Глава седьмая. Гибель Султана

Наблюдательный пункт был оборудован в овине. Лестница, сбитая из жердей, вела наверх, под крышу, где находились стереотрубы, скрытые в соломенном настиле. Полковник некоторое время смотрел, не прибегая к их помощи. Он стоял, слегка пригнувшись под скатом кровли, и холодные сухие стебли покалывали его щеки.

На севере и северо-востоке вилась по горизонту гряда холмов; неровная, прерывистая полоска построек темнела на их вершинах. Там, в деревне, укрепились немцы. Далеко справа поднимался к низкому небу коричневый живой фонтанчик. Что-то горело на недавних позициях Белозуба, ныне вновь занятых противником. На западе лежало большое болото, защищавшее немцев надежнее, нежели их доты. Березовый лес синеватым дымком стоял над его непотревоженной белизной. Неширокая река вытекала оттуда и петлила, пересекая местность с запада на восток. Лед на реке бы взломан; черные трещины слабо курились. Здесь иссякла первая атака, и на берегах виднелись кое-где неубранные трупы да торчали расщепленные стволы деревьев. Было тихо, и только из расположения тринадцатого полка время от времени доносились негромкие очереди автоматов.

Богданов, казалось, впервые видел сегодня землю своего боя. И хотя он мог воспроизвести по памяти каждое дерево, каждую возвышенность или воронку, он сегодня по-новому воспринимал знакомый пейзаж. В этом не было чуда, если не считать чудесной мужественную способность видеть вещи так, как они есть на самом деле. Решившись, вопреки обстоятельствам, наступать, Богданов испытывал редкое и сильное чувство освобождения. Ответственность, принятая им на себя, была так велика, что исключала иной выход, кроме победы. Оставалась еще смерть, но смерть — не выход. Поэтому многое из того, что недавно сковывало Богданова, утратило власть над ним. Теперь не имело значения, как относятся к его, Богданова, действиям другие люди, ибо единственно важным был результат, а не одобрение свидетелей. Ничего личного — ни страха, ни жажды славы — не существовало больше в том, что Богданов делал, думал, говорил. Свобода от всяких помышлений о себе, питавшая его величайшую решимость, сделала комдива независимым от тех общепринятых мнений, правил, схем, что противоречили сейчас его пониманию. И хотя Веснин изучил это поле боя не хуже Богданова, полковник видел лучше, потому что стал смелее.

Как и Богданова, Веснина нельзя было упрекнуть в отсутствии личной храбрости, но во сто крат сильнее комдив жаждал победы. Поэтому он обрел высшее бесстрашие, быть может более трудное, чем презрение к опасности в бою — он доверился самому себе, своему видению действительности. Сегодня оно было неожиданно свежим, выпуклым и точным. Комдив смотрел недолго, по увидел наконец то, что не удавалось обнаружить в продолжение долгих часов.

Позади комдива стоял капитан Тарелкин — тучный высокий человек в бекеше, обшитой каракулем. Капитан устало и равнодушно. смотрел в спину Богданова, ожидая распоряжений, заранее, как он полагал ему известных. Предстоял день, похожий, видимо, на все другие, проведенные в этом проклятом месте. Внизу, на перекладине лестницы, сидел Зуев. Он разглядывал бревенчатые стены, поблескивавшие инеем, борону, забытую в овине, кучи снега, наметанные в углах. Носком валенка адъютант постукивал по обледенелой, будто каменной земле. Вдруг он услышал низкий, еще далекий звук и поднял голову. Звук стихал и сейчас же возобновлялся, каждый раз становясь назойливей и громче.

— «Хейнкель»! — весело и громко сказал Зуев, словно обрадовавшись развлечению.

Адъютант вскочил и выбежал во двор. Он сразу же увидел немецкую машину, быстро летевшую под серым небом. Ездовой Егор Маслов крикнул Зуеву:

— Двенадцать штук! Дадут нам грому, товарищ лейтенант!

Зуев поискал глазами и над самым горизонтом увидел много черных точек. Они перемещались параллельно холмам, вытягиваясь в одну пунктирную линию.

Маслов не спеша подошел к своей упряжке. Он провел рукой по шее лошади, ободряя животное, потом снова посмотрел на небо, подумал и, взяв коня под уздцы, повел его через двор. Поставив Султана под навесом, Егор достал из санок охапку сена и раструсил перед мордой лошади.

Капитан Тарелкин также сосчитал немецкие самолеты. Теперь они один за другим поворачивали на деревню, перестраиваясь для атаки. Множественный волнообразный рокот усиливался с каждой секундой, сливаясь в общий гул. Тарелкин искоса поглядывал на комдива, задумавшегося у своей соломенной амбразуры. Опасность становилась достаточно большой, но первым заговорить о необходимости спуститься в укрытие капитан находил неудобным.

Богданов как будто ничего не замечал. Его полной сосредоточенности не могли помешать даже немецкие бомбардировщики. Иногда он снимал варежку и проводил пальцами по бровям или почесывал висок. Лицо его быстро менялось, глаза щурились либо становились удивленными.

Полковник видел, что его части все время штурмовали немецкие позиции в лоб, так как на фланге немцев находилось незамерзающее болото. Бот оно простиралось перед ним на западе, поросшее тощими березками и низким кустарником. Но Богданов не чувствовал уже уверенности в том, что его разведка достаточно хорошо обследовала местность. И не правильнее ли было — казалось ему теперь — часть потраченных усилий употребить на то, чтобы форсировать болото и таким образом добиться маневра.

Богданов со всех сторон — от командиров и бойцов — слышал жалобы на недостаточность средств для сокрушения врагов. Но не значит ли это, что его наличные, средства неправильно используются? Артиллерийская поддержка наступления организуется у него по всем правилам и, следовательно, должна быть основательной. Но теоретически разрушенные укрепления немцев и сегодня выглядят почти так же, как в первый день боя. Вот на краю далекой деревни можно различить длинное здание колхозной конюшни, превращенное в узел обороны. Рядом видны дома; в каждом из них установлены пулеметы. Еще правее смутно краснеет кирпичный сарай… «Как я не заметил этого раньше! Ах, чорт, как нехорошо» — мысленно говорил себе полковник.

— Как нехорошо, — вслух пробормотал Богданов и тут же подумал о том, что формы использования сил и средств на войне не исчерпываются прошлым опытом, как бы велик он ни был. То, что казалось хорошим и действенным в одном случае, может стать бесполезным шаблоном в иной обстановке, еще не понятой нами.

«Артиллерия и все мои огневые средства, — решил Богданов, — должны быть расставлены так, чтобы в условиях этого боя нанести подавляющий удар. Все легкие пушки могут следовать во время атаки вместе с пехотой. Они прямой наводкой должны уничтожать очаги сопротивления. Иногда они будут застревать. Значит, надо, чтобы о каждой пушке заботилось соответствующее пехотное отделение…».

Громко, как бы над самым ухом, ударили зенитки. В небе беззвучно возникли желтоватые шарики, и лишь потом донесся стеклянный звук разрывов. Бомбардировщики с ревом снижались, и на сизо-голубых плоскостях головной машины проступили опознавательные кресты. Она клюнула вниз носом, пикируя как будто прямо на овин. Послышался нарастающий визг падающей бомбы, и сильный разрыв грохнул поблизости. Снег в овине взлетел и закружился от порывистого движения воздуха. Тарелкина шатнуло, и, оправившись, он с раздражением посмотрел на комдива. Капитан не трусил, и в другой обстановке он оправдал бы поведение полковника, даже восхитился им. Но находиться здесь теперь, когда в этом не имелось, по мнению Тарелкина, никакой надобности, было неразумно. Он не додумал до конца, потому что упал, поваленный воздушной волной.

Вторая бомба угодила на соседний двор. Еще лежа на снегу, Егор Маслов увидел оскаленную морду Султана, осевшего на задние ноги. Большой глаз лошади сверкал такой обидой, что Егор вскрикнул от сочувствия. Он хотел было подбежать к коню, но Султан рванулся и понес. Санки ударились о столб, поддерживавший навес, и одна оглобля с треском переломилась. На крупе лошади блеснула мокрая полоса. Ездовой пробежал несколько шагов и остановился. Его Султан, не разбирая дороги, скакал вниз по огородам, и санки подпрыгивали на неровностях земли. Там, где пронесся конь, расплывались на снегу удивительно яркие красные пятна.

— Стой! — закричал Зуев. — Стой!

Егор взглянул на адъютанта и медленно пошел по багряному следу.

Бомбардировщики разделились на две группы. Несколько машин пикировали на деревню, другие кружили восточнее и клевали над тринадцатым полком. Судороги пробегали по земле, и в воздухе носилась солома, содранная с крыш. Торопливо и зло били зенитки.

— Куда ты? — крикнул Зуев Егору.

Но ездовой ничего не услышал в грохоте и вое, наполнивших воздух. Богданов поднялся на ноги первый.

— Цел, Тарелкин? — прокричал он.

Тучный капитан встал с трудом, держась за брусья кровли. Он ушиб при падении колено, однако был более сердит, чем испуган.

— Цел, — ответил Тарелкин не сразу, потирая ногу. — Не лучше ли вам уйти отсюда, товарищ полковник? — закричал он.

Богданов не ответил. Он снова стоял у своей амбразуры, поправляя рукой сдвинувшуюся солому. Вбежал Зуев и быстро вскарабкался по лестнице, чтобы узнать, не нужен ли он. Капитан глазами показал на спину Богданова, как бы говоря: «Полюбуйтесь на него». Зуев понимающе усмехнулся с таким видом, словно он ничего иного не ожидал от своего комдива и знает за ним не такие вещи.

— Смотрите! — закричал вдруг Богданов. — Ах, чорт! Смотрите!

Тарелкин и Зуев бросились к полковнику. Небо было усыпано дымками, но самолеты, хотя и потерявшие строй, взмывали и опускались в ревущем пространстве. Ничего нового, что объяснило бы взволнованные восклицания комдива, офицеры не увидели.

— Султан! — крикнул Богданов.

Наконец Тарелкин и Зуев заметили мчащуюся лошадь. Она вытянулась и, освободившись от санок, наметом шла по нетронутой белизне болота. Богданов наклонился к стереотрубе, торопливо протирая запотевшие стекла. Он повернул их на штативе и быстро за перекрестием снова нашел Султана. Черный конь мелькал среди тоненьких белых стволов. Он проваливался теперь по колена и все-таки скакал, выбрасывая ногами снег. Уйдя в рыхлый покров по брюхо, он остановился. Подняв красивую голову к небу, Султан, быть может, заржал. Вдруг он забил ногами, пытаясь выбраться из снежного плена. Ему удалось опереться передними копытами на что-то твердое, и он вынес вверх грудь. Так он простоял несколько мгновений, вскинув морду и застыв в последнем усилии. Потом упал на подогнувшиеся колени, и голова его легла набок. Больше Султан не шевелился.

— Какой конь! — воскликнул огорченный Зуев.

Богданов повернулся к адъютанту.

— По болоту скакал! По болоту!.. Столетова расстреляю! — крикнул он с яростью.

Только теперь Тарелкин и Зуев увидели, что Султан прошел больше сотни метров над трясиной. Он увяз и погиб там, не выбравшись на грунт. Но что не удалось Султану, могли, вероятно, сделать люди.

— И правда… — пробормотал Тарелкин, изумленно глядя на Богданова.

Перехватив этот взгляд, Зуев посмотрел на комдива с такой гордостью за него, какая в семье окружает старшего брата. Им восхищается самый младший, утоляя, таким образом, собственное честолюбие. «Полковник все может, — говорило лицо адъютанта, — недаром он мой комдив».

— Найти мне Беляеву! — приказал Богданов.

Он подумал, что разведчица должна была пробираться из немецкого тыла через березняк на болоте. И, раздосадованный тем, что не сообразил этого раньше, Богданов добавил:

— Немедленно!

Зуев ловко сполз по лестнице и выглянул во двор. Темно-серая туча быстро поднималась в конце деревни, клубясь и поворачиваясь. Горели подожженные избы. Адъютант невольно посмотрел вверх. Подбитый бомбардировщик отваливал от деревни, унося за собой длинный дымный хвост.

— Есть! — радостно взвыл Зуев.

В голове машины поблескивало белое пламя, и самолет был похож на комету. Адъютант остановился посреди двора и в восторге помахал рукой. «Хейнкели» один за другим беспорядочно уходили в высоту. Наперерез по восходящим кривым шла на предельных скоростях пятерка советских истребителей. Бой в воздухе как бы относило ветром в сторону и вверх. «Хейнкели» растворились в небе, и по их следу исчезали в облачном океане истребители. Вдруг из облаков вывалилась расстрелянная машина. Вначале она чертила странные углы, напоминая планирующий лист бумаги, потом перевернулась и, кружась по оси, быстро упала. Зуев выбежал на улицу. Из соседних дворов показывались солдаты и торопливо шли в одном направлении — к горящим домам.

— Ну, что ж… пойдемте, — сказал Богданов и начал спускаться по лестнице. За ним со многими предосторожностями сошел вниз Тарелкин.

— Начальника артиллерии пошлите ко мне. Сейчас же! — приказал полковник.

План операции сложился теперь в его голове с замечательной легкостью. Надлежало скрытно обойти частью пехоты немецкие укрепления и атаковать их во фланг. Направление фронтального удара надо было оставить прежним и таким образом обмануть противника. Затем па главных целях следовало сосредоточить всю огневую мощь дивизии. С этим были неразрывно связаны дальнейшие соображения о перегруппировке артиллерийских средств, о продолжительности огневой подготовки, о сосредоточении в первом эшелоне всех станковых пулеметов, используемых побатарейно, об организации стрелкового огня во время атаки, о централизованном управлении минометной группой и многие другие. Все это, естественно, подсказывалось новой идеей боя, казавшейся теперь весьма нехитрой. Но, видимо, труднее всего увидеть то, что лежит слишком близко. Богданов испытывал теперь особое творческое нетерпение — неожиданные тактические выводы стремительно возникали в его голове, обгоняя друг друга и требуя немедленного осуществления. Комдиву хотелось бежать, но шел он спокойным, ровным шагом. «Не суетиться, не суетиться», мысленно сказал себе Богданов, как твердил юношей, когда размышлял над характером истинного полководца. «Спокойно… спокойно…», повторял он, идя по улице. Но разве мог догадаться об этом Тарелкин, следуя сзади и глядя на широкие плечи своего двадцатидевятилетнего комдива?

Навстречу Богданову шел Егор Маслов с шапкой в руке. Завидев полковника, ездовой шагнул в сторону, остановился и шапкой вытер вспотевшее лицо. Потом нахлобучил ее на голову и вытянулся, как в строю.

— Где Султан? — громко спросил Богданов.

— Товарищ полковник… осколком его зашибло… — начал оправдываться ездовой.

— Дорогой конь! Умница! — весело сказал комдив, проходя мимо.

Вслед ему удивленно и печально смотрел Егор. Он предпочел бы самый суровый разнос этому бессердечному невниманию.