Глава XXII
ТЮГУЛЁВКА
В станичной тюрьме, длинном дощатом сарае, на голых нарах и на земле валялись, как мешки, арестанты. Тюрьма мала. Людей много.
В правом углу сидел, съежившись, старик. Часами смотрел он в одну точку, не шевелясь. Мы с Васькой узнали его. Это был Лазарь Федорович Полежаев, по-уличному Полежай. С осени мы его не видели.
Переменился он за это время, постарел.
Сидит – слова не скажет, а раньше на всех митингах первый оратор был.
В рыженькой поддевке, курносенький, поднимется, бывало, на помост посреди площади, сгребет с головы заячью шапку и поклонится старикам. А потом как пойдет рубить – и против атамана говорил, и почему иногородние на казаков работают, а сами надела не имеют; и где правду искать, – от всего сердца говорил.
Грамотный был старик, умный. С учителем, с попом, бывало, срежется насчет обманов всяких – так разделает их, что им и крыть нечем.
И откуда он всего этого набрался – неизвестно. Весь век он в железнодорожной будке да на путях проторчал – путевым сторожем был.
А теперь он камнем сидел в углу. Только когда на пороге тюрьмы появлялся дежурный, старик поднимал голову и прислушивался.
Дежурный вызывал арестантов по фамилии. Одних – к атаману на допрос, других – перед атамановы окна на виселицу.
В первый же день моего ареста дежурный вызвал Кравцова и Олейникова.
– Кравцов, выходи! Олейников, выходи!
Из разных концов барака выползли двое, один в полушубке и засаленной кубанке, другой в серой шинели и в картузе. Они потоптались перед дверью, будто раздумывая, идти им или не идти, потом оглянулись на тюрьму и быстро перешагнули через порог.
– Этих повешают, – сказал Полежаев, поднимая голову.
– А за что? – спросил Васька.
– Один красноармеец пленный, – сказал он, – а другой станичник, казак, из бедняков, у красных служил.
– Чего ж они своих казаков вешают? – удивился Васька.
– Казак-то он казак, да не свой, – угрюмо ответил старик.
Больше в этот день ничего не сказал.
Мы с Васькой первые ночи спать не могли. Было душно. Над дверью мигала коптилка – фитилек в банке. Вся тюрьма шевелилась, кряхтела и чесалась.
Мы тоже чесались и ворочались с боку на бок.
Потом привыкли и стали засыпать, как только стемнеет. А днем мы с Васькой вертелись, как белки в колесе. К каждому суемся, с каждым заговариваем. Людям в тюрьме делать нечего, всякий был рад поговорить.
Аким Власов, бывший конюх и кучер станичного совета, рассказывал нам с Васькой про Тюрина, председателя станичного совета.
Аким возил летом Тюрина на тачанке, зимой – на санях с подрезами. Разъезжали они по станицам, брали у богатых хозяев контрибуцию – по сотне мешков чистосортной кубанки, по паре коней – и выдавали расписочки без штампа и печати, с одной только подписью «Тюрин».
Хозяева вертели расписочки в руках, вздыхали, а потом отворачивали полы черкесок, выуживали из глубоких карманов штанов самодельный кошель-гаманок, обмотанный ремешком, и совали в него тюринскую квитанцию.
А кони и пшеница доставались станичной бедноте – кому бесплатно, а кому за малую цену.
– Ну и председатель был, – говорил Аким морща лоб. – Башковитый! Другого такого не будет. Скажет мне, бывало: «А ну-ка, Аким, слетай на Низки, притащи ко мне Спиридона Хаустова, я с него душу выну… Контрреволюция! Хлеб запрятал!» Ну, я и махну на своих вороных. Только въеду во двор к Спиридону, а он уже на крыльце стоит, трясется и кланяется. Акима Власова все станицы знали – не хуже самого Тюрина.
Аким вставал с заплеванного земляного пола, на котором мы лежали вповалку смахивал с рукава налипшую солому, одергивал рваный и почерневший полушубок.
– Да, – говорил Аким задумчиво. – Покланялись нам Хаустовы. Да мы-то чересчур добрые с ними были. Надо было каждому вместо расписочки пулю в лоб, а мы их, сволочей, в живых оставляли. Вот теперь они над нами издеваются.
Любил Аким рассказывать. Как разойдется, так не остановишь.
Другой наш сосед, Климов, был такой же неразговорчивый, как Полежай. Зато он ловко мастерил нам лошадей, коробочки, санки, мельницы.
Возьмет пучок соломы и начнет вязать: вот тебе туловище коня, а вот голова. Теперь надо ушки воткнуть, а потом голову к туловищу привязать.
Хорошие выходили у него лошадки, даже на всех четырех ногах стояли, – только некрасивые, рябенькие, потому что из соломы.
Был Климов кузнец – у железнодорожного моста в кузнице работал. Когда товарищи отступали, он красноармейских коней ковал, за это его сюда и взяли.
Баловали в тюрьме нас с Васькой, как будто мы всем сыновьями приходились. Хлеба нам давали, сала давали, а иной раз и курятины кусочек, если кому из дому принесут.
На четвертый день вызвал надзиратель старика Полежая.
– Полежаев, выходи!
Васька даже задохнулся от испуга, а у меня кровь похолодела. А Полежай будто знал, что его сейчас вызвать должны. Поднялся застегнул поддевку на все крючки и пошел к выходу с шапкой в руке. Мешок его и жестяной чайник так в углу и остались.
– Неужто повесят? – спросил Аким Власов.
– Ясное дело, повесят, – сказал Климов.
– Да ведь ему до своей смерти всего три дня осталось.
– Хоть бы день остался, а если надумали, значит, повесят.
До самого вечеря мы на дверь смотрели. Когда уже все укладывались спать. Полежая внесли на руках двое казачат. Они донесли старика до его угла и бросили как чурбак, на солому. Старик сопел и мотал головой.
– Крепкий у вас дедушка. – сказал караульный. – Тридцать плетей принял, а еще дышит!
И верно. Полежай еще дышал. Дышал быстро и громко, как в лихорадке.
В тюрьму тискали все новых и новых людей. Воздух в бараке стал тяжелым едким.
Даже Аким Власов приуныл и замолк. Мы тоже перестали шнырять по бараку и заговаривать с людьми. На прогулку нас не пускали. А на улице уже была, верно, полная весна. Из тюремных маленьких окошек было видно, как по углам позеленел двор.
– Кастинов! Выходи! – крикнул однажды дежурный.
Никто не отозвался.
– Кастинов, выходи, чего мнешься? – крикнул еще раз дежурный.
«Кто же тут Кастинов?» – подумал я, совсем позабыв Васькину фамилию. Да и Васька не сразу сообразил, что это он – Кастинов.
Только когда дежурный в третий раз вызвал его, Васька вскочил, огляделся вокруг – будто ища помощи – и пошел, переступая через лежащих людей, к двери.
– Не трусь, Вася, авось обойдется! – шепнул я ему вслед.
Не успел дежурный закрыть дверь за Васькой, вся тюрьма зашумела.
– Храбрецы кубанские, – хрипел Полежай. – С детьми им только и воевать…
Аким подсел ко мне и стал утешать меня, как маленького.
– Не горюй, Гриша, его, может, только на допрос позвали. Покричат и отпустят. Что с него взять?
В это время опять громко звякнул засов. Опять вошел дежурный надзиратель:
– Ми-рош-ко! Выходи!
Моя очередь. Так я и думал. Пошатываясь, перешагнул я через перекладину порога. Ну и легкий же воздух! Дохнешь – и сразу тебя в сон бросает. Небо чистое. По зеленой церковной крыше воробьи скачут. Если бы не мой конвойный, пробежал бы я теперь без остановки верст пятнадцать одним махом. Побежал бы на Кубань, сиганул бы с кручи прямо в речку, – даром, что вода еще холодная, – проплыл бы ершом под водой и вынырнул бы на самой середине Кубани. Ох и хорошо оттуда смотреть на мост железнодорожный, на другой берег, где густые кустарники, на станицу!
А еще лучше растянуться после купанья в том месте, где Зеленчук впадает в Кубань. Там трава мягкая, а камни теплые. Вот бы поспать вволю!
Вдруг небо надо мной потемнело, церковь покосилась, зашатались дома.
Я ухватился за рукав часового, чтобы не упасть. Это у меня от ходьбы и от воздуха закружилась голова.
– Чего чепляешься? – заорал во всю глотку часовой, видно испугавшись. – Стой на своих ногах, а то я тебя прикладом долбану.
Я перевел дух и поплелся дальше, еле волоча ноги. Мы поднялись по знакомому крыльцу и вошли в коридор. Дверь к атаману была открыта настежь.
Атаман сидел за столом, а прямо перед ним стоял Васька, сбоку – Илья Федорович.
У дверей и окон выстроились казаки с винтовкой к ноге.
Атаман медленно читал бумажку:
– Мы, станичники, сего марта тринадцатого дня во время дождя… около станции… железной дороги обнаружили шпиёна, у которого обнаружен в правом кармане штанов револьвер, коего система неизвестна, а на вид белый, одноствольный, пятизарядный, заряжается при посредстве разлома рукой. Что подписью руки заверяем. Станичники Петрусенько, Юдин, Дериземля, Новохатский, Бородюк.
– Что скажешь! – спросил атаман у Ильи Федоровича. – Вот тебе документ, а вот и само вещественное доказательство. – Атаман выдвинул ящик стола и достал оттуда Васькин смит-и-вессон. – Теперь вопрос: откуда у несовершеннолетнего огнестрельное оружие? Проще сказать, откуда он его достал?
Илья Федорович пожал плечами:
– Да почему я знаю, откуда он достал? Может, ребята ему дали, а может, он в поле нашел. Мало ли их там валялось! Делать ребятам нечего, вот они и рыщут, хоть к черту в трубу залезут.
Атаман сидел, откинувшись назад, и тер желтыми от табака пальцами впалые рябые щеки, крючковатый нос, острый, гладко выбритый подбородок.
Время от времени он поглядывал на меня воспаленными глазами, будто что-то вспоминал.
Вдруг он стукнул кулаком по столу. Пузырек с чернилами так и подпрыгнул.
– Так вот оно как? Револьверы в поле находите? Чтой-то мне не случалось находить. Верно, мне счастье в руку не идет. А тебе, Поликарп Семенович, попадался где-нибудь на лужку стейер какой-нибудь или там маузеришко какой?
– Никак нет, – ответил бородатый казак басом.
Другие казаки загоготали.
– То-то что нет. Кабы оно валялось на дороге, так и оружейных заводов не нужно бы. Посылали бы баб, вроде как по ягоду-живику. Собирай, мол, в торбу. Тут же на кусточке и патрончики растут, а глядишь – и пулеметик, что грибочек, из-под земли вылез. Так ведь? Ну, чего молчишь, говори, много ли ваши дедовские пулеметов да винтовок после дождя насбирали?
Илья Федорович нахмурился и махнул рукой.
– Чего зря время терять! – тихо сказал он, не глядя на атамана. – Позвали как по делу, а сами сказочки рассказываете. Либо отпустите, либо допрашивайте.
– Отпустить? – спросил атаман, хитро улыбаясь. – Я бы тебя отпустил, на что ты мне сдался? Да как бы они тебя у двери не задержали!
Атаман кивнул головой на казаков.
Казаки, как по команде, грохнули об пол прикладами.
– Не пустят, говорят, – сказал атаман.
У Ильи Федоровича так и заходили скулы. Но он ничего не ответил. Да и что было отвечать!
На этот раз продержали нас у атамана долго. Меня и Ваську почти совсем не допрашивали. Одного Илью Федоровича мучили. Он даже вспотел весь, но держал язык за зубами, не горячился. С того места, где стоял он, хорошо было видно виселицу.
Вдруг атаман выпрямился во весь рост.
– Так ты ровно ничегошеньки не знаешь? А кто большевикам отступать помогал? А кто из комендантской винтовки потаскал, знаешь?
– Не знаю, – сказал Илья Федорович.
Атаман вышел из-за стола и подошел к Илье Федоровичу.
– А кто телеграфиста в мазуте утопил, тоже не знаешь?
– Не знаю.
– Так. А кто платформу на броневик спустил? Кто в мастерских народ баламутит, через фронт к большевикам рабочих переправляет? Это ты знаешь?
Илья Федорович только шевелил побелевшими губами.
Атаман замолчал и шагнул к нему еще ближе.
– А кто в буксы песочек сыплет, знаешь? Стерва ты этакая большевицкая!
Атаман схватил со стола Васькин револьвер и, размахнувшись ударил Илью Федоровича по глазу.
Илья Федорович и Васька закричали разом.
Илья Федорович сразу утих, а Васька кричал долго, топал ногами, мотал головой.
– В конюшню их! – крикнул атаман. – К стенке!
У Ильи Федоровича широкой полосой текла по лицу кровь. Он вытер ее рукавом и вместе со мной и Васькой пошел к дверям.
– Стреляйте троих сразу! – крикнул атаман вдогонку. – А перед смертью покрепче допросите. Может, еще сознаются, тогда по домам пустим.
Нас пригнали в пустую темную конюшню, завязали глаза, провели шага два-три и остановили.
– Расставляй, – кричат, – ноги шире!
Я не успел расставить ноги – мне их раздвинули силой.
– Становись! – скомандовал бородатый.
Это не нам он скомандовал, а казакам.
– Заряжай!
Затворы щелкнули.
«Неужели уже расстреливают? А допрос?» – подумал я.
– Залп! Пли!
Грохнуло.
Я качнулся вперед, но устоял на ногах. «Жив, что ли?» – спрашиваю сам себя и не верю. Щупаю руками живот, грудь, плечи. Думаю, в крови у меня все. Нет. Руки сухие. И не болит ничего. Может, это вгорячах не чувствую? Может, у меня нога не действует? Двигаю правой ногой, поднимаю левую. Значит, жив и не ранен. Промахнулись. А как, думаю. Илья Федорович и Васька? Может, лежат оба? Ведь рядом Васька стоял, когда нам глаза завязывали. Дай-ка его ногой пощупаю.
Протянул ногу вправо, – а Васька тоже меня ногой толкает.
– Ну и стрелки! – говорит бородатый. – Под самым носом человека убить не могут. Значит, счастье ваше, товарищи деповские! Перед второй смертью, может, еще поговорите?
Сняли у нас с глаз повязки и стали опять допрашивать.
Опять никакого толку от нас не добились.
– Расстреляем! – кричит нам бородатый. – Ей-богу, расстреляем! Первый раз мы вам, по совести сказать, промеж ног стреляли, а теперь прямо в лоб метить будем. Сознавайтесь лучше загодя.
Долго еще морочил нам голову казак. Уговаривал, пугал. То к стенке опять ставил, то полено в руки хватал и грозил Илье Федоровичу раскроить темя. Мы ко всему привыкли.
Ясно было – пугают они. Кабы в самом деле собирались расстрелять, давно бы расстреляли.
А то так – волынка какая-то. Стращают, выпытывают. Только не дождаться им от нас ни черта. Ничего такого они про нас не знают, а сознаться – мы ни в чем не сознаемся.
Держимся все трое крепко.
– Ну черт вас забери, – сказал бородатый. – Поживете денек в тюгулёвке, а завтра расстреляем.
Прожили мы в тюгулёвке день, и два, и три, и четыре.
Про нас будто забыли.
У Ильи Федоровича рана под глазом оказалась неглубокая. Аким Власов отодрал от своей старой рубахи рукав и перевязал ему глаз.
А Васька совсем переменился. Нервный стал. Чуть что не по нем – дергается весь и плачет, как маленький.
– Чего ты тут слезу пускаешь? – подтрунивал над ним Илья Федорович. – Под винтовками стоял – не ревел, а тут из-за коня соломенного расстраиваешься. Эх ты, герой!
На пятый день после пытки вызвали нас к атаману.
Атамана самого на этот раз в правлении не было.
Черноусый моложавый казак сидел за его столом.
Когда мы вошли, он протянул Илье Федоровичу бумагу и сказал:
– Распишись о невыезде со станции и ступай себе домой. Да смотри, чтоб в мастерских все в порядке было. Говорят, ты мастер хороший, а нам такие люди пока что нужны. А этих хлопцев дома на привязи держи. Если что – ты за них отвечать будешь. Ну, до свиданьица.
Казак приподнялся и протянул Илье Федоровичу руку с бирюзовым перстнем на пальце.
Мы вышли из правления и минуту постояли у крыльца. Не верилось даже, что нас вправду отпускают домой.
– Ай да хлопцы! – сказал Илья Федорович. – Теперь, значит, сто лет проживем – расстрелянные. А этим гадам я наработаю в мастерских. Уж поблагодарят!
