Нодар Думбадзе
Не бойся, мама!
Погасла последняя звезда. Враз, словно сговорившись, умолкли собаки и петухи. Замерли деревья. Затихло море – казалось, вовсе и не было его. Растаял туман на склонах гор. И вдруг побледнела ночь. Все произошло за несколько секунд. Весь мир, точно повернувшись лицом к востоку, в ожидании чего-то неведомого уставился на горбатую гору. Величайшее из чудес – чудо пробуждения жизни – совершалось в природе…
– Слышь, Щербина, поднимись-ка сюда!
– Чего тебе?
– Поднимись, говорю. Сейчас взойдет солнце!
– Ну и пусть… Одно и то же каждый день.
– Чудак! Красота-то какая!
– Отстань…
– Поднимись, не пожалеешь!
– Вверх-вниз, вверх-вниз! Надоело! Да и смена скоро.
– Ну и черт с тобой! Стой себе и любуйся, как старикашка молла ползет на минарет!
– Ладно, не ори.
– Пархоменко где? Позови его, пусть поднимется!
– С собакой?
– Собаку оставь себе.
– Ошалел? Загрызет!
Солнце всплыло неожиданно – красивое, теплое, золотое, живое и животворящее. Солнце поклонилось миру, улыбнулось, засмеялось. И зашумел лес, заголосил петух, залаяла собака, заколыхалось море. И всей грудью радостно вздохнула земля.
Настало утро.
Я зачехлил стереотрубу.
– Куда же они запропастились, умираю с голоду! – заворчал Щербина. Я окинул взглядом тропинку: по ней не спеша взбирались три пограничника.
– Идут!
– Слава те господи! – Щербина приставил автомат к лесенке вышки и сладко потянулся. – Итак, ночь на участке государственной границы Союза Советских Социалистических Республик прошла без происшествий. Шабаш! – произнес он и закурил «Приму».
Я стал медленно спускаться с вышки. Подкованные сапоги звенели на ступеньках лесенки. Раз, два, три… Раз, два, три… Ну и ну! Вот что значит армия! Попробуй, сосчитай-ка до четырех, – не пойдет! Раз, два, три – стоп! Четверка – словно граница, Рубикон какой-то! Удастся перешагнуть – тогда хоть до миллиона…
Пархоменко и Щербина ждали внизу.
– Слышь, отчего у тебя глаза опухли? Спал? – спросил я у двухметрового Пархоменко.
– Как же, даст поспать варвар! Стоит вздремнуть, как лапой по уху: цап! Нашел Зудов чему учить пса! – Пархоменко слегка поддел сапогом высунувшего язык Танго.
– Так Зудов для себя ж старался, – рассмеялся Щербина. – Чесаться самому лень, вот он и обучал собаку.
– Непобедимому войску Дзнеладзе – ура! – приветствовал я подошедшую смену.
– Джакели! По инструкции положено встретить меня на вышке, доложить обстановку и сдать пост! – нахмурился Дзнеладзе.
– Все зафиксировано в журнале, товарищ. Дзнеладзе, и брось трепаться!
– Порядок есть порядок, Джакели! Придется обо всем доложить Чхартишвили!
– Пожалуйста! Но раньше я ему доложу такое, что ты, милый мой, очутишься на гауптвахте!
– Ты о чем? – насторожился Дзнеладзе.
– Ну-ка, вспомни, отчего вдруг дизентерия свалила тебя и твоих орлов? А? Не пахло ли там зелеными мандаринами из сада Али Хорава?
– Кто… Кто тебе… сказал? – запнулся Дзнеладзе.
– Петров, мандариновая жертва. Погляди на него, еле на ногах стоит. Герои!
– Продал, подлец? – зашипел Дзнеладзе на притихшего Петрова.
– А что мне оставалось делать, Шалва? – простонал тот. – Этот сукин сын заперся вчера в уборной и продержал меня у дверей, пока не выудил все.
– Понятно, товарищ Дзнеладзе? – спросил я строго.
– Понятно, понятно! Валяйте отсюда! – Дзнеладзе махнул рукой и направился к вышке.
– Дивизия, равняйся! – гаркнул я. Впереди стал Пархоменко с Танго, за ним Щербина.
– Смирно! К заставе шагом марш! Раз, два, три! Раз, два, три! Пархоменко, запевай!
«Построились в два ряда
Горы Кавкасиона…»
– зазвенел серебристый тенор Пархоменко.
«…В два ряда
Горы Кавкасиона…»
– подхватил Щербина, а затем грянули втроем:
«А застава в наряде
Задержала шпиона…»
Битый год промучался я с ребятами, пока научил их петь в два голоса…
«Эх, построились в два ряда
Горы Кавкасиона,
А застава в наряде
Задержала шпиона… Эх!»
Под звуки этого гимна (кстати, автором слов и музыки его был я) наша тройка бодро шагала по маршруту вышка – столовая…
…После завтрака, только мы уснули, раздался крик старшины:
– Выходи строиться! Быстро во двор!
– Что случилось? Война? – спросил, протирая глаза, Щербина.
– Разговорчики!
– Да говори же, Зудов, в чем дело? – спросил Пархоменко.
– Все во двор! Приказ Чхартишвили! Живо! Даю две минуты! – крикнул старшина и убежал.
– Что там стряслось? – недоумевал Щербина. – Как ты думаешь, Джакели?
– Не бойся, на войну не похоже, стрельбы не слышно, – успокоил я Щербину. Но было действительно странно: будить сменившихся с поста пограничников по закону заставы можно разве только по сверхважной причине. Что же произошло?
Спустя пять минут застава выстроилась во дворе.
– Смирн-а-а! Равнение пря-а-мо! – крикнул Зудов.
Из казармы вышел майор Чхартишвили в сопровождении трех офицеров. Двое из них были заместители майора – по политической и по боевой части – лейтенанты Королев и Павлов. Третьего лейтенанта мы видели впервые. Лет сорока, смуглый, выше среднего роста, с брюшком, он был похож на грузина. По походке и сидевшей мешковато форме в нем угадывался человек невоенный.
– Это или разведчик особого ранга, или же не пойму кто: человек в таком возрасте должен быть, по крайней мере, майором, – шепнул я Щербине. Тот согласно кивнул головой.
Чхартишвили подошел к строю, заместители остановились поодаль. А незнакомый лейтенант, став рядом с майором, расстегнул ворот гимнастерки, закинул руки за спину носком новых хромовых сапог начал выковыривать из земли камешек.
Зудов, вытянув шею, подошел к майору, вскинул руку к виску и выпалил:
– Товарищ майор, по вашему приказанию застава выстроена!
– Здравствуйте, товарищи!
Застава глубоко вздохнула, потом грянула скороговоркой:
– Здравия желаем, товарищ майор!
– Вольно! Застава выдохнула.
– Товарищи! – начал Чхартишвили. – Сегодня на нашу заставу прибыл грузинский писатель Владимир Мдинарадзе. Он лауреат нескольких премий, член правления Союза писателей, депутат, награжден орденом… Вам, конечно, знакомы его стихи, рассказы и другие произведения… – Майор сделал паузу и окинул взглядом ряды солдат. Ребята подозрительно молчали.
– Стихи, рассказы и другие произведения… – повторил майор.
Писатель улыбнулся и наконец выковырнул камешек.
– Знаешь такого? – спросил я Щербину.
– Впервые слышу! – ответил он, пожав плечами.
– А ты? – взглянул я на Пархоменко.
– На каком языке он пишет? – спросил тот.
– Очевидно, на грузинском.
– В таком случае не знаю.
– Ну да, всех русских писателей ты, конечно, знаешь наизусть! – съязвил Щербина.
– Разговоры в строю!.. Так вот, товарищ писатель будет жить, будет служить с нами… Он хочет изучить жизнь советских пограничников, чтоб написать книгу о вас. Понятно?
Застава по-прежнему безмолвствовала.
– Может, вы скажете? – обратился майор к писателю. Мдинарадзе широко улыбнулся.
«Чему он радуется, несчастный», – подумал я. Лауреат нескольких премий долго смотрел на нас, потом извлек из кармана огромный платок, развернул, вновь аккуратно сложил его, спрятал и голосом, слишком низким для лейтенанта, начал:
– Друзья, как вам доложил докладчик… То есть майор Чхартишвили… я писатель… С сегодняшнего дня… Извините меня, товарищи, я не блестяще владею русским языком… С сегодняшнего дня… Я решил написать книгу о вас, конечно, с вашей помощью!
– Вот здорово! – прыснул Щербина и тут же прикрыл рот рукой. – Значит, мы должны работать за него?
– …Будем вместе служить, спать, обедать, ужинать.
– А завтракать он не будет? – испуганно проговорил Пархоменко, ткнув меня локтем.
– Я не собираюсь учить вас… – продолжал писатель, – наоборот, я должен учиться у вас… И шпионов будем вместе ловить, друзья… Посмотрим, что у меня получится. Главное, чтобы книга понравилась вам… Вот все, что мне хотелось сказать, друзья… Благодарю за внимание, – и он вытер вспотевшее лицо.
– Есть вопросы? – обратился к нам майор.
– Есть, – выступил вперед Щербина. – На какой срок прибыл к нам уважаемый писатель?
– На два месяца, – ответил Мдинарадзе.
– А если за это время не будет нарушений границы, как же тогда со шпионом?
Строй взорвался, словно вулкан.
– Рррразойдись! – крикнул майор и закашлялся.
Не удержались от смеха и заместители майора. Писатель растерялся, не зная, обидеться на слова Щербины или все обратить в шутку. Но вот лицо у него просветлело, он улыбнулся, потом рассмеялся и, наконец, зашелся таким здоровым хохотом, что мы поняли: это неплохой человек.
АвтобиографияЯ, Автандил Гавриилович Джакели, родился 2 мая 1950 года в городе Тбилиси, в семье служащего. Отец мой, Гавриил Исидорович Джакели, 1925 года рождения, врач, и мать, Манана Исидоровна Бахтадзе, 1928 года рождения, домохозяйка, возвращаясь из Хони, погибли в автомобильной катастрофе 2 мая 1960 года ночью, на Рикотском перевале, близ села Гореша. Меня взял к себе дед в село Букисцихе. Там я и продолжал учебу. Дед Исидор, по прозвищу Рыло, был старым революционером. В двадцать первом, когда бежали меньшевики и пришли большевики, ему исполнилось двадцать три и был он женат на Мине Антидзе из села Бжолиети. В роду Джакели деда не признавали: по причине вступления в комсомол, во-первых, и женитьбы на крестьянской девушке, во-вторых. В пику всем Джакели-дед стал секретарем комсомольской ячейки и привесил к поясу наган, затем срубил в отцовском лесу свою долю каштанов, поставил домишко на холме против церкви и зажил там спокойно.
Так вот, в двадцать первом, когда пришли большевики, решили было снести церковь, да отсоветовал сельский учитель Капито Шония – зачем, говорит, разрушать здание, лучше устроить там сельсовет. Бросились комсомольцы, вытащили из церкви иконы и повесили вместо них портреты Маркса и Филиппа Махарадзе. Тут кто-то придрался: как же так, мол, портреты вождей революции будут висеть в церкви? Надо, мол, в таком случае снять с купола крест. Предложение приняли, но лезть на купол никто не решался.
– Пожалуй, только Исидору это по плечу, – сказал кто-то.
– Выручай, Исидор! – взмолился секретарь партячейки. Дед снял с пояса наган, вооружился зубилом и молотком.
– Не губи себя, Исидор! – бросилась к нему бабушка. – Пожалей семью!
Дед осторожно отстранил жену и стал молча подниматься по лестнице.
– Исидор, не шути с этим! Восемь саженей высоты! Дед даже не оглянулся.
– О боже! – не выдержала какая-то женщина. – Спаси нас, грешных, не прогневайся! Это все он, он, окаянный! – Женщина грохнулась на колени, запричитала. Толпа задвигалась, зашумела.
– Боже всесильный! – раздался чей-то хриплый бас. – Ниспошли свой гнев и кару на голову осквернителя!
Все, кроме комсомольцев и партийных, опустились на колени.
– Эй, Вано! Ты секретарь ячейки или кто?! – крикнул сверху дед. – Убери этих пророков! Я ведь тоже человек!
Голос у деда дрожал… Бабушка упала в обморок. Голосивших баб кое-как выпроводили.
Дед между тем медленно взбирался по лестнице. Добравшись до последней ступеньки, он глянул вниз. Сотни глаз с ужасом и любопытством глядели на него. Дед посмотрел вверх. С купола свисала толстая цепь. И дед понял, что путь к цели начинался только теперь… Он дотронулся до цепи и почувствовал, как по телу разлился металлический ржавый холод… Задрожали у деда колени, и дрогнуло сердце в груди. Он обеими руками ухватился за цепь и зажмурился так, что в глазах поплыли красно-желтые круги. Потом он открыл глаза и вновь увидел застывшую в ожидании чего-то страшного толпу. Пути назад не было. Дед рванул цепь. Она противно зазвенела. Перхоть ржавчины посыпалась на деда. Он приподнялся на носки, потянул сильнее, и началось единоборство Исидора Джакели с господом богом…
– Слушай меня, всесильный! Есть ли ты, нет ли тебя – теперь мне все равно! Я иду, и ты должен дать мне дойти! Слышишь? Должен, должен, должен!.. Я иду к тебе, чтобы обесчестить тебя, и я не спущусь вниз, не добившись своего! Я сильнее тебя, всесильный, и я доберусь до тебя, как бы ты ни сопротивлялся! Доберусь, доберусь!
…На ладонях деда вздуваются волдыри. Они лопаются, и теплая липкая жидкость, смешанная с кровью, потом и ржавчиной, течет по рукам… Сколько же колец осталось до купола? Одно, два, три, десять, тринадцать… Тринадцать! Слышишь, всесильный! Я одолею их! Одолею, будь их хоть триста! Я доберусь!.. Вот уже осталось пройти десять колец… Девять… Восемь… Доберусь, если даже восстанут против меня все твои ангелы и апостолы!.. Три… Два… Все! Конец! Помоги мне теперь, мой новый бог! Покажи свою силу!
Дед ухватился за крест, напряг последние силы, подтянулся, обнял его и застыл… Ныло все тело, в раскаленных висках стучала кипевшая кровь… Потом дед обернулся и увидел людей – оцепеневших, онемевших… И ему захотелось выть, кричать, орать.
– Э-ге-гей! – вырвалось у него.
– Чего тебе, Исидор! – крикнул снизу Вано.
– Нет его, нет!
– Чего нет, Исидор?
– Бога нет, Вано! Нет бога!
– Не слышно, Исидор!
– Нету бога, нет! Вы слышите меня? Люди молчали.
– Не слышно, Исидор! – крикнул Вано, и тогда дед понял, что вместо слов из его пересохшего горла вырывался один лишь глухой хрип.
– Давай, Исидор, начинай, чего ты ждешь? – донесся снизу голос Вано.
И дед начал…
Битый час ломал, крошил, корежил он основание креста. Потом, оседлав верхушку купола, он потянул крест. Крест чуть-чуть поддался. Тогда дед изо всех сил нажал на него. Крест послушно перегнулся. Так повторилось несколько раз. Наконец крест вырвался из своего гнезда и с грохотом покатился по куполу, потом, ударившись о кровлю, вдребезги разнес глазированную черепицу и наконец с глухим стуком свалился на землю.
Толпа ахнула.
Дед почувствовал легкий укол в сердце и странное жжение под левой лопаткой. Не зная, чем же теперь заняться, он тупо уставился на развороченное гнездо креста.
– Исидор, спускайся, чего ты? – крикнули снизу.
– Что ты там делаешь, спускайся!
Дед встрепенулся, огляделся. Потом сбросил вниз зубило и молоток. Он не слышал ни глухого гула голосов, ни одобрительных криков комсомольцев. Повернувшись спиной к толпе, он взялся за цепь и медленно заскользил по куполу. Достигнув лестницы, дед передохнул, повернулся лицом в сторону двора, раза два ногой опробовал лестницу и не спеша стал спускаться.
«Двадцать ступеней в лестнице, – подумал дед, – это точно: считал, когда поднимался… Три… четыре… двенадцать… семнадцать… Как же так? Почему семнадцать? Я же хорошо помню – было двадцать! Ах да, это в той лестнице, у Писти, двадцать ступеней. Зимой я сгребал снег с крыши ее дома, оттого и запомнилась лестница».
…Исидор стоял посредине двора и улыбался.
– Смажьте ему ладони керосином, видите, руки в крови! – сказал кто-то.
– Ну, брат, молодец ты, ей-богу! – обнял деда Вано.
– Исидор, может, воды тебе холодной?
– Что вода! Несите ему вина!
– Закури, Исидор! Табак у меня знатный.
– Где Писти? – спросил вдруг дед.
– Какая Писти, Исидор? – переспросила бабушка, которая все это время стояла рядом и платком утирала струившийся по лицу деда пот.
– Писти Шарашидзе. Какая же еще? – удивленно взглянул на бабушку дед.
Писти привели.
– Писти, сколько ступеней в твоей лестнице? – спросил дед.
– Тронулся, несчастный! – ахнула Писти и схватилась за голову.
И вдруг… Лицо у деда перекосилось, сморщилось, губы скривились, подбородок задрожал, весь он задергался и словно подкошенный рухнул на землю. Долго валялся дед, корчась в страшных конвульсиях, и долго оплакивала мужа убитая горем его красавица жена – бабушка Мина.
Потом дед успокоился, затих, а когда встал, – люди отшатнулись: половина лица у него перекосилась, оттянулась к левому уху, да так и застыла.
С тех пор к деду навсегда пристало прозвище «Рыло».
– Ты чего строишь рожу, словно Рыло-Исидор?
– Отстань, а то как дам по морде, сделаю из тебя Рыло-Исидора!
– Какое там! Когда Исидор стал Рылом, Никифору было добрых три года!
– Да ну, скажешь тоже! Спросим у Рыла-Исидора: он-то должен помнить!..
Но все это говорилось за спиной деда. Во всем селе не нашлось бы смельчака, кто в лицо назвал бы его Рылом. Наоборот, его уважали и даже побаивались. Ведь в свои двадцать три года он стал первым председателем сельсовета.
Так вот, тогда, в двадцать первом, спустя неделю после того, как деда избрали председателем, он получил письмо от Минаго Джабуа – известного бандита, заклятого врага Советской власти: «Рыло! Если ты мужчина, а не баба, подымись в Суребский лес, жажду умыться твоей кровью. А не осмелишься, так я сам к тебе спущусь. Побалуюсь с твоей красавицей, а потом прирежу тебя, как свинью, у самой церковной паперти».
Надел Исидор лапти, зарядил маузер. Бросилась к ногам жена:
– Не ходи, Исидор! Пожалей меня, дорогой!
– Ну нет, Мина! Попляшет он у меня, я еще напою его помоями, не Исидор я буду! – ответил дед и ушел.
Трое суток ждал Исидор на пастушьем постое появления Минаго Джабуа.
– Напрасно ждешь. Ушел Минаго из этих краев, – сказали пастухи. Не поверил дед пастухам. Сам не покидал шалаша и пастухам запретил отлучаться. На рассвете четвертого дня появился изголодавшийся Минаго. Он шел, прихрамывая на одну ногу, вооруженный двумя маузерами. Деда он сперва не узнал, а когда спохватился, было уже поздно: вороненое дуло маузера чуть покачивалось перед глазами Джабуа. Минаго поднял руки.
– Расстегни пояс, Минаго! – приказал Исидор. Минаго молча выполнил приказ. Пастухи затаили дыхание.
– Убери руки с пояса!
Тяжелый с двумя маузерами пояс тотчас же упал на траву. Исидор левой рукой извлек из ножен длинный охотничий нож и не спеша приблизился к Минаго. Тот закрыл глаза.
– Исидор! – сказал старый пастух. – Уважь нас, избавь нас от греха… Делай с ним что хочешь, но только не здесь…
Не обращая внимания на пастуха, Исидор приложил нож к животу Минаго. Пастухи отвернулись. Коротким взмахом лезвия перерезал тесемку. Широкие брюки опали до самых икр.
– Придержи брюки, бесштанник ты этакий! – с презрением проговорил Исидор и плюнул. Минаго быстро подтянул брюки.
– Теперь шагай!
– Куда ты меня ведешь, Исидор?
– Я тебе не Исидор, а Рыло. Забыл?
– Куда ты меня ведешь, Исидор? Если на смерть, так кончай здесь.
– Смерть в таком разе в радость, да не видать тебе ее! Шагай!
– Говори, куда ведешь? Иначе не пойду! – закричал Минаго, замахал от волнения руками. Брюки тотчас же свалились, и он судорожно вцепился в них.
– Не пойдешь? Пойдешь, голубчик! Поползешь!
– Говори, что ты надумал?
– Ничего особенного. Отведу в село, к себе домой.
– Вот так, без штанов?!
– Именно, без штанов. Тебе же сподручнее: ведь ты собирался побаловаться с моей женой…
Минаго бросился на колени, обнял деда за ноги.
– Не делай этого, Исидор! Рабом твоим стану, только не срами меня!
– Встань, гадина! – крикнул дед и ткнул Минаго дулом маузера.
Минаго встал. С минуту он молча глядел на пастухов, на валявшиеся в траве маузеры, потом вздохнул и пошел, придерживая брюки обеими руками.
– Приберите оружие, – бросил Исидор пастухам, – спуститесь с гор – сдадите в сельсовет.
Потом он опустил в кобуру собственный маузер и последовал за Минаго.
…В два часа ночи Исидор, с Минаго Джабуа на спине, добрался до дому. Положив Минаго на медвежью шкуру у камина, обернулся к жене:
– Накрой на стол!
Бледная, с синими от бессонницы кругами под глазами, бабушка не двигалась.
– Кому говорю!
Бабушка внесла кувшинчик вина, полкруга мчади, головку сыра и два стакана.
– Садись к столу, Минаго, – сказал Исидор. Минаго не шевелился.
– Принеси-ка кусок бечевки, – сказал Исидор жене.
Бабушка принесла веревку. Исидор бросил ее Минаго:
– Подвяжись, Минаго Джабуа, и садись ужинать… Ты выйди, Мина!
Бабушка вышла. Минаго подвязался и присел к столу. – Жена! – крикнул дед. – Поужинай с нами. Бабушка молча присела на край стула.
– Исидор, хоть и безбожник ты, но… хватит, не срами меня перед женщиной. Не решаешься убить меня, отпусти с миром, а решил – так кончай дело! – сказал Минаго и закрыл лицо дрожащими руками.
Дед промолчал. Он долго думал, потом налил в стакан вина.
– Пей!
Минаго поднял стакан.
– Ну как, Минаго Джабуа, хороша жизнь?
– Будь она проклята!
– Так слушай: сейчас моя жена вымоет ноги, а ты выпьешь помои. Так я поклялся.
Минаго побелел.
– Режь меня, руби голову, пей мою кровь, но не делай этого, Исидор!
– Я поклялся.
– Изверг ты, Исидор! – встала бабушка. – Запомни: обидишь в своем доме человека, ноги моей тут не будет!
– Я поклялся, Мина!
– Пусть моя кровь будет на твоей совести, Исидор Джакели, – сказал Минаго.
– Что, убьешь себя?
– Убью!
Дед извлек из кобуры маузер и положил на стол. Минаго взглянул на маузер, потом на деда. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и Минаго не выдержал, опустил голову. Дед пододвинул маузер ближе к Минаго. Тот не шевельнулся. Встал тогда Исидор, взял за руку жену и вышел из комнаты. Когда он вернулся, маузер по-прежнему лежал на столе, а комната была пуста.
Минаго спускался по лестнице. Дед молча смотрел и ждал. Когда тот пересек двор и отворил было калитку, дед вышел на балкон.
– Минаго!
Джабуа застыл на месте. Он долго стоял, ожидая пули. Потом медленно обернулся.
– Ступай, Минаго Джабуа, ступай! Для трусов и попрошаек нет у меня пули… Ступай!
…В двадцать четвертом, в дни меньшевистской вылазки, на рассвете, как только в деревне раздался первый выстрел, Исидор вскочил с постели и в одном белье помчался к сельсовету. Навстречу бежали перепуганные соседи.
– Пропали мы, Исидор! Конец нашему правительству! Село в руках меньшевиков; говорят, Жордания и Рамишвили уже в Тбилиси, Чолокашвили взял Кахетию!
– Оружие! – крикнул Исидор.
Оружия ни у кого не оказалось. Тогда дед бросился обратно, ворвался в дом и…
За столом сидел вооруженный до зубов Минаго Джабуа. В каждой руке он держал по маузеру, через плечи крест-накрест тянулись набитые патронами ленты, за пояс была заткнута кожаная с языком плеть. Рядом с Минаго сидели двое неизвестных вооруженных мужчин.
– Председателю рабоче-крестьянского правительства привет! – ухмыльнулся Джабуа.
Исидор промолчал.
– Садитесь, уважаемый Исидор, окажите честь!
Дед не сдвинулся с места. Тогда Минаго встал, обошел стол и остановился перед Исидором. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и выдержал Исидор, не опустил головы. Размахнулся Минаго и стегнул деда плетью по лицу. Полилась кровь.
– Садись, сукин сын, когда велят! – взревел Минаго. Исидор сел. Минаго вернулся к столу.
– Так… – сказал он, потирая руки. – Ты не обижайся, Исидор. Ударил я тебя неспроста, авось расправится твоя кривая морда. Не представать же тебе перед божьим судом этаким уродом!
Исидор молчал.
– Где твоя красавица? Упрятал ее? Успел-таки? Ничего, от меня не уйдет!
Исидор до крови прикусил губу, на глазах у него выступили слезы бессильной ярости.
– Плачешь, мой дорогой? Правильно. А как же? Кончилась ваша власть! Ну, убедились, кто из нас меньшевик и кто большевик? У, вшивое отродье! Подумать только: нас всегда было больше, а они нас же называли меньшевиками! Сволочи!..
– Минаго, кончайте базар… Чего возитесь-то с этим ублюдком? Пулю в лоб, и все тут! – вмешался один из неизвестных.
– Ну, нет. Зачем убивать, грех на душу брать? Мы его по всем правилам, по закону… Исидор Джакели! За оскорбление и поругание бога, за секретарство в ячейке безбожников-комсомольцев, за преследование члена правительства независимой Грузии Минаго Джабуа…
– Плевал я на правительство, где членом – сын потаскухи Кесарии! – хмыкнул Исидор.
Минаго осекся, но быстро проглотил слюну и продолжал:
– …За разбои и грабежи, за другие преступления, совершенные перед государством, именем Революционного совета Гурийского восстания полевой суд приговорил тебя к расстрелу.
– Поделом мне! – сказал Исидор.
– Вот именно. А теперь встань! Исидор встал.
– Выйди во двор. Исидор вышел.
Трое – за ним. У хлева Исидор остановился.
Из-за горы поднималось солнце. Исидор долго смотрел на светило, не отрывая глаз, не жмурясь, словно хотел навсегда запомнить его перед смертью таким огромным, золотым, теплым. Потом окинул взглядом застывшее в напряженном, тревожном ожидании село. Откуда-то донесся жалобный визг собаки. Потом где-то пропел петух. И вдруг Исидор остро, всем своим существом ощутил знакомый, родной, любимый до боли аромат – аромат земли, трав, сена, цветов, хлеба, меда… Жизнь – вечная, неистребимая – пульсировала и билась кругом, жизнь – любимая, желанная – струилась, наполняя собой каждую травинку, каждый листок, каждую песчинку. И захотелось Исидору Джакели пасть на колени и воздать хвалу солнцу, породившему на земле жизнь.
– Э, нет, мой Исидор, так красиво, как парижский коммунар, ты не умрешь! Сдохнешь в навозе! Откройте хлев! – крикнул Минаго. Кто-то ударом приклада распахнул дверь.
– Входи! – приказал Минаго. Исидор вошел в хлев.
– Выведите корову! Корову вывели.
– Ложись! Лицом вниз! Противно смотреть на твою поганую рожу!
Брызнули слезы из глаз Исидора Джакели, но смолчал дедушка.
– Так что прикажешь передать твоей красавице? – спросил Минаго.
– Мать твою, бл…й сын, выродок несчастный! – крикнул Исидор, и в тот же миг грянул маузер Минаго. Рука Джабуа дрожала. Семь пуль из десяти насквозь прошили Исидора, остальные впились в стену хлева.
Исидор медленно опустился на одно колено, потом на другое, потом обмяк, согнулся и, царапая руками доски кормушки, ткнулся лицом в теплую навозную жижу…
…Двое подошли к хлеву. Скрипнула дверь. Когда глаза привыкли к темноте, двое увидели валявшегося в навозе человека. Перевернули лицом вверх.
– Убили, сволочи! – прошептал первый. – Вот изрешетили несчастного, подлецы!
– Закрой бедняге глаза… Смотрит, словно живой… – сказал второй.
Первый осторожно – сверху вниз – провел ладонью по глазам убитого.
– Что такое! Не закрываются! Кажись, жив…
– Не может быть!
– Жив! Ей-богу, жив! Надо взять его: может, удастся спасти.
…Семь дней ломился Исидор в адовы двери, и все напрасно – не принял господь грешную его душу.
Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе. И на пятом месяце он увидел его.
Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее – память сердца и память души.
И взглянул тогда Исидор на свою красавицу жену и произнес одно лишь слово:
– Минаго…
– Нету Минаго! – ответила жена.
– Ты?
– Здесь я, с тобой!
Задумался Исидор, крепко задумался – видать, глубоко в тайнике памяти скрывалась некая гложущая его мысль, потом вдруг взорвался, заметался:
– Минаго!.. Поделом мне, дураку… Жена… Минаго… у, подлец!..
– Горе мне, несчастной… Боже всесильный, помоги моему Исидору! – Бабушка бросилась на колени и зарыдала.
И, глядя на слезы, градом катившиеся по бледным щекам жены, заплакал Исидор Джакели. Сперва тихо, без слов, потом громко и наконец навзрыд, глотая слезы, задыхаясь. И вдруг почувствовал он, как горькая соленая слеза капнула на теснившую его грудь тяжелую глыбу, как раскололась глыба, еще и еще, и как растаял, растворился в слезах камень. Вздохнул всей грудью Исидор, дал волю душившему его чувству и завыл, зарычал на весь дом:
– Минаго! Ушел, гадина? Где ты, трус? Где ты, подлец?
– Нет их, Исидор! Сгинули меньшевики! Сбежал в Турцию Минаго! Уймись, хватит с тебя! И с меня хватит! Пожалей женщину, горе ты мое!..
Успокоился дед мой Исидор Джакели. В конце 1925-го родился у него сын Гавриил – Габо, мой отец. Израсходовав на радостях весь запас пороха и пуль, дед пошел к колодцу и швырнул туда свой маузер.
– Все! Больше ты мне не понадобишься! Исидор Джакели ошибся.
В начале 1943 года ушел на войну мой отец – восемнадцатилетний Габо Джакели.
«Красноармейский привет, отец!Пишет твой сын Габо.Те четыре килограмма чеснока очень мне пригодились. Они уже кончаются, и я просто не знаю, что делать дальше. Какого черта таскал я чемодан проклятых груш, лучше бы взял чеснок! Ребята сперва ругались – дышать, дескать, нельзя, воняет чесноком. А теперь чуть не в ногах у меня валяются – дай да дай! В наших условиях головка чеснока – все равно, что один танк. Ну, не танк, так пулемет. А почему я пишу об условиях, – потому очень даже тяжелые условия. Представь себе большой окоп – в человеческий рост. А вода в нем до самого горла. Ну, не до горла, так до поясницы. Одно утешение – лягушек нет. А перед нами немцы. Ты не поверишь – вижу их собственными глазами. Ночью, когда кругом тишина, слышны их голоса. В нашей роте восемь грузин, шесть армян и двадцать один русский. Не знаю, чего мы ждем или чего немцы ждут. Вот уже неделя, как мы стоим так и смотрим друг на друга. Сушиться вылезаем ночью, днем никак нельзя – высунешь голову, и поминай как звали. Это письмо тоже ночью писал, извини, если что не так. Вчера вздремнул в окопе, стоя. Приснился страшный сон. Пришла красивая молодая женщина, вся в белом. Принесла охапку дров, развела костер. Усадила меня рядом, согрела, высушила. Потом сняла теплые шерстяные носки, отдала мне. Сама босиком пошла по снегу. Я погнался за ней.– Кто вы? – спросил.– Не все ли равно? Ты меня не знаешь, – ответила она.– Нет, скажите, может, встретимся еще, – попросил я.– Не дай бог! – сказала она и нежно погладила меня по голове.– Я очень вам благодарен. Если б не вы, замерз бы.– Да спасет тебя бог от пули, а холод – не беда, – сказала она. – Ну, прощай!– Я не уйду, пока не узнаю, кто вы.– Иди к костру. И позови товарищей, пусть греются. Иди, завтра я вернусь.– Завтра… Завтра может и не будет меня. Вон там, перед нами – немцы.– Завтра они уйдут. Ночью. А ты что, боишься смерти?– Боюсь.– Это ничего. Человек тот, кто борется, преодолевая страх. Не ведают страха животные.– Раньше я очень боялся. Теперь привык.– Страх – не позор. Поддаться страху – вот что плохо. Твой отец боялся и все же полез на купол. Боялся и все же одолел Минаго. И я боюсь! О, как я боюсь за тебя, сын мой! Ведь я ушла, ни разу не поцеловав тебя…Я упал на колени, заплакал, стал целовать ей руки. Отец, или я с ума сошел, или действительно видел свою мать! Она была совсем, совсем такой, какой ты ее описывал…Разбудил меня Гургенидзе, чего, говорит, скулишь. Я рассказал про свой сон. Это, говорит, хороший сон, к долгой, говорит, жизни.Ну, пора кончать, отец. Как там у вас дела? Как поживают соседи? А что наш учитель алгебры? Сволочь этакая, если б не война и меня не призвали бы в армию, он так и не выставил бы мне отметку… Мой аттестат получил? Спрячь, пожалуйста, пригодится. Решил после войны поступить на стоматологический. Это будет, пожалуй, самой нужной профессией. Только в нашей роте пять человек без зубов.Я жив, здоров.Привет нашим девочкам и поздравь их с праздником.До свидания. Целую, твой сын Габо.9 марта 1943 года».
Безлунная ночь, но небо все усыпано звездами. Красота какая! Диву даешься – почему под таким красивым небом должно совершаться столько зла и грязи. Вспоминаются слова отца:
– Красивая была баба Кесария, да что толку: воняла от грязи, белье неделями не меняла…
На мой вопрос – откуда ему знать про Кесариино белье, отец отвечал:
– Слышал от отца…
Кто-то пробирается по окопу. Противно чавкают полные воды сапоги.
– Эй, кто там бродит? – спрашиваю.
– Это я, старшина Петров. Джакели, Батюк, Виноградов – к старшему лейтенанту!
– Виноградов и Батюк в другом конце окопа. Старшина уходит. Спустя несколько минут мы в землянке старшего лейтенанта Шмидова. Он чуть старше меня. Вежливый, красивый. Петров докладывает:
– Товарищ старший лейтенант! По вашему приказанию…
– Садитесь, ребята!
Старший лейтенант берет с тарелки крохотный окурок и, наклонившись к свечке, пытается прикурить. Смешно вытянув губы, он долго пыхтит и чмокает губами. Наконец свечка гаснет.
– А, черт!.. Петров, зажги, пожалуйста!
Петров зажигает свечку. Воды в землянке чуть меньше, чем у нас в окопе, – настолько, насколько положено ей быть меньше в землянке командира роты.
– В общем так: вызывать добровольцев – ни времени, ни охоты. Сейчас час ночи. Светает в пять. До немцев – метров шестьсот. Час туда, час обратно, полчаса на операцию в окопе. Окоп вам знакомый – сами, небось, копали месяц тому назад. Вопросы есть? Нету. Старшим назначаю Джакели. Конкретного задания не будет. Сделаете, что сможете. Документы и мандаты сдать старшине… У меня все. Выполняйте приказ!
Из окопа первым вылез Батюк. С минуту он лежал без движения, потом пополз вперед. За Батюком последовал Виноградов. Потом пошел я. Ползли с интервалом в пять метров. Пройдя метров двести, я подал сигнал. Ребята замерли, потом подползли ко мне.
– Я обойду немецкий окоп слева. Подойду как можно ближе, – если не заметят, конечно. Там за окопом лес. Не может быть, чтобы немцы не вылезли туда сушиться. Там мы и устроим засаду – Батюк пойдет со мной. Ты, Виноградов, оставайся метрах в тридцати, приготовь ручной пулемет и жди. Не стрелять, пока немцы не откроют огонь. Понятно?
– Понятно, – ответил Виноградов.
– Тогда пошли.
…Мы с Батюком поползли влево. У немецкого окопа очутились неожиданно – у меня даже дыхание сперло. Батюк снял с пояса ручную гранату. Я осторожно взял его за плечо, потянул к себе. Он молча придвинулся. Полтора часа уже прошло… Еще столько же, и настанет утро… Плохи наши дела! Ах, как бы превратиться в крота: зарылся в землю здесь, у окопа, и вылез аж у самой опушки. Вот было бы здорово!.. Я взглянул на Батюка. Он всем телом прижимался к земле и, ей-богу, тоже мечтал превратиться в крота.
Мы подползли к лесу, когда до рассвета оставалось не больше часа. Теперь все кончено: оставшегося времени нам не хватит даже для возвращения обратно. А минуты бегут, бегут, и часы тикают так громко, словно хотят оповестить весь мир – вот, мол, здесь он, мой хозяин.
– Сколько времени нам еще осталось, Джакели? – шепчет Батюк.
– Много, Коля, не бойся! – отвечаю я.
– А все же?
– Два часа.
– Ого! – удивляется Батюк.
Мы залегли за кустарником. Молчим. – А знаешь, – шепчет Батюк, – теперь мы кругом среди немцев: спереди немцы и сзади немцы… Дошли бы уже до самого Берлина. По дороге, знаешь, сколько бы достали языков…
…А из окопа никто не поднимается. Неужели, черт возьми, у них сухо? Когда мы отходили, там воды было по колено. Куда она подевалась?.. Время-то бежит, бежит… А?! Что это?! Поднимается! Вот он, наконец-то, немец! Поднялся. Ползет к лесу… Сейчас он подползет к кустам, скинет брюки, выжмет, повесит на кусте… Я подкрадусь к нему…
Надо брать живым…
– Батюк, видишь? Ползет!..– шепчу я и чувствую, как на лбу выступает холодная испарина.
– Кто ползет?
– Немец!
– Где?
– Да вон же! Смотри!
Батюк пристально вглядывается в поле. Потом удивленно смотрит на меня.
– Ты что, Джакели?
– Батюк, ты никого не видишь?
– Вижу, светает, Джакели, вот что я вижу! – Он аккуратно разложил перед собой ручные гранаты. – Прощайся с жизнью, брат. Не выбраться нам отсюда, как не видать собственных ушей… Эх, ты, Иван Сусанин! Куда ты меня завел?!
Гавриил Джакели, конец твоей молодой жизни! Одно дело тебе поручили, и его-то с треском провалил. Встань же! Иди вперед! Ступай к окопу! Шагай смело вперед или же дождись ночи и удирай с позором, уноси ноги!..
– Боюсь, очень боюсь!
– Это ничего. Человек тот, кто борется, преодолевая страх. Не ведают страха животные. Встань!
Не могу.
– Дай руку, я помогу.
– Кто вы, скажите, кто?
– Я мать твоя.
Я встал, выпрямился и с автоматом наперевес двинулся к немецкому окопу.
– Джакели! – зашипел Батюк. – Обалдел, что ли? – он схватил меня за ногу. Я высвободил ногу и пошел дальше.
– Габо! – крикнул Батюк. Я не оглянулся…
Я шел с автоматом наперевес навстречу смерти, притаившейся вот там, в немецком окопе… Вот сейчас застучит – резко и противно – автомат. Я схвачусь за грудь, медленно опущусь на колени, потом упаду лицом вниз, чувствуя на губах противно-соленый вкус крови… Потом я перевернусь и попытаюсь встать, как это делают солдаты в кинофильмах… Кто-то прижался плечом к моему плечу, и я понял – то ли по запаху, то ли по телу – это был Батюк. Теперь мы шагали вместе, и до окопа было не более десяти шагов. Рассвело. Я видел бледные щеки Батюка и его белые руки, застывшие на автомате. Что же немцы? Неужели спят? Ну и пусть! А пока они спят, ты, Гавриил Джакели, иди вперед! Десять шагов, восемь, шесть, четыре, два…
– Мама-а-а! – вырвалось у меня. Я закрыл глаза, спрыгнул в окоп и нажал на спуск автомата.
– Ура-а-а! – донесся до сознания крик Батюка, и потом уже я не слышал ничего, кроме непрерывного, заполнившего весь мир треска: тра-та-та-та-та…
…Когда кончились патроны и унялась дрожь в руках, я бросил автомат, сорвал с пояса гранату и открыл глаза.
Передо мной был пустой окоп. В двух шагах от меня лежал с раскрытыми, как у Христа на распятье, руками немец. Рядом с ним, схватившись за голову и согнувшись до самой земли, застыл другой. Вокруг валялись пулеметы, автоматы, консервные банки, разодранные одеяла, кучи стреляных гильз. Не понимая, что происходит, я медленно пошел по окопу. Вот еще труп, еще… Одеяла плавающие по воде, пустые консервные банки… У меня подкосились ноги, тяжелый горький ком подкатил к горлу. Я опустился прямо в воду, положил голову на колени и громко зарыдал.
Бедный Гавриил Джакели, зачем ты шел на смерть? Зачем ты боролся со страхом? Чтобы очутиться в пустом окопе?
– Батюк, что это такое? – спрашиваю я, всхлипывая, у бледного, как полотно, Батюка.
– Ну, будет, будет! – бормочет он и садится рядом со мной.
– Нет, ты скажи! Ты объясни, как это так?!
– Да кто мог подумать!.. Ушли, видать… Мы же не знали…
– Что нам теперь делать? Окоп-то пуст?
– Тю-ю… Нашел, о чем думать! Впереди-то окопов, знаешь, еще сколько!.. Ладно, не плачь, и без твоих слез здесь полно воды! – Батюк улыбается жалкой, вымученной улыбкой, и слезы, не переставая, капают из его голубых глаз.
…Я спал весь день, и весь день у моего изголовья стояла женщина в белом. Она улыбалась.
– Они, оказывается, на самом деле ушли, – говорил я. – Вы сказали, что они уйдут ночью. Они и ушли. Но я не знал этого, клянусь, не знал. Я шел на верную смерть. Клянусь, боялся, но шел.
Женщина в белом улыбалась. Потом она исчезла, растворилась в тумане, и там, где только что стояла женщина в белом, появился костер – огромный, с синеватым пламенем, веселый костер. Я, Батюк и Виноградов сидели и грелись у костра – озябшие, промокшие, измученные.
Ночью нас вызвал Шмидов.
– Ребятки, хорошие мои, я вас представил к награде!
– За что же это, товарищ старший лейтенант? – спросил я.
– За пустой окоп! – улыбнулся он и протянул мне папироску.
С войны отец вернулся с четырьмя орденами, тремя медалями, двумя костылями и заплетавшимся слегка языком. Когда моя мать Манана вышла за него замуж, родня ее, оказывается, разбушевалась:
– Отец – харя, сын хромой и заика, какие же у них пойдут дети?
Позже, когда я появился – не хромой, не кривой и не заика, родня простила мать…
…Я хорошо помню мать. Была она высока, стройна, бела. Глаза у нее были огромные, голубые, а волосы – иссиня-черные. Каждое утро она пришивала мне белоснежный воротничок, потом брала за руку, вела в школу и сдавала учительнице Нуну. После уроков встречала у подъезда и вела за руку домой. Мягкие, нежные, теплые руки были у моей матери Мананы. Я замечал: на улице на маму часто оглядывались мужчины, иногда и женщины. Помню, однажды, когда мы возвращались из школы, какой-то дядя оглянулся, да так и продолжал шагать с повернутой назад головой.
– Ух, какая прелесть! – громко произнес он и тут же налетел на дерево.
– Ух, какая прелесть! – крикнул я и рассмеялся. Мать сильно дернула меня за руку и ускорила шаг.
Наш подъезд убирала красивая курдянка Сара. Она же выносила мусор. Когда не было воды, Сара приносила ее со двора. У Сары был сын – мой ровесник Або. Он называл меня Джако, я его – Пучеглазом, потому что он ел много лука и глаза у него часто краснели и слезились. Иногда за мусором приходил Або.
– Тетя Манана, мусор нету? – спрашивал он.
– Есть, Або, есть! – отвечала мать.
– Давай возьмешь.
Або уносил ведро с мусором, потом возвращался, ставил пустое ведро на кухне и заходил в мою комнату. Он любил рассматривать книжки с картинками.
– Джако, когда этот пожарный команда сломал, ты его не бросал, ты его мне давал, хорошо? – говорил Або.
– Отдай, сынок! – говорила мать. И я тотчас же протягивал Або игрушку.
– Нет, тетя Манана, теперь нет. Когда сломал, тогда, – краснел Або.
– Бери, Пучеглаз, бери, у меня есть другая.
– Нет, так не надо, я почтовый голубь тебе принесу, тогда давал, хорошо?
– Ладно, Пучеглаз.
Однажды утром, когда я и мама уже собрались было в школу, в дверь постучали. Мать открыла. В дверях стоял Або.
– Здравствуй, Або! – Мать быстро вынесла ведро с мусором. Або как-то странно помялся, но ведро все же унес. Он скоро вернулся и молча стал у порога.
– Заходи, Або, – сказала мать. Або не сдвинулся с места.
– Что, Або, тебе что-нибудь нужно? Або отрицательно помахал головой.
– Может, денег? Або молчал.
– Да что с тобой, мальчик? Говори, мы опаздываем в школу. Або проглотил слюну и облизал пересохшие губы.
– Тетя Манана, мама Сара умер! – сказал он и сел на ступеньки лестницы. Мама, ничего не поняв, взглянула на меня, потом на Або. Когда же до нее дошел смысл услышанных слов, она побледнела, вскрикнула и быстро подсела к Або.
– Або, что ты сказал, мальчик? Повтори!
– Тетя Манана… мама Сара… – Або зарыдал. Мама обняла его, прижала к себе и заплакала. Она плакала молча, без слов, я видел, как дрожали ее плечи. Потом она подняла упиравшегося Або, завела в комнату, усадила в кресле, сама опустилась перед ним на колени и дрожащим голосом спросила:
– Как же это… Милый мой мальчик… Почему?
– Не знаю, тетя Манана… Ночью мама заснул, утром папа кричал – умер, умер!..
– Разве она болела?
– Нет. Вечером стирка делал, потом сказал, сердце болит, потом ночью заснул, утром папа кричал – умер!
– Боже мой! Как же вы теперь, несчастные… Четверо детей… О господи!..
Або снова заплакал. Мама принесла мокрое полотенце и стала вытирать ему лицо, руки, ноги. Потом достала из шкафа мои брюки, носки, туфли, сорочку и сложила их перед Або:
– Надень все это, Або.
В день похорон Сары мать принесла много красивых цветов. Потом она взяла меня за руку, и мы пошли к Або.
Гроб стоял на тахте посередине комнаты. Сара лежала спокойная, какая-то помолодевшая и очень красивая, – такой красивой я ее никогда не видел. У гроба стояли Або, его братья, сестра и отец.
– Подойди к ним! – шепнула мама, передала мне цветы. Сама она осталась стоять в дверях. Я подошел к Або и молча протянул цветы. Он взял их и положил у изголовья матери. Потом подвел меня к отцу и сказал:
– Папа, это Джако.
Отец Або улыбнулся мне, погладил шершавой ладонью по щеке и поцеловал в голову. Не зная, что делать дальше, я вопросительно взглянул на мать. Закрыв лицо платком, она громко плакала.
Мама легла поздно. Отец уже спал. Вернувшись из больницы и не найдя на столе обеда, он заворчал:
– Х-х-хорошее дело! Весь день т-трудишься, к-как вол, к-крутишься, к-как белка в к-колесе, а тебя и н-накормить некому!..
– Я была на похоронах! – тихо проговорила мать.
– Н-ну и что?
– Ничего. Не мешало бы быть и тебе.
– Я н-ни с кем там не з-знаком… 3-знал одну лишь Сару, и т-т-та умерла. К к-кому бы я п-пошел?
– К Саре.
– К Саре пусть п-пойдет мой враг!
– Смерть не нуждается в знакомстве. Пришел бы, постоял минуту и ушел…
– Р-ради бога, не делай из всего т-трагедии. Когда я умру, п-пусть и они не п-приходят. Б-будем квиты, – деланно улыбнулся отец.
– Не вижу ничего смешного.
– А что мне, г-голодному, делать? П-плакать?
– На голодный желудок легче плачется.
Отец не ответил, прошел в спальню, разделся, лег.
– Спи, сынок, – сказала мать, укладывая меня в постель, – утром тебе рано вставать.
Я укрылся одеялом. Мать долго еще ходила по комнате. Я не слышал, когда она легла спать.
Я и Або по откосу университетской горы сбежали к речке Верэ. Або – бос, на мне же новые туфли, новые штаны, новая белая блузка, пионерский галстук.
– Не надо башмак снимать, – говорит мне Або, – ты садись на мой спина, я тебе через речка несет! Вот так! – И он подставляет спину.
Мы уже в воде.
– А ну, давай быстрей! Быстрей! – пришпорил я Або. Он обиделся и тут же сбросил меня прямо в воду.
– Пучеглаз, ты что, с ума сошел?!
Я налетел на Або, он толкнул меня, и мы оба упали. Вода понесла нас вниз.
– Ты знаешь плавать? – спросил Або.
– Нет. А ты?
– Нет.
– Мы утонем? – испугался я.
– Утонем.
Верэ тащит нас все быстрей, и вот уже нас подхватило течение Мтквари. Куда нас несет?!
– Тебе холодно? – спрашивает Або.
– Нет. Вода совсем теплая. Я уже не боюсь!
– Ой, мама больной лежит, если утонусь, кто завтра мусор взял? – вспомнил вдруг Або и заплакал.
– Ой, если я утону и завтра не пойду в школу, мама с ума сойдет! – вспомнил вдруг я и заплакал. Мы плачем, а Мтквари несет нас все дальше и дальше. Вот кончился город, впереди широкое поле. Мы слышим женские голоса. По обоим берегам бегут, распустив волосы, две красивые женщины.
– Або! Авто! – это кричат наши мамы.
– Авто, сынок! – кричит моя мама.
– Сынок, Або! – кричит тетя Сара.
А мы все мчимся дальше и дальше. Вода в Мтквари теплая и ласковая, как рука матери. Проплывают мимо поля и леса. И вдруг перед нами море. Огромное, безбрежное море! Вот сейчас река вольется в море. Что тогда будет с нами?
– Або! Авто! Або! Авто! – слышим мы вопли наших матерей. Мы уже у самого моря. И тогда женщины бросаются в реку и подолами платьев перекрывают воду. Река остановилась. Потом вода в ней начала подниматься. Вот она достаёт им до колен, до груди, до глаз, до волос… Потом река сливается с морем, и уже нет реки и нет моря, а все вокруг превращается в сплошную воду. Вода покрывает всю землю. Исчезли горы, леса, поля. Исчезли наши матери.
– Мама-а-а! – кричу я.
– Мама-а-а-а! – кричит Або.
– Мама-а-а!
– Здесь я, сыночек! Успокойся! Что с тобой, дорогой?
Я открыл глаза. Надо мной стояла моя красавица мать, в белой ночной сорочке, с распущенными иссиня-черными волосами:
– Милый мой глупыш! Чего ты испугался? Боже, ты весь в поту! Ну-ка, снимай рубашку!
Мать быстро сменила мне рубашку и легла рядом со мной.
– Засни, маленький! Засни, мой дорогой!
– Не уходи, мама! – попросил я.
– Никуда я не уйду. Ты засни…
Я долго не решался закрыть глаза. Наконец все же задремал, и тут же появился Або. Опять он босиком! Ведь дала же ему моя мама обувь и одежду! Бедный Або! Нет у него больше мамы… Но ничего! Мы возьмем Або к себе. Мама выкупает его, обует, оденет во все новое, чистое. Папа отведет его в парикмахерскую. И превратится наш Пучеглаз в красивого, причесанного, чистого мальчика. Потом мы дадим ему свою фамилию, и станет он Або Джакели.
– Да, мама?
– Что, сынок?
– Ведь Або будет Джакели?
– Это почему же?
– Потому что у него нет мамы, и он будет жить у нас и учиться вместе со мной, и учительница Нуну будет его вызывать, как и меня, – Джакели, Або Джакели. Да, мама?
– Да, сынок, да! Або Джакели.
– Ну вот! – донесся из спальни недовольный голос отца. – Допрыгалась со своими п-панихидами и п-похоронами. Ребенок бредит!
– А ты как считаешь? Кем должен вырасти мальчик, человеком или животным?
– Ну и п-пусть мычит, к-как животное!
– И пусть!
– Вот и отлично. А м-меня оставьте в п-покое!
– Ради бога!
– Слышь т-ты, пацан! – повысил голос отец. – Лежи и спи, а т-то как в-выйду, д-дам тебе Або Джакели! С-сопляк!
Мать нежно обняла меня и погладила по голове.
– Да, мама? – переспросил я.
– Да, сынок, да! Засни…
Я заснул. И всю ночь мне снилось, как я сплю и как меня ласкает моя милая красивая мать.
Або не показывался целую неделю. Теперь каждое утро, перед тем как отправиться в школу, я выносил во двор ведро с мусором. Однажды почтальон принес телеграмму-молнию: папу с мамой срочно просили приехать в Хони, к тяжело больной родственнице мамы, которая захотела, чтобы ее во что бы то ни стало осмотрел Гавриил Джакели. Оставив меня на попечение соседей, папа с мамой той же ночью выехали на машине.
На третий день, вернувшись из школы, я застал наш дом полным людей. Из большой комнаты куда-то исчезли все вещи, лишь посередине стояли две покрытые белыми простынями тахты, а вдоль стен были расставлены стулья. Ничего не понимая, я ошалело смотрел на незнакомых людей, которые и не заметили моего прихода. Вдруг наступила гробовое молчание, кто-то подошел ко мне, погладил по голове и заплакал.
– Несчастный ребенок!
– Сынок, сынок дорогой!
– Нет в мире справедливости!
– Кто за ним присмотрит? Я все понял…
…Все разошлись. На кладбище остались два могильщика, дед да я.
– Царство им небесное, за упокой их душ, – проговорили могильщики, отпив по глотку вина, и остальное осторожно вылили на могилу. Потом поблагодарили деда, собрали лопаты и тихо ушли. Дед, до сих пор не проронивший ни слова, вдруг упал на могилу и, рыдая, съел горсть земли. Потом встал, надел на меня шапку и вздрогнул от неожиданности: перед нами стоял Або с огромным букетом в руках, а за ним, прислонившись к ограде соседней могилы, плакал его отец. Або молча подал мне цветы. Я разложил их на могиле, потом взял Або за руку и подвел к деду.
– Это Або, – сказал я.
Дед ласково потрепал его по щеке и поцеловал в голову… …Спустя неделю дед распродал все наше имущество, и мы поехали в Букисцихе.
– Мальчик – моя кровь и моя плоть. И расти он должен в родном доме! – заявил он тбилисским родственникам.
Среднюю школу я окончил в Букисцихе.
Учительница логики вместе с аттестатом вручила мне комбинированную справку-характеристику следующего содержания: «Дана сия Автандилу Гаврииловичу Джакели в том, что он действительно учился в Букисцихской средней школе и что его, как сироту, воспитывал дед, старый большевик Исидор Джакели, депутат всех созывов местного Совета, опытный партийный работник, и что он действительно окончил десять классов Букисцихской средней школы. В процессе учебы проявил себя вежливым, а также систематически участвовал в работе по сбору чая (зеленого золота). Активно участвовал также в сельских, районных и других олимпиадах. Пел в хоре (бас). Входил в первую десятку чемпионата по шахматам (в масштабе своего класса), играл в футбол, волейбол, теннис, лело, пинг-понг, а также в мяч на воде (ватерполо). Считался активным членом драм, и лит. кружков. Исполнял главные трагические роли в пьесах классиков, в том числе Гамлета, Ивана Грозного и Хлестакова. Писал небольшие рассказы и стихи, которые публиковались в школьной стенгазете. Дед его в настоящее время пенсионер.
Автандил Джакели – комсомолец с 1965 года, членские взносы платил честно и систематически. В колхозе у него выработано 92 трудодня, не курит.
Вывод: Автандил Гавриилович Джакели является положительной личностью, в чем и подписываюсь. Временно исполняющая обязанности заболевшего директора средней школы с. Букисцихе Чохатаурского района, преподаватель логики этой же школы Зинаида Кишвардовна Шешелидзе.
Справка дана для представления в мединститут».
«Ректору Тбилисского медицинского институтаОт абитуриентаАвтандила Гаврииловича Джакели,прож. в Тбилиси, по ул. Ниношвили, 50
ЗаявлениеСообщаю, что в июне 1967 года я окончил среднюю Школу с. Букисцихе Чохатаурского района. Меня с раннего детства привлекала медицина, как сложная и интересная отрасль науки. Я уверен, что медицина необходима для удовлетворения ежегодно растущих потребностей населения. Кроме того, имею деда – старика, инвалида, старого коммуниста, заслуженного партработника, оставлять которого без медицинской помощи почти невозможно. А потому прошу исполнить мечту моего детства и разрешить сдать приёмные экзамены, а затем зачислить меня в вверенный вам институт.Заявитель А. Г. Джакели.г. Тбилиси.15/VII-67 г.»
Заявление сочинил дед, я переписал его набело. С этим заявлением, подкрепленным аттестатом, справкой о здоровье и четырьмя фотокарточками, я и дед 17 июля прибыли в Тбилиси.
Тетя Шура (так называю я дальнюю родственницу Шушану Артилаква) приняла нас торжественно. Набитый битком хурджин был помещен на почетное место – во главе стола; мы скромно присели на тахту.
– Боже мой, вылитый отец! – обняла меня тетя Шура и заплакала так, что вскоре заревел я сам, а за мной всхлипнул и дед.
– Ну так вот, моя Шушана, – сказал наконец дед, – теперь дело за тобой. Оставляю мальчика на твое попечение.
– Исидор Джакели! Ты – наш отец, и твой внук – мой сын. Отец его был мне братом, и я – тетя моего Авто! Мой дом – его дом! Буду смотреть, ухаживать, кормить и поить его, как царевича, вот те крест! За пять лет сделаю из него такого специалиста, что весь свет будет дивиться, помни мое слово! Ты куда собираешься, сынок? – обратилась она ко мне.
– На медицинский! – ответил дед.
Тетя Шура так и застыла с раскрытым ртом. Потом медленно прикрыла глаза рукой.
– Что с тобой, Шушана? – забеспокоился дед.
– Да так… Ничего… На медицинский, Исидор мой, не так уж легко попасть…
– Знаю, знаю, милая… Да уж и мы не того… Не простачки! У мальчика голова полна премудрости, да и здесь не пусто! – И дед выразительно похлопал себя по набитому трехрублевыми ассигнациями карману.
– Ну, разве что так… – неуверенно согласилась тетя Шура и пошла накрывать на стол.
Тетя Шура замужем за армянином. По-русски муж называется Иван Сергеевич Котинов, по-армянски – Ованес Сердаковиич Котинянц, я же называю его проще: дядя Ванечка.
Чудесный человек наш дядя Ванечка! Среднего роста, полный, седой, как лунь, с большими синими глазами, всегда гладко выбритый, улыбающийся, – он и говорит таким приятным голосом, словно где-то в груди у него запрятаны серебряные колокольчики. Дядя Ванечка еще молод – не старше моего отца, но почему-то весь седой.
Время было к обеду, когда пришел дядя Ванечка.
– О-о-о, куму дорогому привет! – воскликнул он, раскрыв объятия.
– Какой он тебе кум! – набросилась на мужа тетя Шура. – Сколько раз тебе говорила: зови его…
– Как? – спросил дядя Ванечка.
– Не кумом, по крайней мере!
– Как же!
– Ну, я не знаю… Зови его…
– Скажи, скажи, как? – не отставал дядя Ванечка.
– Отцом! Вот как! – нашлась тетя Шура.
– Дорогой Исидор! – обратился дядя Ванечка к деду. – Всю жизнь я отца родного Седраком называл. Скажите по чести: как же мне вас называть отцом?
– Да ты не обращай на нее внимания, зови меня, как тебе понравится.
– А если кумом, вы не обидитесь?
– Нет, конечно!
– Ну, так куму дорогому привет! – И дядя Ванечка бросился обнимать деда. Потом он заметил меня.
– Ва, и ты здесь? Чего же ты молчишь? А-ну, покажись. Вах, вах, вылитая мать!
– Не мать, а копия отца! – поправила мужа тетя Шура.
– Пусть будет так. Главное, что он настоящий тигр, вот что! Ну, а теперь – к столу!
Дед скатал опустевший хурджин, положил его в чемодан, запер последний висевшим на шее ключом и уселся напротив дяди Ванечки.
– Что в этой бутылке? – спросил дядя Ванечка, и глаза у него засияли.
– Чача! – ответил дед. – А в той?
– Грушевая!
– Прелесть! – воскликнул дядя Ванечка и тут же разлил водку по стаканам. – Ну-ка, давайте по первой! Будем!
– Дай бог! – сказал дед.
– Будьте здоровы! – сказал я.
Выпили. Некоторое время слышны были лишь энергичное движение челюстей и учащенное дыхание. Ножом и вилкой никто, кроме дяди Ванечки, не пользовался, поэтому каждый раз, когда его нож, разрезая мясо, со скрипом скользил по тарелке, дед недовольно морщился. Дядя Ванечка заметил это.
– Черт бы взял того, кто выдумал нож и вилку! – Он отложил в сторону прибор и засучил рукава. Утолив первый голод, дядя Ванечка разлил по второй.
– Это – за ваш приезд, дорогой мой кум Исидор, дорогой мой Автандил! Дай бог вам здоровья!
– Спасибо, дядя Ванечка! – привстал я.
– Сиди, сиди! Так куда ты решил поступать?
– На медицинский! – выпалила тетя Шура.
– На медицинский? – поднял брови дядя Ванечка.
– Да, на медицинский! Чему ты удивляешься! Чем он хуже других, мой славный мальчик? Да если хочешь знать, его должны принять на любой, еще лучший факультет, если б такой существовал! – загорячилась тетя Шура и потом добавила: – Без экзаменов!
– Ва, пусть принимают, жалко мне, что ли? Дай бог ему стать министром здравоохранения, для меня же лучше!
– И будет, будет он министром! – подтвердила тетя Шура.
– Да, мой Ванечка, мы избрали медицинский, и ты должен нам помочь! – сказал дед.
Дядя Ванечка налил себе водки, помолчал, потом вытер салфеткой губы и сказал:
– Прямо скажу, дорогой Исидор, нелегкое вы затеяли дело. Чем я вам помогу? Разве что пойду с вами сдавать документы и буду ждать по эту сторону улицы…
– Почему так? – насторожился дед.
– А потому, что по ту сторону яблоку негде упасть. Это во-первых. А во-вторых, чтоб перейти на ту сторону, надо, говорят, кое-что иметь в кармане.
– Что иметь? – не понял дед.
– Кое-что! – повторил дядя Ванечка.
– Неправда! – обиделся дед.
– Может, и неправда, – согласился дядя Ванечка, – но после того, как сын директора нашей АТК поступил на медицинский, я, признаться, стал сомневаться…
– Почему же? – не сдавался дед. – Сыну директора АТК запрещено учиться, что ли?
Дядя Ванечка схватил лежавшую в вазе чурчхелу.
– Вот я вас спрашиваю: получится ли из этой чурчхелы свирель?
Мы недоуменно переглянулись.
– Отвечайте: получится из чурчхелы свирель?
– Нет! – ответил я.
– Значит, не получится?
– Нет! – упрямо повторил я.
– Хорошо! – Дядя Ванечка поднес было к губам стакан, но тут вмешалась тетя Шура:
– Сгоришь, несчастный, сдохнешь! Не видишь разве, шестьдесят градусов!
– Семьдесят! – поправил дед.
– Да ну? – удивилась тетя Шура.
– Ей-богу! – перекрестился дед.
Пока дед и тетя Шура были заняты уточнением вопроса о качественных показателях водки, дядя Ванечка опрокинул стакан и тут же снова наполнил его.
– Окосел совсем этот урод! – всплеснула руками тетя Шура. – Предупреждал меня покойный Габо: не выходи, говорил, за этого армянина! Могла ли я знать, что этот армянин окажется к тому же пьяницей?!
– На чем я остановился? – спросил дядя Ванечка.
– На чурчхеле! – напомнил я.
– Так вот. Ты говоришь, что из чурчхелы не получится свирель. А я говорю тебе: получится! Если из сына моего директора получится врач, то из этой чурчхелы не то что свирель, кларнет получится!
– Почему? – спросил теперь дед.
– А вот почему: когда этот кретин был в девятом классе, он ради шутки положил в трубку своему деду пистон. Дед остался без большого пальца на правой руке. В десятом классе он динамитом взорвал €Волгу> своего учителя физики. На первом курсе ранил двух ни в чем не повинных прохожих.
– О чем же думает его отец? – спросил дед.
– Отец перевел его с санитарного факультета на хирургический. Понятно?
– Нет, непонятно! Ты просто пьян, Ванечка!
– Пьян. Ну и что? Водка крепкая, оттого я и опьянел. А вот неделю назад этот гениальный сын набил спящему отцу уши горячей картошкой, скажите мне, это-то отчего?
– С ума можно сойти! – подскочил дед. – Что же они с ним сделали?!
– Отвели его к Авлипию Зурабашвили. Авлипий – ведь знаете – первый в мире врач этих самых… – дядя Ванечка покрутил пальцем у своего лба. – Зурабашвили его, оказывается, спросил, почему, мол, ты это сделал, сынок? А сынок отвечает: так, дескать, написано у О`Генри в «Вожде краснокожих». Тут Авлипий обернулся, оказывается, к родителям этого вундеркинда и говорит: счастье ваше, говорит, что он «Отцеубийцу» Казбеги не читал! Родители в слезы: вылечите, говорят, нашего сына, и мы одарим вас золотом с него весом! А Зурабашвили, оказывается, ответил: что, говорит, его вес – не больше пятидесяти килограммов, я сам, говорит, отдам вам золото с собственный вес – семьдесят восемь килограммов, только, говорит, уберите его отсюда!
– Дальше? – Дед почти сполз со стула.
– Дальше ничего. Достали ему такую справку – хоть человека зарежет, отвечать не будет. Очень даже нужная справка для врача.
Дядя Ванечка опорожнил последний стакан и грустно вздохнул:
– Кончилась, родимая…
– Ну, знаешь… – начал дед. – Это все случайно… Случайно, говорю, пролез в институт такой…
– Наверно, дорогой Исидоре.
– Нет, это все ерунда! Вот у моего мальчика – справка из колхоза, свидетельство о здоровье, уйма трудодней… – Он замялся: – Да и денег вот… немного…
– Сколько? – спросил дядя Ванечка.
– Да… рублей семьсот.
– Вот что я вам скажу, дорогие: завтра – футбол, играют «Динамо» Тбилиси – «Торпедо» Москва. Купите-ка вы на ваши семьсот рублей семечек и грызите на здоровье. На два тайма хватит… А я посплю немного.
И он вышел в соседнюю комнату.
Первого августа проспект Важа Пшавела напоминал день второго пришествия. Запрудившая институтский двор, улицу и даже подступы к ней толпа шумела, кипела, бурлила. Каждого абитуриента сопровождали по восемь и больше родственников. Здесь были мамы и папы, братья и сестры, дяди и тети, племянники и племянницы, дедушки и бабушки… Подъезжали на такси, на собственных «Волгах», «Москвичах», «Запорожцах», «ЗИЛах», на мотоциклах и мотороллерах. Стояли под палящим солнцем, истекали потом, разговаривали, вздыхали, спорили, кричали. Подозрительно вглядывались друг в друга: а что, как попадет не мой, а его сын? Одни казались слишком спокойными, другие – не в меру взволнованными… А с чем сравнить само здание института? Разве только с Ноевым ковчегом, куда старик Ной перед началом всемирного потопа по специальному списку вводил по одному представителю животного мира. И я предчувствовал, что именно мне предстоит разделить судьбу забытого Ноем буйвола, который плыл за удалявшимся ковчегом и жалобно мычал: «Но-о-й! Но-о-й!..»
Я вступил в ковчег в девять утра и вышел оттуда в час дня. Дед ждал меня под чинарой. Мы встретились взглядом, и я почувствовал, что дед понял все. Он отвернулся, словно и не видел меня. Боже мой, почему не провалится подо мной земля! Боже всесильный, ниспошли на эту грешную землю гром и молнию, землетрясение, пожар, ураган, чтобы не стало бы ничего и не пришлось бы мне отвечать на немой вопрос деда!..
– Что получили, юноша? – спрашивает какая-то незнакомая тетя.
– Пять, – отвечаю.
– Вот так раздают пятерки, а потом… – возмущается кто-то.
– Ну как, парень?
– Пятерка!
– А что спросили?
– Закон Архимеда.
– Который?
– Тот самый… Про тело и жидкость.
– Повезло тебе, брат!
– Повезло, конечно…
Всему есть конец, кончился и мой путь на Голгофу. Я стоял перед дедом и молчал. Дед обнял меня за плечи, кое-как выбрался из толпы и повел домой.
– Дедушка… – начал я.
– Не надо, сынок! – сказал дед, и я почувствовал, как с моих плеч свалился огромный камень…
Тетя Шура восприняла наше горе, против моего ожидания, оптимистически:
– Подумаешь, не попал! Никуда твой институт не денется. Не в этом, так в следующем году поступишь! Еще и обгонишь товарищей. С твоей-то головой…
– Что случилось, Авто? – спросил дядя Ванечка.
– Срезали, – пробормотал я.
– И зачем я делал революцию?! – воскликнул дед.
– Срезали или срезался? – спросил дядя Ванечка.
– Срезался.
– Не знал? – уточнил дядя Ванечка.
– Не знал!
– Что же ты теперь собираешься делать?
– Ничего…
– Дорогой Исидор! – обратился дядя Ванечка к дедушке. – Оставь мальчика нам. За год мы подготовим его по физике и химии так, что он не срежется у самого Эйнштейна!
Дед не ответил. Бросив на меня укоризненный взгляд, он пошел к дверям.
– Эх ты, не мог подготовиться по двум предметам? Видишь, переживает старик!
Я промолчал.
Спустя час вернулся дед. Он достал из кармана и бросил на стол кипу денег.
– Здесь семьсот рублей, – сказал он. – В январе пришлю столько же. Буду жив – приеду к будущему августу, а нет, так… Соседям скажу, что он устроился… Да, попал, мол, в институт, так и скажу соседям… Эх, горе тебе, Исидор Джакели!.. А теперь прощайте! Здесь мне делать нечего…
…Дом наш в городе известен прежде всего тем, что перед ним находится венерологический диспансер. Когда кто-либо из наших соседей впервые приглашает к себе товарища, он объясняет примерно так:
– Вендиспансер знаешь? Так вот, наш дом – напротив. Он, знаешь, немного перекосился, стену подпирают четыре столба. Понял? Войдешь со двора. Ворота железные, такие, знаешь, старинные, с завитушками. Но они не висят, а валяются там же. Понял? А во дворе – кран и очередь за водой. Ведра стоят, понимаешь? Если меня не будет, спросишь у часовщика Рубена, он сидит в будке, у входа во двор. Понял? Он тебе скажет точно, где я.
А еще в нашем доме живет очень красивая девушка – Дадуна Хомерики. На первом этаже. Дверь ее квартиры выходит прямо во двор. Мать Дадуны – спекулянтка. Дадуна учится на втором курсе института иностранных языков. На французском отделении. Она старше меня года на два. У Дадуны красивые ноги, высокие бедра, длинные, как у Марины Влади, светлые волосы и черные, чуть косящие глаза. У Дадуны вечерами собираются красивые девушки и парни. Они играют на гитаре, поют, поздно ночью шумной толпой выходят во двор, неся под мышками какие-то свертки. Они целуют руку матери Дадуны, которую называют мадам Инессой, и в щеки – Дадуну, которую называют Даду.
Я познакомился с Дадуной в очереди у крана. Я поставил ведро в длинном ряду ведер и чайников и собрался было подняться домой, как из комнаты вышла Дадуна с двумя ведрами в руках. Было раннее утро.
– Простите, кто тут крайний? – спросила она и улыбнулась такой обворожительной улыбкой, что сердце у меня затрепыхалось.
– Я…
– Очень хорошо. После вас буду я. Запомните?
– Еще бы! – ответил я, окинув ее взглядом с пальцев ног до подсиненных тушью овалов глаз.
– Правда? – Дадуна смутилась.
– Честное слово, я вас всегда буду помнить!
– Благодарю за внимание. Я пойду.
– Куда вы спешите?
– На лекции.
– Постойте еще немного… Меня зовут Джако.
– Джако? * – удивленно подняла брови Дадуна.
– То есть не Джако, а Автандил, Авто. А Джако зовут просто так, потому что фамилия моя – Джакели.
– Это хорошо.
– Серьезно?
– Очень хорошо!
– Ну, тогда и вы зовите меня Джако.
– С удовольствием! А меня зовут Дадуной! Здравствуйте! – она протянула мне руку. – До свидания!
– До свидания! – ответил я, не выпуская ее руки.
– До свидания! – повторила Дадуна.
– Что, пари заключаете? – подошел к нам часовщик Рубен и бесцеремонно поставил свое ведро перед нашими.
Дадуна высвободила руку, кивнула мне и ушла, красиво раскачиваясь.
– Ну как? – спросил Рубен.
– Не говори! – ответил я. – Хороша, черт возьми!
– Когда они здесь поселились, она была еще красивее. Потом у нее вдруг пожелтели волосы, посинели глаза и укоротилось платье. Я даже подумал, что если девочка будет так быстро расти, то скоро платье дойдет ей до самого пупа. Оказывается, это – мода, «мини» называется. Я-то, болван, жалел девочку, трудно, мол, семье живется, вот и ходит она в детском платье… А что ты скажешь, Джако?
Я ничего не сказал, лишь взял его ведро и отставил назад.
– Э, что ты делаешь? – удивился Рубен. – Вот пошла молодежь – ни уважения, ни почета старшим!
– Вода – младшему, дядя Рубен! – напомнил я.
– Молчи, пожалуйста! Вы все себе забрали – и воду, и водку, и коньяк. А еще бессовестно поете по радио: «Широка страна моя родная, старикам везде у нас почет!.. Иди, иди, знаю я вас! – махнул рукой Рубен и побрел к своей будке.
– Извините, пожалуйста, мамаша! Семь лет тому назад здесь жил мальчик, мой ровесник. Его звали Або. Вы не знаете такого?
– Не знаю, сынок. С тех пор этот квартал перестраивали сто раз, тут и соседа своего не узнаешь, не то что какого-то мальчика…
– Девушка, семь лет тому назад на улице Меликишвили жил курдский мальчик Або…
– В Тбилиси проживают десять тысяч курдов, и половину их зовут Або. Как фамилия?
– Не знаю, никогда не интересовался. Мы росли вместе… Называли его Пучеглазом…
– Пучеглазом?
– Да, он ел много луку, глаза у него слезились…
– Не знаю, молодой человек, ничем не могу вам помочь…
– Извините.
– Пожалуйста.
– До свидания.
– Уплатите, пожалуйста, десять копеек.
– А, простите, забыл. Получите.
– До свидания!
– Дядя, семь лет тому назад здесь жил курдский мальчик Або.
– Або? Або мой сын зовут. Ты какой дела имел?
– У того Або семь лет назад умерла мать.
– Мой Або мать умерла семь лет назад. Або мой ровесник.
– Правильно, ты и Або один возраст!
– Я знаю отца Або.
– Меня?
– Не вас, отца Або.
– Я отец Або.
– Вы отец не того Або.
– Какой другой Або?
– Мой друг Або.
– Не знаю, дорогой.
– Ну, что ж, извините!
– Ничего, дорогой!
– До свидания, дядя!
– Будь здоров, дорогой!
Нет Або! Я исколесил весь город, побывал в Навтлуги – на третьем массиве, новом поселении, где живет много курдов. Кого только не расспрашивал, куда только не заглядывал, – нет и нет моего Пучеглаза, словно земля его поглотила! Я обошел Дигомский массив, «Дезертирку», Молоканский базар, вокзал, – все места, где только можно встретить рабочих-курдов. Мне показали не менее ста Або-сирот, Або – моих ровесников, но среди них не было того, единственного, моего Або.
– Надоел ты со своим Або! – ворчит тетя Шура. – Займись-ка лучше физикой, а то приедет дед, задаст тебе трепку…
Эх, милая моя тетя Шура! Где тебе понять меня! Физика! Физика не сбежит, физика не пропадет. А Або исчез! Исчез человек! Я должен найти его во что бы то ни стало! Я не могу жить без него, ибо в нем – все: мое детство, моя мать, ее теплые руки и голубые глаза, и та ночь, когда она лежала со мной рядом, гладила по голове и шептала: «Да, сынок, да, засни…»
Ничего этого тетя Шура не понимает. Другое дело дядя Ванечка! Дядя Ванечка – кудесник, он видит, чувствует, понимает все. И он говорит мне:
– Слушай, парень, чего ты носишься по городу? Ты сходи-ка на кладбище, там поищи своего Або. Быть того не может, чтобы сын, если он жив, не пришел на могилу матери. Ты помнишь, где похоронена Сара?
Как же, дорогой дядя Ванечка! Автандил Джакели помнит все! Мать Або похоронена чуть ниже могилы его родителей! И он пойдет туда, найдет могилу, встретит, обязательно встретит Або! Как это он до сих пор не додумался сходить на кладбище. Або придет туда, непременно придет. А если не придет, значит, нет в живых Або. И Автандил Джакели не станет больше искать его.
Давно уже закрыто кладбище в Ваке. Открыли новое – Сабурталинское. Потом и его закрыли и открыли еще одно новое – в Дигоми. Чем больше от города отдаляются кладбища, тем меньше близких и знакомых провожают покойника в последний путь. Если так будет длиться, то в конце концов провожать усопшего никто, кроме родных, не станет.
А в деревне не так! Деревенское кладбище – часть природы. Идти по деревенскому кладбищу ночью не страшно – у каждого там похоронен близкий или родной, чего же ему бояться? На деревенских кладбищах устраивают сходки, игры, праздники, танцы, потому что, как правило, кладбища расположены в церковных дворах, куда испокон веков человек шел в дни радости и в дни печали. На деревенском кладбище люди, как и при жизни, селятся по признаку родства, а кладбище, как и село, имеет свои участки – участок Джакели, участок Беридзе, участок Каландадзе и так далее. В деревне не существует профессии могильщика и гробовщика: здесь каждый умеет мастерить и гроб, и люльку.
В городе смерть превратилась в сложное дело. Созданы огромные тресты, управления, конторы, отделения могил и гробов, оркестров и панихид, посуды и столов для поминок, автобусов и траурной драпировки, цветов и венков, мрамора и гранита, памятников и воды… На городском кладбище воруют деревья, розы, горшки, мраморные плиты и даже траву. Землю здесь накрепко забирают в гранитную или мраморную броню. Наконец, городское кладбище радиофицировано и электрифицировано. Да, смерть в городе – дело сложное. В городе боятся смерти.
– Маро-о-о!
– Здесь я, кто зовет?
– Подымись-ка сюда, пожалуйста!
– Кто это?
– Это я, Джакели!
– Иду, иду…
Маро поручено присматривать за могилой моих родителей. Дед ежемесячно присылает ей пятнадцать рублей, чтобы она поливала цветы, сметала пыль с надгробной плиты и иногда срезала сорняки. Однако могила почти скрыта травой, розы обломаны, на плите сантиметровый слой грязи.
– Здравствуйте! – В руке у Маро ведро с водой.
– Здравствуйте. Я сын.
– Да, я поняла.
– Скажите, Маро, почему эти цветы так обломаны?
– Воруют, дорогой. Что я могу поделать? Воруют, потом продают по рублю штуку.
– Хотя бы срезали аккуратно…
– Вот именно, хотя бы срезали…
– А трава? Сорняки вот…
– Как мне быть, дорогой? Столько у меня покойников, разве за всеми поспеешь присмотреть?
– Тут скамеечка стояла. Где она?
– Что, нет скамейки? Украли, видно, бесстыдники!
– Сюда никто не ходит?
– Почему же? Ходит один мужчина. Полный такой, седой. Он и деньги мне дает, спасибо ему!
– Дядя Ванечка?
– Не знаю, дорогой, я имени не спрашивала.
– Так вы тут приберите, пожалуйста. Я скоро вернусь.
– Сейчас, сейчас, дорогой, сию минуту!..
Я спустился вниз по тропинке. Где-то здесь должна быть могила бедной Сары. Вот эту могилу я хорошо помню. Раньше здесь была только надпись, теперь стоит большой бюст.
ВрачРажден ИсидоровичМемарнишвили1900—1950И четверостишье:Ты неожиданно покинул нас,
Не избегнув страшной руки смерти.
Последний подарок тебе поднесли
Безутешные твои дети.
Черт возьми, неужели и врачи умирают неожиданно?
Я медленно шагаю по кладбищенскому лабиринту среди могил, надгробий, памятников, бюстов… Море мрамора! Дворцы из мрамора! Обширные особняки, крытые цинком! Кое-где видны забытые, поросшие травой могилы.
Откуда-то доносится женский плач и причитания. Я иду на голос. На свежем холме сидит женщина в черном.
– Авто, сын мой, жизнь моя! Авто, надежда моя единственная, солнышко мое! О, горе мне, несчастной!
Я вздрогнул, услышав свое имя. Авто! Кто он, бедный парень? Я присел неподалеку. А женщина продолжала громко плакать:
– Зачем ты погубил свою несчастную мать, Авто, мой ненаглядный! Сын мой, дорогой мой мальчик!..
Дрожь пробрала меня, я весь похолодел. Я представил, что это я лежу под свеженасыпанным могильным холмом, что это меня оплакивает моя дорогая, милая мать, И я заплакал.
– Сынок, ты товарищ моего Авто?
– Да, тетя.
– Вместе учились в университете?
– Да, тетя.
– Погубил он меня, погубил…
– Да, тетя.
– Не забывайте меня, заглядывайте…
– Обязательно, тетя.
– А как тебя звать?
– Авто, тетя.
– Горе мне! Почему же я тебя не помню? Ты тоже учишься на физическом?
– Да, тетя.
– Ты был тогда там? Во время драки…
– Где это, тетя?
– Там, на Тбилисском море, будь оно проклято!
– Нет, тетя.
– Ну спасибо, сынок. До свидания.
– Это вам спасибо, тетя!
– За что, сынок?
– Так. Спасибо. До свидания, тетя. Будьте здоровы!
– Будь счастлив, сынок. Будь счастлив!
Солнце спускалось за горой. На кладбище воцарилась тишина. Сосны, чинары, плакучие ивы, тихо шелестя листьями, шепотом переговаривались, словно поверяя друг другу тайну.
Я медленно поплелся вниз, к выходу.
В конце кладбища багебские дети играли в прятки. Маленькая девчушка прислонилась к могильному памятнику и, закрыв лицо руками, громко считала:
– Раз, два, три, четыре, пять…
Дети, словно вспугнутые коршуном цыплята, носились по кладбищу, прятались, ложились за памятниками, мраморными надгробиями, лезли в кусты.
– …Сорок восемь, сорок девять, пятьдесят! Открываю глаза! – крикнула девочка.
Она настороженно оглядывалась вокруг, разыскивая притаившихся детей. Вдруг девочка захлопала в ладоши и радостно закричала:
– Вижу, вижу! Выходи, Темо! Ты во-о-он там, за могилой Чхенкели! Выходи! Стук-стук!
Темо вылез из-за могилы.
– Татиа, выходи! Вижу тебя! Ты под памятником Бакурадзе! Стук-стук!
Девочка продолжала поиски, а Татиа предупредила остальных:
– Скажу «груша» – выходи, скажу «яблоко» – не выходи!
Я стоял на пригорке и хорошо видел детей, прятавшихся за могильными плитами и памятниками. Солнце почти скрылось, стемнело. И вдруг меня охватил ужас. Я быстро спустился с пригорка и помчался вниз, размахивая руками и крича во весь голос:
– Дети, перестаньте сейчас же!.. Выходите, дорогие мои, вылезайте все!.. Дети, хорошие мои, милые дети. Не смейте прятаться!.. Выходите, дети!..
Перепуганная насмерть детвора сломя голову разбежалась по домам.
– Добрый вечер, Даду!
– Здравствуйте, Джако!
– Так поздно с лекций?
– Сегодня был практикум, а потом пошли в кино.
– Что смотрели?
– Не помню, какая-то чепуха – «Мертвые говорят громче живых» или наоборот. Каково?
– Очень хорошо!
– Что хорошо?
– Название хорошее.
– Да, название-то и подвело меня.
Дадуна замолчала и стала крутить головку высохшего крана. Молчал и я.
– А со мной вы пошли бы в кино? – вдруг выпалил я и почувствовал, как краска залила мне лицо.
– С вами?
– Да.
– Почему бы нет?
– Когда? – обрадовался я.
– Когда пригласите.
– Завтра.
– Нет, завтра у меня гости. Приходите и вы, буду очень рада. Придете?
Я посмотрел на свои брюки, Потом на Дадуну и пожал плечами. Поняв меня, Дадуна расхохоталась.
– Глупости. Приходите обязательно.
– Спасибо, приду.
– Ровно в десять. Не подведете?
На мою просьбу отгладить брюки и сорочку тетя Шура ответила категорическим отказом. Тогда за дело взялся я сам. Когда в комнате третий раз запахло паленым, тетя Шура не вытерпела.
– Со спекулянтами и прочими жуликами тебе нечего дружить! Видела я парней получше тебя, обалдевших от этой бесовки-девки! Стоят до утра во дворе с гитарами и орут какие-то глупые песни. Тьфу, противно даже смотреть! Чтоб глаза мои не видели тебя в этой компании!
Дядя Ванечка невозмутимо читал газету.
– Да скажи хоть слово! – набросилась на него тетя Шура. – Расскажи-ка ему, какая тут из-за нее заварилась поножовщина! Расскажи!
Дядя Ванечка осторожно отстранил жену и продолжал читать.
– Что ты нашел такое в газете, проклятый! – завопила тетя Шура. – Парень на краю гибели, а тебе наплевать?!
– Отстань, ради бога, не до вас мне! Тут про Мао Цзедуна написано!
– Скажи ему что-нибудь!
– Да что мне ему говорить? – дядя Ванечка отложил газету и взглянул на меня.
– Скажи, была поножовщина?
– Ну, была! Что же из этого?
– Как что? – подскочила тетя Шура. – О чем это, по-твоему, говорит?
– О том, Шурочка, что Дадуна – красивая девушка и она многим нравится.
– И больше ни о чем? – подбоченилась тетя Шура.
– О чем же еще? Из-за красивых девушек всегда происходят драки. А ты как думала?
– А из-за вас, тетя Шура, не устраивали драки? – вмешался я.
– Драки?! – расхохотался дядя Ванечка. – Да ее насильно мне подсунули! Родня ее, Артилаква, пообещала мне два мешка денег! Спустя месяц после женитьбы я сам предлагал им три мешка, лишь бы взяли ее обратно, да куда там!
Тетя Шура побледнела.
– Что ты сказал?! Что ты сказал, мерзавец?! Это меня тебе подсунули насильно?! Ах ты, подлец! Да я… Да меня… Да я из-за тебя всю родню потеряла! Ведь никто, кроме меня, и смотреть на тебя не хотел! Чтоб ты провалился!
– Так! Поделом мне! – вздохнул дядя Ванечка. – И кто меня сюда тянул? Сидел бы себе в Милане, жил бы припеваючи с моей любимой! Вот была женщина, не то что это чудовище!
Дядя Ванечка дважды был в плену: сперва он попал в лапы немцев, потом немцы заставили его воевать в Италии против американцев, и тут его схватили американцы. Потом он жил в Милане и имел, как он сам рассказывает, какую-то богатую любовницу – Лючию.
– С кем? С кем бы сидел? Кому ты нужен, несчастный? Или я не знаю, что ты за золото? А та старуха держала и кормила тебя, как бугая своего, понял?
Дядя Ванечка еще раз вздохнул и поплелся в спальню.
– Значит, все же решил идти? – обернулась тетя Шура ко мне.
– Тетя Шура, дорогая, неудобно мне, я же обещал! Отпустите сегодня, в первый и последний раз! – взмолился я.
– Ладно. Убирайся сейчас же, и чтобы в девять часов был дома!
– Да я приглашен к десяти, как же я вернусь в девять?
– В одиннадцать! Слышишь?!
– Обязательно, тетя Шура.
В десять часов вечера я вступил в апартаменты мадам Инессы. Хозяйка не проявила по поводу моего прихода ни особой радости, ни особого интереса. С обычной для каждой хозяйки улыбкой она проводила меня в гостиную.
Комната была полна мебели, аромата духов и табачного дыма, причем последний был явно импортного происхождения. В расставленных по углам креслах в непринужденных позах сидели девушки в мини-юбках и парни в дакроновых костюмах. Я остановился в дверях. Дадуна предостерегающе приложила к губам палец и кивком указала на свободное кресло. Худой, седоволосый парень, закрыв глаза и подняв палец к потолку, читал стихи:
Мело весь месяц в феврале
И то и дело…
Я на цыпочках подошел к креслу и сел.
…Свеча горела на столе,
Свеча горела…
Парень закончил чтение, подошел к уставленному фруктами и напитками столу, налил коньяку, выпил и лишь после этого улыбнулся обществу, бурно выражавшему свой восторг.
– Еще, еще что-нибудь, Арчил! – в один голос закричали девушки.
– Не хочу! – сказал Арчил и налил себе вторую рюмку.
– Просим! Очень тебя просим!
Арчил поднял рюмку и, не сводя глаз с золотистой жидкости, начал:
Под ракитой, обвитой плющом,
От ненастья мы ищем защиты.
Наши плечи покрыты плащом,
Вкруг тебя мои руки обвиты.
Я ошибся: кусты этих чащ
Не плющом перевиты, а хмелем.
Ну, так лучше давай этот плащ
В ширину под собою расстелем.
Все сдержанно улыбнулись. Арчил быстро опорожнил рюмку и сел…
Я зааплодировал. Все обернулись ко мне.
– Друзья! – воспользовалась паузой Дадуна. – Это мой сосед, Джако, прошу любить и жаловать!
Я встал и отвесил общий поклон.
– Он что, осетин? – спросил, не глядя на меня, какой-то верзила с грудью и руками борца, сидевший у самого стола. Не вставая с места, он протянул руку, налил себе коньяку и выпил.
– Нет, грузин, – ответила Дадуна.
– Почему же тогда Джако?
– Его фамилия Джакели, Автандил Джакели. Джако – это так, прозвище.
– А-а-а… – протянул верзила.
– Теперь просим Мзию! – крикнул кто-то.
– Просим, просим! – поддержали другие.
Мзией оказалась девушка, сидевшая рядом с заинтересовавшимся моей национальностью парнем. «Дура», – подумал я, взглянув на нее. Она с показной рассеянностью раскуривала сигарету.
– Мзия, просим тебя!
– Что? Меня? – тряхнула она головой.
– Да, да! Дорогая, прочти свое «Я нежная…», – подсказали девушки.
– Не помню, ей-богу, не помню…
– Вспомнишь!
На главную: Предисловие
