Глава XXII

Крутов отодвинул пустую, далеко не первую рюмку, заковырял в тарелке. Отбросил вилку.

Пустым взглядом он продолжал смотреть на улицу. Он прилетел утром, а его помощники должны были прибыть позже — один поездом, другой машиной.

…На этот раз задание было исключительно серьезное, и выполнить его надлежало не агенту-марионетке, а Крутову самому, лично. Без дураков.

…В тот же день тайным и далеко не надежным путем, с помощью «друзей» предстояло перейти границу Германской Демократической Республики. Это уже задачка! Пограничники не дремлют, риск огромный.

И все же дальше будет еще трудней! Если б речь шла о простой диверсии — поезд пустить под откос, куда-нибудь бомбу подложить — еще ладно. Но то, что предстояло совершить Крутову и его помощникам, не было простой диверсией.

Нужно было посеять недоверие между двумя братскими странами, показав, якобы, отношение местного населения к Советской армии и, одновременно, ослабить ее боеспособность, выведя из строя лучших из лучших — командиров армейских частей.

Здесь требовалась ювелирная работа. Недаром выбор пал на него, крупнейшего мастера черных дел. Во-первых, район учений — это не курортный городок, там не очень-то разгуляешься по улицам с бомбами и пистолетами в руках: во-вторых, следовало обнаружить именно советские части, проследить за их маршрутами, переездами, выбрать подходящий поезд — уже не просто риск, а риск смертельный. Но и это было лишь подготовительной частью; оставался пустяк — пустить поезд под откос…

Да, размышлял Крутов, если все удастся, то обещанные (немалые, спору нет) деньги послужат не такой уж большой наградой.

Эх, отказаться следовало, отказаться…

Отказаться! Крутов некоторое время поиграл с этой мыслью, как кошка с мышкой. Как будто он мог отказаться! Как будто он не знал, что каждое предложение с неизменной оговоркой «учти, дело добровольное» — приказ, который нельзя не исполнить. Попробовал бы! Уж он-то хорошо знал, чем кончались такие отказы. Он ведь не пешка, сам приказывал и сам что-то там говорил про «добровольность». Дело не в этом. Дело в другом: как выполнить задание с минимальным риском?

Кое-что Крутов придумал. Изучил карты, расписание поездов, отчеты газет об учениях. Сверил, сопоставил — помог долгий, многолетний опыт. И решил.

Есть там, недалеко от станции Кингбаум, большой железнодорожный мост, единственный во всем районе. Наверняка возле него какие-то события разыграются: он еще не читал вечерних газет, может, уже и сообщения есть. Надо добраться до этой проклятой станции. И где-нибудь притаиться, поближе к полотну. Там густые леса, ночи еще темные…

Кингбаум почти за границей района учений — меньше войск, меньше бдительности. Надо дождаться подходящего поезда. Рано или поздно какое-нибудь начальство да поедет. Может, дрезина, или вагон, или спецсостав. Словом, там видно будет.

…В полночь добрались до окраинного дома, в десятке метров шла пограничная полоса. Переправлялись долго, трудно, подземный ход был темным, низким. Ползли на четвереньках, стукаясь головой о доски, натирая колени. Пахло сырой землей, плесенью. Ходом давно не пользовались. По ту сторону границы их никто не ждал; те, кто когда-то обеспечивали встречу, ныне отдыхали за решеткой. Спасибо еще, что про ход ничего не рассказали, А может, рассказали? Первым полз Черный (своих помощников Крутов называл Черным и Белым, по цвету волос). За ним Крутов. Замыкал шествие Белый, тащивший на буксир тяжелый мешок. Долго, затаившись, сидели у выхода, сквозь кучи прелых листьев, сухих полусгнивших ветвей кустарника наблюдали, прислушивались, нет ли засады. С похолодевшим сердцем выбирались, перебегали от дерева к дереву, от куста к кусту. Спотыкались в темноте, лежали, прислушиваясь к бешеным ударам в груди, вставали, бежала дальше…

Наконец успокоились. Кажется, обошлось. Вытерли пот, распаковали мешок, вынули ружья. А мешок закопали в кустах.

Теперь по лесу брели трое охотников, с двустволками в руках, с сумками, патронташами, рюкзаками.

Они могли предъявить почти настоящие охотничьи билеты и разрешения, вполне приличные для поверхностной проверки документы. Для полноты картины не хватало только собаки…

Карта, компас, бинокль. Что же, в арсенале охотника это, в общем-то, объяснимые вещи.

Сезон охоты в разгаре, таких, как они, тут десятки.

День провели в Зоненберге, отсыпались в сельском отеле, герб отеля нашили на рукав, рядом с полдюжиной других. Поговорили с портье об охотничьих местах и по его же совету ночью двинулись в путь.

К утру были на месте, в глухом лесу между горой и болотом. Забрались в чащобу, настелили веток и залегли спать, что волки в норе, на весь день, по очереди бодрствуя на всякий случай.

Вечером провели разведку, добравшись почти до станции. От присмотренного ими убежища до железной дороги было километра три. Справа возвышалась лесистая гора, слева густой лес, переходивший далее в огромное, бескрайнее болото. Железная дорога, миновав мост, проходила мимо горы, леса, болота, убегала на юг. У подножия горы, ближе к лесу, находилась станция и поселок Кингбаум, лесопилка, какой-то заводик с высокой трубой. По другую сторону дороги, за станцией, простиралось длинное, изрытое ямами и оврагами поле, зажатое между двумя лесными массивами, один из которых нависал над рекой. Другой массив прорезали шоссейные дороги.

Там был район учений. Граница его проходила вдоль железной дороги с ближней к убежищу Крутова стороны.

Вот на участке дороги между болотом и лесным массивом и выбрал Крутов место для совершения диверсии. Здесь пути слегка, еле заметно сворачивали, но наметанный глаз Крутова сразу определил, что и этого небольшого поворота достаточно, чтоб поезд полетел с насыпи. Взрыв не потребуется, хватит развинтить гайки.

Наведались на станцию. Посмотрели расписание: поезда ходят часто. Проследили за обходчиком, установив часы обходов. Заметили себе местечко у болота, где можно укрыться.

Словом, все было готово, оставалось ждать.

Ждать и надеяться, что не ошиблись.

А вдруг на этом участке ничего не произойдет? Или учения будут проводить не советские войска, а войска Народной армии? Или никто не воспользуется поездом?

Время шло, питаться всухомятку было малоприятным делом, но другого выхода не оставалось.

Когда тревога стала все больше и больше охватывать Крутова, ему наконец повезло: на рассвете, обследуя гору, он натолкнулся на тщательно замаскированный и подготовленный наблюдательный пункт.

Он был слишком опытен, чтобы не понять — пункт для руководителей учений.

Отсюда открывался великолепный вид. Как на ладони представала железная дорога, шоссе, разветвлявшееся у небольшой высотки и уходившее в леса, и сами эти леса, терявшиеся за горизонтом, и река, и мост, и изрытое ямами поле.

Сомнений быть не могло. Здесь, на этом поле, в этих лесах, должно быть разыграно какое-то важное «сражение». Кто-то, видимо, будет форсировать реку или брать мост, кто-то обороняться.

Крутов вздохнул с облегчением. Первое сомнение отпало. Но кто? Кто здесь будет «воевать»?

Его помощники уходили километров на десять — пятнадцать на запад и охотились там по-настоящему, жгли костры, жарили дичь, приносили в убежище.

Выстрелы охотников в этих, местах не были одинокими. То и дело доносились сюда гул орудийной стрельбы, стук автоматов, взрывы, пулеметная дробь — учения «Фройденшафт» шли полным ходом.

В тот вечер Крутов засыпал трудно. Белый, дежуривший первым, неподвижно сидел, прислонившись к стволу старого кряжистого дуба, и курил, его напарник спал, завернувшись в плед. А к Крутову сон не шел. Заложив руки за голову, устремив взгляд к черному, редкозвездному небу, он размышлял.

Под ухом тикали часы, и Крутову думалось, что с каждым еле слышным постукиванием уходила жизнь. Еще десять… двадцать… тридцать раз стукнет балансир, и еще десять… двадцать… тридцать секунд крутовской жизни уйдут в прошлое. Невозвратимо, беспощадно. Можно умолять, грозить, отдавать миллионы или стрелять, ничего не поможет — часы будут отсчитывать секунды жизни, и даже если раздавить их, остановить — невидимые и неслышные секунды будут уноситься в небытие.

Все бессильно перед временем. Выстави против этих крохотных часов паровой каток, танк, броненосец — не одолеют, отступятся…

Чего только не изобрели люди: электронный мозг, космический корабль, атомный ледокол, сердце пересаживают, а время остановить не умеют.

Да и нужно ли его останавливать? Зачем? Это люди умирают, приходят, уходят, а человечество бессмертно, оно-то никогда не умрет…

Ну и что? Плевать ему на человечество! На его вечность. Главное, он, Крутов, главное, его жизнь, пусть крохотная, пусть мимолетная, пусть как вспышка спички по сравнению с бесконечным светильником человечества. Но это ЕГО жизнь. Она важнее всего, и если она угаснет, то с ней угаснет для Крутова и вся жизнь на земле.

Значит, надо беречь свою жизнь. Раз она так коротка, так хрупка, как же ее надо беречь! Как лелеять, как охранять! Надо прожить эти быстротечные, отпущенные человеку годы жадно, от пуза, хватая все, что можно схватить, все деньги, всю водку, всех женщин. И если для этого придется перегрызть другому глотку, столкнуть его в пропасть, что ж, значит, тому, другому, не повезло, значит, отпущенная на его долю жизнь оказалась короче.

Ничего нет на свете, ради чего стоило бы эту жизнь отдавать, «жертвовать собой», как выражаются дураки. Ничего! Ни родины, ни города, ни человека, ни клада, ни веры. Ничего! Главный клад у человека — жизнь, и ее надо сохранить во что бы то ни стало! Потому что больше отпущенного тебе не проживешь…

А может, проживешь? Вот великие мыслители, писатели, государственные люди? Герои? Они вершили свои дела десятки… сотни, даже тысячи лет назад, а их не забыли. Да что там… Гастелло этот ихний или Матросов разве не живут? Живут! Живут на своей родине как свои, как близкие среди миллионов людей. А он, Крутов? Кто его знает? Кто его помнит? Но он же жив! Жив, вот он тут, из мяса и костей. Но кто из них живей — те, хоть и давно в могилах, или он, что ходит по земле?..

И потом время, раз его нельзя остановить, так зачем пытаться? Вот он, Крутов, чего старается? Ведь не остановишь того, что наступает, как не остановишь весны после зимы. К чему все эти «операции», «акты», вся эта мышиная возня? Чему она помешает, что задержит? Убьет он одного советского генерала, на его место придут другие, а время все так же будет идти вперед и даже не заметит, что где-то там, под ногами, еще дрыгается в предсмертных судорогах этот червячок Крутов…

Так размышлял он, лежа без сна, в этом чужом, черном лесу, вдалеке от милых краев, где даже темной ночью светятся своим чарующим светом березы, где и лесные ароматы, и деревья, и ночные звуки, и само небо другие.

Нет на свете второго такого неба, как небо родной стороны…

И там он уже не будет никогда. Никогда не будет звучать вокруг русская речь и звенеть русские песни, и не будет настоящих русских людей, ведь тех, что теперь рядом с ним, вроде этого Черного или Белого, он и за людей не считает. Так зачем тогда жизнь? Та самая, которую чудовищной ценой удалось сохранить, которую надо беречь и лелеять… Наверное, все-таки не любая жизнь важна и драгоценна. Наверное, жизнь жизни рознь, и бывает такая, за которую нечего и держаться.

И сто́ят ли все годы, прожитые им, Крутовым, после проклятого того часа в обгорелом фронтовом лесу, и все другие годы, которые ему еще, коли повезет, остается прожить. тех немногих, но золотых лет, что успел он прожить дома?

Вот в чем вопрос. И не так-то просто ответить на него.

Решиться ответить…

Крутов так и не заснул в ту ночь. Он видел, как, растолкав Черного, Белый улегся спать, как его напарник, кряхтя и зевая, поднялся, прошелся, чтоб размять ноги, глотнул виски из фляги, закурил, прикрыв сигарету рукой.

Он видел, как стало светлеть небо, как побледнели, погасли редкие звезды. Потом зазолотились верхушки деревьев. Подул холодный утренний ветерок, раскачивая тяжелую листву, скрипя ветками. Заголосили, примолкли, снова заголосили какие-то птички. Донесся паровозный гудок…

Потом небо потемнело, его затянули низкие, пригнанные ветром облака.

А ветер гудел в верхушках деревьев, и гуденье его становилось все громче, под него хорошо засыпалось. Крутов закрыл наконец глаза.

И тут же открыл их. Черный тряс его за плечо.

— Летят. — прошептал он.

Как всегда, сонливость с Крутова слетела мгновенно. Он продолжал лежать неподвижно, но весь напрягся, словно хищник, готовый к прыжку. Чувства были обострены, глаза ясно видели крохотную белку в десятке метров над ним, в густых дубовых ветвях; слух мгновенно определил характерный гул: летели самолеты, тяжелые, транспортные.

Десант! Это летел десант! Крутов вскочил. Минуту он стоял, оглядывая деревья. И неожиданно, скинув охотничью куртку, торопливо полез на ближайший ствол.

Он карабкался ловко, бесшумно, умело подтягивая свое большое, грузное тело сквозь переплетение веток. Сжав зубы, тяжело дыша, он поднимался все выше и выше.

Внизу Черный и разбуженный им Белый с удивлением посматривали вверх, туда, где в зеленой листве исчез их начальник.

Добравшись до верхушки, Крутов огляделся. Он не ошибся. Выбранное им дерево было одним из самых высоких, и с того места, где он находился, открывался широкий горизонт: во все стороны, куда хватал глаз, уходили леса, и только перед ним, тоже покрытая лесом, возвышалась гора. Это за ней проходила железная дорога, а еще дальше начинался район учений.

Здесь, на высоте, ветер дул сильней, старый дуб скрипел, сильно раскачивалась и ветка, на которой сидел Крутов.

Он пожалел, что бинокль остался внизу, но спускаться за ним не стал.

Гул в небе все нарастал, облака скрывали самолеты. До боли в глазах вглядывался Крутов в бело-серые плотные валы, стремительно плывшие над ним.

И вдруг замер.

Из облака выскользнула черная точка и стала медленно опускаться, над ней белел парашют; вторая точка, третья, четвертая… Вскоре все небо перед ним, все видимое пространство пестрело этими черными точками, будто дождь темных капель.

Крутов сразу оценил стремительность десанта, высокое искусство и подготовленность парашютистов. При такой облачности, при таком ветре!

Он поймал себя на странном чувстве. Что это, восхищение? Гордость? Гордость за этих людей, среди которых когда-то было и его место? Мысль о том, что десантироваться могли части Народной армии, а не советские, не приходила ему в голову. Всем нутром он чувствовал, что это «свои». Свои? Крутов встряхнулся. Да что он, с ума сошел, что ли!

Но Крутов не мог оторвать взгляда от этого парашютного снегопада, от этих сотен людей, что возникали из облаков и приземлялись где-то там, за горой, на невидимом ему поле.

Крутов еще долго сидел на дереве после того, как опустился за горой последний белый купол и исчез вдали самолетный гул.

Он вытер рукавом глаза, слезившиеся, наверное, от холодного ветра, зло сплюнул и медленно, тяжело начал спускаться.