Сидя в самолете, старшина Елистратов нечаянно задремал и пробудился незадолго до прыжка. За окошками кабины было уже совсем светло. Елистратов подивился (никогда еще такого с ним не случалось— заснуть перед самой выброской), посмотрел на часы и быстро, мигая ресницами, обвел взглядом солдат. Они сидели вдоль бортов, все в одинаковых позах, выпрямившись: сесть иначе не позволяли парашютные ранцы, — все в одинаковых комбинезонах и в шлемах, оставлявших открытыми лишь глаза, нос, рот, отчего лица казались одинаково узкими. Никакого нарушения правил Елистратов не обнаружил — люди выглядели так, как и надлежало в полете. И ему не понравилось только то, что они молчали, все молчали, как воды в рот набрав, а значит, нервничали, переживали перед прыжком больше, чем следовало. Хорошо было бы, конечно, завязать с ними разговор, подбодрить их. Но Елистратов почувствовал сильную усталость — короткий сон не укрепил, но расслабил его, и даже выговорить вслух слово представилось ему чем-то обременительным. «Должно быть, верно: настало время увольняться… — поду-мал он. — Пора, отслужил свое». И хотя мысль эта прошла стороной, не задержавшись, — ее вытеснили другие, деловые, — он опять обиделся, как обижался всякий раз, думая о своей от-ставке. Вот служил он, ночей недосыпал, переболел сердцем за каждого солдата, берег казенное имущество, первым в роте вставал, последним ложился, а ныне — пожалуйте: можете быть свободным, увольняйтесь. И жаловаться на этот жизненный порядок, на этот неписаный устав человеческой службы было, собственно, некому. Усилием воли Елистратов встряхнулся: приближалось время выброски, и надо было подумать о ней. Он вернулся взглядом к Агееву, потом к Воронкову — эти двое, как всегда, внушали ему особенное недоверие. В отношении Агеева он, пожалуй, распорядился не худо, посадив его между Крыловым и Даниэляном — добрые хлопцы, в случае чего, выручат. С Воронковым дело обстояло менее ясно: никогда нельзя было предвидеть, что выкинет этот хитроумный, одурачивший всех в полку, этот невоспитанный, дикий, хотя и образованный, парень. «Вот уйду я скоро, может, и полегче тебе станет…» — посмотрев на Андрея, подумал он с укором, с неясной усмешкой. Самолет начало потряхивать; Елистратов привстал и выглянул в окошко: машина шла над лесом. Туманная сизая мгла еще окутывала землю, но совершенно чистое небо было уже наполнено солнцем. Старшина поискал мысленно, что бы такое ободряющее, шутливое сказать десантникам, но ничего не нашел — на веселый разговор он был не мастер. — Воронков! — позвал он. — Вы идете первым, учтите это. Не топчитесь после команды. — Слушаюсь, товарищ старшина, учту, — хмуро отозвался Воронков. Лишь здесь, в самолете, Андрей окончательно пришел к выводу, что слух о войне был чьей-то вздорной выдумкой. И, не помня уже, как он сам способствовал его возникновению, он искренне поражался, с чего это вдруг он ему поверил, ведь и боевого комплекта им не выдали. Все же Андрей точно по-бывал этой ночью около войны, и ее раскаленное, как из кратера вулкана, дыхание коснулось его. Он был еще разгорячен, распален, ему не терпелось двигаться, встать, сбросить с себя неудобный, оплетающий тело груз, освободиться от своего глухого комбинезона. И на губах у него вертелось что-то вроде: «Вот дергают без толку — готовишься, волнуешься…» Рядом на скамейке пошевелился Булавин, — видно, и его разобрало нетерпение. — Ты что? — спросил Андрей. — Сиди пока. — Интересно, — сказал Булавин. — Что интересно? — Тряхнет косточки — будь здоров! Небольшие, крепенькие, в царапинах руки Александра лежали на запасном парашюте и то сжимались в кулаки, то разжимались. Самолет опять дернулся, и пол стал уходить из-под ног, машина снижалась; на вираже, когда земля под крыльями круто перекосилась, в кабину, в эту тесную металлическую трубу, где все они сидели, хлынуло сквозь окошки солнце, и она ярко, как от вспышки, осветилась. Андрей увидел, что Агеев сидит с закрытыми глазами и морщится, точно страшась разомкнуть веки. «Треплет беднягу», — с брезгливым сочувствием подумал он. Заглянув в себя самого, он обрадовался: «А я не боюсь, нет… Раньше тоже дрейфил, а сегодня… Ну разве самую малость». Солнце ударило ему в глаза, он зажмурился, и в этот же момент повелительно раздалось: — Приготовиться! Все одновременно тяжело стали подниматься, топоча по полу и толкая в тесноте друг дружку своими парашютными ранцами. Агеев, не успев опомниться, рывком встал по команде вместе со всеми. Но тут же ноги у него сделались мягкими, дыхание пресеклось, и, обернувшись к Даниэляну, он через силу, хватая ртом воздух, давясь, прошептал: — Слышь, подтолкни меня! — Сам прыгнешь, ничего… — сказал Даниэлян. — Ничего! И осторожно и сильно взял его за плечо. — Не задерживайся перед порожком! — дошел до Андрея голос Елистратова. — Дружно, кучно, как один… за борт! В воздухе подожмись, сгруппируй руки, ноги. Приземляясь, не лови ногами землю… «Все уже знаем, знаем, знаем! — нетерпеливо в мыслях крикнул Андрей. — Довольно, довольно, довольно!» Елистратов встал у дверцы: штурман из экипажа самолета потащил на себя эту изогнутую дверцу, выводившую наружу, попятился. И в кабину самолета со свистом и гулом ворвалось само бушующее пространство; холодный воздух хлестнул по лицу. Резко и коротко рявкнула сирена. — Пошел! — слабо, сквозь дикий шум донеслось до Андрея. Придерживая обеими руками запасный парашют, пригнувшись, оскальзываясь на полу, он толкнулся к выходу. «Ну, будь что будет… что будет!..» — с вызовом, с любопытством успел еще подумать он. И прямо перед ним вверху и внизу разверзлась непомерная пустота, вся напоенная светом, вся розовая и светло-голубая, чуть дымная, веющая ледяными порывами, ревущая, страшная и притягательная пустота. Андрей не услышал, как следом за ним, грохоча сапогами, по-бежали его товарищи. И он не помнил, как переступил порожек и оттолкнулся. Что-то ухватило его сзади, будто стремясь втащить обратно в самолет, — это он слишком рано выпрямился и его ранец зацепился за верхний край дверного проема. В следующее мгновение он камнем, с закрытыми глазами упал в пропасть. Десантники с топотом и звоном рушились одной плотной, без перерывов, очередью, человек за человеком; Агеева легко на своей груди вынес Даниэлян, напиравший сзади. Самолет почти мгновенно опустел, и только позванивали, прыгая на дрожащем тросе, карабины с вытяжными фалами, оставшиеся в кабине. Андрея тряхнуло с такой силой, что удар отдался во всем теле, его как будто подбросило вверх. «Ага, раскрылся!» — пронзила его счастливая мысль. И он почувствовал себя неподвижно висящим между небом и землей. Не опускающимся, а именно повисшим в пустоте, подхваченным в падении чьей-то могучей спасительной рукой. Он посмотрел вверх и вскрикнул от восхищения: из гигантской чаши купола, опрокинутой над ним, точно изливался благодатный поток бело-розового света. Парашют полностью уже был раскрыт и покачивался, кренясь: быстрое трепетание пробегало по его туго вздувшейся ткани. Андрей нашарил круговую лямку, сдвинул ее к коленям и поудобнее, как на качелях, устроился на ней. Самолеты удалялись, их гул ослабевал. И ни с чем не сравнимое ощущение возникло у Андрея, родилось в каждой клеточке его существа — ощущение неизъяснимой вольности. Он освободился как будто даже от своей телесной тяжести — от постоянной человеческой прикрепленности к земле. И теперь, паря над землей, туманной, покинутой, он отведал, казалось, всю небывалую, незнаемую людьми радость этого совершенного освобождения. Глубоко под ним промелькнула, маша сизыми крылышками, какая-то птица; в сторонке наравне с Андреем застыли два круглых облачка, солнечный луч позолотил их мягкие бока. И его подмывало окликнуть птицу, попробовать дотянуться рукой до облака. Он точно сам уподобился им: птице, облаку, лучу, сам был, как они, легким, прекрасным, неописуемо свободным. И чувство счастья, такого полного, что, кажется, еще не-много — и разорвется сердце, затопило его. Справа от Андрея совсем близко опускался Булавин — он тоже сидел, как на качелях, скрестив ноги, держась за «свободные концы» лямок, от которых пучками расходились стропы. — Саша-а! — закричал что было сил Андрей. — Э-эй! Лети-им! — Эй! — криком отозвался Булавин. — Ты как? — Здорово! Чистый озон! А ты? — Порядок, не пылит. — Александр засмеялся. Озираясь, Андрей видел и над собой и внизу других десантников — надутые полушария их парашютов и в самых неожиданных ракурсах качающиеся на стропах сидящие фигуры. Готовясь на земле к прыжкам, Андрей больше всего боялся, что кто-либо из товарищей свалится сверху ему на голову или он сам сядет на чей-нибудь парашютный купол. Но ничего подобного в данный момент не угрожало, хотя все опускались одной воздушной стаей: места в небе хватало для всех. Кстати сказать — Андрей только сейчас обнаружил это, — их рота выбросилась отдельно от остальных рот и приземлялась на другой площадке; главные силы десантировались западнее, за ленточкой реки, за щетинкой далекого леса на равнине: множество белых зонтиков, относимых ветром, косо летело там на фоне земли. И Андрею вспомнилось, как летят по ветру одуванчики — тысячи крохотных белых парашютиков с косточкой семечка на единственной стропе. Вынырнув из-за его спины, проплыл невдалеке, вцепившись в лямки, Агеев. Несколько секунд они шли совершенно параллельно, метрах в двадцати друг от друга, и Андрей хорошо рассмотрел лицо Агеева — недоверчивое, изумленное. Такое лицо бывает у человека, которому только что вырвали больной зуб, и он не решается еще поверить в свое избавление от мук. Затем в поле зрения Андрея вошел, быстро снижаясь, Елистратов: ноги старшины в хромовых, с подковками сапогах были плотно соединены и вынесены вперед, щеки побагровели от усилий. Елистратов «скользил», повиснув обеими руками на подтянутых до уровня груди лямках, стремясь уменьшить угол падения. — Тяни-и концы! — донеслось до Андрея. — Тяни… Даже в воздухе старшина продолжал опекать и командовать, даже здесь он никому не давал покоя. Не сообразив еще, чем вызвана эта команда, Андрей увидел «заскользившего» так же Булавина. Купол его парашюта был поджат с одного бока, сдавлен, и он, летя почти вертикально, вновь нагнал Андрея, а потом оставил позади, вернее, выше себя. Он что-то крикнул, но слова его отнесло ветром. Глянув вниз, Андрей мгновенно опамятовался: земля была уже недалеко и быстро приближалась. А главное, это была не одна земля, но и вода — небесно-светлая в сизых пятнах ряби от ударов ветра. Изогнутой полосой она пересекала ровную луговую площадку и исчезала в оранжевом осеннем лесу. За лугом поблескивало прямое, будто натертое графитом, шоссе; маленькие чистенькие грузовички бойко катили по дороге. И вообще все выглядело сверху таким прибранным и аккуратным, как никогда не бывает вблизи. Но все угрожающе быстро увеличивалось в размерах, поднимаясь Андрею навстречу. И опасность заключалась в том, что его парашют несло на реку, туда, где бродили эти темные студеные пятна. Чтобы избежать купания, надо было «скользить» — это п имел, конечно, в виду старшина, о том же кричал Булавин. Но возможно, что для Андрея «скользить» было уже поздно. И он с такой поспешностью рванул на себя книзу «свободные концы» правых лямок, что в плече остро заломило. Все же он тянул, тянул, кривясь от боли, прикусив губу. И его падение сразу ускорилось: земля, вода, белое облачко, отразившееся в ней, помчались к нему снизу еще быстрее. Не выдержав боли в плече, он на секунду ослабил усилия. «Недостает, чтоб я вывихнул руку», — подумал он довольно, впрочем, спокойно; не испуг, а досада, только досада на себя за ротозейство разобрала Андрея. Он уже из последних сил удерживал оттянутые стропы и самым настоящим образом страдал от боли в плече; ко всему еще он содрал кожу на ладонях. Но и сейчас все, казалось, происходило с ним не вполне всерьез, точно шла игра, хлопотливая, трудная, но захватывающая. И в нем опять невольно закипел смех: «Хорош я буду в воде со всем снаряжением!.. Вот черт!» Приземлился Андрей на самой кромке берега, тяжко ударился обеими ступнями, охнул и повалился на бок, его потащило дальше вдоль реки… И Агеев, к его удивлению, Агеев, никто другой, оказавшийся тут же, помог ему погасить купол. Затем Андрей услышал прерывистый свисток командира роты. Он принялся отстегивать «подвесную систему», встал, покачнулся — у него шумело в голове. И вместе с другими десантниками Андрей побежал на сигнал сбора. Еще побаливало плечо, еще горели окровавленные ладони, но ему было на редкость хорошо сейчас, легко и свободно.