Книга: Вызываем огонь на себя. Лебединая песня
Назад: Глава пятая. ЕЖ ВЫПОЛНЯЕТ ЗАДАНИЕ
Дальше: Глава седьмая. ИЗ ПРУССИИ В ПОЛЬШУ

Глава шестая. ИХ ОСТАЛОСЬ ПЯТЕРО

«ТИ-ТИ-ТИ-ТА-ТА! ИДУТ РАДИСТЫ!…»

В группе остается пятеро — Аня Морозова, Зина Бардышева и три Ивана — Мельников, Целиков и Овчаров.
Убит Джек. Убит Еж. От группы осталось ровно половина. Теперь группа официально называется «Крот», по псевдониму своего третьего командира. Но Мельников тоже хочет, чтобы группа по-прежнему именовалась группой «Джек».
На явочном пункте они так и не дождались Раневского и Тышкевича.
— Видать, немцы обнаружили их, — хмуро сказал Мельников, поглаживая заросшие щетиной щеки, — уйти Раневский не мог, а Генка, конечно, не бросил друга… «И вот вам результат: пятерка негритят…»
Мельников радирует «Центру»: "Еж" пропал без вести вместе с картами 100000. Погибли "Трус" и "Заяц". Задержка груза и отсутствие карт угрожает гибелью всей группы. "Крот"».
Он написал сначала: «Мы на грани полного истребления». Но потом, вздохнув, вычеркнул эти слова. Уж больно театрально как-то звучит, не по-мужски.
Рации по-прежнему действуют исправно, хотя батареи почти выдохлись. Стрелка вольтметра колеблется у критической красной линии.
В лунную ночь на первое октября группа принимает два мешка груза: какое богатство! Сахар, консервы, концентраты, соль, мыло, махорка и даже два с половиной литра водки. И новенькие байковые платки для девушек, плащ-палатки, маскировочные костюмы, вещевые мешки. И, конечно, радиопитание и противопехотки. Третий тюк достается немцам. А утром вся округа наводняется солдатами. Каратели опять наступают разведчикам на пятки.
Пятерка бежит лугом по матово-седой на рассвете, тяжелой от росы траве, высокой траве второго укоса. Впервые за сотни лет не вышли с косами в луга батраки прусских бауэров… Мельников отстает от группы, минирует у опушки темно-зеленый след, что змеится по траве… Скорее бы выбраться на хвойный ковер!…
Двадцатитрехлетний Шпаков был ровесником Ани, Мельников почти на два года моложе. Вначале Иван Первый — так его иногда называют в группе, в отличие от Ивана Черного (Овчарова) и Ивана Белого (Целикова), показался Ане, несмотря на его двухлетний опыт разведчика в тылу врага, не очень серьезным и дисциплинированным разведчиком, скорее лихачом, ухарем. Может, так оно и было поначалу. Кепка надета «а ля черт побери», буйный чуб, блатные манеры. Бывало, он спорил со Шлаковым, дерзил командиру, не прочь был сачкануть. Но как только стал Иван Первый командиром, как только почувствовал себя полностью ответственным за выполнение задания, словно подменили Ваню. Прежде воевал он по принципу: пан или пропал, была не была — двум смертям не бывать… Теперь от былой горячности, от привычки брать нахрапом да наскоком не осталось и следа. Посуровел, подтянулся бывший колхозный тракторист из деревни Николаевка на Гомельщине. Во всем старается теперь он походить на капитана Крылатых и на Колю Шпакова, по всем важным делам советуется с Аней и другими членами группы «Джек», вырабатывая единый образ мыслей и действий. Командир разведчиков — это, значит, думать за всех и всех заставлять думать, спать вполглаза, всегда быть примером, видеть дальше всех…
Шпаков многое воспринял от Крылатых, Мельников — от Крылатых и Шпакова. Крылатых превыше всего ставил в разведчике разумную самостоятельность, находчивость и смекалку, широту кругозора, даже своевременное своеволие. Шпаков не терпел штампа, шаблона, ценил в оперативных решениях дерзкую творческую фантазию. И все это, подобно губке, впитал в себя мозг Вани Мельникова, обогатив опытом, полученным на прежних заданиях от таких многоопытных командиров-разведчиков, как Вацлавский и Виницкий.
Бесценна эта командирская «эстафете». Если подумать, то старт ее теряется в далеких годах. Ведь в сорок первом Вацлавский и Виницкий — командиры Крылатых и Шпаков — перенимали опыт у майора Спрогиса, человека, который партизанил еще в Гражданскую, охранял в Кремле Ленина, а потом стоял на посту номер один — у Мавзолея. Спрогис сражался в Испании и с первых дней Великой Отечественной вел разведку на Западном фронте. Учились Вацлавский и Виницкий и у бригадного комиссара Дронова, питерского рабочего подпольщика. Дронов штурмовал Зимний, дрался с Деникиным и Врангелем, громил самураев у озера Хасан, поднимал бойцов на штурм линии Маннергейма. В Отечественную стал Героем Советского Союза. А сами Спрогис и Дронов учились у таких людей, как Ленин и Фрунзе, Дзержинский и Берзин. Вот, если подумать, откуда начиналась «эстафета», вот откуда стартовала разведгруппа «Джек», хотя этого, может быть, и не сознавал ее третий командир — Ваня Мельников.
Группа идет по песку редкой цепочкой, и следы ее заносит ветер в песке. В безвестных могилах спят уже два ее командира. Но они не мертвы, Крылатых и Шпаков, раз их кровью оплаченный опыт живет в жизненно важных решениях Мельникова, ведет и направляет его. И за цепочкой из пяти разведчиков, как невидимый, но неразрывный фал, питающий их кислородом, тянется цепочка к командирам Октября…
Теперь Ваня Мельников ночами ищет на небе Сатурн, проверяет путь по компасу и карте. То и дело меняя азимут, он ведет группу через реки, железные и шоссейные дороги, мимо фольварков, городков и станций — на юг. Ночью, вплавь, под пулями, побросав вещевые мешки, котелки и плащ-палатки, пятерка переправляется через широкую Прегель.
Впереди много рек, и Мельников говорит:
— Пожалуй, надо попросить Хозяина сбросить нам парочку «зисовских» камер и насосы к ним, а? А то уж очень похоже на последние кадры кинофильма «Чапаев»!
Когда особенно трудно, когда положение кажется безвыходным, как прежде Крылатых и Шпаков, говорит он девчатам:
— Ти-ти-ти-та-та… Вперед! Ни в таких мы бывали переплетах!
Лицо у Вани Мельникова длинное, скуластое, глаза большие, с прищуром, как у охотника, — глаза много повидавшего человека.
Где удается, Ваня устанавливает наблюдение за железной дорогой. Теперь один — дежурит, второй — отдыхает, третий — охраняет радисток. В лесу Форст-Клайнур четырнадцать дней подряд до новой облавы контролирует «Джек» двухколейную железнодорожную магистраль Инстербург — Кенигсберг. Разведчикам удается принять новый груз. На свежих батареях Ане хорошо работается. Зина понемногу поправляется, получая дополнительный паек. Тысячу раз слепой случай ставит группу на край гибели, и тысячу раз вывозит ее случай счастливый. Теперь и Аня ходит в разведку, участвует в хозяйственных операциях — на женский голос бауэры охотнее открывают дверь.
Однажды какой-то старик переспросил ее из-за двери:
— Беженка, говоришь? Откуда и куда идешь?
— Из Гольдапа в Гдыню, — по-немецки заученно отвечает Аня.
— Не Гдыня, а Готенхафен!
И старик выстрелил из окна. Аня еле ушла. Откуда ей было знать, что немцы давно переименовали Гдыню в Готенхафен!
— Ты радистка, Аня, — возмущается Зина, — и не имеешь права рисковать собой так. Что за охота тебе лезть на рожон? Ну, что тебе, больше всех надо?
— Да, больше всех надо, — запальчиво отвечает Аня. — И тебе тоже, иначе ты бы не прилетела сюда!
Больше всех надо — это значит за все быть в ответе.
Подруги понимающе смотрят друг на друга.

 

Третье октября. Пасмурный день.
У всех в группе подавленное настроение — Берлин передал, что капитулировали последние повстанцы Варшавы… Берлин теперь слушает, совершенствуя свое знание немецкого языка, Аня.
Зина свертывает рацию, торопится. Над разведчиками летают две сороки и по своему сорочьему обычаю истошно стрекочут. Надо уходить — чего доброго, еще привлекут внимание…
К полудню разведривается. Высоко в поднебесье под озаренными солнцем кучевыми облаками летит стая желтоносых белых лебедей-кликунов. Летят они из суровой Скандинавии, из края фиордов, фьельдов и шхер, в благодатный край Средиземноморья. Глядя поверх шпилей высоких елок, Аня провожает своих «тезок» долгим взглядом, оглядывается на последнего в строю лебедя. Что-то этот замыкающий все заметнее отстает, теряет скорость и высоту. Уж не ранен ли бедняга где-нибудь над Балтикой во время какого-нибудь морского сражения?…
— «Лебедь несет снег в носу», — вспоминает Аня русскую поговорку.
Временами Аню охватывает жгучая обида — наши уже давно выиграли эту войну, доколачивают Гитлера на всех фронтах, а на ее, Анином, личном фронте побежденные гоняют победителей, убивают одного за другим лучших ребят… Эта обида оставляла ее, как только «Джеку» удавалось еще раз больно ударить в мягкое подбрюшье вермахта, передать «Центру» тайны его тыла.

 

Из радиограммы № 67 «Центру» от «Джека», 10 октября:
«Дислоцируемся в десяти километрах юго-восточнее Велау.
Во всем районе идет лихорадочная перегруппировка войск, с запада к фронту непрерывно подвозятся резервы. На западном берегу реки Алле, от Велау до Алленбурга, строятся новые и совершенствуются старые оборонительные рубежи. Сегодня с 7.00 до 19.00 по железной дороге Велау — Инстербург с запада на восток прошло 20 эшелонов…»
Из отчета штаба 3-го Белорусского фронта от 15 октября 1944 года:
«…От разведгруппы "Джек" поступает ценный материал. Из полученных 67 радиограмм — 47 информационных. Несмотря на потерю Крылатых и Шпакова, второй заместитель командира группы Мельников с руководством справляется…»

 

Третий месяц без бани. Разведчики умываются только дождевой или болотной водой. Ополоснул лицо, вытер ладони о штанину, и ладно. Главное — не подцепить вшей. Поэтому Мельников избегает пользоваться одеждой «языков»; заведутся «автоматчики» — пиши пропало, ничем в лесу их не выведешь.
— В Сеще при немцах и то мы каждую субботу в баню ходили, — вздыхает Аня.
Который день идут болотом, по уши в черной грязи и тине, похожие на леших. Наконец выбираются в сухой смешанный лес. Рядом — безымянная лесная речка.
— Давайте станем здесь на дневку! — умоляют девчата Мельникова. — Хоть разок выкупаться, белье простирнуть! А то скоро замерзнут все реки.
Мельников оглядывает густую рощицу. Место вроде подходящее. Особенно эта заводинка. Со всех сторон укрыта желтым ольховником.
— Ладно, негритята! — соглашается Мельников. — Только, русалки русские, не забывайте, что речка прусская. Чтоб до рассвета управиться!
— Глядите-ка, — выговаривает Аня, глядя на курящуюся туманом речку. — Бр-р-р! Аж пар валит!
Мельников лежит за елкой, слышит плеск воды за кустами. Чтобы не уснуть, протирает покрытый росой автомат.
— В Москве мы с девчатами в Сандуны париться ходили, — стуча зубами и тихо повизгивая, говорит Зина. — Вот это баня! Зимой сорок первого еще бархатное пиво там давали…
— А мне больше по душе деревенская баня. В городской бане в Брянске мне не понравилось. А вот в Полянах у нас…
— А ты разве деревенская?
— Вроде бы. Родилась в смоленской деревне. С пятнадцати лет училась в Брянске. А Сеща — поселок городского типа. Так что я, выходит, полугородская, полудеревенская… Знаешь, мне иногда так хочется Москву увидеть и чтобы вся она была опять освещенная!…
Несколько минут девчата молчат. Потом Мельников слышит восклицание Зины:
— Анька! Ты с ума сошла! Не мой голову — насмерть простудишься! А в Москву после войны ты ко мне приедешь… Приглашаю… Слушай, Лебедь, а ты и впрямь сейчас на лебедушку похожа! Смотри-ка, ты в воде, как в зеркале… «Глядь — поверх текучих вод лебедь белая плывет…»
— Я и не видела никогда вблизи лебедей. Да разве лебеди такими худыми бывают?…
— Бр-р-р! Давай кончать! Пусть и ребята помоются, они тоже грязные как черти!…
Уже рассветает, когда Зина выходит из-за елки к Мельникову.
— Белье грязное отдай Анке, — говорит она, зябко ежась, — и мыла у тебя кусок оставался…
Широко зевая, Мельников встает, снимает заплечный мешок, развязывает его, достает тощий обмылок с присохшими листьями. За елью он видит Аню и вдруг останавливается. У него даже дыхание осеклось…
Словно васнецовская Аленушка сидит Аня на мшистом бережку, поджав ноги, зябко подобрав плечи и, с улыбкой глядя на свое отражение в зеркальной заводинке, медленно, с какой-то ленивой грацией расчесывает щербатым военторговским гребнем мокрые темно-русые волосы. Лицо у нее просветленное, улыбка мечтательная. И столько женственности в маленькой руке, знавшей бешеную дрожь автомата. Мельников смотрит и не может насмотреться на эту брянско-смоленскую Аленушку, невесть как занесенную военным горем-злосчастьем на берег этой немецкой речушки в этом немецком лесу. Смотрит на Аленушку с пистолетной кобурой на боку и не понимает, почему щемит у него сердце. И, подавив вздох, он бесшумно уходит, подавленный, восхищенный, растроганный. Кто знает, много ли еще отпущено Ане вот таких тихих, красивых минут на мечты, которые вряд ли когда сбудутся…

 

Из письма командира войсковой части, полевая почта 20631-Б, Евдокии Федотьевне Морозовой от 15 октября 1944 года:
«Ваша дочь сержант Морозова Анна Афанасьевна действительно состоит в рядах Красной Армии и в настоящее время находится в длительной командировке…»

 

Хлещет ледяной октябрьский дождь. Хлещет, не переставая, третий час подряд. Ветер подхватывает дождевые капли и разбивает их о сучья вдребезги, в мельчайшую пыль. Гудит старый бор. Не видать ни зги. Но у Вани Мельникова кошачье зрение. Так видеть в темноте может только один человек из десяти. Вот если бы ему еще по карте научиться ходить, как ходили Крылатых и Шпаков.
Разведчики пробираются частым сосняком. Сучья цепляются за плащ-палатки, рвут одежду. Дождь льется за шиворот, хлюпает в сапогах. Ледяные брызги стегают, словно крапива.
— Душ Шарко! — говорит Мельников.
— Так начинался всемирный потоп! — откликается Аня.
То ли кажется Ане, то ли взаправду — дождь соленый на вкус, словно ветер доносит с моря штормовые соленые брызги… Да нет, просто губы соленые от пота, да и до бурных волн Балтики теперь далековато.
Всю ночь хлещет ливень. Только под утро слитный гул дождя и ветра начинает распадаться на отдельные звуки — вой ветра, скрип сосен, журчание воды. На рассвете все стихает, только глухо звенит капель. Плавает в промозглом сизом тумане мокрый, ощетинившийся лес.
В неласковом свете ненастного утра Аня видит исхлестанные, осунувшиеся и сизые лица, воспаленные глаза товарищей. Почти у всех высыпали нарывы и фурункулы. Зину колотит лихорадка. Но Аню и тут не покидает хорошее настроение — она давно поняла, как важно быть веселой в самые грустные минуты, как важно не нагонять на друзей тоску убитым видом, а подбадривать их взглядом, словом, улыбкой. А попробуй изобразить бодрость духа, улыбаться натощак да когда немцы кругом шастают! Но все-таки и самой куда легче, когда не поддаешься страху и унынию. И Аня порывисто хватает Зину за иззябшую руку, такую худенькую и слабую на вид, сжимает ее, греет на ходу в своей руке.
— Ничего, Зинок! — шепчет она с улыбкой. — Зато немцы в такой лес не сунутся!
Но ливень кончается, и в лесу скоро раздаются голоса, стучат топоры, завывают электропилы, тарахтят тракторы. Теперь, когда полевые работы кончены, все свободные руки в деревне мобилизованы на лесозаготовки. Для немецкой обороны нужен лес.
Часовые «Джека» совсем близко от себя видят пожилых цивильных немцев. Ими командуют баулейтеры из военно-строительной организации Тодта, одетые в оливкового цвета трофейную форму — форму бывшей чехословацкой армии, со свастикой на нарукавных повязках. Организация Тодта строила автострады рейха и линию Зигфрида. Теперь возводит «Восточный вал»…
Группа ползком перебирается подальше, размещается в высоком папоротнике у забора лесного фольварка. Тут «Джека» поджидает новое испытание. На богатом фольварке то и дело что-нибудь варят, и немыслимо аппетитные запахи доводят голодных разведчиков почти до исступления. Хозяева фольварка, готовясь к эвакуации, забивают свиней и баранов и коптят ветчину, грудинку, колбасы и окорока в коптильне, выложенной во дворе. Есть от чего сойти с ума. Голодные разведчики глотают слюну. А в уши лезет смертный поросячий визг. Этот визг несется над всей Восточной Пруссией…
Ночью Мельников пробирается на чердак господского дома и возвращается с четырьмя большими кусками сала, висевшими на крюках под потолком…
Шестнадцатого октября Аня ловит по радио потрясающую новость: Берлин хвастается, что немцы успешно контратакуют русских в районе Гумбиннена — Гольдапа.
— Ребята! Бои идут у Гумбиннена и Гольдапа! Значит, наши уже в Восточной Пруссии!…
Берлин признает, что русские войска подошли к Пеленге на берегу Балтийского моря. Это тоже недалеко.

 

Из радиограммы № 70 «Центру» от «Джека», 16 октября:
«В связи с новой облавой и погоней вынужден оторваться от объекта наблюдения и двигаться на восток к Гольдапу и Роминтенскому лесу».

 

Ни слова об опасном переходе двух железных и десятка шоссейных дорог по лесам и полям, забитым войсками танкового корпуса «Герман Геринг» и частями и соединениями 4-й армии в южном углу укрепрайона «Ильменхорст». Ни слова о дерзком переходе по мосту через реку Ангерапп. Ни слова о смертном риске, о голоде и холоде этого неимоверно трудного рейда. Дважды окружали немцы группу, но прочесывали они лес не слишком частым гребнем, и «Джек» вновь и вновь прогрызал немецкие цепи.

 

Из радиограммы № 72 «Центру» от «Джека», 23 октября:
«По шоссе Инстербург — Норденбург прошло 19 средних и 14 легких танков, 27 самоходных орудий…»

 

Крепко привязывается солдат к своей трехлинейке, артиллерист — к «сорокапятке», летчик — к «ястребку». Воин знает все особенности своего оружия, все его капризы, холит, и лелеет его, и любит, как живое существо. Для солдат неправого дела оружие — символ ненавистной войны. Оружие воинов правого дела — верный товарищ в священной борьбе, залог победы и мира. Но, наверное, никто на войне не любит так свое оружие, как радистка — рацию.
Не всякая мать так бережет свое дитя, как Аня свой «северок». Бережет буквально как зеницу ока, потому что без рации «Джек» слепнет, глохнет и немеет, а что толку от слепоглухонемых разведчиков! Как не подивиться этому великолепному связному! Со скоростью молнии пролетает он из прусского леса над вражескими гарнизонами, над железными и шоссейными дорогами, над танками и жерлами орудий, пролетает незримо, будто в шапке-невидимке, сквозь строй походных колонн вермахта, сквозь зарешеченные окна и каменные стены гестаповских тюрем. В минуту передачи и приема Аня чувствует себя волшебницей. Стоит ей прикоснуться к чудо-ключу — и, подобно выпущенному из бутылки послушному джинну, мчатся в тесном военном эфире электромагнитные волны, докладывая командованию о том, что увидел и что услышал «Джек» в краю почти столь же недоступном, как чужая планета. Хрупок Анин «воздушный мост», перекинутый через фронт, мостик из точек и тире. Хрупок и все-таки надежен, потому что работает Анина рация не только на лампах и батареях, работает она на пяти сердцах — сердцах пяти членов разведгруппы «Джек».
Аня и Зина берегут свои «северки», а братья-разведчики берегут Аню и Зину, берегут, как самых любимых сестер. Как водится у разведчиков, с грубоватой нежностью называют они радисток «музыкантшами» или «дятлами», а их рации — «бандурами». Вежливость, говорят, дешево стоит, но дорого ценится. Но еще дороже ценится вежливость там, где она не дешево стоит. Постелить девчатам после трудного похода постель из елового лапника, отдать им, голодая, последний кусок хлеба, воздержаться от крепкого словца, когда черт знает как хочется отвести душу, — все это в условиях вражеского тыла уже не маленькие знаки внимания, это уже не просто вежливость, на это не каждый способен. Тут-то и испытывается сердце друга. Разведчики — это люди большого сердца, а большое сердце вмещает и мужество, и товарищескую доброту. А если случается, что разведчик геройский парень, да сердце у него в лесу корой обросло, «жмот» он и «кусошник», — такого не дарят дружбой. Таких, к счастью, нет в семье разведчиков по имени «Джек».

 

По лесу вечером идет, шатаясь, дюжий эсэсовец. Глотая шнапс из фляги, он распевает не лишенным приятности баритоном:
Хёрст ду майи хаймлихес руфен?

Разведчики притаились в сосняке.
— Чего он орет? — спрашивает Аню Мельников, осторожно выглядывая из-за толстого соснового корня.
— Немцы эту песню у нас в Сеще пели. «Слышишь ли ты мой тайный призыв?»
— Слышим! Слышим! — усмехается Ваня, вставая. — Не глухие.
Мельников и Овчаров набрасываются из засады на эсэсовца. Мельком видят по знакам различия, что имеют дело со штурмшарфюрером — высшим унтер-офицерским чином, штабс-фельдфебелем СС. У него крест и множество колодок на груди.
Штурмшарфюрер, мигом протрезвев, сражается, как разъяренный бык. Перебросив через себя Овчарова, он с такой силой вцепляется в горло Мельникова, что у Овчарова не остается другого выхода… Зажимая рот орущему эсэсовцу, он высоко заносит финку. Когда с «вальтером» в руке подбегает Аня, все уже кончено…
— Силен мужик! — хрипло произносит Мельников, взглядом благодаря Ивана Черного. — Центнер, не меньше. А у нас с тобой, тезка, на двоих теперь едва столько наберется…
По документам разведчики определяют, что штурмшарфюрер Бруно Крамер проходил подготовку в «Замке ордена крови» в Зонтгофене, затем служил в штабе 6-й горнострелковой дивизии СС «Норд». У него отпускной билет. Он только что провел две недели свадебного отпуска в родной деревне под Норденбургом. Завтра молодожену необходимо явиться в комендатуру СС в Растенбурге. В бумажнике — фотографии виселиц и расстрелов на русской земле. А на безымянном пальце эсэсовца поблескивало массивное золотое кольцо с полированным черным камнем и сдвоенными золотыми «молниями» СС…
Мельников передает Ане трофей — золотые часы «Лонжин», — свои «кировские» часы Аня выкупала в реке Прегель, они давно вышли из строя…

 

Небольшая, брошенная своими жителями каменная деревня. Деревня стоит в стороне от больших дорог, поэтому и солдат в ней нет. Пусто, безлюдно. Лунный свет дробится на неровном стекле чердачного окна. Неслышно скользят тени пятерки разведчиков по давно не хоженой дороге. Но даже при лунном свете видны на ней полустертые, оплывшие следы вермахтовских сапог с толстой подметкой на тридцати двух гвоздях и подковой на каблуке.
Дожди уже смыли эту каинову печать вермахта с дорог освобожденной Европы. Скоро осенние дожди навсегда смоют эту печать и здесь, и, вопреки стонам и проклятиям изгнанных, здешние реки не потекут вспять, не разверзнется земля, не померкнет солнце, и вновь придет в этот край весна и зацветут новые цветы.
Черными глазницами смотрит на пустынную улицу кривая колокольня вросшей в землю старинной кирки. Колокола нет — все колокола в Германии давно перелиты на пушки.
Стоят впервые за много веков часы на кирке. Век за веком шли эти часы, век за веком звал колокол прихожан на крестины и на похороны. Пусты дома, ни единого огонька в окнах, и хозяева никогда не вернутся, никогда не зажгут огонь в потухших очагах, и повинен в этом только Гитлер. Это он потушил здесь 22 июня сорок первого все огни, чтобы под покровом темноты творить неслыханное зло. Это по его приказу сняли старинный колокол в кирке, и последним своим звоном звонил колокол и по «тысячелетнему» будущему рейха, и по семисотлетнему его прошлому на этой
— Кончилось ваше время! — тихо говорит кто-то из разведчиков, оглядываясь на часы с замершими стрелками, древние могильные кресты на кладбище и обелиск в честь солдат, павших на чужой земле за неправое дело, поднявших меч и погибших от меча.
Ваня Мельников смотрит на часы на кирке и машинально бросает взгляд на светящийся циферблат своих часов, не задумываясь о том, что этот его взгляд — веха на стыке двух эпох. На восточнопрусской кирке остановилось старое время, а его часы, часы советского воина, уже отсчитывали новое.

В СТАВКЕ ГИТЛЕРА И ОКОЛО НЕЕ

Гитлер сидел за ужином в своей обычной застольной позе — сгорбившись, положив правую руку с вилкой на край стола, оттопырив локоть и упрямо уперев левый кулак в бедро. Эта поза и то, что Гитлер, как человек, плохо воспитанный, говорил с набитым ртом, шокировало многих фельдмаршалов и генералов, о чем, впрочем, они благоразумно помалкивали. В этот день фюрер выглядел усталым и больным, хотя он и совершил свою вечернюю прогулку в лесу.
Слева от Гитлера сидел начальник партийной канцелярии Мартин Борман, за ним — начальник генерального штаба сухопутных сил генерал-полковник Гейнц Гудериан. Справа сидел в тот вечер 24 октября 1944 года человек, который так же, как и фюрер, не отличался хорошими манерами. Как и Гитлер, он родился в бедной семье и в детстве и юности сильно нуждался. Как и Гитлер, он совершил метеорическую карьеру и стал одним из самых влиятельных и богатых людей в Германии. Как и Гитлер, он носил коричневую партийную форму, золотой значок члена НСДАП и усы щеточкой.
Этого человека называли «некоронованным королем Восточной Пруссии» или «гроссгерцогом Эрихом», а поляки — «Эрихом Первым Кровавым». В 1941-м этот человек готовился заступить на милостивейше пожалованный ему фюрером пост рейхскомиссара и имперского уполномоченного в Москве. О нем говорили как о «самой крупной силе в германской восточной политике». Это был Эрих Кох, с 1928 года гаулейтер и с 1933 года обер-президент Восточной Пруссии, уполномоченный комиссар по укреплению нации, недавний рейхскомиссар Украины и властитель огромной территории от Балтики до Черного моря. Эрих Кох наравне с Гансом Франком, хозяином оккупированной Польши, самый кровавый из сорока кровавых гаулейтеров гитлеровского рейха. Он истребил четыре миллиона украинцев, вывез в Неметчину два миллиона рабов, убил 350000 человек в областях Польши, присоединенных к Восточной Пруссии. Обер-палач Бабьего Яра всегда действовал по правилу: «Лучше повесить на сто человек больше, чем на одного человека меньше».
Гитлер ценил Коха как опытного гаулейтера — он образцово расправился в Восточной Пруссии сначала с немецкими коммунистами и социал-демократами, затем с евреями, энергично взялся и за поляков. Он казнил но 50-100 польских заложников за одного убитого немца, утопил в крови восстание в Белостокском гетто, сжег много непокорных деревень.
В декрете Гитлера от 18 октября о создании фольксштурма (народного ополчения) фюрер ставил всему рейху в пример сколоченные Эрихом Кохом в Восточной Пруссии народные боевые отряды под командованием крейслейтеров НСДАП и старших чинов CA (партийной армии), СС (партийной полиции), НСКК (национал-социалистического автокорпуса) и Гитлерюгенда. Фольксштурм в Восточной Пруссии подчинялся непосредственно рейхсфюреру СС Гиммлеру и гаулейтеру Эриху Коху. Недалек был тот час, когда Кох пошлет свой фольксштурм на гибель…
В одном Кох превзошел даже своих хозяев — Гитлера и Гиммлера, которые физически боялись вида крови. Случалось, он, Кох, лично принимал участие в расстрелах, не только приказывал убивать, но и сам убивал.
В тот вечер за ужином Гитлер и его приближенные говорили о подавлении восстания в Варшаве, о страшной судьбе, уготованной героям-варшавянам.
— Варшава будет гладко обрита! — с пеной у рта хрипло кричал Гитлер, потрясая зажатой в трясущемся кулаке вилкой, с искаженным, осунувшимся и серым лицом, и его усталые иссиня-серые глаза загорались прежним фанатическим огнем.
Кох, надеясь поживиться, предлагал вывезти из Варшавы в Восточную Пруссию по железным дорогам все материальные ценности, прежде чем бывшая польская столица будет стерта с лица земли.
С Варшавы разговор перешел на Аахен — накануне американцы захватили эту древнюю столицу первого рейха, бывшую резиденцию Карла Великого. Гитлер уверял, что американцам не удастся прорвать «Западный вал».
Затем Гитлер заговорил о подготовке к контрудару германской армии на границе Восточной Пруссии. При этом он не раз вспоминал о разгроме русских войск под Танненбергом в 1914 году. За десертом Кох хвастливо уверял Гитлера, что один его бравый фольксштурм, в котором много участников битвы под Танненбергом, удержит вверенную ему провинцию, не пустит в нее большевиков. Все готово к обороне— каждый город, каждый замок, каждый фольварк.
Гудериан угрюмо молчал. Кто-кто, а уж он-то знал о превосходстве русских войск, противостоящих вермахту в Восточной Пруссии. Но Гитлер, подобно великому магистру Ульриху, фанатически верил в свою звезду, принимал желаемое за действительное и считал эту оценку Гудериана «величайшим блефом со времени Чингисхана». Гудериан отчетливо понимал, что советские войска, стоявшие на границе Восточной Пруссии, изготовились к гигантскому и всесокрушающему прыжку на Кенигсберг и Берлин. Понимал и молчал, боясь гнева фюрера, опасаясь за свое положение.
В тот вечер, возможно, говорили о невыловленных советских разведчиках в районе главной ставки…
Поздно ночью, простившись с фюрером, Кох выезжает из главной ставки «Вольфсшанце» в свою резиденцию в Кенигсберге. Включив сирены и фары, мчится по черному мокрому шоссе бронированный черный «мерседес-компрессор» гаулейтера, сопровождаемый взводом эсэсовцев на мотоциклах «БМВ» и восемью эсэсовскими броневиками.
А на опушке леса стоят под дождем, смотря вслед уносящемуся по шоссе Растенбург — Норденбург кортежу и прислушиваясь к замирающему вою сирен, неуловимые разведчики из группы «Джек».
— Крупная птица, видать, полетела, — хрипло говорит Ваня Мельников, пересекая шоссе. — Желтые фары! Эх, жаль минировать нечем!…
Желтые фары — опознавательный знак автомашин «золотых фазанов» — генералитета СС и вермахта.
— Ребята! — вдруг охает Зина. — Да ведь сегодня мои именины!…
В Кенигсберге Кох решил переночевать в бомбоубежище старинного королевского замка. Гаулейтера мучила бессонница. Интерьеры тевтонского замка, поражавшие своей мрачной пышностью, скрывали меньше тайн, чем его многоярусные подвалы, хранившие богатства из развалившейся империи Коха. Медленно прошел Кох, этот последний германский правитель Восточной Пруссии, по пустому, ярко освещенному залу, в котором стояли знамена партийных организаций Восточной Пруссии с вышитыми золотом лозунгами: «Под знаком свастики Германия победит!», «В свастике мы видим миссию борьбы арийца!», «Есть только одна вера, один культ — Германия!», «Адольф Гитлер — это Германия!», «Мы никогда не капитулируем!».
Кох вошел в свой огромный, отделанный красным деревом кабинет, зажег верхний свет, открыл потайной сейф и поставил в него привезенный из ставки портфель.
На столе зазвонил один из телефонов. Кох поднял трубку.
— Да, дорогая, я только что вернулся, — сказал он, устало садясь в кожаное кресло. — Фюрер бодр и полон веры в скорую победу. Разумеется, я разделяю его веру. Да, я обязательно приду к тебе, любовь моя…
Кох повесил трубку, набрал номер на другом, служебном аппарате:
— Рингель? Я разбудил вас? Дело важное и сугубо секретное. Я принял решение: завтра ночью тайно перевезите «Янтарную комнату» царицы Екатерины, а также все иконы и картины из ее дворца в Царском Селе в подземный бункер под киркой района Понарт. За «Янтарную комнату» вы отвечаете головой. Этот маленький подарок Фридриха Вильгельма Петру Первому оценен в пятьдесят миллионов долларов! Подготовьте все к эвакуации. Если же обстановка не даст нам эвакуировать сокровища, примите все меры к их захоронению, включая взрыв кирки во время русской бомбежки. И чтобы никакой болтовни, ясно? Спокойной ночи!
Менее чем через полгода Кенигсберг капитулировал вопреки воле Гитлера, и Кох, бросив на произвол судьбы население Восточной Пруссии, которое он отказался эвакуировать, удрал на заранее подготовленном ледоколе в Данию.
Когда Коха после войны судили как военного преступника в Варшаве, этот «сверхчеловек из стали» лгал, изворачивался и плакал, умоляя суд о снисхождении. От него отвернулось даже восточно-прусское землячество в Федеративной Республике Германии, заявившее: «Четыреста тысяч пруссаков, стариков, женщин и детей, умерли по вине Коха и обвиняют его в этом».

 

— Группенфюрер! Нами точно установлено, что русская шпионская группа ушла из района Тильзит — Инстербург. Группа потеряла двадцать восьмого сентября двух разведчиков и командира, о чем говорят найденные на одном из убитых топографические карты. Личность убитого установлена по отпечаткам пальцев в архиве СД: это Шпаков, матерый шпион, в прошлом, несмотря на свою молодость, один из шефов большевистского подполья в Витебске. Есть основания предполагать, что оставшиеся без руководства русские радисты вывезены самолетом. Не могли же они провалиться сквозь землю!… Но так как поляны со следами посадки и взлета советского самолета не обнаружено, мы продолжаем поиски…

 

Подыскивая туманным утром место для дневки, Мельников видит у лужи круглые, как блюдца, следы, похожие на следы огромной кошки.
— И где только эта рысь прячется, — удивляется он, — в таком лесу!
И словно бы отвечая на его слова, совсем рядом за ельником оглушительно всхрапнул, взревел вдруг невидимый зверь. Разведчики вздрогнули от неожиданности. Что там рысь! Такой рев посрамил и напугал бы тигра, мамонта, дракона…
Мельников выскакивает к просеке и шарахается прочь, плашмя падает под елку, подавая рукой сигнал: «Ложись!»
По просеке, на восток, с лязгом и грохотом продвигается, тускло поблескивая лобовой броней, стальное пятнисто-полосатое чудовище с длинным хоботом пушки. С полированных до блеска могучих гусениц валится искрошенный дерн с землей.
Покачиваясь, вразвалку, танк прет мимо, высокий и грозный, ревет во всю мощь своих шестисот лошадиных сил танковый мотор, обдавая горстку разведчиков своим жарким дыханием
— Тьфу ты! — отплевывается от бензиновой гари оглушенный Ваня Овчаров, — Вот это зверь!…
— «Охотничья пантера», — говорит, отползая, Мельников. — Новый разведывательный танк типа «пантера». Сорок шесть тонн — почти в два раза тяжелее нашего «Т-34».
— Ничего себе громила! — уважительно ворчит Целиков.
— Посмотрел бы ты на «королевского тигра»! Семьдесят пять тонн! А теперь, говорят, Гитлер строит стотонный танк «Маус»…
— Но наши «КВ» и «ИС», пожалуй, покрепче…
По просеке проезжают еще несколько камуфлированных под лесную зелень танков и бронетранспортеров. Потом, вечером, Мельников точно определяет их количество по числу капониров в лесу.

 

Пятое ноября. Диктор кенигсбергского радио, ликуя, передает: «Тысячу раз прав гаулейтер и обер-президент Эрих Кох: населению Восточной Пруссии нечего бояться вторжения еврейско-большевистских орд. Удар русских по восточной границе нашей неприступной провинции отбит с большими для них потерями. Немцы! Освобожден город Гольдап! Пруссаки! Родина зовет нас к священной защите отечестве!
И стар и млад поднимает оружие. Неисчислимые блага принесла Восточной Пруссии нацистская власть! Наша провинция первой покончила с безработицей, вдвое увеличила количество промышленных предприятий, вернула земли, насильственно отторгнутые Польшей и Литвой. На нашу долю выпало великое счастье быть современниками Адольфа Гитлера. Временные неудачи лишь укрепляют нашу непоколебимую веру в миссию фюрера и нашу конечную победу.
По призыву гаулейтера с восемнадцатого октября в фольксштурм хлынули немцы от шестнадцати до шестидесяти лет. Фольксштурм берет на себя функции полиции, жандармерии и ПВО.
Восточная Пруссия надела овеянный слезой военный мундир! Создаются народно-гренадерские и народно-артиллерийские дивизии. Героические женщины нашей провинции служат зенитчицами и прожектористами, обслуживают аэродромы, роют окопы и эскарпы. Они помнят, что в славный Тевтонский рыцарский орден входили не только братья, но и сестры. Лишь восточные районы провинции эвакуированы для облегчения обороны. В остальных районах никакой эвакуации не предвидится. Всякие разговоры об эвакуации являются пораженчеством, паникерством, государственной изменой.
Восточная Пруссия — цитадель прусской славы, арсенал и житница велико-германского рейха. Восточная Пруссия — щит Германии, неприступная крепость. В Роминтенском лесу и других наших восточных лесах русские орды будут сметены тевтонским бешенством. Мы разгромим их так же тотально и беспощадно, как разгромил Герман римлян в Тевтобургском лесу… Хайль Восточная Пруссия!»

 

Последние безморозные дни предзимья. Пятерка разведчиков жует ягоды можжевельника, шиповника и калины, собирает на ходу клюкву, пьет дождевую воду из студеных луж. По утрам эти лужи покрываются чуть заметным ледком.
Утром седьмого ноября Аня осторожно обламывает корешок большой зябко-сизой сыроежки — в ее вогнутой хрупкой шляпке застоялась пополам с росой дождевая вода. Она поднимает к губам сыроежку, как бокал, и медленно выпивает воду. В честь праздника.
— Зато Новый год мы отпразднуем вовсю, — сдерживая простудный кашель, решительно объявляет она. — И обязательно все вместе. Идет?
— Идет, Анка-комиссар! — улыбается Ваня Мельников: — «Ох, какая встреча будет у вокзала в день, когда с победой кончится война…»
Разведчики садятся в тесный кружок, вспоминают, как весело проводили они праздники до войны, в том прекрасном мирном далеке. Зина начинает подробно описывать новогодний стол…
— Ребята! — вдруг говорит Ваня Овчаров. — У меня мать и отец в голодные годы, помню, ели лебеду с толченой березовой корой. Попробуем?
— Спасибо за ценный кулинарный рецепт! — ехидно благодарит его Мельников.
Аня вздыхает. Да, трудно вначале жилось, много горя народ повидал, но потом из года в год перед войной поправлялась, богатела жизнь…
Так похожи довоенные воспоминания этих девчат и ребят — они учились по одним учебникам, читали одни и те же книги, смотрели одни и те же кинокартины, пели одни и те же песни. Может быть, потому и думали и действовали они теперь, на войне, заодно.
Красиво в бору в этот тихий солнечный день. Давно таких не было. Под соснами ярко рдеет земляничник. На прогалинке горит пышный куст бронзового папоротника. Хорошо хоть, что не облетают осенью эти заповедные вечнозеленые леса, а то «Джеку» совсем негде было бы укрыться.
Вечером седьмого ноября Зина слушает Москву: «Свершилось! — пишет сегодня "Правда". — Война шагнула за границы Советского Союза на территорию фашистской Германии…» «Вражеская оборона прорвана, на дорогах таблички "Разминировано", — сообщает военный корреспондент из Восточной Пруссии…»
Но кончаются последние теплые дни. Начинаются заморозки. Все сильнее мерзнут на дневках разведчики. Ложась, стелют еловый лапник, два пальто вниз, два изодранных «демисезона» сверху. Ложатся тесно — девчата посередке, двое парней по бокам, третий на посту. По утрам вороненые автоматы покрываются инеем. Волосы у девушек припорашиваются росной пылью. Промозглый туман тягучего рассвета смыкается с туманом ранних сумерек. Ночью под ногами хрустит схваченный морозцем хвойный ковер.
От Велау до Роминтенского леса пробирается группа «Джек». Семьдесят километров по прямой. Но в тылу врага разведчик не ходит по прямой — эту цифру, пожалуй, надо удвоить. И каждый шаг грозит гибелью.
И опять тянется мрачный сосновый лес, похожий на Тевтобургский лес, в котором, по преданию, разбил римлян Герман — вождь германского племени херусков и любимец многих поколений германских националистов. И опять за опушкой виднеется то деревенька с островерхой киркой, то юнкерское поместье под кленами и каштанами, то баронский или графский замок из красного кирпича, с башней и флагштоком, на котором еще недавно на красном древке развевалось шитое золотом знамя с черным одноглавым прусским орлом.
Роминтенский лес. Бывший охотничий заповедник кайзера. Потом этот родовой заповедник Гогенцоллернов перешел к Герману Герингу. Здесь еще недавно охотился, облачась в средневековый охотничий костюм, в подражание комтуру Тевтонского ордена, этот «человек № 2» великогерманского рейха. В зарослях ели и сосны, бука и граба, березы и ольхи водились зубры, благородные олени, дикие лошади. Над вековыми дубами, над лесосеками со стодвадцатилетними соснами-великанами парили орлы. На берегу живописного озера стоял дом Геринга, построенный по образцам замков тевтонских рыцарей. Здесь Геринг принимал Гитлера, глав и послов союзных держав. Высоким гостям он показывал роскошный склеп, построенный им из шведского мрамора для праха своей первой жены, шведской красавицы, урожденной баронессы Фок, чьи останки он перевез из Швеции в первый год «тысячелетнего» гитлеровского рейха, поскольку непочтительные шведы разрушили там ее могилу. Гостям Геринг неизменно заявлял, что в этом склепе он завещал похоронить и себя. А теперь через Роминтенский лес с его сказочными озерами и охотничьими угодьями летят огненные параболы «катюш». И бывший премьер-министр Пруссии Герман Геринг уже не кажет носа в Роминтенском лесу, редко появляется в Восточной Пруссии, предпочитая отсиживаться в своем баварском поместье.
За Гольдапом, вновь занятым 5 ноября 4-й армией генерала Фридриха Госсбаха, за холмистыми лесами Роминтена, гремит весенним громом фронтовая канонада. Издали темными ночами, как самая прекрасная музыка, манили эти звуки разведчиков. В грозном гуле слышится могучая поступь армии-мстительницы. Но обстановка в прифронтовой полосе под Гольдапом оказывается еще сложней, чем в глубоком тылу. Тут чуть не каждый дом занят солдатами. Восточный берег реки Ангерапп со всеми населенными пунктами и лесопильными заводами затоплен инженерами вермахта на два километра. Затоплена и целая система противотанковых рвов. Все население эвакуировано через Велау и Тапиау на запад. Угнаны и «восточные рабочие». Остался только фольксштурм, переведенный на казарменное положение. Скот и продовольствие вывезены. Разведчики видели, как немцы гнали гуртом тысячи коров по западному берегу реки Ангерапп. Урожай на полях убран так, словно съеден саранчой. Бауэры увезли на запад все, вплоть до последней картофелины. А фронт опять стабилизировался.
Немцы, наверное, совсем с ума спятили — приехала не то из Ангербурга, не то из Растенбурга целая рота военной строительной организации доктора Тодта и, согнав с места разведчиков, стала сажать на вырубке саженцы!
Когда немцы уехали и разведчики проходили опушкой леса, они увидели странную, необыкновенную восточнопрусскую землю — седые от инея, безжизненные поля, вымершие фольварки, заиндевелые деревья в садах. Точно седым пеплом покрылась Восточная Пруссия.
Назад: Глава пятая. ЕЖ ВЫПОЛНЯЕТ ЗАДАНИЕ
Дальше: Глава седьмая. ИЗ ПРУССИИ В ПОЛЬШУ