Глава одиннадцатая. Знамя на холме

На соломе, запорошенной снегом, сидели командиры, вызванные Богдановым и задержавшиеся на НП, инструктора подива, связные. Они отдыхали, привалившись к стенам курили, грызли сухари. Получив приказ, люди быстро, как на работу, уходили в бой.

Он еще не кончился, но становилось ясно, что атака захлебнулась. Об этом шопотом говорили главным образом те, кому уже не надо было возвращаться. До слуха Зуева доходили немногословные обрывки фраз: «Двенадцатый залег». — «Зверев отходит…» — «Не может быть…» — «Почему не может быть? Там у них пулеметов до дьявола». — «Какие, к чорту, пулеметы! Бойцов не поднять…». Зуев испуганно и печально поглядывал на комдива, стоявшего наверху на своем месте. Силуэт головы Богданова был почти черным на залитом ракетами небе. Адъютант слышал его голос, повелительный, громкий, казалось совершенно безразличный к тому, что думали и чувствовали люди. Попискивал телефон, и когда Богданов, взяв трубку, обрушивался на кого-то невидимого, все замолкали, иные опускали глаза. Комдив продолжал безнадежную битву, и хотя все ему повиновались, некоторые уже осуждали мысленно полковника, другие отчаивались за него. Зуев испытывал сложное чувство растерянности и надежды, в котором не было, однако, ничего, кроме любви к Богданову. Огорчаясь, адъютант слушал дурные вести и не отводил от комдива глаз, готовый предупредить каждое его желание.

Белозуб вышел из овина, прошел по двору и остановился у столба, некогда державшего ворота. Было видно почти как днем. В потоке мертвенного света лежала прямая длинная улица. Напротив, из двери дома, занавешенной плащ-палаткой, выходили красноармейцы. Сильный желтый огонь за их спинами отбрасывал к ногам Белозуба узкие тени. Прошли два связиста с катушками. Невдалеке звонко разнесся высокий женский голос:

— Раиса, носилки держи! Пошли.

«Я говорил — нельзя нам наступать, я же говорил», думал Белозуб, утешая себя. Однако самое сознание своей правоты было неожиданно тягостным. «Я же говорил», упрямо повторял Белозуб, пытаясь переадресовать одному комдиву нелогичное как будто чувство общей с ним вины. Но зачем нужна была Белозубу его одинокая правота, если дивизия снова оказалась отброшенной, а при воспоминании о погибшем Потапове майор испытывал стыд. В мыслях, проходивших словно стороной, он понимал, как, в сущности, правильно поступал все время Богданов. И хотя в этом трудно было признаться, Белозуб почти сочувствовал ему.

В конце улицы появился небольшой, быстро приближающийся отряд. В голове колонны двигалось развернутое знамя. Впереди шагал офицер, и рядом со знаменосцем шли два автоматчика. Они придерживали свое оружие руками, готовые, казалось, каждую минуту проложить себе дорогу огнем. Знаменосец высоко поднимал древко, и скошенное полотнище стелилось над улицей. В глубоких складках поблескивала позолота букв, и, будто фонарик, горело металлическое острие на древке. Взвод красноармейцев по четыре человека в ряд шел за полковым знаменем.

Люди, завидя его, останавливались. Они давно не встречали знамени иначе, как в сером чехле. Скрытое от взоров, оно покоилось обычно в углу штабной избы под охраной часового. О знамени часто упоминали в речах и газетах, но никто не смотрел на него перед боем. Двое связистов поставили на снег свои катушки. Ездовой соскочил с саней и быстро сдернул шапку, потом, поглядев на других снова надел ее. Иные из бойцов вначале просто любопытствовали другие удивлялись, но в конце концов смотрели внимательно и строго. Иные, как бы по неслышной команде, вытягивались, опуская руки по швам. Волнение охватывало людей, и лица их, иззябшие, сумрачные, будто выдубленные непогодой, менялись, как от внезапного ветра.

Знамя подходило ближе, и навстречу ему две санитарки несли раненого. Тот крикнул что-то, но Белозуб не расслышал слов. Девушки поставили носилки на снег, и одна из них, став на колени, приподняла голову лежащего человека.

— Волосы… Убери мои волосы! — сказал он раздраженно.

— Сейчас, сейчас, — заторопилась девушка. Она отвела длинные пряди, падавшие бойцу на глаза, и засунула их ему под шапку.

Знамя проносили мимо Белозуба. Свет из неплотно занавешенной двери упал на шелковое полотнище, и оно окрасилось прозрачным, живым цветом. Красная ткань словно вспыхнула и заалела в воздухе, мерцая золотой бахромой. Древко колебалось от движения, и тяжелые кисти раскачивались сверкая. Бойцы стрелкового взвода шли, соблюдая равнение, держа винтовки вскинутыми «на руку». Громко и дробно скрипел снег под многими ногами. Тонкие иглы штыков были светлыми, как серебро. Белозуб подался вперед, вытянулся и отдал честь.

Он узнал знамя своего тринадцатого полка и, потрясенный, следил, как оно удалялось…

— Куда вы? — спросила девушка, заметив, что раненый зашевелился, пытаясь подняться. — Куда вы? — повторила она.

— А? — сказал боец.

Офицер, командовавший взводом, круто свернул в переулок, и знамя, сопровождаемое стрелками, ушло в бой.

Девушка осторожно опустила голову солдата на носилки.

— Ладно, — сказал он твердо, — теперь несите.

Одна из санитарок все еще смотрела вслед ушедшему отряду.

— Раиса! — закричала другая. — Чего ты?

— Не знаю, — всхлипнув и прижав к носу варежку, ответила Раиса.

— Чего же ты плачешь?

— Не знаю…

Вздыхая прерывисто и горько, она взялась за ручки носилок. Подняв раненого, девушки побрели дальше.

Чувство, похожее на зависть, охватило Белозуба. В первую минуту ему захотелось даже остановить небольшую колонну стрелков и не пустить дальше. «Безумие, бессмыслица, — думал майор. — Верная смерть». Но, не желая гибели знаменосному взводу, Белозуб тосковал по его славе. Он испытывал теперь мальчишеское безграничное отчаяние. Ибо самым страшным оказалось стоять вот так, в стороне, когда знамя проходит мимо. В следующую минуту Белозуб рванулся вслед за отрядом. «У меня нет оружия… Найду винтовку в бою», подумал он, обрадовавшись этому решению.

В овине на НП все столпились наверху у смотровых щелей. Знамя другого полка, двенадцатого, находилось уже в бою, и офицеры слышали далекое «ура».

Знамя было за рекой и уходило дальше. Отсюда оно казалось совсем небольшим. Но в неживом сиянии ракет оно как будто само светилось, поразительно красное, легкое, сквозное. Оно поднималось над землей, словно взмывало вверх, наклонялось в стороны, билось, как птица, от взрывной волны — и метр за метром подвигалось вперед. Поле, казавшееся мертвым четверть часа назад, теперь топтали бегущие люди. Они возникали из складок обгоревшей земли, вставали с почерневшего снега, выскакивали из воронок. Как будто самый воздух пришел в необъяснимое движение и ставил солдат на ноги. Они бежали возле знамени, бежали по сторонам его, бежали сзади.

Комдив смотрел, не произнося ни слова. Глаза его ожесточились от восторга. Где-то он видел уже этот чистейший красный цвет… И Богданов вспомнил незатемненную Москву, Красную площадь, зубцы кремлевской стены и постоянно живой, светящийся флаг над ночным дворцом.

Немецкий обстрел сосредотачивался на знамени. Из разных точек тянулись к нему трассирующие пули. Бегущие солдаты отвечали винтовочной пальбой, и частые вспышки перебегали по всему полю. Они сгущались возле знамени, окружая его прыгающим роем огней. Казалось, воздух искрился там, как в грозу. Иногда знамя почти падало, но ни разу не коснулось земли. Выпрямляясь, оно летело дальше, красное, пробитое пулями, бессмертное, трепещущее, подобно крылу.

Офицеры на НП стояли перед амбразурами. Эти люди были измучены бессонницей, ожиданием несчастья и многими неудачами. Они плохо сражались вчера и сегодня шли в бой с поражением в сердце. Лучшие из них готовились к смерти, робкие — ждали отбоя. Ибо в тяжком и однообразном труде войны позабылось, как порой бывает, то, что делает людей непобедимыми. И красный шелк, загоревшийся в атаке, напомнил им об этом громче артиллерийской канонады. Каждому на его собственном языке он повторил слова самые важные: отечество, свобода, добро, Ленин, Сталин, коммунизм, мать, советская власть, невеста, сын, счастье. Их плохо иногда слышат люди в однообразном шуме привычных дел. Их заглушает иной раз грохот огневого налета. Но этой ночью как будто невидимые трубы трубили русской пехоте о родине и справедливости. И, вероятно, не было человека, который не слышал их. Казалось, там, куда ведет красное полотнище, сбиваются желания каждого достигаются сразу все цели, исцеляются все страдания. Капитан Тарелкин не замечал, что рука его, держащая планшет, мелко дрожит. Он испытывал странную легкость, словно освободился от постоянной и поэтому только сейчас замеченной тяжести. На лице Зуева было бесконечное, самозабвенное восхищение.

Знамя находилось уже у подножия холмов. Направо в синеватом тумане загорелся еще один красный факел. Это соседний полк штурмовал на своем направлении. Взвод за взводом пересекал теперь пояс изорванных проволочных сетей. Вся полковая артиллерия устремилась вперед вместе с пехотой, и огневые точки немцев переставали пульсировать одна за другой. Брошенное у реки игрушечное орудие люди, такие же маленькие, катили на руках. Останавливаясь, пушка коротко била по вражеским пулеметам и перемещалась дальше. Красный пылающий шелк поднимался вверх по нетронутому заснеженному скату. Все там пришло в движение, и первая линия немецких траншей была на острие штыков.

— Да здравствует двенадцатый полк! — громко и протяжно крикнул Богданов.

— Товарищ полковник, Горбунов атакует, — торопливо доложил Тарелкин.

В самом деле, далеко на северо-западе появились в лунном тумане трассирующие пули.

— Он! — сказал Богданов.

— Ударил-таки! — обрадованно крикнул кто-то.

— Работает, ох, работает! — удивился Зуев, хотя видел не больше, чем все остальные.

— Сейчас фрицу не уйти, — проговорил Тарелкин убежденно.

— Надо, чтоб не ушел, — сказал Богданов.

Он уже видел, что никто не остановит его батальоны. Сама советская власть, казалось комдиву, пришла к своим защитникам на это поле. И победа, недостижимая полчаса назад, смотрела теперь на него с недалеких холмов.

— Взяли! — завопил Зуев. — Товарищ полковник, первую линию взяли!.. Ох, работают!..

— Ура! — крикнул кто-то.

Несколько человек, стоявших на НП, закричали «ура». Потом они сразу заговорили, указывая друг другу на то, что все видели одинаково хорошо. Они улыбались неудержимо и неумело, как будто в первый раз за всю жизнь.

— Комиссар Машков снова держит безыменную высоту! — крикнул Тарелкин у телефона.

— Хорошо, — сказал Богданов.

Знамя достигло вершины холма. Оно очень уменьшилось теперь, и дым застилал его. Крохотный пурпурный огонек ослабевал совсем и вновь разгорался в движущейся пороховой мгле. Вдруг Богданов повернулся к офицерам и обвел их глазами. Со всех сторон на него смотрели как будто незнакомые люди — оживленные, благодарные, смеющиеся. Но сам полковник стоял спиной к освещенной амбразуре, и поэтому командиры плохо видели его лицо. Они скорее догадались, что Богданов был очень серьезен и словно куда-то торопился. Ожидая, что он заговорит, офицеры умолкли один за другим. Быть может, им хотелось услышать торжественное обращение или крепкую шутку.

— Начальника артиллерии — к телефону! — приказал Богданов. — Инженера — к телефону! Капитан Игнатьев — ко мне!

Из угла шагнул начальник резерва — невысокий офицер лет двадцати пяти. Его дыхание пресеклось, и щеки быстро начали темнеть.

— Деревня сейчас будет взята, — сказал Богданов. — Будешь преследовать немца… Оседлаешь шоссе…

Тарелкин, карту! Так вот, — закончил он, объяснив задачу. — Дело нехитрое… Целой дивизией на тебя навалятся — стой на месте. До конца стой! Чтобы ни одна немецкая душа по шоссе не проскочила.

— Разрешите отправляться?

— Птицей! — сказал комдив, слабо улыбнувшись.

Игнатьев подошел к краю настила и вдруг действительно, подобно птице, спорхнул вниз. Он ловко присел, выпрямился и побежал к двери.

Богданов по телефону распорядился о новой задаче для артиллерии и переговорил с командиром саперного батальона. Пока ему вызывали командира одиннадцатого полка, он крикнул Зуеву:

— Сережа, коня! Едем в тринадцатый.

Внизу, ожидая лошади, он потянулся за папиросами и с удивлением обнаружил, что коробка раздавлена. Богданов расправил крышку, и глазам его снова предстал черный силуэт всадника в бело-голубом ущелье. На секунду полковник испытал острое удовольствие, как от встречи со старым товарищем тревожных часов. Но коробку пришлось выбросить, и Богданов взял папиросу, предложенную одним из офицеров. Закурив, он вышел во двор. «Не должен немец уйти, — мысленно говорил себе полковник. — Горбунов перехватит его на западе… Дашкову надо быстро двигаться на Лаптево…». Садясь в седло, Богданов подумал, что ему некогда сейчас в полной мере насладиться тем, что произошло. Сражение пока продолжалось, и множество новых задач обступило комдива. Он вынужден был, видимо, отложить свою радость до более свободного часа. «Как странно, — подумал он, — мне казалось, эта минута будет иной». Он не представлял себе, впрочем, какой именно.