Глава III
Ни один, даже самый впечатлительный новобранец из тех, что приближались в грохочущем поезде к конечному пункту своего путешествия, не волновался сегодня так, как генерал-майор Ладейников, командир дивизии. Уже сколько лет прошло, а он так и не научился преодолевать в этот день волнение.
Казалось бы, какие к тому причины?
Ну раскроются ворота, войдет в них колонна запыленных, пахнущих по́том парней с мешками и чемоданчиками, озираясь по сторонам, кто растерянно, кто с любопытством, кто неуверенно, а кто и по-хозяйски.
Пройдут традиционный церемониал и рассеются по своим взводам и ротам. И превратятся в людскую массу, которая именуется дивизией. Станут как бы одним человеком, жизнью и судьбой, радостями и печалями которого единолично распоряжается он, Ладейников.
Но в том-то и дело, что прошедший всю войну, и горькие, и славные ее дни, не один десяток лет командовавший подразделениями и частями, Ладейников никогда не признавал дивизию за одного человека.
Нет, дивизия — он это хорошо знал — это тысячи людей, среди которых не было двух одинаковых, И каждый из этих запыленных, волнующихся парней проносил через ворота вместе со своим мешком или чемоданчиком целый мир — мир воспоминаний и представлений, привычек и желаний, достоинств и пороков; мир друзей, близких, любимых; мир сожалений и мечтаний.
Здесь, за железными фигурными воротами, всем им предстояло столкнуться с новыми гранями жизни, многое приобрести, со многим расстаться, быть может, так измениться, что те, кого они оставили где-то далеко, и не узнают их совсем через два года.
Пройдет какое-то время, каждый пойдет своим путем — путей тех тысячи, — и кто знает, не будет ли иной через много лет в генеральских погонах расхаживать по кабинету и так же, как сегодня он, Ладейников, волноваться, ожидая новое пополнение своей дивизии.
Угадать, кто кем хочет стать и кем станет, помочь в выборе пути, помимо всего другого, тоже обязанность армии, а значит, и Ладейникова, и подчиненных ему офицеров..
Ох, какая почетная, но трудная обязанность. Вот потому и волнение.
Раздался короткий энергичный стук в дверь, и почти сразу же вошел полковник Николаев, начальник политотдела.
Коренастый, большеголовый, он быстрым шагом приблизился к Ладейникову и доложил:
— Все готово, товарищ генерал. Через двадцать минут будут на месте.
Потом сильным движением пожал протянутую руку.
— Ну что, пойдемте, Василий Федотович?
— Пойдемте. Николай Николаевич. — Ладейников поправил китель, бросил взгляд на ботинки, проверяя их блеск, и направился, к двери.
Можно было подумать, что он идет на доклад к министру, а не на привычное мероприятие — принимать пополнение.
По мере того как командир дивизии продвигался к плацу, свита его обрастала новыми лицами. Начальник штаба, заместитель по воздушнодесантной подготовке, заместитель по тылу… Молча, сосредоточенно они шагали за высокой фигурой генерала, останавливались, когда он неожиданно останавливался, ускоряли шаг, когда ускорял он, наконец задержались в дверях казармы, в которую по пути заглянул командир дивизии.
Он внимательно выслушал лихой доклад дежурного по роте, выскочившего, подобно чертику из коробки, откуда-то из-за коек, придирчиво оглядел запор на решетке оружейной комнаты, зашел в бытовую и приказал в его присутствии проверить розетки для электрических бритв. Потом, остановившись посреди огромного помещения, строгим взглядом окинул ряды выровненных коек.
Дежурный по роте, вытянувшись, смотрел на генерала озорным, даже каким-то вызывающим взглядом, словно хотел сказать: «Попробуй-ка, найди непорядок. Черта с два!» Ладейников любил таких солдат — тех, что при появлении начальства не робеют в боязни придирок и разносов, а, наоборот, испытывают некий радостный подъем, убежденные, что старания их и безупречная служба будут оценены по заслугам. Таких солдат, что в разговоре с генералом кроме «есть» и «так точно» имеют другие слова и в карман за ними не полезут.
Ладейников не любил солдат хвастливых и развязных, а любил находчивых, удалых, веселых и остроумных, которыми радостно командовать, с которыми приятно служить и на которых в минуту настоящей опасности можно положиться.
При виде таких он почему-то всегда представлял себе бородинские окопы, севастопольские редуты — словом, русского солдата, умного, лихого, веселого и неуемного, бесценного в дружбе, бесстрашного в бою, такого, каким его знает история.
Сам боец и рубака до мозга костей, он узнавал в этих отчаянных ребятах в голубых беретах и тельняшках себя молодого, себя их лет…
Только на голове у него, девятнадцатилетнего, не было тогда голубого берета, а была помятая каска, и не в просторных классах, в светлых столовых и клубных залах доводилось ему бывать в те времена, а в ледяных окопах, где пахло сырой землей, пороховой гарью и мокрым деревом.
От ворот донеслись звуки оркестра, и Ладейников торопливо зашагал к выходу. Он остановился в стороне, в тени лип, окаймлявших плац. В соответствии с данным ранее приказанием с докладами к нему не подбегали и команд не подавали.
Оркестр гремел, в солнечном свете сверкали металл труб и медь тарелок, мелькали колотушки большого барабана. Вдоль плаца, под липами, собрались свободные от службы офицеры и солдаты, дежурные по кухне в белых курточках, пришла, торопливо вытирая фартуком руки, Вера Васильевна, популярная и любимая в дивизии повариха офицерской столовой, вечно занятая делами.
В воздухе стоял запах разогретого асфальта, жаркой пыли, от лип тянуло медвяным ароматом.
Шаркая ногами, выстраивались на плацу вновь прибывшие. В своих запыленных ботинках, помятых штатских брюках, разномастных пиджаках они казались неуместными и странными в этом сверкающем мире чистоты, порядка и дисциплины, среди блестящих, грохочущих труб и барабанов, нарядных офицеров, подтянутых солдат…
Молча оглядываясь, они топтались посреди плаца, вытирали платками вспотевшие шеи. Ждали.
Прозвучали короткие слова команды. Шурша подошвами об асфальт, новобранцы выровняли строй, застыли в молчании.
Командир полка — стройный, с осиной талией, с длинными элегантными бачками на румяных щеках — вышел вперед.
Коротко, четко он сообщил новобранцам, куда они прибыли, в какое соединение, какова дальнейшая программа. Назвал по фамилиям и званиям командиров.
Опять команды, чтение списков, опять недолгое шарканье. Теперь вновь прибывшие построились в соответствии с теми подразделениями, куда были определены.
Старший лейтенант Копылов застыл перед пополнением своей роты. Ровным голосом он зачитывал списки отделений, называл фамилии командиров. Представил своего замполита старшего лейтенанта Якубовского, красавца и атлета, стоявшего рядом и внимательно вглядывавшегося в лица тех, чьи фамилии назывались, будто хотел вот прямо сейчас, тут же, узнать про них все. Закончив представление, Копылов посмотрел на часы и сказал:
— Через десять минут в баню и переодеваться!
Одна за другой, уже распределенные по своим будущим ротам и взводам, группы новичков покидали плац во главе со старшинами.
Покинул плац и командир дивизии.
Уходил он в приподнятом настроении, довольный первым внешним осмотром. Его опытный взгляд заметил все. За мешковатой порой штатской одеждой разглядел спортивную осанку, угадал силу в не знавших, куда себя деть, руках. С радостью подумал о том, что с каждым годом призывники выше ростом, шире в плечах. Ладейников уже видел их умелыми десантниками, ладными, ловкими, быстрыми, уверенными в себе.
Правда, к тому предстоял еще долгий путь, но генералу не терпелось уже сейчас поделиться своими мыслями.
— Ну, что скажешь, Николай? — Он обнял за, плечи начальника политотдела. — Какие орлы! Какие ребята!
Полковник молчал. Он был осторожнее. Ему мало было роста и силы вновь прибывших. Начальник политотдела в первую очередь отвечал за сердца и души солдат, а в таких делах по ширине плеч и размеру ботинок судить трудно. Впрочем, он тоже был доволен.
— Обедать ко мне, — сказал генерал. — Ты на холостом положении, а первая обязанность командира — забота о подчиненном.
Жена Николаева уже месяц находилась в другом городе у постели больного, одинокого отца, и Ладейников частенько приглашал заместителя к себе на обед.
Обеды эти нередко превращались в деловые совещания, а иной раз комдив пускался в рассказы о своей богатой приключениями военной жизни. Николаев любил эти рассказы, сосредоточенно слушал, где-то в глубине души затаив добрую зависть, — самому ему на фронте побывать не довелось. Так уж сложилась жизнь: учился в академии, потом работал на формировании частей, служил в училище. Зато у Ладейникова военной биографии хватало на двоих.
А новобранцы шли в баню.
Расположенное в одном из уголков военного городка, это приземистое кирпичное здание, над которым возвышалась огромная труба, пользовалось большой популярностью. То ли фанатическая любовь к бане комдива передавалась его подчиненным, то ли это вообще стало традицией, но баню десантники любили и стремились попариться поелику возможно.
Баня была огромной, тщательно отделанной и поразительно чистой.
Вот сняты штатские доспехи — заграничная куртка, брюки из тергаля, замшевые туфли. Пренебрежительно пройдя мимо шаек и скамей. Ручьев встал под осколок цивилизации — душ.
Он привык на пляже и в бассейне ловить на себе завистливые или восхищенные взгляды. Мало кто из его сверстников мог сравниться с ним телосложением.
Однако здесь, в этой прозаической, общей бане, он с ревнивым чувством убеждался в том, что его новые товарищи мало чем уступают ему. Сам спортсмен, он без труда угадывал силу упругих, тренированных мышц, отмечал уверенность, ловкость движений. Да, все это были крепкие ребята, спортсмены, сильные, гибкие, а некоторые просто богатыри. И когда настала очередь подбирать обмундирование, старшина то и дело крякал:
— Вот черти! Вымахали! Не напасешься. Ну где я на них наберу, товарищ гвардии лейтенант? Хоть филиал «Богатыря» открывай.
Суета, возня, крики долго не смолкали, пока наконец новобранцы хотя бы по внешнему виду не превратились в солдат. Еще не одну неделю они будут без конца одергивать рукава, поправлять ремень, сдвигать пилотку, добиваясь, чтобы все было пригнанным, сидело ловко и ладно, как сшитое на заказ.
Копылов, расположившись на скамеечке под липами, ожидал своих подопечных.
К нему подсел его, как говорили в дивизии, «друг-соперник» и «высокочтимый коллега» старший лейтенант Васнецов. Он тоже командовал ротой и тоже вот-вот должен был стать капитаном. Они одновременно пришли в училище, одновременно его кончили, и были оба направлены в эту гвардейскую дивизию.
И всегда во всем соревновались: на самбистском ковре и в кроссе, в тире и на волейбольной площадке, в учебе и в сдаче экзаменов. А позже — в подготовке своих солдат.
При этом постоянно спорили, не имея, казалось, ни одного вопроса, по которому придерживались бы сходных взглядов.
Васнецов — высокий, стройный, щеголевато подтянутый — с явным неодобрением наблюдал, как Копылов пускает к небесам колечки сизого дыма.
— И курит, и курит, и курит… Просто удивительно, сколько за день ты выкуриваешь. Две пачки, три?
— Одну, — невозмутимо сообщил Копылов и, сделав паузу, добавил: — Неполную.
— Авторитет теряешь, — Васнецов говорил серьезно. — Учишь солдата, что пить вредно, курить вредно, спортсменам тем более, а сам пример подаешь.
— Подаю, — охотно согласился Копылов. — Но, — и он поднял указательный палец, — тут же учу: не во всем командир пример.
— А как же Устав? Статья пятьдесят четыре? «Командир должен подавать пример безупречного поведения», — ядовито заметил Васнецов.
— Нарушаю, — согласился Копылов, — а ты? Где в Уставе сказало, что командир должен быть сухарем, что, как завидит солдата в радиусе десяти километров, должен поджать губы, нахмурить брови и перестать говорить по-человечески, а только цедить слова?
— Это — я?
— Это — ты.
— Не по тому пути пошел, — грустно качая головой, констатировал Васнецов, — в писатели бы лучше подался. В научную фантастику. Цены б тебе не было. Смотри-ка, на протяжении одной сигареты написал целый литературный портрет гвардии старшего лейтенанта Васнецова Эн Ге!
— А что, не прав? Ну скажи, Николай, ты вот за все годы, что служишь, хоть одному своему солдату сказал «ты»?
— Ну и что? Есть Устав, и в Уставе…
— Да брось ты. При чем тут Устав? Это ты такой, а не Устав. Если мне на два дня раньше, чем тебе, капитана дадут, ты небось и со мной эти два дня на «вы» будешь…
Васнецов не ответил.
Со склада начали выходить и строиться солдаты. Пора было идти к ним.
— Итак, товарищи, — громко и торжественно произнес Копылов, обращаясь к притихшему строю, — теперь вы солдаты Гвардейской Краснознаменной воздушнодесантной дивизии. После присяги получите гвардейские знаки. Надеюсь, вы понимаете, к чему вас это обязывает. Сейчас вы будете в карантине, пройдете курс молодого бойца, примете присягу. После мандатной комиссии вас распределят по подразделениям, и в случае боевой тревоги вы, даже находясь в карантине, займете места ваших уволенных в запас товарищей согласно боевому расчету. Завтра с утра я покажу вам расположение части. А пока старшина отведет вас в палатки.
— Рота, смир-рно! Напр-р-раво! Шага-ам марш! — гулко разнесся голос старшины. Пока еще не совсем в унисон, шеренги затопали, удаляясь в сторону лагеря.
Копылов, не двигаясь, долго смотрел им вслед.
У границы военного городка, на отшибе около оврага, стояли палатки.
Место было возвышенное, легкий ветерок доносил сюда горький полынный дух, аромат трав, запах пыли со светлевшей в долинке проселочной дороги, по которой изредка проезжал бензовоз или «газик». Порой слышались то глухие, то ясные и четкие звуки выстрелов — невдалеке находилось стрельбище.
К палаткам вела хорошо утрамбованная тысячами ног дорога. По ее сторонам высились на небольших каменных подставках бомбы и снаряды из дерева и фанеры. Они были сделаны не очень искусно, краска вылиняла и облупилась, и, прочтя на прибитой табличке, например, «авиабомба, начиненная тротилом, вес 2000 кг», особого почтения никто к ней не испытывал.
Палатки стояли ровными рядами, перед каждым рядом возвышался щиток с боевым листком. Метрах в ста располагались летние классы, похожие на беседки в детских садах — у каждой группы своя.
Только таблицы с изображением танков, самолетов, орудий, висевшие в этих беседках, говорили о том, что занимаются здесь не малыши, и делами совсем не детскими.
Ручьев, Дойников, Костров, Сосновский. Хворост и Щукин попали в одно отделение и жили в одной палатке. Командиром отделения временно — до конца пребывания в карантине — назначили Сосновского, Когда ему сообщили об этом, он сказал «есть». А вернувшись в палатку, внимательно посмотрел в глаза товарищам. И всем стало ясно, что он начальник.
Свой авторитет Сосновский укрепил в тот же день с помощью несколько необычного педагогического приема. Около девяти вечера, в личное время, в палатку заглянул Хворост и, хитро подмигнув, высунул из кармана головку зеленоватой бутылки.
Сосновский молча и понимающе кивнул и указал глазами в сторону кустарника на другой стороне оврага.
Так же молча он направился туда, а за ним с минутным интервалом в целях конспирации проследовали Хворост, Костров и Щукин.
Забравшись в кустарник, все уселись по-турецки, в кружок. Потирая руки, Хворост достал бутылку, подкинул на руке.
— Погоди, — тихо сказал Сосновский, — дай-ка сюда. Не знаешь, как с ней обращаться.
— Я не знаю? — Хворост был возмущен. — Да я…
— Дай, покажу, — потребовал Сосновский, чуть-чуть повысив голос, и, когда Хворост нехотя протянул ему бутылку, резким и коротким движением разбил ее о камень. — Вот так с ней обращаются, — сказал он опять очень тихо. — Ясно? По крайней мере, на все время, что мы здесь. Вопросы есть?
И он обвел своих потрясенных товарищей спокойным, внимательным взглядом.
Потом встал и неторопливо пошел обратно в лагерь. Первым нарушил молчание Костров.
— Выпили, — констатировал он с явным злорадством, непонятно к кому относившимся.
— Ну ладно, ну погоди… — бормотал Хворост, — ничего, ничего…
Щукин только махнул рукой.
Утром Ручьев, засунув руки в карманы, стоял перед боевым листком и с улыбкой невыразимого, как ему казалось, презрения читал бичующие сатирические строки:
Ручьев что днем, что ночью руки
В карманы убирает,
А как услышит ложек звуки,
Их тут же вынимает.
Под обличительным четверостишием был изображен солдат с четырьмя руками — две были глубоко засунуты в карманы, а две жадно хватали ложки и дымящиеся котелки.
— Поэт… Бальмонт… — вложив в эти слова всю иронию, на какую был способен, громко произнес Ручьев и оглянулся. Но заряд пропал даром: поблизости никого не было.
— Взвод, выходи строиться! — раздалась громкая команда.
И Ручьев, выпростав руки из карманов, побежал к месту построения.
На следующий день была экскурсия. Старший лейтенант Копылов намерен был в соответствии с традицией провести своих подопечных по расположению части, все показать, объяснить. Пока в общих чертах.
Современный военный городок, в котором квартирует дивизия, это целый город. И совершить по его расположению экскурсию дело крайне увлекательное.
— Это гостиница, — кивком головы Копылов указал на аккуратное двухэтажное здание, расположенное у ворот.
— Для кого? — раздался из рядов чей-то голос.
— Для твоей девушки, — ответил Копылов. Послышался смех. — Вот приедет к вам в гости девушка, или мать, или бабушка, остановится в этой гостинице. А вопросы, между прочим, будете задавать, когда скажу.
— Ясно, — раздался тот же голос.
— Спасибо, — поблагодарил Копылов под новый взрыв смеха. — Это, — продолжал он. — штаб. Там командир части, службы, дежурный по части и так далее. Там же Знамя части. Около него находится пост № 1. Его доверяют обычно лучшим солдатам части. Хотелось бы, чтобы вы тоже побывали на этом посту.
Копылов, как заправский экскурсовод, вел своих людей — ему не хватало только указки.
— Клуб. Думаю, не каждый населенный пункт может похвастаться таким.
Действительно, огромный зал, отделанный деревянными панелями, фойе, библиотека, широкие лестницы, просторные буфеты — все было настолько городским, что у Ручьева заныло сердце.
— В казарму не веду, переедете — сами познакомитесь, — продолжал Копылов. — А вот тут придется задержаться. Тут вы будете проводить немало времени. Это спортивный городок.
Некоторое время солдаты стояли молча. Спортгородок и впрямь был великолепен.
В огромном неглубоком котловане меж газонами и цветочными клумбами, на плотно утрамбованных песочных площадках стояли десятки перекладин, брусьев, помостов с наборами гирь, гантелей, штанг, гимнастические скамейки. Ввысь вздымались столбы, с перекинутых по ним балок спускались шесты и канаты. От площадки к площадке шли прямые асфальтовые дорожки. Снаряды были выкрашены белой и красной краской. И эти краски, и яркость цветов и золотого песка, и зелень травы создавали какое-то приподнятое, радостное настроение. Больше всего поражали удивительная чистота и аккуратность всех этих цветников, газонов, дорожек. Нигде ни единой бумажки, щепки, бечевочки. Казалось невероятным, что с утра до вечера посменно несколько сот человек занимаются здесь спортом.
Вокруг на зеленых валах шелестели листвой липы.
Одну из сторон прямоугольника, в котором располагался городок, занимало странное сооружение.
На высоких столбах из конца в конец, то поднимаясь на пятиметровую высоту, то опускаясь, бежал эдакий рельсовый путь из балок с поперечными частыми шпалами в виде круглых жердей. Это было похоже на транспортер для багажа, который Ручьев видел однажды на московском аэродроме, когда встречал прилетавшего из-за границы отца.
Тоже вот такие круглые жердочки — они вращались, и по ним скользили чемоданы, сбрасываемые без особой деликатности с грузовых тележек.
Только здесь жердочки не вращались, они были намертво зажаты между балками и сверкали полированной желтизной.
Заметив любопытство солдат. Копылов усмехнулся.
— Вот подтягиваетесь за жердочку на одном конце и, перебирая руками, на весу, двигаетесь до другого конца. Общая протяженность метров сорок. Кто хочет попробовать?
— Я, я, я, — раздались голоса.
Первым выскочил Костров. Сбросив ремень, он ловко подтянулся. Вверх, вниз, снова вверх и все время вперед от жердочки к жердочке. Постепенно движения его стали замедляться. У главного подъема он уже еле двигал руками и наконец спрыгнул на дорожку.
— Ну что вы, товарищ гвардии старший лейтенант. — Костров махнул рукой. — Тут и в спортивном костюме не одолеть, а уж в сапогах-то…
Копылов улыбался.
— Вот командующий к нам приезжал и, когда сюда пришел, то же самое сказал. Мы его попросили вызвать любых троих, первых попавшихся. И все трое одолели.
Солдаты молчали, недоверчиво поглядывая на Копылова. Еще несколько человек попробовали свои силы, но также безуспешно.
— Ничего, — утешил Копылов, — держу пари с любым, что к концу службы будете на этой штуковине, как на бульваре, прогуливаться. Еще песни напевать.
Солдаты заулыбались.
— Пошли дальше, к канатам и шестам.
В это время к городку приблизилась еще одна группа новобранцев — старший лейтенант Васнецов тоже проводил экскурсию.
— Взвод, стой. Направо! Равняйсь! Смирно! Вольно! — слышался его зычный голос — Объясняю. Дорожка для подтягивания. Необходимо подтянуться и на одних руках осуществить переход до другого конца.
— Невозможно… — проговорил кто-то.
— Рядовой Трубин, выйти из строя! — резко скомандовал Васнецов.
Трубин не очень уверенно, проталкиваясь, вышел вперед.
— Рядовой Трубин, наряд вне очереди за разговоры в строю. Повторите!
— Есть наряд вне очереди, — уныло повторил Трубин.
— Рядовой Трубин, — еще громче произнес Васнецов, — наряд вне очереди за разговоры в строю!
— Есть наряд вне очереди за разговоры в строю. — еще печальней пробормотал Трубин.
— Становитесь в строй.
Трубин хотел было повернуться, но, спохватившись, повторил:
— Есть встать в строй.
Даже не поглядев ему вслед, Васнецов подошел к первой жердочке и, не расстегнув ремня, не сняв фуражки, уверенными, ловкими движениями начал перебирать руками.
Солдаты молча смотрели, как он закончил путь на другом конце сооружения, спрыгнул на землю и неторопливым шагом вернулся к ним.
Только краска, еще не сошедшая с лица, и бисеринки пота над губой свидетельствовали об испытанном напряжении.
— Равняйсь! Смирно! Нале-во! — скомандовал Васнецов своим обычным, ровным голосом.
Солдаты Копылова, стоявшие у канатов и шестов, с любопытством следили за всей этой сценой. Потом словно по команде перевели взгляды на своего командира, но тот продолжал объяснения.
— А теперь, — объявил он, — идем в спортзал.
Зал оказался не менее великолепен, чем городок, — гигантское помещение, в котором можно было играть в баскетбол и волейбол, У стен висели перекладины, опускавшиеся автоматически одним нажатием кнопки. Так же с помощью кнопки поднимались утопленные в полу брусья.
В отдельном небольшом зале был оборудован тяжелоатлетический помост, в другом — ринг, в третьем лежал мат для борьбы и самбо.
Здесь тоже все сверкало чистотой.
Лучи солнца проникали в большие, добросовестно вымытые окна, защищенные сеткой, и ложились широкими бликами на натертый пол.
Копылов предложил солдатам испробовать снаряды. Сразу же загремела штанга, гулко зазвучали голоса и смех, заскрипели перекладины.
Тут Ручьев смог показать себя. Снисходительно улыбаясь, он раз за разом, словно это ему ничего не стоило, поднимал к поднимал штангу.
— Ну дает Ручей! — восхищался Дойников, раскрыв рот и глядя на Ручьева своими огромными голубыми глазами.
— Подумаешь! — фыркнул Щукин. — Эй, Ручей, иди, поборемся.
Не успел Ручьев выйти на мат, как Щукин быстрым, ловким движением, схватив его за рукава, словно перетек из одного места в другое, увлекая противника. Зал неожиданно крутанулся и по спине Ручьева вдруг чем то вдарили плашмя, выбивая воздух из легких. Не сразу он понял, что припечатан к полу. В поле зрения появилось лицо Щукина.
— Давай вставай — сказал он, протягивая руку, — Если хочешь, я тебя так же научу.
— Ой Щукарь, ну Щукарь! — восторженно вопил Дойников.
Ручьев, раскрасневшийся и воинственный, вскочил на ноги и бросился на весело смеявшегося Щукина. Через мгновение под общий гогот он снова лежал на ковре.
Подошел Копылов.
— Ничего, Ручьев, не унывай! Ты штангист, он самбист, а там боксер — кивнул на парня, увлеченно колотящего грушу. — Научим. Еще возьмешь реванш. Я тоже, когда первый раз в зал пришел, только и делал, что летал вверх тормашками.
Солдаты обступили Копылова.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, а теперь? У вас есть разряд? — Дойников даже подпрыгивал от возбуждения.
— Теперь-то есть, — улыбался Копылов.
— А у нас? Мы сдадим на разряд? А драться тоже научите? — не унималсяДойников. — Вот Щукарь. Здорово! Я тоже так хочу! А вы с ним справитесь?
— Сами увидите, мы еще поборемся. Устроим командные соревнования. Мы с Ручьевым, а ты, Дойников, с Щукиным. Посмотрим, чья возьмет! А вот драться мы не учим. Мы учим применять имеющиеся у вас оружие, руки и ноги, для защиты Родины от врага. Семь потов с вас сойдет, зато в трудную минуту вы сможете выйти победителями в рукопашной против нескольких врагов.
Солдаты долго не могли успокоиться. Они смеялись, кричали, налетали друг на друга, пытаясь сбить с ног. Не улыбался только Ручьев.
— Становись! — скомандовал наконец Копылов. — У нас много всего впереди. Половину не обошли.
И они еще долго ходили по аккуратным асфальтовым дорожкам вдоль зеленых аллей.
Смотрели классы, где им предстояло заниматься, полосу препятствий, пугавшую их, казалось, непреодолимыми преградами.
Смотрели стрельбище, пахнущее свежим деревом и землей.
Смотрели парашютный городок, с его вышкой и странными, непонятными сооружениями.
Они долго ходили, робея и удивляясь, и думали, как все здесь увлекательно и сложно. И неужели все это можно освоить, ко всему привыкнуть, все одолеть.
Так ходили до них тысячи таких же ребят, так будут ходить тысячи после них.
И невдомек им было, что настанет день, последний день в части, когда они пройдут этой же дорогой, прощаясь, любовно похлопают кожаный круп гимнастического коня, легко взметнут когда-то такую тяжелую штангу, покачаются на стапелях, шутя перепрыгнут казавшийся непреодолимым ров на полосе препятствий…
И уедут.
И еще долго, всю жизнь, будут помнить военный городок, городок, куда приезжают юноши и который покидают мужчины.
