ГЛАВА ШЕСТАЯ

Парусов, в генеральском, сине-зеленом, обшитом золотыми лавровыми листьями мундире, прохаживался, заложив руки за спину, по перрону станции. Дойдя до конца асфальтовой полосы, он поворачивал обратно, взглядывая бегло на часы, висевшие над входом в здание вокзала. И нарочито медленно, стараясь не выдать своей нетерпеливой досады, шел до противоположного конца. Ему казалось, что и стрелок железнодорожной охраны, почтительно издали посматривавший на него, и носильщики в белых фартуках, поспешно уступавшие дорогу, и старик садовник в полосатой тельняшке, поливавший из лейки цветы в палисаднике, — все они недоумевают: что, собственно, заставляет его здесь прогуливаться? И он со строгим выражением смотрел прямо перед собой. Чтобы встретить прибывавшего сегодня командующего войсками генерал-полковника Меркулова, Парусов поднялся с постели в шесть утра и приехал на вокзал ровно за пять минут до того, как поезд должен был прийти по расписанию. Но выяснилось, что он напрасно торопился: поезд опаздывал, неподалеку где-то ремонтировалось дорожное полотно. И Парусов вот уже более часа томился в праздном ожидании. Больше всего хотелось ему вновь сесть в свою машину и уехать. Он чувствовал себя уязвленным, точно в нарушении расписания было что-то преднамеренное. И, мысленно твердя себе, что все эти церемонии встреч и проводов никому решительно не нужны, что в уставах о них ни слова не сказано, он лишь подогревал свою досаду. Поезд, который вез высокое начальство, мог появиться с минуты на минуту, и уехать было совершенно невозможно; Парусов, во всяком случае, знал, что он этого не сделает. Время только еще подходило к восьми, и свежее утро со своей влажной прохладой, с нежной лиловатостью воздуха, с обильной росой на зелени пристанционного садика, тронутого осенней желтизной, было прекрасно. Но Парусов не видел этой красоты… И хотя он сознавал, что все случившееся — сущие пустяки и что обижаться ему не на кого, он капризничал и обижался на командующего, который опаздывал, на железнодорожные порядки, а больше всего на свою зависимость от обстоятельств и соображений, которые сам же осуждал. Из здания вокзала вышел и остановился под часами начальник политотдела Лесун, приехавший сюда одновременно с Парусовым. И генерал направился к Лесуну: нельзя же было бесконечно шагать по перрону вперед и назад; со стороны это выглядело уже, наверно, смешным. — Дмитрий Максимович, — недовольным тоном обратился он к начальнику политотдела, — как там вчера сошло у вас? Колокольцев звонил мне, говорит, порядок. Лесун ответил не сразу — генерал спрашивал о партийном собрании, прошедшем вчера в штабе дивизии, на котором сам он почему-то не присутствовал. И полковник неприметно вздохнул: было трудно в это прелестное утро начинать тяжелый разговор. — Нет, Александр Александрович, непорядок, — точно прося извинения, сказал он. — Что такое? — Парусов посмотрел вверх на циферблат часов. — Раз уж вы заговорили, товарищ генерал, скажу вам сейчас то, что собирался сказать позднее, в другой обстановке. — Лесун опять помедлил, колеблясь. — Ну, ну… — Парусов отвернулся, глядя теперь в сторону, откуда должен был показаться поезд. — Вас вчера не было с нами, товарищ генерал! И это главный непорядок, — сказал Лесун. — Коммунисты поручили майору Чеботаренко и мне выяснить у вас причину неявки на собрание. Парусов вновь повернулся к своему заместителю, он удивился: — Что… выяснить, почему я не был? — Совершенно верно. На прошлом партийном собрании вы тоже отсутствовали. — Да, не был тоже… Что-то помешало, не припомню теперь, — все еще удивляясь, ответил Парусов. — Видите ли, Александр Александрович… Дело, конечно, не в этом, вернее, не в одном этом формальном нарушении партийной дисциплины, хотя и это немаловажно… — Лесун понизил голос, он говорил сейчас почти ласково. — Я вот скоро три месяца в дивизии, и у меня — простите за откровенность! — у меня создалось определенное впечатление… Создалось и укрепилось. Генерал оглядывал Лесуна — всю его плотную, тяжеловатую фигуру, его красное от загара лицо с крепкими скулами, с выгоревшими бровями — это типичное лицо кадрового служаки. И на лице самого Парусова можно было прочитать: «Вот ты какой! А по виду не скажешь». — В общем, хочу с вами говорить, Александр Александрович, в открытую, как член партии с членом партии, — продолжал Лесун. — Сейчас здесь не время, я понимаю… Но поскольку мы уже коснулись больного места, скажу только: партийное начало, партийный дух ослаблен у нас — во всей воспитательной работе с людьми, во всей жизни нашего соединения! А почему так получилось, кто виноват в создавшемся положении? Об этом мне и надобно говорить с вами, Александр Александрович! — У вас создалось впечатление!.. Вот что… Мы поговорим, разумеется, и не будем надолго откладывать… — Сдерживаясь, Парусов мысленно поискал: как бы ответить позлее? Подобно всем чрезмерно самолюбивым людям, он не столько возражал обычно своим критикам, сколько стремился унизить и оскорбить их, потому что глубоко оскорблялся сам. — А пока что попрошу вас заняться своими прямыми обязанностями. — Генерал с резкой отчетливостью выговаривал слова. — У Беликова в полку опять безобразие: солдат не вернулся из увольнения… Дезертировал накануне инспекторской!.. А мы тут с вами теоретизируем… Попрошу вас впредь больше уделять внимания вопросам укрепления уставного порядка в частях. — Слушаюсь, товарищ генерал! — сказал Лесун спокойным и как бы даже повеселевшим голосом. — Дурную траву с поля вон… вон! Разыщем мерзавца — и в трибунал! Чтобы другим неповадно было! Предлагаю вам лично заняться этим делом, проследить! — сказал Парусов. И Лесун наклонил голову, принимая приказание. — Вот так! — заключил генерал. Завидев подходившего к ним по перрону адъютанта, он круто отвернулся. — Егорычев! Ну, что там? Когда будет поезд? — И неожиданно нетерпеливо скомандовал: — Бегом! Адъютант — капитан Егорычев, немолодой, с поседевшими висками, — рванулся, точно его толкнули в спину, и подбежал, сутулясь, на согнутых коленях. Парусов выслушал доклад о том, что поезд, по последней справке начальника станции, прибудет через двадцать — двадцать пять минут, и махнул рукой, отпуская адъютанта. Но затем, вспомнив о жене, ожидавшей дома с парадным завтраком, — предполагалось, что гости с вокзала приедут позавтракать к ним, — он распорядился: — Позвони, Егорычев, Надежде Павловне, скажи: торчим еще на станции. Скажи, что перед тем, как поедем домой, ты позвонишь ей. Адъютант перевел дыхание и понимающе улыбнулся, сочувственно, как показалось Парусову. — Ну, что же ты? Давай! — сердясь, поторопил генерал. И Егорычев на своих подогнутых коленях, но бодро, легко заспешил к телефону — в обратном направлении. Он и вправду догадывался, что генералу невтерпеж это затянувшееся ожидание: адъютант хорошо знал своего шефа. Но он не сочувствовал ему: в глубине души он был доволен, будто обида, которая жалила командира дивизии, сближала их, уравнивая в положении. Парусов, не взглянув на Лесуна, опять зашагал по перрону — вперед и назад. Лесун достал папиросы, не спеша извлек одну, размял и закурил. Он испытывал облегчение, как человек, выполнивший неприятную, но необходимую работу. Наконец-то со всеми его колебаниями было кончено: он сказал то, что давно собирался сказать, и больше не волновался: дело было сделано и поворота назад быть не могло.