Глава XXVI
НАША ВЗЯЛА
Девятого апреля на станции была полная неразбериха.
Подавали составы, переводили их с одного пути на другой, то и дело слышались тревожные свистки составителей поездов. Начальник станции метался из стороны в сторону. Его окружили плотным кольцом люди с чемоданами, корзинами, тюками – беглецы из Ростова и Батайска.
– Когда посадка? Ведь красные уже наступают.
– Отчего состава не подаете?
– Большевикам служите?
Начальник только флажком отмахивался от наседавших пассажиров и отвечал всем одно и то же:
– Погодите, господа! Нельзя же так! Я один, а вас много.
Но когда сквозь толпу пассажиров протискивался к нему военный в английской шинели, с маузером на боку, начальник растерянно опускал флажок и бормотал:
– Сию минуту-с. Вот только бис-пять пройдет стрелки, я немедленно состав сформирую.
Военный хватался за маузер:
– Я тебе покажу бис-пять, мерзавец!
К вечеру вся платформа была запружена народом. Женщины в каракулевых жакетах, чиновники с кокардами, священники в запыленных рясах, с крестами на груди, офицеры с желтыми погонами, офицеры с серебряными погонами, офицеры с черепами на рукавах, – вся эта толпа гудела и шевелилась.
Наши станичные богачи Хаустовы приехали на станцию вместе с семьей атамана и сидела на огромных кованых сундуках в ожидании отправки. Но начальник станции спрятался у себя и больше не показывался. Толпа рвала дверь его конторы, барабанила кулаками по оконным рамам, – начальник не подавал голоса.
По железнодорожным путям, по дороге в станицу, по всему поселку разъезжали верховые в бурках.
В эту ночь я не ложился. Все ждал, пока уснет мать, чтобы как-нибудь незаметно выбраться на улицу. А мать, как назло, не засыпала, все поднималась и поглядывала в мой угол. Видно, догадывалась, что я собираюсь удрать.
Только под самое утро удалось мне тихонько отодвинуть засов и выскользнуть за дверь.
Где-то далеко у семафора кричал паровоз.
Теплая апрельская ночь стояла еще над поселком, но уже на горизонте серело небо.
Великаном среди низеньких домов нашего поселка высилась цементная водокачка. А далеко, в стороне станицы, поднималась двумя куполами старая церковь.
Я пошел к вокзалу.
На площади у подъезда фыркали оседланные лошади. Их держали за поводья сонные казаки, сидевшие на вокзальном крыльце.
Тут же у забора приютилась тачанка с пулеметами в брезентовом чехле. Пулеметчики, прислонившись к колесам пулемета, громко храпели. Я хотел было прошмыгнуть в узкий коридор вокзала, но меня не пустил часовой.
– Куда прешь?
Я ничего не ответил и повернул обратно. Обошел садик, заглянул в большое мутное окно телеграфа. На телеграфе у аппарата сидели двое людей: телеграфист и офицер. Аппарат что-то выстукивал, лента медленно сползала с катушки на пол, а люди спали.
Мне и самому захотелось спать. Я уже собирался было отправиться домой досыпать, как вдруг где-то близко грохнула пушка. Снаряд кряхтя проплыл в воздухе и разорвался за станцией. Как будто кулаком ударило по всем вокзальным стеклам.
За первым выстрелом грянул второй, потом третий, четвертый. «Наши наступают! – подумал я. – Надо Андрея будить!»
Я кинулся через площадь и чуть было не сбил с ног перепуганную даму, тащившую огромный чемодан.
– Куда прешь? – закричал я громко, как тот часовой, который остановил меня у вокзальной двери.
Дама выронила из рук чемодан и забормотала:
– Я на поезд…
– На какой поезд? – спросил я грозно.
– На какой-нибудь…
В это время треснул ружейный выстрел. Дама так и присела.
– Не будет больше поездов. Отменяются. Прячьтесь скорей, а то вас пристрелят сейчас из-за угла.
Дама схватила чемодан и, пригнув голову, бросилась бежать в поселок. А я пошел к Андрею.
Выстрелы становились все чаще и чаще.
Навстречу мне по дороге в полный намет скакали кавалеристы, щелкая в воздухе плетьми. У поворота к вокзалу одна из лошадей упала на колени и кувыркнулась на бок, подминая всадника.
Хлынула густая струя лошадиной крови. Лошадь вытянула шею, забила ногами и уронила голову на землю.
Казак вылез из-под лошади, с трудом высвободил ногу из стремени и, прихрамывая, побежал к бетонному забору. Там он сел и начал стягивать с ноги сапог.
У Андрея я застал Ваську, Сеньку и Ивана Васильевича.
– Айда на чердак! – сказал мне Андрей. – Порфирий уже давно там.
– Зачем он опять на чердак пошел? – спросил я.
– У него там пулемет, – сказал Андрей.
– Пулемет? Откуда же пулемет?
– Да он у него всегда был, только мы про это не знали. Когда его ранили, он не хотел бросить пулемет, потому и остался здесь. В тупике припрятал. А теперь эта штука пригодится.
– А ленты к пулемету есть? – спросил я.
– И ленты в двух коробках есть, – сказал Андрей. – Идем, ребята!
Иван Васильевич, Сенька и Васька стянули с себя куртки и перекинули через плечо ремни обрезов. У меня обреза с собой не было.
– Ничего, – сказал Андрей, – по дороге захватишь.
Когда мы вышли от Андрея, солнце уже поднялось над водокачкой. Птицы стаями тревожно летели со стороны Курсавки к станице. Выстрелы то утихали, то снова трещали без умолку. Мимо нас протарахтели одна за другой штук семь тачанок. Пулеметчики-шкуринцы на ходу закладывали ленты в приемники и хлопали крышками.
– Разогнались, – сказал Андрей, глядя им вслед. – Бегай не бегай, все равно вам гроб нынче будет.
Мы остановились у нашею дома. Я открыл калитку.
– Стой, Гришка, – сказал мне Андрей. – Захвати-ка с собой из дому ведро воды.
– Зачем? – спросил я.
– А для пулемета. Порфирий велел.
Я шмыгнул во двор. Обрез был у меня припрятан в сарае за кадушкой. Я быстро достал его и тут же зарядил. Потом побежал в коридор нашей квартиры и схватил ведро с водой, которое всегда стояло у нас на табуретке. Никто из домашних меня не заметил.
С ведром в руке и с обрезом под рубахой бросился я догонять ребят. Они уже подходили к тупику.
На дороге, как и год тому назад, когда наступали белые, валялись патронташи, кожаные подсумки, катушки от бомб, гильзы, но в этот раз мы их не стали подбирать.
Только вошли мы в ворота тупика, как у нас над головами что-то громко и протяжно загудело.
– Гляди, аэроплан! – закричал Васька. – Да как низко!
Аэроплан описал круг, спустился еще ниже и вдруг бросил что-то блестящее, как стеклышко. Через секунду со стороны станицы донесся раскатистый удар.
– Бомбы швыряет, – сказал Андрей. – Как бы нас тут не прикокнул!
– А это наш или белый? – спросил Васька.
– Ясно, наш, а все равно прикокнуть может. Почем он знает что ты, Васька, за красных.
Снизу, с разных сторон, захлопали винтовочные выстрелы, и часто, как швейная машинка, застучали пулеметы.
Аэроплан сделал еще несколько кругов, сбросил еще несколько бомб и быстро пошел кверху.
– На Ставрополь уходит, – сказал Васька.
Мы добрались до кладовой с пробитой крышей. На дверях ее по-прежнему висел ржавый замок, большой, как лошадиная подкова. Лестница на чердак шаталась и скрипела под нами так же, как в тот день, когда мы нашли в тупике раненого красноармейца.
– Что же вы так долго не шли? – спросил Порфирий. – Я уже думал, вас и в живых нет.
Я подал Порфирию ведро.
– Ну вот, теперь все в порядке, – сказал он.
– А зачем тебе вода? – спросил Васька.
– Как зачем? Пулемет напоить. А то у него ствол нагреется от стрельбы, да и лопнет.
– А когда ты стрелять начнешь?
– Вот сейчас прилажу все как следует и начнем помаленьку. Слышите, вон там пулеметчик тараторит. Он, гад, наверное, у них на колокольне примостился. А мы его попробуем успокоить.
Порфирий юркнул в темный угол чердака и выкатил оттуда большой пулемет.
В приемник и под крышку набились пыль и солома.
Мы с Порфирием разобрали пулемет, аккуратно протерли тряпкой все части – от мушки до сошника, налили в кожух воды и опять собрали.
– Ну, теперь зарядим автоматически, – сказал Порфирий, протягивая ленту в окно приемника и толкая рукоятку вперед. – Вот как это у нас делается, ребята, автоматически. А если на эту пуговку надавить пальцем – он и начнет разговаривать.
Мы так занялись пулеметом, что и не слышали, как вокруг нас гремели залпами ружейные выстрелы, рвались гранаты и ручные бомбы.
Когда мы посмотрели в окошко, то увидели, что из степи движутся зигзагами к станции длинные цепи войск.
– Чьи это? Чьи это? – спросил Васька, вытягивая шею, чтобы получше разглядеть.
– Ясно, оттуда белые не могут идти, это уже наши, красноармейцы.
Вся степь была окутана густым черным дымом и пылью. Это рвались белогвардейские снаряды.
Порфирий отошел от окошка, взял свой пулемет за ручку и повел его, как живого, к площадке лестницы.
Потом он огляделся, прилег и направил дуло своего пулемета туда, где не умолкая щебетали неприятельские пулеметы.
Скоро в их щебет ворвался ровный и четкий разговор нашего пулемета. Из поднятого дула вырывался клочками огонь.
– Эх, эх! – подпрыгивал Васька в такт пулемету. – Здорово машинка работает!
– Вот что, ребята, – сказал нам Порфирий. Ступайте-ка вы лучше на станцию.
– Зачем? – спросили мы.
– Может, вы деповским поможете. А здесь вам оставаться не стоит. Меня с пулеметом, того и гляди, кадеты нащупают. Чего вам зря пропадать? Ступайте!
Нам очень не хотелось оставлять Порфирия одного.
– Слушай, Порфирий, – сказал Андрей. – Пускай они идут, а я с тобой останусь. Помогать буду. Может, тебе патроны подать или что…
– И я останусь! И я! – закричали Сенька, Гаврик и Васька.
– Ну, один, пожалуй, пусть останется, – сказал Порфирий. – Вот ты, Семен, оставайся. А остальные – уходите, да осторожней спускайтесь, чтоб вас не заприметили.
Мы почти на четвереньках сползли с лестницы и что есть духу помчались на станцию.
У стрелок мы остановились и прислушались. Несколько пулеметов строчили в разных местах, но наш можно было сразу узнать по голосу: он тараторил ровно, густо – сильнее всех других.
На путях у станции все еще бегали люди с чемоданами. Формировался какой-то состав. Скакали на конях, спотыкаясь о рельсы, казаки.
Какие-то военные в шинелях и черкесках все еще стучали кулаками в дверь начальника станции. Один казак, с седлом на плече, – верно, у него только что убили лошадь, – так саданул кулаком в окно конторы, что стекла посыпались дождем.
– Хамлюга! Черт! Чего не отправляешь? – орал казак, топча осколки стекла. – Давай поезд, а то я тебя самого оседлаю и поеду!
Начальника станции в конторе не было, он оказался на другом конце платформы, на втором пути.
Мы нашли его там на ступеньках классного вагона. С ним вместе были его жена и сыновья-гимназисты. Дружными усилиями они грузили в вагон домашние вещи. Жена держала в руках керосинку.
– Ну, этот состав, я думаю, без задержки отправят, – сказал Андрей. – Смотри, и паровоз стоит уже. Эх, придержать бы его до красных!
В вагон рядом грузились Хаустовы и семья атамана. У вагона стоял часовой с винтовкой.
Всего вагонов было штук сорок. Из всех окон и дверей выглядывали военные.
– Отправляй! – покрикивали они в сторону паровоза. – Чего задерживаешь?
А выстрелы гремели уже совсем близко – где-то за пакгаузами и у водокачки. Женщины в окне первого вагона то и дело вздрагивали и закрывали глаза.
– Отправляйте же! Что вы с нами делаете? – кричали они машинисту.
Паровоз все громче и громче пыхтел. Наконец толстый кондуктор протянул машинисту путевку и приложил к губам свисток.
Вдруг откуда-то выскочил Илья Федорович и схватил его за руку.
– Стой! Кого отправляешь?
Кондуктор не успел разинуть рот, как паровоз оторвался от поезда и покатил.
Несколько военных с маузерами в руках бросились догонять паровоз, другие окружили Илью Федоровича.
– Не подходи! – заорал Илья Федорович. – Бомбу брошу!
Военные далеко отскочили. А один из них, высокий, в черкеске, выхватил из кобуры наган и наставил на Илью Федоровича.
– Отойди! – еще раз крикнул Илья Федорович и кинул на платформу блестящую бутылочку-бомбу.
Сильный удар оглушил меня, и в ту же минуту что-то резануло по руке. В суматохе и крике ничего нельзя было разобрать. Я слышал только револьверные выстрелы, видел, как бегут по платформе какие-то люди – военные, вольные, мужчины, женщины.
Я оказался в самой гуще убегающей толпы. На ходу я споткнулся о какой-то сундук, упал и потерял ребят.
Теперь уже нельзя было понять, кто в кого стреляет. Палили и сзади и спереди – из вагонов, из окон вокзала и даже, кажется, с крыш.
Ильи Федоровича нигде не было видно.
У товарного вагона я заметил Репко. Всей грудью навалился он на вагонную дверь, стараясь ее задвинуть. Пассажиры этого вагона, какие-то господа в шляпах и дамы, придерживали руками дверь изнутри и кричали:
– Что ты делаешь, мерзавец? Не смей нас закрывать! Мы не лошади!
Но Репко был сильней целого десятка пассажиров. Он задвинул тяжелую дверь, запер ее на засов и сказал:
– Посидите тут, покуда большевики придут, они вас выпустят.
Запертые пассажиры забарабанили в дверь.
А Репко бежал уже к другому вагону.
Я бросился ему помогать. Рядом с нами, будто из земли, выросли Гаврик, Васька, Иван Васильевич и другие наши товарищи.
Мы разбежались по вагонам и стали дружно, с грохотом задвигать двери, одну за другой. Перепуганные беженцы даже не сопротивлялись. Только из одного вагона, когда мы стали его запирать, вдруг высунулась рука с маузером. Но Гаврик вовремя ударил по руке обрезом, и маузер полетел под вагон.
– А где Андрей? – беспокойно спросил меня Васька.
В самом деле, куда девался Андрей? Его уже давно никто не видел.
Но искать было некогда. Со стороны дежурки бежали к нам белогвардейцы с винтовками наперевес.
Впереди мчался какой-то господин в шляпе. На бегу он поворачивался к солдатам и кричал тонким голосом:
– Они мои вещи заперли! Мое семейство заперли!
– Бери их на мушку, ребята! – крикнул нам Гаврик.
Мы сразу щелкнули затворами.
Солдаты остановились. Если бы не было на платформе мастеровых, они бы, конечно, расправились с нами. Но как раз в это время состав оцепили со всех сторон деповские. У каждого была в руках винтовка или наган.
– Никого не выпускай из вагонов! – кричал мастеровым Репко. – Не давай пощады буржуям.
Солдаты и казаки постояли, постояли, а потом медленно повернулись и пошли обратно. Господин в шляпе бросился их догонять.
– Братцы, братцы! – кричал он им вслед. – Как же так? Что за безобразие! Прикажите вагоны открыть!
Но солдаты его не слушали. Дойдя до первого выхода, они, как по команде, сделали полуоборот направо и побежали на улицу.
Пестрая толпа офицеров и вольных будто сразу растаяла. Одни убежали, а другие сидели в запертых вагонах под надежной охраной.
– Идем, ребята, в поселок, – сказал нам Гаврик. – Может, и там подходящее дело найдется.
Мы вышли через подъезд на улицу. Там стояли, уткнувшись мордами в забор, оседланные казачьи лошади. Никто их не сторожил. Видно, забыли казаки своих коней. Да и куда ускачешь теперь на самом резвом коне, если чуть ли не у самой станции, и в станице, и у моста через Кубань рвутся красноармейские снаряды, а во всех балках рыщут партизаны, перерезают дорогу кадетам.
– На коней, ребята! – крикнул нам Гаврик.
Мы отвязали уздечки и живо вскочили на коней. Каждый взял себе коня на выбор. Мне достался черный, с лысиной на лбу и с белым кольцом на ноге.
А те кони, которые никому из нас по вкусу не пришлись, так и остались у забора.
– Куда поскачем? – спросил Гаврик.
– К мосту! – ответил за нас всех Васька. Он лихо сидел на своем сером пышногривом коне.
Только мы собрались в путь, из дверей вокзала выскочил Андрей. Он посмотрел на нас и разинул рот.
– Откуда коней взяли? – спросил он.
– Бери и ты, вон там их сколько хочешь, – сказал Гаврик и кивнул головой на коней, которые стояли у забора.
– А ты где был, Андрей? – спросил Васька.
– На паровозе. Мы с Корнелюком паровоз от кадетского состава отцепили и в депо отвели. Он там теперь и стоит – отдыхает.
Андрей тоже выбрал себе коня, гнедого, сухопарого, вскочил в седло, и мы помчались галопом на Кубань.
Только по дороге я заметил, что у меня поцарапана рука. Это осколком от гранаты задело. Ну, ничего, заживет, если только под пулю нынче не попаду.
А пули так и жужжат кругом. У въезда на мост мы остановились.
На мосту давка.
Подводы со всяким хозяйством – с кроватями, с кастрюлями и корытами – не давали двигаться артиллерийской батарее. Лошади бесились и поднимались на дыбы. Казаки, пробираясь верхом между зарядными ящиками и тяжело нагруженными бричками, стегали плетьми кого попало – и лошадей и людей.
А над Кубанью рвалась шрапнель и дождем сыпалась в воду.
И вдруг у самых орудий упал снаряд. Кто был поближе, кинулся к перилам, а кто и в самую Кубань прыгнул. Другие, как подкошенные, попадали на землю – прямо под колеса повозок.
Снаряд так и не взорвался, а пропал из-за него не один человек. На ту сторону Кубани никто не переплыл.
Все новые и новые подводы, двуколки и фаэтоны подъезжали к мосту.
– Гляди! – крикнул мне Васька.
В лаковой коляске сидели двое мужчин. Один из них был рябой и горбоносый атаман, а другой – станичный мукомол, Иван Матвеевич Дериземля. За коляской тянулись тачанки, а за тачанками – опять артиллерия.
– Эх, нельзя этих гадов живьем отпустить, – сказал Андрей, поднимаясь на стременах. – Красные, видно, уже станцию берут. Слышите, какая там трескотня? Надо бы задержать.
– А как задержишь? – спросил Иван Васильевич.
– Так, – сказал Андрей и выстрелил в атамана. Он так и плюхнулся с коляски на мостовую. – Через Кубань переправимся и в лоб ударим. За мной!
Андрей стегнул своего коня и погнал его берегом к перекату. Мы поскакали за Андреем. Берег у переката крутой, каменистый. Кони так и царапали камни копытами, спускаясь к реке. Но вот уже конь Андрея широко расплескивает ногами воду. Мы тоже не отстаем. Лошади доходят до глубокого места и, отдуваясь, пускаются вплавь. И вот наконец берег – низкий, пологий, с молодым кустарником. Мы пробираемся сквозь кусты и скачем к мосту.
– Заряжай! – кричит Андрей.
До моста еще далеко, но мы слышим какие-то выстрелы, и отдельные, и пачками. Стреляют с этой стороны моста – в лоб кадетам. Кто-то, видно, переправился через Кубань раньше нас.
Подъезжаем поближе – чуть не у самого моста лежит цепь.
– Да ты смотри, они в шлемах – в буденовках. Красноармейцы это! – кричит Гаврик, обогнав нас.
Да, это красноармейцы. Они лежат на земле, прижимая винтовки, а у пригорка в лесу фыркают их лошади.
– Вы куда? Кто такие? – крикнул нам с земли красноармеец, крайний в цепи.
– Свои, большевики! – ответил Андрей, осаживая коня.
– Ну, ложись, если так, – сказал красноармеец.
Мы спешились, легли рядом с красноармейцами. У них были длинные винтовки, а у нас коротенькие обрезы.
С правого фланга раздалась команда:
– Пли!
Мы вместе со всеми ударили по мосту. Раз, другой, третий… Сначала с моста отвечали беспорядочными выстрелами, а потом пальба утихла, и вдруг вся ярмарка, запрудившая мост, повернула назад, к поселку.
Что тут сотворилось! Одна подвода на другую наскакивает, верховые чуть не по головам пробираются, артиллеристы обрубают постромки, бросают свои орудия – и кто куда…
Так захватил в этот день красный кавалерийский эскадрон восемь кадетских орудий, десятка два пулеметов, одного генерала, трех полковников и поезд с беженцами.
На вокзале и на станичном правлении подняли красные флаги.
В тот же день к вечеру мы встретили Саббутина.
Было это на митинге у депо. Народу собралось тысяч пять-шесть – и поселковые, и красноармейцы, и станичники.
Ораторы говорили с вагонной платформы перед самыми окнами мастерских.
Все речи кончались одним:
– Добьем эксплуататоров, душителей рабочего класса! Да здравствует советская власть! Да здравствует Ленин!
Отряд наш появился на митинге в полном составе, с обрезами в руках. Жалко только, что в дальних рядах нам пришлось стоять. Мне, Сеньке и Андрею еще было видно, кто говорит. А вот Васька все подымался на цыпочки и жаловался, что ничего не видит.
– Кто это говорит? – спросил он, когда на платформу взобрался новый оратор.
– Не знаю, какой-то командир или комиссар в кожанке, – сказал Гаврик.
– Да это Саббутин! – крикнул Васька. – Я по голосу слышу, что это Саббутин.
Да, это был наш старый знакомый, командир батареи Саббутин. Он так постарел и оброс такой окладистой бородой, что мы едва узнали его.
– А кто там председатель? – спросил Васька.
– Илья Федорович.
Васька довольно улыбнулся, будто не отца его выбрали председателем, а его самого. А когда митинг подходил к концу, Васька протиснулся вперед. Ему непременно хотелось поговорить с Саббутиным.
Саббутин сидел на платформе рядом с Порфирием и курил.
– А, Васька! – улыбнувшись сказал Порфирий. – Ну как? Не убили тебя? Ну, подсаживайся к нам.
Порфирий протянул Ваське руку и втащил его на платформу.
– Это партизан из Юнармии, – сказал он Саббутину, – первый в нашем отряде.
Но Саббутин и сам узнал Ваську:
– Ну и вырос же ты, Вася, за это время! Совсем шариком был, а теперь вот как вытянулся.
– А почему, – спросил его Васька, – вы мне тогда поклона не прислали, товарищ Саббутин?
– Когда тогда?
– С фронта, когда Семен Воронок у вас был.
– Ну, милый мой, – сказал Саббутин, – всех не упомнишь. На фронте много дела было, не до поклонов.
То, что рассказано в этой повести, не выдумка.
Конечно, всех мелочей не вспомнишь, кое-что невольно и присочинишь.
Но участники отряда, герои повести – настоящие, а не выдуманные люди, только в повести у них фамилии другие.
Многие из них живы до сих пор и довольно еще молоды. Самые старшие из нашего отряда – Андрей и Семен – теперь инженеры и работают на железной дороге. Недаром сыновья деповских. С самым младшим – Васькой – я недавно встретился на станции Минеральные Воды. Я ехал на курорт. Прохожу по платформе мимо паровоза, вижу – из окна высунулся машинист, чистым воздухом дышит, пот с лица вытирает. Я его сразу узнал – ведь сколько лет провели рядом.
Не только в отряде были мы с ним вместе, но и в Красной Армии, в которую вступили сразу же после прихода большевиков (Ваське тогда только тринадцатый год шел).
Вместе побывали мы и в Баку, и в Ленкорани, и в Махачкале, и в Хачмасе, и в Дербенте, и на границе Ирана. Воевали с азербайджанскими беками, с англичанами-интервентами и просто с бандитами. Как же было не узнать старого товарища!
А Гаврика, лучшего нашего стрелка, под Перекопом убили врангелевцы.
Героем он был у нас в отряде, героем и умер.
В те годы, о которых говорится в этой повести, я и все мои товарищи по отряду мало учились. Не до ученья было. Мы учились в боях защищать правое дело рабочих и крестьян – бессмертное дело великого Ленина! Зато теперь перед всеми нами открылась широкая дорога.
Каждый нашел свое призвание и свое место в жизни.
