не устраивают. Кому, зачем это нужно, если в двух шагах море. Море! Посадил бы на шлюпку, дал бы весла - и командуй на здоровье. Мы же моряки, товарищ мичман!
Не одна неделя и не две, а много-много дней прошло, пока я понял, что строй - это дисциплина действий. Может, сто, а может быть, тысячу километров прошагает человек на занятиях строевым шагом, пока наконец ощутит и телом и сердцем справедливость этих слов. Есть неуловимая связь между четкостью движений в строю, дружной согласованностью шага матросской колонны и мгновенной реакцией, единым порывом экипажа корабля в минуты напряжения всех сил - в минуты боя, пусть даже учебного.
Есть невидимая, как напряжение в проводах, не бьющая током связь между "Становись!", "Равняйсь!", "Смирно!" и "По местам стоять!", "С якоря сниматься!", "Аппараты товсь!", "Пли!".
Я этого тогда еще не понимал, как первоклассник не понимает смысла слова, складываемого по слогам. Это были азы службы. И мне еще предстояло соединить, осмыслить такие разные, не относящиеся друг к другу прямо, нестыкуемые учебные дисциплины, как строевая подготовка и радиоэлектроника, устройство шлюпки и современные виды корабельной связи.
Пока что я только был одет по-матросски, но еще не стал военным моряком. И прежде чем я произнес клятвенные слова военной присяги, прежде чем мою бескозырку обвила черная лента с золотыми буквами, я должен был научиться элементарному - ходить, бегать, прыгать, ползать, а главное держать в руках оружие и владеть им.
Конечно, в тот день, когда мы впервые вышли на строевую подготовку, моя голова была занята не этими мыслями. Я настойчиво обдумывал одно и то же: как все-таки выбраться к морю. Через контрольно-пропускной пункт не пройти. Остается единственный путь - через забор. Незаметнее всего это можно осуществить напротив камбузных окон - места самые безлюдные. Да и забор там, кажется, пониже. И как только я его перемахну, меня сразу замаскируют кусты.
- Тимошин, где у вас левая рука! - услышал я голос мичмана. - Я же подал команду "Налево", а вы куда повернулись? Тряпочки, что ли, вам нашить на рукава?
"Придирайся, придирайся, - со злорадством подумал я, - а на море все-таки схожу. Что я, за тыщу верст киселя хлебать ехал?"
Свой план я осуществил после ужина. Когда нам дали полтора часа на подгонку обмундирования и в кубрике начался кавардак, я проскользнул мимо дневального и через минуту был уже по ту сторону забора.
Если бы засечь время, то полкилометра до моря, с учетом пересеченной местности, я пробежал, наверно, с результатом всесоюзного рекорда. У меня сразу перехватило дух, как только я поднялся на бугор, с которого во всю даль, куда ни взгляни, во всю ширь, куда ни повернись, катилось море. Оно дышало мне навстречу таким ветром, что падай вперед - не упадешь, воротничок затрепетал за спиной, вот-вот вырвется и улетит, парусом надулась роба.
Ура-а-а! Передо мной было настоящее море. Мое море! Совсем не то, что на фотокарточках Бориса или за волноломом.
Сизые волны громоздились одна на другую, сталкивались, поднимая каскады брызг, вставали на дыбы у берега и с грохотом разбивались о камни. Вода ходила ходуном, словно там, на глубине, сошлись в яростной битве стада слонов. Сцеплены бивни, закручены хоботы, еще секунда - и из распада волн выглянет лопоухая голова с маленькими покрасневшими глазками. Раздастся трубный клич, и все стихнет.
Но снова вырастает живой пенящийся холм, и снова кипит вода, опадая с невидимых гигантских спин.
Я сбросил робу и боязливо окунулся в волну. Ничего, ничего страшного! Только выждать, пока другая подкатит, подпрыгнуть и, как с горки, через гребень. Качнет, потормошит и отпустит. Вот уже по грудь, и можно плыть, как в люльке. Волна хлестнула по щеке, я набрал полный рот воды, поперхнулся и от неожиданности глотнул - горькая! Соленая морская вода, какой я еще не пробовал в жизни. И тут осмелел окончательно: давай, давай, а ну, навались, волны! Теперь я не жмурился, а смотрел им навстречу, и не только смотрел, а плыл: на горку с горки, с горки - на горку. Только не открывать рта, а дышать носом.
Так я барахтался, не заметив, что берег отодвинулся от меня на порядочное расстояние. Пощупал ногами дно и похолодел - не достать. Назад, назад! Я что есть силы загреб руками и почувствовал, что плыву на месте. Волны, откатываясь от берега, не пускали меня обратно. "Когда тонешь, главное не растеряться, взять себя в руки..." Кто это сказал? Я еще не тону. Вот почему мичман не пускал... И еще кто-то говорил, что в шторм море катится не только к берегу, но и от берега, может запросто унести. А на берегу - ни души, и, если начну тонуть, бесполезно кричать, все равно в этом грохоте никто не услышит.
Я опять попробовал достать ногами дно, и в тот момент, когда мне показалось, что пальцы коснулись песка, услышал крик. Не может быть! Здесь же нет никого... Мне стало жутковато.
Но крик повторился. "Эй... Эй... Пома... и через несколько секунд: ...гите ...гите!" Я повернулся на голос и в провале волны увидел стриженую голову и размахивающие руки. Метрах в двадцати, не дальше. Опять накатывалась волна, и опять захлебывающийся вскрик.
Я и тогда не мог понять и сейчас не представляю, как в этой сумятице волн доплыл до тонущего. Огненные круги вспыхнули перед глазами, кто-то, словно клещами, обхватил мою шею. Я крикнул, чтобы отпустил, и захлебнулся. Так, в погруженном состоянии, сам головой вниз, я волок его почти до самого берега. Думал, легкие взорвутся. А он уже по колено в воде стоял, все не отпускал. Я собрал последние силы и вырвался. И вдруг увидел, что это Сулимов, левофланговый, тот самый, который намекнул мне насчет Большого театра.
Я никогда в жизни не ругался, а тут...
- Эх, ты... - сказал я, не попадая зуб на зуб.
Он ничего не ответил. Все икал, натягивая робу. И потому, как он озирался, можно было догадаться, каким путем добирался до моря. Перед тем как шмыгнуть в кусты, Сулимов, не поднимая глаз, сказал:
- Ты только мичману не говори, что я... это самое... ну... плавать не умею.
Выждав, когда по всем расчетам Сулимов должен был оказаться в кубрике, я заспешил обратно. За какой-то час мое отсутствие вряд ли обнаружили. Приду как ни в чем не бывало.
Подтягиваясь на заборе, я осторожно заглянул во двор. Вокруг не было ни души. И, уже переваливаясь через острые штакетины, услышал воркующий басок:
- Смелее, смелее, товарищ Тимошин! Или каши мало ели?
Это был мичман, который вырос словно из-под земли. У меня отнялся язык.
Колдовство. Я не верю ни в какие телепатии. Но мичман обладал особым чутьем на все мои каверзы и оплошности. В этом за время прохождения курса молодого матроса я убедился не однажды.
За первое морское купание я расплатился первым нарядом вне очереди.
Видели бы мать и отец, видела бы Лида, видел бы Борис... Как хорошо, что они не могли этого видеть!
Я стоял перед строем, а мичман ходил взад и вперед, растолковывая смысл моего проступка. Мне особенно запомнилось новое словечко, которое он повторил несколько раз, - "самоволка".
Ребята переминались с ноги на ногу и жалостливо поглядывали в мою сторону. Переживали. И лишь у Сулимова в глазах застыло непонятное выражение. Словно бы он хотел что-то сказать, но не решался. Когда наши взгляды встретились, я ему подмигнул. Сулимов отвернулся.
- А теперь, - сказал мичман, закончив нравоучение, - марш в гальюн, Тимошин. И - чтоб до блеска! Проверю лично.
Я набрал в ведро воды, взял тряпку и побрел выполнять первый в жизни наряд вне очереди.
Чистить гальюн - занятие не из приятных. Я не был белоручкой, но...
Лазая на коленях с тряпкой по кафельным плиткам, я и не заметил, как в дверях появился Сулимов. Он, наверное, уже долго стоял и молчал.
- Мотай, мотай отсюда, - сказал я, стирая с лица грязные капельки пота, - видишь, гальюн закрыт на учет.
- Да я не по этому делу, - ответил Сулимов. - Давай помогу.
Я отказался наотрез. А самому все-таки было приятно. "Значит, не тюфяк, - подумал я, - значит, заела совесть". И когда через несколько месяцев сдавали зачет на стометровку, я приплыл самым последним опять из-за Сулимова, потому что подстраховывал его, тащился позади. К тому времени Сулимов уже держался кое-как на воде.
Мичман кольнул:
- Языком, Тимошин, вы работаете хорошо, а плаваете хуже топора. Вот руками бы так работали и ногами.
Не знал мичман, почему я оказался на финише последним. Не знал он и того, почему в часы купания (дал все же командир "добро" на море) двое его матросов старались не удаляться от берега. Я потихоньку передавал Сулимову весь опыт, накопленный на подмосковной Десне. Научиться плавать на море было несравненно легче.
Я ходил в нарядах, как в репьях, и был глубоко убежден, что на службу прибыл для того, чтобы стать козлом отпущения у мичмана. Почему именно ко мне он так придирчив? И самое обидное - но с кем поделиться: приказы не обсуждаются. Был бы рядом дом, сходил бы к отцу посоветоваться. Так, мол, отец, и так - рассуди нас с мичманом, кто прав, кто виноват. Но ведь даже в письме об этом не напишешь. И потом неизвестно, как отнесется отец. Может, одобрит действия мичмана. Во всяком случае, за гальюн меня не похвалит, вернее, не за гальюн, а за самовольное купание в море.
Потому, наверное, я и не посылал домой писем. Брошу в почтовый ящик открытку: "Служба идет нормально", и все. Врать не хотелось, между строк отец разгадал бы криводушие.
Пооткровенничать с Борисом? Но ему решил написать уже с корабля. Получит - все поймет.
Только Лиде я еще с берега, как раз в тот вечер, когда получил внеочередной наряд, написал длинное письмо. Не про то, как мыл гальюн. И не про то, как маршировали до седьмого пота.
Как сейчас, вижу голубоватый лист бумаги из финского почтового набора, подаренного Борисом. И по этому листу, как по штильному морю, вывел печатными буквами: "Привет с ракетного крейсера!" Какое ей дело до того, что сижу я сейчас в кубрике на берегу и что десять минут назад сдал мичману вымытый до блеска гальюн? Пусть думает, что я в море, и пусть гордится. Наверняка покажет письмо своим родителям, подругам.
Недрогнувшей рукой я продолжал: "Только что отдали швартовы, и наш корабль, покинув погруженный в мирный сон порт, вышел в открытое море. Я пишу тебе урывками, потому что стою на вахте. Извини за почерк - сильная волна, нашу стальную махину вздымает двенадцатибалльный шторм.
Моя вахта - на капитанском мостике рядом с командиром. Я у него правая рука. Он так всем и сказал: "В случае чего, меня заменит Тимошин. Несмотря на молодость, он смелый, мужественный моряк". И я стою, не сводя взора с компаса. Наш курс - в дальние, суровые моря, а в какие, сама понимаешь, сказать не могу.
Несколько слов о корабле. Это настоящий красавец. Его длина - с Калининский проспект. Орудийные башни - как высотные дома. А боевые ходовые - чуть пониже. Мощь ракетных установок (тут я зачеркнул целую строку - нельзя же писать о мощи) сильна, можем достать врага в любой точке земного шара. В общем, спи спокойно и знай, что у тебя надежная защита - твой Пашка.
Вокруг без конца и края - море. Иногда мелькнет акула или кит, дельфинов мы и не считаем. Соленый бриз обдувает наши лица, но мы стоим не дрогнув на своих боевых постах.
Полчаса назад командир спустился в каюту выпить чашку кофе.
"Остаетесь за меня, Тимошин", - сказал он.
Я молча козырнул и еще зорче начал всматриваться в бушующую даль.
"Так держать! Право руля!" - то и дело командовал я рулевому. Послушный моей воле, корабль шел строго намеченным курсом.
Командир на вахту не торопился, ибо во мне был уверен, как в себе. Все было спокойно. И вдруг в грохоте гигантских волн с вершины грот-мачты, на которой стоял матрос-наблюдатель, раздался крик: "Человек за бортом!"
"Стоп, машины! Полный назад!" - скомандовал я.
Корабль остановился, и в волнах, в нескольких ярдах от борта, я увидел нашего мичмана. По правде сказать, у нас с ним были натянутые отношения, потому что не он, а я замещал командира. Но личные отношения в сторону. Не раздеваясь, я прямо с мостика прыгнул в море это примерно с высоты двенадцатиэтажного дома - и поплыл на выручку боевого товарища.
Когда командир вышел из каюты, дело было сделано. Мичман уже был на борту, его переодели в сухое белье. Жив-здоров и невредим... (Ну и здоров же я врать, или, как говорят на флоте, "травить".)
"А я иначе и не предполагал, - сказал мне командир, - вернемся в порт - представлю к награде".
Какую же награду дадут, не знаю. Я сделал все, что мог, и честно выполнил морской долг.
Сейчас мы снова идем в суровых широтах, и надо быть начеку.
На этом кончаю. Надо пройти по кубрикам, по машинному отделению, поговорить с экипажем, наметить дальнейшие пути улучшения боевой и политической подготовки.
Письмо тебе отправят с вертолетом. Пиши по прежнему адресу, на старый город и в/ч. Почта у нас одна. Твой Павел".
Я хотел написать "Обнимаю, твой Павел", но постеснялся - мало ли кому Лида покажет письмо.
Дней через десять, когда прошел почтовый срок "туда-обратно", я начал ревниво посматривать на пачку писем, приносимых почтальоном. Ответа от Лиды не было. И до сих пор нет. Может быть, не получила, а возможно, что-то прочитала между строк - догадалась. И я чувствую, как краснею, тоже еще, сочинитель...
..."Тик-тик, тик-тик" - скоро на вахту. Не на крейсере, а на СКР. Но зато на вахту настоящую. А там, в сухопутном кубрике, на бывшей моей койке очередной салажонок ложится под одеяло в "гд". Засыпает себе безмятежно, рационализатор, и ему невдомек, что он-то новенький, а мичман прежний, один для всех. И кто-то через забор по той же тропке крадучись побежит смотреть на море. И первооткрытием будут для него волны, соленая терпкость воды. И все опять повторится сначала...
Так-то оно так. Но почему все-таки от Лиды нет писем. Что случилось? Если не понравилось то, что я натравил насчет ракетного крейсера, так это шутка. Неужели не видно? Не такой уж я пустой кнехт...
Я перегибаюсь через койку и, как циркач с трапеции, свешиваюсь к рундуку. На ощупь знаю, где лежит то, что мне надо. Вот! В сборничке рассказов Лемма - конверт. В нем другой, поменьше. И в этом синем конвертике, как в маленьком сейфе, ключ от которого имею только я, лежит драгоценность - полуистертый листок бумаги. Буквы теперь - особенно при сизом дежурном свете - трудно различить. Но я давно знаю наизусть каждое слово: "Как не стыдно! Ведь просила же открыть, когда переоденут в форму. Так и знала, что не удержишься. Целую, Лида".
"Це-лу-ю..."
3.
Последний раз мы увиделись с Лидой не в тот вечер, когда она передала мне письмо. Нам суждено было встретиться еще, и устроил это вот друг так друг! - Борис. В день моих проводов в армию, а точнее, утром он пошел на неоправданную, быть может, жертву - пропустил подряд две лекции в институте. Поступить вот так решительно мог только он. Борис захотел проводить меня до самой станции, до самого поезда, до самого вагона, до самого прощального свистка.
Когда, перед тем как выйти из дому, мы присели на минутку и замолчали, я взглянул на стенные часы, что метрономом уже отсчитывали мои шаги. Часы показывали восемь пятнадцать утра, до отхода электрички был еще примерно час. Но мы выходили с запасом, потому что на вокзал решили идти не по кратчайшей дороге, а по Апрелевской улице - такова традиция в нашем подмосковном городке, эта улица ведет в армию.
Да-да, это та самая Апрелевка, чье имя по всему белому свету кружится на граммофонных пластинках. "Ордена Ленина Апрелевский завод..." Это город честного песенного труда. И я горжусь, что родился и живу в Апрелевке, единственном в мире городе, где улицы носят названия всех времен года. Январская, Февральская, Мартовская... А начало начал апрель, и по звону капели "Апре-левка, Апре-левка..."
Давным-давно, когда вся Апрелевка состояла из одной только этой улицы, по ее ухабам скрипели подводы с рекрутами, собранными в окрестных деревнях. Все дороги сходились на улице, которая упиралась в железнодорожный шлагбаум. И вот он: "Стоит состав - сорок вагонов и паровоз на всех парах". Так поется в песне, сочиненной безвестным гармонистом в те далекие годы, что отсюда и не увидать. Называется песня "Апрелевская длинная" не от улицы ли, по которой в безысходной тоске плелись вереницы провожающих? И заунывно всхлипывала и голосила гармонь.
"Апрелевскую длинную" никто не записывал, ее подсочиняли на ходу. И, подобно старым домам, на месте которых вырастали новые, забывались прежние куплеты, и другие голоса подхватывали иной припев:
Не скажет маменька родная:
"Вставай, сынок, попей чайку".
А скажет воинский начальник:
"Кругом, налево, шагом марш!"
Может, только этот куплет и остался от старой песни?
В июньские дни сорок первого года над Апрелевской улицей не умолкала "Длинная" ни днем ни ночью. Сотни сапог прогромыхали по ее камням вслед за новым куплетом:
Враги напали на Отчизну,
Прощай, Апрелевка моя.
И если вас я не увижу,
То знайте, пал героем я!
Апрелевка, Апрелевка! Сколько невест не стало женами, сколько жен стало вдовами. Напрасно выходили они на дорогу в майские дни сорок пятого: "состав сорок вагонов" не привез обратно многих из тех, кто ушел в армию по Апрелевской. Но опять цвела сирень, рдели рябиновые гроздья и один за другим шли мимо старых палисадников новые гармонисты.
Удивительно: если тебя провожают всего несколько человек, выйди на Апрелевскую улицу с гармонью - и вот уже целая толпа за тобой, да такая дружная, словно эти парни и девчата только и делали, что дожидались, когда наконец пройдутся вместе до станции. А девчата, откуда они вдруг берутся, на любую только глянешь - и влюбишься.
И что еще удивительнее - рядом с новобранцем, который так себе парень, ни два ни полтора, ни лицом ни ростом не вышел, смотришь, рядом с ним такая девушка павой вышагивает, что хоть сейчас под венец. Словно не в армию, а в загс провожают. Словно не его, сорванца и забияку, у которого синяки под глазами не сходят со школьной скамьи, а ее - почет и уважение - вышла чествовать вся Апрелевка. А подвыпивший родитель этого новобранца вдруг приосанится и не устанет пожимать встречным руку.
"Что, Петрович, сынка в армию снарядил?"
"Дак оно как положено, Иваныч!"
"Ну-ну... А чья это рядом с ним?"
"Невеста его, чья ж еще!"
"Смотри-ка! Солдат и жених, стало быть?"
"Дак оно как положено!"
И взыграет гармонь, и подхватят голоса не печалью, а надеждой:
Прощай, Апрелевка, мы знаем:
Солдат девчата подождут.
Теперь настал мой черед пройти по Апрелсвской улице. И все, как у всех. И веселая толпа, и гармонь впереди. И бодрящийся отец, и мать, едва сдерживающая слезы. И впереди до самого шлагбаума дорога, правда, не в ухабах, не в булыжниках, а в рыжем, заезженном машинами асфальте. Тысяча раз "спасибо" Борису! Он шел все-таки рядом. Красное кашне из-под плаща через плечо. В правой руке мой чемодан, в левой - новенький портфель с бронзовой застежкой. С вокзала Борису надо ехать в Москву, в институт. И его портфель значил, конечно, куда больше, чем мой чемодан. Там конспекты, учебники, а здесь - пара белья, бритва, мыло, зубная паста. Там руда науки, из которой Борис выплавит синий ромбик с золотым гербом посредине - красу и гордость дипломника, здесь - походные атрибуты, уложенные согласно предписанию военкомовской повестки.
Я с завистью поглядывал на лоснящийся портфель, но не осуждал Бориса. Он прав: каждый как может. И не поддайся я минутному малодушию, не пойди на поводу у отцовского "все успеется", сдай я, в конце концов, документы в тот же финансовый институт - я не топал бы сейчас во главе толпы под переливы "Апрелевской длинной". Сидели бы мы сейчас с Борисом в электричке, листали конспекты. А там... Какое мне было бы дело, что там! Поживем - увидим. Не все улицы Апрелевские, и не все, как сейчас вот эта, упираются в полосатый железнодорожный шлагбаум.
- Ты чего нахохлился, как побитый петух? - Это Борис. Надавил плечом, заговорщицки подмигнул: - Ты чего нос, спрашиваю, повесил? Оглянись, гвардеец! Раз, два, три! Кругом!
Я обернулся и сразу как будто прирос ботинками к асфальту. Позади меня, на расстоянии нескольких шагов, прячась за других провожатых, шла Лида. Шла не одна, с подругой под руку. Незнакомая девчонка. Я сразу понял - для отвода глаз.
На Лиде была коричневая болонья, из-под воротника ласково выглядывал голубой газовый шарфик. И снова, как вчера ночью на фоне рябиновой ветки, мне показалось, что здесь, на дороге, я разглядел в Лидином лице что-то очень новое, чего не мог заметить раньше.
- Ну что, усюрпризел я тебе, а? - спросил Борис и тут же крикнул, пятясь, хватая Лиду за рукав: - Лида! Шире шаг! Давай сюда, к нам!
Не успел я опомниться, как Лида очутилась между мной и Борисом.
- Да возьмитесь вы, истуканы! - сказал Борис весело и отодвинулся, приотстал, оставляя нас впереди шагающими.
Как будто деревянный, я взял Лиду под руку и сквозь болонью почувствовал, какая она горячая.
Чего я тогда так стеснялся? Но мы шли впереди, впервые в жизни у всех на виду под руку, и теперь, как бы там ни было, все знали, кто ей я, кто мне она.
- Мам, - промолвил я, начиная смелеть, - познакомься, это Лида.
Мать улыбнулась глазами, как-то понимающе и ободряюще кивнула.
- Мама, - ласково сказала она и учтиво добавила: - Татьяна Сергеевна.
"А, что там! - подумал я, окончательно поборов робость. - Кого стесняться? Все равно война!" - и, взяв Лиду за талию, привлек к себе.
Подставив острый локоток, Лида отпрянула.
- Не надо, - жестко сказала она. - Убери руку. Я тебя только провожаю, и, пожалуйста, без претензий.
Все-таки наглец я. И надо же было испортить такую хорошую песню. До платформы не проронил ни слова.
На переходном мосту, перекинутом через железнодорожные пути, я приостановился. Пока что в Апрелевке это самая высокая точка обозрения. С моста город весь как на ладони. Наверное, многие, кто не был в Апрелевке даже лет пять, не узнали бы ее. Разрослась, раздалась многоэтажными домами вширь до самого леса. И правда, город не только по названию. За силуэтами башенных кранов я не сразу нашел крышу родного дома. Да и не увидел ее, а, скорее, угадал по телевизионной антенне. Вместе с отцом когда-то мастерили и поднимали - стройную, высокую. Отсюда, с моста, она и показалась мне сейчас мачтой корабля. Корабля детства, уплывающего в безвозвратный рейс от пожелтевших берез, от разлапистых лип, от яблонь, под которыми сиренево дымятся осенние костры. Дом оставался на месте, это я уплывал от пирса, от пристани, от порта с весенним названием Апрелевка.
Пятнадцать минут до электрички с надписью: "Москва - Нара", если тебя провожают в армию, меньше чем пятнадцать секунд. Гармонист еще что есть силы тормошит мехи, выдавливая из них задорные звуки плясовой. Каблуки и каблучки так стучат по платформе, что она осела еще сантиметров на пять (говорят, с каждыми проводами в армию платформа после "Барыни" становится ниже), и снова песня, и снова пляс! Но от станции "Победа" уже отправлен поезд. Машинист переводит ручку на "Полный вперед", и вот уже мимо поля, мимо депо, мимо завода мчится к тебе твой "состав сорок вагонов". И с последним аккордом гармони сливается торжествующий, зовущий в дорогу крик электрички.
До свидания! Мокрая, соленая щека матери, жесткая щека отца. Сестренки ткнулись в щеку. До свидания, до свидания! Нащупал среди других руку Бориса. Пока, пока! Стой! А где Лида? Была не была... Подбегаю к ней, обнимаю и целую в губы. На виду у всех. Она прячет лицо, в глазах изумление:
- С ума сошел! Ты что, как тогда?
"Как тогда? как тогда? как тогда?.." Это уже колеса электрички стучат по рельсам. И хотя мимо окон проносится лес, все, кто минуту назад остался на платформе, как в замершем кинокадре. Мама, отец, сестренки смотрят на Лиду. Смотрят так, словно она свалилась с неба. Мама с улыбкой вытирает слезы, лукаво перехватывает мой взгляд отец, озорная озадаченность на лицах сестренок. И только один человек невозмутим Борис. Он подходит к Лиде и что-то ей говорит. Что именно? Я не мог расслышать. Хлопнули двери, отсекая меня от Апрелевки. Техника - даже не выглянуть, не помахать.
"Как тогда? как тогда? как тогда?.." Что она этим хотела сказать?
- Да, брат, любовь не картошка, - произносит кто-то рядом.
Сбоку на меня смотрит серое, в оспинках лицо. От глаз - смешинками морщинки. Я замечаю под ногами пустую корзину. Московский грибник. Наверное, едет в Рассудово на заветные места. Человек на вид солидный, а лезет в чужие дела. Небось глаз не отвел от окна, пока мы прощались на остановке.
Я отвернулся, ничего не ответив. Но сидевшая напротив женщина с двумя мешками, из которых проглядывали бидоны, не дав угаснуть первой фразе, неторопливо изрекла:
- Какая у них, у нонешних, к шутам, любовь? Напялют эти, как их там... шорты-форты, и не поймешь, где парень, где девка. Ходят в обнимку, как эти самые... прости ты меня господи!
Теперь промолчал мужчина. Видимо, из солидарности со мной. Такой собеседнице только дай повод - профсоюзное собрание откроет в вагоне.
Ехали молча. И забыть было бы пора, но не выдержал мужчина. Сказал, ни на кого не глядя:
- Так смотря что подразумевать под любовью? Мы с супругой в субботу на танцах познакомились, в воскресенье - война. И пришлось первое свидание отложить на четыре года. Дождалась, хоть и пришел к ней не с букетом, а с пустым рукавом.
Нет, не ей он это говорил, не женщине с бидонами, а мне. Тогда я не понял, а теперь точно знаю, что мне. Бывают такие люди - встретятся на пути прохожими, так, мимо пройдут, и лица-то не запомнишь, а слово, сказанное ими на ходу, в душе останется. И запоминается оно потому, что сказано в трудную минуту.
Мужчина сошел в Рассудове. И хотя за все это время я так и не проронил ни слова, у дверей он обернулся:
- До свидания, солдат, счастливо служить!
И побрел себе, уже не оглядываясь, по тропке меж берез. "Как тогда? как тогда?.." - опять затараторили колеса.
Как тогда? Нет, совсем не так, как тогда. Я только сейчас понял, что подразумевала Лида под этими словами. Она напомнила мне день, который я и сам не могу забыть. Но как ей доказать, что тот первый поцелуй, "тогда", был совсем не то, что сейчас. Я и себе до сих пор ничего не могу объяснить.
Что такое любовь? В школе мы эту тему проходили на поучительных примерах Татьяны и Онегина, Ромео и Джульетты, Карениной и Вронского. Еще можно привести с десяток таких "пар" и все уложатся в формулу: она его любит, он ее нет, или наоборот. Удивительное однообразие! Конечно, приходится посочувствовать Татьяне Лариной, что у нее так печально получилось с Онегиным. Но и этот вертопрах тоже хорош гусь! - нагрубил девушке, ухлопал ни за что ни про что друга и потом - нате! - приехал к Татьяне извиняться. У Ромео и Джульетты, Карениной и Вронского вообще трагедия. И все из-за любви. Так что же все-таки любовь? Хоть бы раз кто-нибудь взял да и поднял руку: "Николай Григорьевич! Вот вы, как учитель, как классный руководитель, скажите, пожалуйста, прямо без ссылки на Пушкиных, Шекспиров и Толстых, что такое любовь?"
Нет, мы стеснялись задавать такие вопросы. Может быть, потому и стеснялись, что знали, в какое затруднительное положение поставим учителя, Ведь даже авторитетнейший С. И. Ожегов в "Словаре русского языка" и тот смущенно уходит от прямого ответа. Любовь, объясняет он, это чувство самоотверженной, сердечной привязанности. И приводит несколько примеров: любовь к Родине, материнская любовь, горячая любовь, взаимная любовь. "Он - моя первая любовь". Вот и вся формулировка, вот и весь ответ, в котором слово "любовь" все равно остается иксом.
Между нами и учителями существовала какая-то негласная договоренность не произносить это слово вне урока, вне литературного образа. И если уж говорить на эту тему, то официально, в открытую, скажем, на диспуте. Запомнился мне один такой диспут. Назывался он "О дружбе и любви". От урока диспут отличался тем, что выступал не учитель, а лектор, и не нужно было бояться вызова к доске и плохой отметки в журнале. К диспуту заранее подготовились наши отличницы Самойлова, Дунина и Новожилова. У них все тетради были в цитатах. А мы спокойненько сидели и слушали.
Лектор молодцеватый парень с волнистым зачесом и в модной замшевой куртке - сразу подавил нас авторитетом: оказалось, что он кандидат философских наук. И даже всезнающий Николай Григорьевич, севший на предпоследней парте, как-то сразу слинял и сник. Может, нам это показалось.
Вообще парень, видно, был с головой. Мы с Борисом сидели за партой локоть в локоть и не сводили с него глаз. Лектор сразу взял быка за рога и как гайкой привинтил наше внимание первым же научным словечком, смысл которого до сих пор, признаться, так я и не уяснил.
- В том вердикте, - сказал лектор, философски выгибая бровь, - в том вердикте, который выносят некоторые нашему современнику, утверждая, что он сух, есть своя логика. Да, да, дорогие мои, как это ни парадоксально. - Парень растянул улыбку и бросил кокетливый взгляд в сторону наших девчонок. Мы навострили уши. - Стремительная наша действительность, - продолжал он набирать высоту тона, - не позволяет собраться "в узел", происходит распыление эмоций. Сегодняшние молодые люди влюбляются и переживают, может быть, ничуть не меньше, чем шекспировские Ромео и Джульетта. Но нынешний Ромео исполняет в жизни далеко не единственную роль влюбленного...
Я покосился на девчат: слышите, Ромео и в подметки нам не годится с его "ахами"! Но девчата завороженно смотрели на лектора.
- Да, да! - Парень повел покровительственным жестом. - Кроме всего прочего, современный молодой человек учится, и учеба требует от него огромного умственного напряжения. Успех или неудача, скажем, двойка в дневнике, - при этом лектор сочувственно поджал губы, - пробуждают в Ромео определенную гамму чувств. В результате он не в состоянии, хотя это ему и хочется, всю силу эмоций сосредоточить на предмете своей любви. Поэтому он начинает определять место Джульетты в своих планах: высчитывает, когда сможет с нею встретиться, сколько ей времени уделить...
- Чепуха, - громко шепнул Борис, - чушь какая-то!
У Бориса всегда крайности - то сидел как пришитый, то, видите ли, не нравится.
- Для современного молодого человека, - лектор посмотрел в нашу сторону и, как мне показалось, столкнулся взглядом с Борисом, - девушка не какое-то таинственное существо, спрятанное подальше от его глаз на женской половине дома. Для него она прежде всего партнер по работе и учебе, человек, с которым он постоянно вступает в деловые отношения. Можно согласиться с тем, что мы потеряли и продолжаем терять некоторые из аксессуаров платонической любви: мечты, вздохи на расстоянии, романтику тайных встреч и так далее. Зато мы обрели нечто большее. Мы любим не форму, а содержание, и духовная близость стала условием, а не маловероятным следствием отношений мужчины и женщины.
При этих словах Николай Григорьевич подкашлянул - мы, конечно, поняли: ему не понравились "мужчины и женщины", в нашем школьном обиходе они почему-то старательно опускались.
После выступления лектора девчатам нашим пришлось трудновато. Но зря они старались - мы их почти не слушали: заранее знали, что скажут дежурные ораторы. И когда Николай Григорьевич для проформы спросил, есть ли еще желающие выступить, наступила традиционная пауза, благовоспитанно выждав которую, мы обычно срывались с мест.
- Ну, так есть желающие? - повторил вопрос Николай Григорьевич. И сделал он это, скорее, для гостя-лектора, чем для нас. Откуда им быть, желающим? Кто заранее готовился, тот уже выступил.
Я схватился за крышку парты и уже приготовился к прыжку к двери, как вдруг услышал голос Бориса.
- Разрешите мне!
Что такое он еще надумал? Я опасливо взглянул на друга.
Борис шагнул из-за парты в проход, чтоб прямее стоять, заложил руку за борт куртки, как бы подчеркивая основательность того, что он собирается сказать, и исподлобья взглянул на лектора. Я-то знал, спокойствие показное. Борису стоило немало усилий, чтобы собрать себя в кулак. Но делал он это мастерски.
- Я в корне с вами не согласен, товарищ лектор, - произнес Борис не своим, вдруг осевшим от волнения голосом.
Зал шевельнулся и затих.
- В век космоса и кибернетики, - Борис прищурился, что-то вспоминая, - как справедливо заметила однажды "Комсомолка", людям нужна душистая ветка сирени. Я имею в виду любовь.
"Молодец, Борис, - подумал я, - отбрил так отбрил".
А Борис развивал свою мысль дальше.
- По-вашему выходит, что аксе... - тут Борис запнулся и почти по слогам выговорил это ужасно ученое словечко, - аксессуа-ры... платонической любви утеряны. Мол, ни вздохов, ни переживаний... Я думаю, наоборот: чем больше в нашей крови логарифмов, тем поэтичнее любовь.
Я обомлел: "Во дает Борька! Откуда такие слова?"
А мой друг уже обрел свой голос и продолжал без тени робости.
- Мне кажется, - сказал Борис, - в нашей крови еще мечутся гены дуэлянтов. Оружие носить и применять запрещено, конечно. Но случись настоящая любовь... Настоящая! И каждый из нас готов вызвать на моральную дуэль любого, кто попытается оскорбить святое чувство.
Я увидел, как Николай Григорьевич привстал, но не решился перебить Бориса. А по рядам бежал шелест, как в лесу по верхушкам деревьев перед грозой. Язык у Бориса подвешен, ничего не скажешь. Слово бросит - и в классе пожар. Вот так однажды он взбудоражил нас перед уроком английского языка. И доказал, что лучший способ показать строптивой "англичанке" характер - уйти с урока. Бедные преподаватели иностранных языков почему-то им больше всех досаждают ученики.
Борис произнес тогда страстную обличительную речь. Но на другой день, когда мы по очереди ломали шапки в учительской, пытаясь загладить проступок, Бориса среди наказуемых не оказалось. Не пришел по уважительной причине. Попросили справку - представил: действительно был болен. Из чувства мальчишеской солидарности выдать "главаря" мы не посмели.
На диспуте Борис, судя по всему, опять был в ударе.
- Так что... - Борис мельком (но я-то знал, лишь один я знал, куда тоньше лазера метнулся его взгляд. Отсверком, тоже видимым только мне, ответили Борису глаза Гали Скороходовой, сидевшей позади у самого окна) взглянул назад, - так что не перевелись еще д'Артаньяны. И крепка рука на эфесе. И... - Борис помолчал, но закончил совсем прозаично: - Были ведь случаи, что люди бросали школу. Из-за любви...
- В нашей школе не было! Вы преувеличиваете, Кирьянов, - раздался в тягостной тишине голос учителя.
Но спичка была брошена. И задымился, вспыхнул спор. Говорили много, допоздна. Лектор уехал раньше, чем мы разошлись. Только Николай Григорьевич терпеливо дождался, пока мы разберем свои пальто в раздевалке. Недовольный был вид у нашего классного руководителя. Борис выбрал момент, подошел. Не надевая шапки, сказал извинительно:
- Может, я что-нибудь не так, Николай Григорьевич... А? Так я не от себя, честное слово. Для затравки...
Вот чудак! Зачем надо было извиняться - это же диспут, а не урок. Николай Григорьевич пожал плечами.
После диспута, по дороге домой, я все осаждал Бориса.
- Про Ромео вопрос вроде бы ясен, но мы другую сторону медали не рассмотрели. Где Пенелопы, - спрашивал я у него, - Дездемоны где? А Джульетты? Где те, которых, как говорил Маяковский, надо ревновать к Копернику?
Борис опять тянул мочало - начинай сначала.
- А где Одиссеи, где Отелло, где Ромео? - парировал он. - Да, в мире происходит девальвация чувства, но виноваты в этом прежде всего мы, мужчины.
Про девальвацию - это он загнул, козырнул очередным словечком, как тот лектор.
- Мы, мужчины, - повторил Борис, - слишком омужичились, потому и женщины так индифферентны. - И тут же подкрепил этот довод: - Вот, допустим, на танцах. Ты подходишь к девчонке и приглашаешь ее танцевать. Она отказывает. Что тебя в данном случае рассердило? То, что она не пошла с тобой танцевать? Ничего подобного. То, что уже все кружатся, а ты остался стоять остолопом. Но ты не стоишь. Ты тут же приглашаешь другую. И тебе все равно, и той, которая отказала, безразлично. Просто ты не пришелся ей с первого взгляда. Или совершил ошибку, когда приглашал.
Возразить трудно. Я знаю, что Борису никто никогда на танцах не отказывал. Был у него, как однажды признался, "индивидуальный подход". В пылу откровения Борис даже поделился со мной одним из секретов. Он назвал этот секрет "эффектом неожиданности".
- Как ты подходишь к девчонке на танцах? Знаешь? - спросил он загадочно. - Нет, не знаешь. А ты взгляни на себя со стороны. Ты подходишь, как будто к манекену, уверенный, что тебе не возразят. И эта твоя самоуверенность видна насквозь. А разглядел внимательно, кого приглашаешь? Нет. Ничего, кроме внешности, ты не видишь. А ты в глаза взгляни, в самую душу, понял? Если девушка грустная, задумчивая стоит, улыбнись. Если хохотушка, наоборот, изобрази на лице печаль. Вот тебе и эффект неожиданности. Срабатывает безотказно.
Может быть, Борис и прав. А при чем тут любовь?
- А любовь, - заключил Борис, - любовь - это такое чувство, что... - Он покрутил пальцем, подбирая слова, но, взглянув на меня, только вздохнул. И взгляд его и вздох были настолько красноречивы, что я понял: Борис влюбился. Я знал, в кого. И знал, кто ждет его под козырьком автобусной остановки на повороте Сентябрьской улицы Сейчас дойдем до поворота, Борис протянет руку и скажет: "Пока!"
- Пока, - сказал Борис - Дома давно ждут.
Но ждали-то его не дома - это точно.
Галка Скороходова училась в девятом, а мы в десятом Классы были напротив, и в ту самую минуту, когда кончалась перемена, но еще не начинался урок, когда все сидели на местах в ожидании учителя и коридор был пуст, я выскакивал за дверь и передавал Галке записку от Бориса. Галка рисковала сама, но, прекрасно зная, что и я рискую быть застигнутым с поличным, награждала меня таким взглядом, словно я совершал героический подвиг. Ради этого взгляда я был готов на все, потому что Галка считалась первой красавицей школы.
Правда, я ничего в ней особенного не находил. Длинная - до пятого класса ее и звали-то Жердь. И талантами не отличалась - в самодеятельности не пела, не танцевала. Вот только глаза - темные с обводинками, как виноградные Ягодины, что поспели не на виду, а в прохладной тени куста. Глаза и еще, пожалуй, улыбка. Улыбнется и сразу словно солнце вслед за тучкой по дождливому дню пробежало.
Вот и все, а остальное так себе. И ничем больше Галка не выделялась. Но с тех пор как в шестом, не то в седьмом классе Ольга Валериановна сказала на школьном вечере: "Батюшки, смотрите, Галка-то наша какой красавицей стала. Прямо лебедь!" - Галка Скороходова стала звездой школы. Не было такого старшеклассника, который не считал бы за честь пройти с ней рядом даже по коридору.
Но как этого и следовало ожидать, иначе просто не могло быть, Галка выразила благосклонность только моему другу - Борису.
Я знал все. Я знал, что они назначают свидания у старой липы, что прощаются у поворота на Сентябрьскую улицу. Галка и Борис встречались почти каждый день, но никто в Апрелевке не видел их вместе.
- Сегодня читал ей стихи, - откровенничал Борис. - С ней, даже когда молчишь, как будто разговариваешь. Удивительно восприимчивая натура!
Я, конечно, радовался за друга. Но, как поется в песне, рядом с белой завистью во мне рождалась зависть черная. К Борису любовь пришла, а ко мне? Что я, лыком шит? На фотокарточках выгляжу не хуже, чем Борис. Опять же - третий разряд по боксу. И даже стихи пишу. Но не приходит эта самая любовь. Сколько ее можно ждать?
Вот Галка, действительно... Она только на секунду-другую чуть больше положенного задержит на тебе взгляд, и ты словно с обрыва - в омут, так и окатит, обожжет...
Эх, Борька, дружище, да разве нарушу я заветы нашей мужской дружбы даже в мыслях...
Ни я, ни Борис еще не знали, что записка, переданная мною накануне Галке, против нашей воли оказалась последней. Клочок бумаги из тетради по алгебре белой бабочкой уже порхал по учительской из рук в руки, из рук в руки, а мы и не подозревали!
Как эта трепетнокрылая бабочка попала в сачок?
Галка Скороходова допустила непоправимую оплошность. Она оставила записку в тетради, которую сдала учи тельнице.
Вот они, девчонки-растеряхи! Никакого понятия о конспирации. Просто диву даешься, когда видишь их беспечность. Разве из таких получались партизанки! Хоть бы хватилась! Нет. Галка узнала о беде, когда та в облике Ольги Валериановны выстрелила прямо в упор.
- Тебе послание?
- Мне, - сказала Галка, не дрогнув. - Тут прямо написано: "Галек, милый!"
Не знаю, что такое Борис там написал, - записка незамедлительно была передана Николаю Григорьевичу, нашему классному руководителю.
Об этом мне Борис рассказал, когда мы возвращались из школы. Друг был неузнаваем.
- Вот влип, - сокрушался Борис. - Николаша (так мы между собой называли Николая Григорьевича) пригрозил: если, говорит, ты эти свиданьица не прекратишь, публично зачитаю записку на родительском собрании. Рано, говорит, любовью начал заниматься, в книги почаще заглядывай. И такое он вещает мне!..
Что было делать! Борису ничего посоветовать я не мог. Понятно, боится матери. Отец у него - гость в доме, работает в "почтовом ящике" дни и ночи пропадает в командировках. А мать - кто не знает ее! - самая бойкая продавщица в гастрономе. Перед ней вся Апрелевка в очереди на цыпочках стоит. Ее за грубость сколько раз увольняли. И ничего, работает Мария Ивановна. Я, говорит, как Манька-встанька. Перед матерью Борис тише воды ниже травы. (Вот догадка: не она ли его и в институт протащила? Такая любого декана пробьет! Наверное, она. Совсекретно. Иначе бы он и меня потащил с собой!)
- Нет, не будет Николаша обнародовать записку, это он так, для острастки.
- А если зачитает! - усмехнулся Борис и отрешенно махнул рукой: Нет, надо завязывать. Кончать надо. Иначе вся репутация в тартарары.
Два дня Борис делал вид, будто не знает Галку. Даже не здоровался. "Соблюдает конспирацию", - догадался я. И мне Борис сказал:
- Не подходи. Мало ли что?
