Глава восьмая. ЛЕБЕДИ НЕ ИЗМЕНЯЮТ
В МАЗОВИИ, ГДЕ ПРАВИТ ЭРИХ КРОВАВЫЙ
Долго тянется последняя ночь разведчиков в Восточной Пруссии, где на каждом шагу подстерегала их немецкая смерть, вооруженная не железной косой, а пулеметами «МГ-42» и автоматами «Шмайссер-18».
Ночью четверо из группы «Джек», оторвавшись от немцев, переходят через «железку», через большой смешанный лес Йоханнесбургерхейде, проходят мимо озера Нидерзее, под утро пересекают границу и останавливаются в лесу у польской деревни Дуды Пущчанские. С виду их можно принять за беглых «кацетников», беглецов из лагеря смерти, — так они исхудали и обтрепались…
Еще один бой — и «Джек» отвоюется. У четверки не осталось ни одной гранаты, расстреляны почти все патроны.
Так «Джек» выходит из Восточной Пруссии и вступает в Польшу, в край мазовецкий, где седобородое кобзари — здесь их называют гуслярами и гудочниками — еще поют старинные баллады и песни о славных битвах польских рыцарей с крестоносцами.
Аня оглядывается. Восточная Пруссия позади. Там остаются капитан Крылатых, Коля Шпаков, Юзек Зварика… Они уже никогда не вернутся из Восточной Пруссии. Их не хоронили друзья, не провожали в последний путь, им не отдавали воинские почести. С ними прощались без воинских почестей, без салютов.
Там пропали без вести Натан Раневский и Генка Тышкевич, Ваня Овчаров и Ваня Целиков. Четыре месяца между жизнью и смертью… Четыре месяца непомерного напряжения всех духовных и физических сил. Узнают ли когда-нибудь солдаты 3-го Белорусского фронта, которые скоро будут громить врага в Восточной Пруссии, имена тех советских разведчиков, которые помогли им малой кровью добиться большой победы!
Улеглась метель, очистилось местами небо, прощально моргает верный друг Сатурн. Впрочем, Сатурн и в Польше послужит разведчикам…
За плечами у Вани Мельникова Аня видит туго набитый мешок. И она вспоминает, что в «Крестоносцах» польский рыцарь Збышко, выполняя данный любимой обет, кладет на ее могилу павлиньи и страусовые перья, сорванные им со шлемов поверженных в бою крестоносцев. И «Джек» тоже возвращается из Неметчины с трофеями, добытыми у потомков крестоносцев, — в мешке у Мельникова хранятся кресты и медали, солдатские и офицерские книжки «остландрейтеров», которым они уже никогда не понадобятся.
Утром, во время привала на заросшем бурым горчаком болоте, Толя Моржин достает карту, читает названия окрестных весок, и славянские названия звучат музыкой Шопена в ушах разведчиков — Домброве, Волькове, Крысяки, Пупковизна, Заляс, Недьзведьз, Вейдо… Это в них поют на заре петухи. Стеной стоят вокруг могучие леса Мазовии.
Мыщинецкая пуща. О ней, бывало, вспоминал Ян Маньковский. В старину в этой пуще водились зубры, туры, вепри, и сейчас водятся медведи, волки, лоси…
— Мы живы, живы! Какое чудо! Мы живы! — с мокрыми от радости глазами шепчет Зина, обнимая подругу.
Да, они живы. Но не чудом живы. Они сами сотворили это чудо.
Польша! Братская земля… Они были готовы целовать эту землю.
Наступают дни великой неуемной радости: в лесной деревеньке Вейдо разведчики встречаются с мазуром Стасем Калинским, устанавливают связь с другими надежными поляками.
Здесь, в деревянной, избяной Польше, у разведчиков много преданных, смелых друзей, не то что в каменной Пруссии. Пусть хаты бедны, но в них тепло, гостей ждет горячая похлебка, хлеб и копченое мясо, можно достать даже гусиный жир, чтобы смазать обмороженные руки и ноги. Жаль, нет Раневского и Зварики — они хорошо знали польский язык. Переводчиком служит Аня Морозова, да и белорус Ваня Мельников без особого труда разговаривает с поляками, а еще лучше — с молодыми польскими паненками.
Глядя на друзей-поляков, Аня часто вспоминает Яна Маленького, Яна Большого, Вацека, Стефана — всех сещинских поляков. Именно такими неукротимыми и свободолюбивыми рисовали они своих земляков. Именно такими были и сами.
Сначала Аня, впервые за много недель досыта наевшись, спит под мягкой периной, спит долго, как никогда в жизни еще не спала, — целые сутки. Потом с Зиной моется и парится в бане, очень похожей на баню в Сеще. Поглядев друг на друга, они и плачут и смеются — такие обе стали худые, кожа да кости!
— А я уж и не мечтала о бане! — признается Зина Ане, вычесывая из спутанных светлых волос хвойные иглы восточнопрусских лесов.
Рации остаются в тесном предбаннике, где их охраняет Ваня Мельников. Впервые за много месяцев расстались девушки со своими «северками». И в избу их нельзя внести с мороза — станции отпотеют, потом опять замерзнут на морозе и выйдут из строя. Приходится оставлять рации в сенях.
В жарко натопленной избе Стась Калинский рассказывает о житье-бытье под немцем. В Сеще Аня провела в оккупации около двух лет, а поляки уже пятый год стонут. Прежде всего разведчики выясняют, что они зря радовались, что они еще вовсе и не расстались с Восточной Пруссией, перейдя старую германо-польскую границу. Оказывается, они с таким трудом прорвали только одно кольцо окружения из двух. Дело в том, что после победы над Польшей Гитлер присоединил к Восточной Пруссии весь северопольский край, что и тут правит Эрих Кровавый.
Правда, тут еще живет немало поляков, хотя много молодежи угнано в глубь Пруссии. Кох объявил весь этот край коренной германской землей, за которую немецкие рыцари дрались еще семь веков назад. Он отнял самые лучшие земли для немцев-помещиков, собирается выселить или превратить в батраков всех польских крестьян, а на их землю поселить «героев войны».
Кох делает все, чтобы онемечить поляков. Говорят, скоро немцы совсем запретят польский язык, будут штрафовать за каждое ненароком вырвавшееся польское слово. Немецкое слово, лучше всего знакомое полякам, — это «ферботен». Запрещается, «ферботен», пользоваться средствами передвижения, учиться в школе, посещать кино, театры, музеи, ходить в немецкие церкви. Введен полицейский час: нельзя выйти на двор с восьми вечера до шести утра. Все работоспособные отбывают трудовую повинность на лесозаготовках, за что получают скудный паек. За невыход на работу угоняют в трудовой лагерь с каторжным режимом. Такие лагеря имеются в каждом уезде. Кох превратил в большой концлагерь бывший замок мазовецких князей в Цехануве, построил лагерь смерти в Дзялдуве, отвел для поляков лагерь в Восточной Пруссии. В самом большом из них, в Хоэнбрухе, немцы уничтожили больше людей, чем в Бухенвальде. Повсюду действуют военно-полевые суды; они знают только два приговора — концлагерь или смерть. Немцы запретили убой скота — за голову свиньи Кох снимает голову с поляка. Если немец убьет поляка без уважительной причины, его штрафуют на пять рейхсмарок. Если поляк не поклонится немцу, тот упрячет его в концлагерь. Немцы часто устраивают так называемое польское кино — массовые экзекуции и казни. Начали с лишних ртов — с больных, калек, сирот и престарелых, потом стали истреблять интеллигенцию и духовенство во всей епархии. Скоро очередь дойдет и до ремесленников и крестьян. Впрочем, по всему видно, что освобождение близко — идут советские войска, спешит с востока Польское войско! Рассказывают, что специальный отряд подневольных евреев-«кацетников» под командой СС-гауптштурмфюрера Махслля выкапывает и сжигает в лесах трупы давно расстрелянных евреев и поляков. Не от хорошей жизни заметают эсэсовцы следы своих преступлений.
— Слава господу нашему Иисусу Христу! — приветствуют гостей степенные старики-мазуры, входя в избу Стася Калинского.
— Во веки веков! — отвечают по местному обычаю разведчики.
В деревне Вейдо, однако, оставаться опасно. Каждый поляк под страхом смертной казни обязан доносить жандармам о любом незнакомом и подозрительном лице. Предателей в Вейдо как будто нет, но чем черт не шутит… Как встарь тевтонские рыцари устраивали опустошительные набеги на княжество мазовецкое и все польское пограничье, так и теперь с огнем и мечом приходят в Мазовию каратели-эсэсовцы. Всюду рыщут их ягдкоманды и патрули. Наезжают из Кольно, из Мышинца.
Стась Калинский обещает связать разведчиков с польскими партизанами Армии Людовой. Немало в здешних лесах и пущах и смешанных советско-польских отрядов, действует тут и разведгруппа русских парашютистов. Все это после Восточной Пруссии похоже на волшебный сон…
Вообще-то говоря, рассказывает Стась Калинский, партизан здесь, на территории, присоединенной к рейху, намного меньше, чем в генерал-губернаторстве. Особенно жарко полыхает пламя партизанской войны в Люблинском и Келецком воеводствах, там и отряды крупнее и больше их. А здесь воюют в основном территориальные группы — их бойцы, крестьяне, тайно собираются ночью, проводят боевую операцию, а наутро, спрятав оружие, как ни в чем не бывало хлопочут по хозяйству на глазах у немцев. Но есть в этом краю и большая сильная партизанская бригада, гордость Мазовии, — бригада Армии Людовой «Сыны Земли Мазовецкой». И есть в этой бригаде 4-й батальон, весь состоящий из советских военнопленных, бежавших из гитлеровских «дулагов» и «шталагов».
Четверка перебирается ночью в лесную землянку с железной вермахтовской бочкой, приспособленной под печку. Расположена землянка в 12 километрах северо-восточнее Мышинца. Поляки связывают «Джека» с группой бежавших военнопленных, которые живут на лесных хуторах у поляков. Двое из них — быстрый как ртуть француз, русские и поляки зовут его просто «Французом», и Павел Лукманов — вызываются носить сведения и продукты разведчикам из Вейдо. Эти связные работают неплохо, особенно старается Павел Лукманов. С помощью поляков и военнопленных четверка быстро налаживает разведку в новом районе…
Под деревней Дубы Пущчанские «Джек» принимает морозной звездной ночью до зарезу нужный груз — в нем зимняя экипировка (телогрейки, ватные брюки, шапки-ушанки, теплое белье, байковые портянки, трехпалые армейские рукавицы, новые сапоги-кирзачи: 37-й размер для Зины и 38-й для Ани), а также водка, аптечка первой помощи, индивидуальные пакеты, шланг питания.
— Держи, Аня! — говорит Мельников, протягивая Ане гранату «феньку». — Помнишь, Шпаков говорил: первая помощь — помощь друга, последняя помощь — пуля в висок или граната к сердцу…
Черная «лимонка» удобно ложится в Анину ладонь…
В долгие вечерние часы, лежа на волчьих шкурах в землянке, Аня пересказывает друзьям роман «Крестоносцы». Потрескивают дрова в бочке, тускло светит фонарь «летучая мышь»… Как пригорюнилась Зина, когда Аня дошла до того места, где Дануся, замученная немцами в Пруссии, умирает, едва возвратившись в родную Мазовию…
Последняя радиограмма «Центру» от Гладиатора.
«В районе Остроленки находится 102-я пехотная дивизия, при ней 104-й артполк. Из Восточной Пруссии в наш район прибыла 28-я гренадерская дивизия. Из леса восточнее деревни Тычек-Носки в Кольно выехало 30 танков — полевая почта 8417.
В район Лысе и Пупковизна приезжают за сеном солдаты 128-й и 144-й пехотных дивизий. Немцы нашли два мешка груза, сброшенного в двух километрах западнее сигналов, и начинают большую облаву. Живем то в лесной землянке, то под остатками сена в стогах».
Из письма офицера штаба 3-го Белорусского фронта майора В.П. Шаповалова сестре Зины Бардышевой, 26 декабря 1944 года:
«Отвечаю, Аня, на Ваш запрос. Сестра Ваша Зина Бардышева жива и здорова. Находится в длительной командировке и написать Вам не может. О Зине не беспокойтесь, я вам всегда сообщу о ее здоровье. Вы правы: "лучше плохая правда, чем красивая ложь". Но еще лучше, когда красивая правда! Безусловно, на войне может быть всякая неожиданная неприятность. Зина выполняет большое почетное дело…»
Радиограмма «Центру» от Лебедя:
«Три дня тому назад на землянку внезапно напали эсэсовцы. По сведениям поляков, немцы схватили Павла Лукманова, он не выдержал пыток и выдал нас. "Француз" умер молча. "Сойка" сразу была ранена в грудь. Она сказала мне: "Если сможешь, скажи маме, что я сделала все, что смогла, умерла хорошо". И застрелилась. "Гладиатор" и "Крот" тоже были ранены и уходили, отстреливаясь, в одну сторону, я — в другую. Оторвавшись от эсэсовцев, пошла в деревню к полякам, но все деревни заняты немцами. Трое суток блуждала по лесу, пока не наткнулась на разведчиков из спецгруппы капитана Черных. Судьбу "Гладиатора" и "Крота" установить не удалось».
Из автобиографии Зины Бардышевой:
«Я, Бардышева Зинаида Михайловна, родилась в 1923 году в Москве, в рабочей семье. Отец работал прорабом в конторе "Монтажэнерго" в Москве, мать — уборщицей в магазине. С 1931 по 1941 год училась, в июне 1941 года кончила 10 классов, поступила контролером на завод "Коопутиловец". С июня 1941 по 6 апреля 1942 года работала на заводе. После этого поступила в радиошколу военных радистов Осоавиахима в Москве. 9 апреля уехала в Горький, где приняла военную присягу. 23 июля сдала испытания. Мне присвоили звание старшего сержанта. Комсомолка. На задании была с 15 сентября 1942 года по 10 июля 1944 года. Устроилась легально на станции Городище, Минского района, работала радисткой при железнодорожном мастере, который имел связь с отрядом "Комсомолец" партизанской бригады "За советскую Белоруссию". Награждена орденом Красной Звезды…»
Из письма офицера штаба 3-го Белорусского фронта майора В.П. Шаповалова отцу Зины Бардышевой, 21 апреля 1945 года:
«Уважаемый товарищ Бардышев!
Мне очень тяжело сообщать Вам прискорбную весть о Вашей дочери Зине, но я обязан это сделать. Ваша дочь в борьбе с немецкими захватчиками погибла смертью храбрых, проявив доблесть и отвагу и не посрамив великое звание воина Красной Армии.
Я понимаю, что Ваша утрата очень велика и горе неизмеримо большое. Никакие тут слова утешения не помогут. Я пишу эти строки, и у меня от боли сжимается сердце и слезы навертываются на глазах при мысли о нашей общей любимице незабвенной Зине.
О самой гибели могу только сказать, что Зина защищалась отчаянно, не далась живой в руки врага, предпочла смерть позорному плену. Проклятые гитлеровцы ответят своей грязной кровью за чистую кровь истинной патриотки Советской Родины…»
За год до своей гибели Зина писала из тыла врага родителям:
«Здравствуйте, мои дорогие! Мамуся и папка!
Милые, давно вы не получали от меня писулек. Простите, родные. Не было возможности написать вам. Я жива, здорова, живу прекрасно, чувствую себя еще лучше. Сейчас уезжает майор. Есть надежда, что он на днях улетит в Москву. Спешу, хочу быстрее написать вам… Мамочка милая, папуля, вы, наверное, меня похоронили. А я жива! Второй раз, в тылу у немцев, без своих любимых и родных встречаю я день своего рождения. Ведь мне уже двадцать лет! За этот год я много пережила. Но все это чепуха. Наша армия здорово двигается вперед, и я верю в это, скоро настанет тот день, когда я смогу обнять своих старичков.
Живу я в лесу и боюсь, когда вернусь домой, что шум Москвы оглушит меня и испугает. Лес для меня, мои дорогие, стал родным домом. В нем я чувствую себя лучше, чем в деревне или еще в каком населенном пункте. Нахожусь я у партизан. Да и сама партизанка. А потому я совсем разучилась писать…
Когда пришлю еще письмо — не знаю. Но не хороните меня. Ведь я обязательно должна увидеть вас и любимую Москву. А если и убьют, то неважно. Очень много людей и лучше меня погибло, жалеть не приходится. Итак, до скорого свидания!…»
С ГРАНАТОЙ, ПРИЖАТОЙ К СЕРДЦУ
…Под утро разведгруппа гвардии капитана Алексея Алексеевича Черных благополучно пересекает узкоколейку Мышинец — Остроленка. Сильная оттепель, по лесу стелется туман. В облетевшем лесу группа встречается с Мышинецким партизанским отрядом под командованием поручика Армии Людовой, по кличке «Черный». Русские в форме, с погонами, поляки в цивильном, с красно-белыми повязками на рукавах. Крепко жмут руки друг другу Черных и «Чарны» («Черный»), Все улыбаются этому совпадению.
— А это наша радистка! — представили Аню десантники.
Поручику Черному — Игнацию Седлиху — еще не приходилось встречаться с русскими разведчиками. Он с любопытством оглядывает из-под козырька четырехугольной конфедератки молчаливую и печальную русскую девушку.
После гибели друзей Аня жила, ходила, действовала в каком-то помрачении, с трудом преодолевая чувство горькой опустошенности.
Поляки рассказывают о проведенных ими операциях — они взорвали железнодорожный мост на линии Плоцк — Серпц, разоружили немцев-колонистов, вывели из строя молочный завод в Курове. Аня узнает, что в августе немцы окружили совет штаба Армии Людовой на острове Юранда, где собралось около двухсот партизан. Польские партизаны благополучно прорвали кольцо и ушли в Мышинецкую пущу. Вот Аня и пришла на землю Юранда, того самого великого польского рыцаря князя Юранда, отца красавицы Дануси, невесты Збышка, того Юранда, который, по свидетельству писателя Генрика Сенкевича, был грозой тевтонских рыцарей. Ей казалось удивительным и знаменательным, что, прочитав перед вылетом роман «Крестоносцы», она, Аня Морозова, прошла по местам, связанным с его героями, с борьбой поляков и братских народов против немцев, в смертной борьбе осознала связь времен…
Аня знакомится с партизанами Мышинецкого отряда — с начальником штаба «Соколом» (Эдвардом Казмиркевичем), «Шидиком» (Яном Мончаковским), «Трубочистом» (Станиславом Станиевским), «Болеком» (Болеславом Капустинским), «Плешеком» (Теодором Смигельским). Всего в отряде шестнадцать поляков. Вот они, новые рыцари земли мазовецкой!…
Вместе с десантниками их теперь двадцать четыре, включая двух радистов — Аню и Ивана, радиста капитана Черных. Эх, если бы эта встреча состоялась немного раньше, когда еще были живы Зина, Коля и Толя!…
Вечером, когда на припорошенных снегом ясенях догорает закат, Аня забрасывает на них антенну, развертывает радиостанцию и передает «Центру» свою первую радиограмму из новой группы. Черных сообщает, что соединился с отрядом Армии Людовой, рапортует о связях польских партизан с местным подпольем, о разведанных ими гарнизонах и укреплениях врага. Аня принимает и расшифровывает ответную радиограмму. «Центр» приказывает срочно выяснить состав и численность гарнизона в Млаве — бастионе млавинского укрепленного района, защищающего южные подходы к Восточной Пруссии.
Утром следующего дня Аня выстукивает новую радиограмму — результат совместной, как в Сеще, разведки русских и поляков: «…Пятнадцать "тигров" и 67 других танков на рембазе. Бронетанковая часть в составе ста машин отправляется на платформах на Пшасныш. В Хожеле стоит часть из танкового корпуса "Великая Германия"»…
Вечером, сидя в сырой землянке, при свете карбидной лампы, Аня передает еще одну радиограмму: «В Пшасныш прибыл полк фольксштурма и батальон Гитлерюгенда».
«Центр» радирует: «Выношу благодарность за успешную разведку в Млаве. Прошу выяснить результаты бомбежки…» Потом Аня молча помогает поляку-повару варить гуляш. А когда ее хвалит за гуляш Черных, она говорит:
— Надоело мне на ключе стучать да гуляш варить! Пошлите на боевое задание. Я ведь немного знаю польский и стрелять научилась в Восточной Пруссии!… Я хочу отомстить…
— Без твоей работы, Аня, всем нам нечего здесь делать. За гуляш спасибо, но рисковать тобой я не имею права.
Аня вздыхает. Все тот же ответ:
«Ти-ти-ти-та-та».
Поручик Черный советует десантникам покинуть облетевший лес и тайно поселиться в деревнях под Пшаснышом. Ожидая ответ «Центра», разведчики готовятся к походу. Аня чистит пистолет «Вальтер СС» — память о капитане Крылатых. Потом вновь стучит озябшими пальцами на телеграфном ключе, посылая в эфир свои позывные. Поздно вечером принимает она долгожданную радиограмму — «Центр» разрешает группе перебазироваться под Пшасныш и Плоцк. Всю ночь, около четырнадцати часов, идут разведчики под снегом и дождем по лесам, полям и перелескам, на рассвете пересекая железную дорогу Млава — Цеханов. К утру подвалил густой туман. Черных решает передневать на хуторе. Аня сильно кашляет. Хозяйка топит печь, подносит Ане кружку горячего молока с маслом и медом…
Аня проходила с разведчиками всего в какой-нибудь полусотне километров от исторических деревень Грюнвальд и Танненберг, южнее Ортельсбурга и Найденбурга, в тех самых местах, о которых писал в «Крестоносцах» Генрик Сенкевич.
Грюнвальд! Это слово было боевым паролем сещинских подпольщиков, русских, поляков и чехов. В памяти Ани вспыхивают строки Сенкевича: «Наступит день, когда немецкая волна либо зальет еще полмира, либо, отбитая, на долгие века вернется в свое ложе». Так было перед Грюнвальдской битвой.
И Ане довелось увидеть, как немецкая волна захлестнула ее родной край до самой Волги, пришлось снова плечом к плечу с поляками и чехами бороться против немцев.
Грюнвальд. Здесь 15 июня 1410 года два грозных войска стали друг против друга на голой равнине. Сверкают на солнце миланские панцири. Стоят под яркими хоругвями в белых плащах с черными крестами комтуры, рыцари и кнехты. Точно отлита из железа крестоносная рать, могучая орденская конница. Как и в Великую Отечественную, так и тогда на стороне немцев выступали рыцари из двух десятков стран Западной Европы. В те годы орден был на вершине своего могущества. И вот щитом к щиту встретилось славяно-литовское войско с давним и заклятым врагом, в жестокой сече решалась судьба народов — поляков и русских, литвинов и чехов. Сначала немцы обратили в бегство литвинов, смяли полк смоленских витязей. Там храбро дралась и дружина Аниных земляков из Рославля, дрались белорусские полки… Копья, мечи, секиры, рогатины, косы — все пошло в ход. Ян Маньковский, бывало, рассказывал Ане о подвигах своей, Познанской хоругви. Победа клонилась на сторону немцев, уже пели рыцари победный гимн: «Крист ист ерштанден!» — «Христос воскрес!» Но вернулись литвины, снова ударили поляки и русские. Пал великий магистр Ульрих, подобно Гитлеру мнивший себя величайшим в мире полководцем, пал и весь цвет немецкого рыцарства.
Уцелевшие рыцари перерезали себе горло, становились, сдаваясь в плен, на колени или бежали, бросив хоругви ордена. Такой битвы, такого побоища мало помнят народы.
Несмотря на это поражение, надменные немцы построили на поле Грюнвальдской битвы гигантский памятник победы с восемью башнями, на каждой из которых горел неугасимый огонь — монумент в честь победы над русским войском в 1914 году.
Но теперь Ане ясно — исход войны решен, уже видна заря Победы, скоро, очень скоро придут сюда советские солдаты и навсегда загасят огонь Танненберга.
Да, советские солдаты пришли очень скоро, пришли как воины святого и правого дела по дорогам, построенным тевтонцами и пруссаками для грабительского похода на Восток. Пришли и учинили германской армии в Восточной Пруссии такой разгром, перед которым померкли и Грюнвальд и Танненберг. Могучим ударом отсек советский солдат Восточную Пруссию от остальной Германии, отрубив одно из крыльев черного германского орла. Но Ане не суждено было дожить до прихода своей армии, не суждено было узнать, что гитлеровцы, отступая, сами взорвали свой памятник победы и монумент Гинденбургу, похороненному близ памятника на Танненбергском поле.
Ане не дано было встретить и обнять солдат славных Тильзитских, Инстербургских, Гумбинненских, Кенигсбергских, Мазурских, Танненбергских дивизий. Но разве перечень этих почетных наименований советских дивизий не звучит эхом беспримерного маршрута разведгруппы «Джек»! Разве нет на знаменах этих дивизий и ее, Аниной, крови, и крови ее друзей!
В те дни в гитлеровской ставке с часу на час ждали большого наступления советских войск на Висле и в Восточной Пруссии.
В те дни Гитлер в порыве откровенности доверительно сказал одному из своих адъютантов:
— Я с нетерпением жду того момента, когда смогу покончить с собой.
Объединенный советско-польский отряд расположился на хуторе в трехстах метрах от деревни Нова Весь, в доме крестьянина Тадеуша Бжезиньского.
Выставив охрану с одним пулеметом, десантники и поляки-партизаны устраиваются на ночлег в риге и на высоком сеновале. Аня засыпает как убитая, — несмотря на уговоры ребят, она всю ночь несла и рацию, и радиопитание, и вещевой мешок…
В группе Черных много хороших, смелых ребят — Саша Горцев, Миша Филатов, белорус Ванькович, сибиряк Витя Звенцов, польский еврей Шабовский. Но Аня не успевает с ними как следует познакомиться. Из головы по-прежнему не выходят Зина, Ваня, Толя Моржин…
Просыпается она, как в Сеще во время бомбежки, — мгновенно и полностью понимая, что происходит вокруг. На хутор внезапно напали немцы. Караульный дает длинную очередь из «РПД», и тут же во дворе серией рвутся немецкие гранаты-«колотушки», очереди автоматов прошивают стены риги. Прислонившись к стене, сидит капитан Черных. Кровь заливает остекленевшие глаза. Зажигательные пули зарываются в сене, и сено уже дымится… Аня вешает рацию на плечо, подхватывает сумку с батареями, выбегает из ворот риги прямо на огонь немецких «МГ» и «шмайссеров». Убиты Горцев, Филатов, Кузнецов…
Эсэсовцы и власовцы атакуют с запада и северо-запада, со стороны реки Вкра и острова Юранда. Десантники и партизаны на бегу огнем автоматов отгоняют их к ольшанику. Перед хутором остаются пять вражеских трупов. Аня кидается вслед за ребятами в проулок между ригой и хлевом, мельком видит сизо-голубые фигуры эсэсовцев… Низко сгибаясь, бежит она по заснеженному картофельному полю. Ребята впереди и сзади падают, отстреливаясь, один за другим… Пули настигают Звенцова, Ваньковича, Шабовского…
У самой опушки ничком падает радист Иван. Аня, уже добежав до опушки, останавливается, нагибается, чтобы поднять его рацию. Хлопнув точно пистолетный выстрел, в левую руку ударяет разрывная пуля. Над рукой тает дымок. Сначала Аня не чувствует особой боли, но, добежав до леса, бросает взгляд на онемевшую руку, и все плывет у нее перед глазами. Перебитая в кисти рука висит на одних сухожилиях. Свесились разбитые трофейные часы «Лонжин» с искореженным циферблатом. Часы остановились. Друзья снимают с Ани сумки рации и радиопитание. Кто-то из поляков — кажется, Тадеуш Завлоцкий — зажимает ей артерию, Кадет затягивает ремень выше локтя, Сокол наспех перебинтовывает рану, и Аня, силясь улыбнуться, с трудом произносит:
— Ничего, ведь радистке нужна только правая рука!
Разрывные щелкают очередями в кронах голых деревьев — прямо над головой. Отстреливаясь, отходят на восток, в лес, разведчики и партизаны. Аню поддерживают с двух сторон. Позади, за опушкой, остаются подлесные деревни Храпонь, Ситяж, Дзечево…
Шалаш, коробы со смолой, костер и рядом двое встревоженных стариков смолокуров с висячими усами. Дальше идти нельзя. Дальше плавни и незамерзшая река Вкра, быстрая, омутистая.
Аня прислоняется спиной к толстому грабу. Сквозь шум крови в ушах до нее доносятся сказанные по-польски слова:
— Может, у меня в буде?… Да боюсь перепугать детей. Трое их у меня…
— Нет, — слабо проговорила Аня, — меня найдут, всех перестреляют.
— Тогда в кустах на болоте…
— Фамилия как? Павел Янковский? Мечеслав Новицкий? Головой отвечаете!… Аня, мы отвлечем немцев, придем за тобой ночью!
Ребята уходят, унося Анину рацию. Навсегда рвется хрупкая, невидимая ниточка в эфире, рушится Анин радиомост… Аня смотрит вслед товарищам — русским, белорусам, полякам. Намного их осталось. Как под конец в группе «Джек». Больше двадцати смелых, хороших, молодых ребят погибло в этот день у нее на глазах…
Смолокуры ведут Аню болотом. Кругом кочки и кусты, замерзшие окна воды, пни и снег. Гулкое эхо леса вторит грохоту стрельбы.
Старики прячут Аню в почерневшем, припорошенном снегом камыше, в укромном уголке болота, и убегают. Шум стрельбы откатывается все дальше и дальше. Ребята отвлекают эсэсовцев. Вызывают огонь на себя. Но это только первая волна карателей. За ней идет вторая — с собаками, по следам в снегу.
Все громче остервенелый лай. Две немецкие овчарки рвутся с поводков, отыскивая след в торчащей из снега желтой жухлой траве. Тут — следы ног, там — на снегу цепочка алых пятен Аниной крови…
Эсэсовцы наткнулись на старика Новицкого, вернувшегося к шалашу, и тут же расстреляли его. Другой старик, Янковский, спрятался в болоте. Он видит, как немцы останавливаются на краю болота. Они кричат:
— Рус, сдавайся!
Овчарки азартно повизгивают, лают взахлеб, кидаются в голый лозняк, в заросли ольхи. С треском кроша лед коваными сапогами, эсэсовцы идут, обшаривая болото глазами, выставив вперед короткие рыльца черных «шмайссеров». Янковский в страхе отползает в глубь болота. Позади рвется осколочная граната. Он оглядывается — эсэсовцы залегли, один из них истошно визжит. Над болотом проносится дымный вихрь снега и палых листьев. Жалобно скулят овчарки. Обе ранены осколками гранаты и не смогут продолжить поиск. Это спасает смолокура Павла Янковского, единственного уцелевшего очевидца гибели Ани… Высоко в поднебесье с ревом мчится на запад шестерка «ЯКов». Немцы, стреляя, ползут вперед. Их гонят вперед резкие свистки офицера, командира эсэсовской команды по истреблению парашютных десантов. Аня отстреливается до последнего в обойме патрона. Ей удается сразить трех фашистов. Действуя одной рукой, она не может перезарядить пистолет. Аня еще верит в свое счастье. В каких только переплетах не бывала она там, в Сеще и в Восточной Пруссии! Неужели после всего, что пережила там, она — Резеда, Лебедь — сложит голову здесь, на польской земле?
— Ти-ти-ти-та-та! — шепотом подбадривает она себя.
Крылатых, Шпаков, Мельников. Какие это были ребята?…
— Ти-ти-ти-та-та!
Красная точка на пистолете «Вальтер СС». Как прощальный привет от капитана Крылатых… Но обойма пуста. Осталась одна граната. Это даже лучше — ведь на груди у нее спрятаны секретные шифрорулоны, их тоже надо уничтожить… Эх, Лебедь, Лебедь, далеко улетела родная стая, а тебе, раненному в крыло Лебедю, не уйти из этого гиблого болота!…
Нет, она не может погибнуть: ведь только одна она уцелела из группы «Джек», только она хранит память о подвигах десяти ее друзей, погибших или пропавших без вести!…
Нет, она и на этот раз уйдет от гибели. Дождется своих, которые скоро-скоро придут сюда. Дождется своей армии. Ей, конечно, дадут отпуск. Она вернется в Сещу, к матери и отцу, к сестренкам, сядет в час заката на ту скамейку, на которой сидела с Яном Маленьким, под цветущей яблоней. Кончится война. Она будет работать радисткой на Сещинском аэродроме. Работать мирно и тихо. Но нет, характер не позволит засиживаться на тихом месте, опять позовут в неведомую даль нехоженые трудные дороги. Она уедет в Арктику… И настанет день, когда войдет в ее жизнь человек, для которого она берегла себя, — немного похожий на капитана Крылатых, немного на Колю Шпакова, немного на Ваню Мельникова, а больше всего — на Яна Маньковского, такой же сильный, умный, красивый. Человек, который будет любить ее, как польский рыцарь Збышко любил свою Ягенку…
В эти последние минуты Аня как бы воочию видит мать, отца, сестренок — Машу, Таню, Тасю…
Аня слышит треск сучьев и хруст льда под сапогами эсэсовцев, смотрит на голую березку на краю болота, и дикая тоска, смертная тоска теснит ей грудь, тоска по родине, по молодости, по жизни.
А что, если сдаться в плен? Не для того, чтобы сохранить жизнь ценой измены. Нет, немцы заставят ее передать «Центру» ложную информацию, и тогда Аня незаметно вставит в позывные условную фразу о провале. В конце концов, гестаповцы дознаются о том, как провела их Аня, и будут страшно пытать ее перед казнью. Нет, уж лучше сразу… «Первая помощь — это помощь друга огоньком, последняя помощь — это граната к сердцу!…» Так говорил Коля Шпаков.
Аня сжимает в правой руке гранату. Новенькую осколочную гранату «Ф-1» из последнего, сброшенного самолетом груза, черную ребристую «феньку»… А на востоке, за лесом, слышится гул фронтовой канонады. Свои так близко… Но еще ближе немцы. Они уже так близко, что Лебедь видит эсэсовского орла на фуражке офицера. Лебеди и орлов не боятся. Лебеди не изменяют. И живут до глубокой старости…
Немцы бросаются к разведчице, намереваясь взять ее живьем. Аня вырывает крепкими белыми зубами кольцо гранаты и, считая последние секунды, как во время парашютного прыжка, крепко прижимает ее к груди, в которой так сильно колотится сердце…
Сначала — большая бомбежка Сещи, разгром «ночного санатория» в Сергеевке, диверсии на авиабазе. Три звездных часа в жизни Ани. И вот — ее четвертый звездный час…
Это случилось в мглистый декабрьский день, когда до разгрома гитлеровцев в Восточной Пруссии и освобождения Польши оставались считанные дни.
Москва — Калининград — Варшава — Москва
1965-1967
notes
