Поначалу Скорцени решил, что это надвигается лавина вражеских бомбардировщиков. Но лишь когда украшенные розоватоголубыми витражами окна вдруг озарились багровыми струями молнии, понял, что древний замок, словно от мощного землетрясения, вздрагивал от раскатов грома.

Пораженный их появлением, фюрер неожиданно резко повернулся лицом к окну, и взоры всех остальных рыцарей «Вебельсбер-га» немедленно обратились туда же.

«Смотрите, — словно бы кричал воспаленный божественным огнем взор вождя нации. — Небеса услышали нас! Это не просто молния, это всевышнее озарение! Этот гром прогремел в нашу честь. Космос откликнулся на наши призывы голосом Учителя!»

Еще более мощный раскат грома буквально расколол каменную твердыню, пройдя волной своего разрушения от шпилей башен, до основания плато, на котором она возвышалась.

Рыцари «Вебельсберга» содрогались вместе с замком, однако продолжали мужественно стоять на своих местах, напряженно вглядываясь в окна-бойницы, словно воины, которые, использовав последнюю возможность сопротивления, предстали перед батареей врага, готовые принять гибель от ее залпов как награду за собственное мужество.

— Каждые семьсот лет, вновь заговорил фюрер, силясь превозмочь лавину грохота, — человеческая цивилизация поднимается на новую ступень физического, нравственного и духовного восхождения к своему идеалу — человеку-полубогу. Но сколь бы высокой ни была эта ступень, из нее не следует, что восхождение завершено, что кому-то дано усомниться в целесообразности дальнейшего пути; что может найтись мессия, который позволит себе и своему народу почивать на паперти божественного храма!..

Речь фюрера становилась все более жесткой и отрывочной. Каждое слово его отливалось из свинца и мощной струёй энергии вплавлялось в серость каменных стен, серость грозового дня, серость человеческих представлений и человеческого бытия.

Каждый слушающий его — «Когда фюрер говорит, то это действует как богослужение!» — должен был седьмым чувством своим осознавать, что эти слова зарождаются не из человеческой гортани, а из грома и молнии, и принадлежат они не обычному смертному, не вождю и даже не Верховному жрецу храма СС, но Высшему Космическому Разуму. Следовательно, постигать их смысл тоже можно, лишь презрев обычную логику, обычные каноны понимания, обычные образы мировосприятия.

— Всяк, решивший отсидеться с сумой на паперти нищих духом и нищих разумом, должен немедленно погибнуть как личность, как ариец, как воин. Так снизойдем ли мы до такой стадии духовного гниения?!

— Не-е-ет! — взорвался зал вместе с очередной вспышкой молнии, похожей на пламя древнего ритуального костра.

— Допустим ли, чтобы наша идея и плоды нашей борьбы ушли в землю вместе с нашими тленными останками?!

— Никогда!

— Зиг хайль! Зиг хайль!

Это «зиг хайль!» слилось с раскатом грома и в следующее мгновение вернулось на землю мощным эхом Провидения. Рыцари «Вебельсберга» уже умолкли, а «зиг хайль» все еще продолжало витать над ними, приобретая собственное звучание, собственную силу, собственную, не зависящую от его носителей жизнь.

Мощный взрыв ветра. Кровавые стенания молнии на старинном витраже, украшенном силуэтом воина, поражающего копьем атлантическое чудовище. Последние отзвуки клича...

На несколько минут в зале вновь воцарилось мрачное молчание. Небо постепенно прояснялось, однако в зале, как, впрочем, и в сознании рыцарей, все еще царил вещий сумрак, не позволявший им освободиться от воздействия медиумических сил — земных и небесных. И поскольку ливня не было, это еще раз утверждало людей в мысли, что внезапно разразившиеся громы и молнии — действительно знак небес, постичь смысл которого им, возможно, и не дано, однако молиться которому все же следует. Как молятся, поклоняясь так и не понятым до конца библейским толкованиям притчи о распятии Христа, позволившего казнить себя тем, кого мог и должен был удержать от столь зверского грехопадения. А затем воскресшего — и тем самым разрушившего святость тяжкого раскаяния, покаяния, благодаря которым палачи Иисуса должны были в муках душевных и физических указать всему человечеству путь к нравственному возрождению. Воскреснув, Иисус превратил все свои муки, саму казнь — в некий фарс Богочеловека, прекрасно знающего, что он бессмертен. Да и терпел ли он по-настоящему муки, обычно выпадающие на долю всякого подвергающегося подобной экзекуции простого смертного?

«Но перед тобой не Христос, а фюрер, — все с той же непримиримой язвительностью взбунтовалось в Скорцени его никакими заклинаниями неубиенное внутреннее Я. — И не тебе, "первому диверсанту рейха”, идеализировать этого проповедника национал-социалистских заповедей».

Однако голос «внутреннего невосприятия» Возник и тотчас же растаял в безбрежии души. А голос фюрера остался, окреп и вновь завладел его сознанием.

— Мы с вами не можем, не имеем права останавливаться на достигнутой ступени нашего возрождения! Известно, что как только одна из наций совершает эту семисотлетнюю поступь, ей являются сыновья Бога . Именно явление этих сыновей становится подтверждением того, что ступень покорена, что нация на верном пути, сумерки богов развеиваются... Но в то же время их появление служит залогом того, что борьба не завершена и что впереди нацию ждет еще более страшный и длительный этап борьбы за свое существование, свои идеалы, свое миропонимание и боголюбие.

— Не кажется ли вам, Скорцени, что сегодня мы присутствуем не на собрании высшего совета и штаба СС, а на апостольском богослужении? — тихо проговорил кто-то прямо в затылок штурмбаннфюреру.

Он оглянулся настолько резко, что говорящий не успел отпрянуть, и почти столкнулся лицом к лицу с... Гиммлером. Вот уж от кого не ожидал он услышать нечто подобное, так это от рейхсфюрера СС!

— Что вы так удивились? — еще тише, едва шевеля губами — но от этого не менее зловеще — продолжал вождь СС. — Время проповедей прошло. Давно настало время действий. Которое мы, похоже, безнадежно упускаем.

— Это время, похоже, упускает нас, рейхсфюрер, — ответил Скорцени, вновь повернувшись к нему спиной. — Так кого будем винить?

— А действительно, кого... винить? — сатанинским эхом отозвался голос Гиммлера в ту минуту, когда фюрер выдерживал очередную «космическую» паузу.

— Вы и в самом деле начали задаваться этим вопросом? — до конца решил стоять на своем Скорцени. — Тогда это серьезный разговор. В принципе его можно начать и в «Вебельсберге».

Гиммлер сконфуженно приумолк. Разговор, конечно, можно было начать и здесь. Но при условии, что говорить будет он. И вопросы последуют не в таком тоне.

Шеф гестапо обергруппенфюрер Генрих Мюллер, стоявший чуть левее и позади Гиммлера и, несомненно, наслаждавшийся их диалогом, загадочно ухмыльнулся. «Кто кого безнадежно упустил:  мы время, или время нас?» Гестаповские камеры всегда оставались очень удобным местом для того, чтобы глубоко задумываться над подобными космогоническими софизмами. «Не торопитесь, друзья мои, — мысленно остепенил он обоих. — Ваше время еще столько раз “упустит” вас обоих, что сладостность сей божественной загадки тысячу лет будет сопутствовать вам и на том свете».

Однако что он мог сказать им вслух — «первому диверсанту рейха» и вождю СС? Он ведь не фюрер рейха, а всего лишь шеф политической полиции. Его «пророчества» всегда ограничивались скудностью бесстрастных протоколов.

— Я пришел в этот мир не для того, чтобы вести войны, выступать перед собранными на стадионах толпами и исполнять прихоти членов рейхстага! Я вступил в него, чтобы вместе с моими товарищами по партии, соратниками по борьбе, последователями моих и наших общих идей возродить германскую нацию, вывести арийскую расу из всемирного небытия. Но и это не главная моя цель. Основной космической идеей моего появления здесь выступает потребность человечества в Новом Евангелии. Старые библейские легенды уже не способны воодушевлять детей Космоса. Древние христианские заповеди, низвергающие народы до коленопреклонения перед истинными и лживыми пророками, утратили свою созидательную силу. Былые пророчества воспринимаются нынешними поколениями как химеры и видения религиозных фанатиков — коими они в подавляющем большинстве своем и являются.

«Кто это говорит: христианин или убежденный нехристь? Вероотступник, отрекшийся от учения Христа и вновь погрузившийся в злоязычие безбожничества, или потомственный идолопоклонник срамного язычества? — злорадствовал все тот же внутренний, астральный двойник Скорцени, которому, в отличие от облаченного в мундир офицера СС оригинала, позволялось и не такое вольномыслие. — Если этот богохульник до сих пор не отлучен от церкви, то какими же канонами руководствуется церковь сей страны?»

— ...Эти пророчества уже не вселяют ни страха, ни надежды, — вернулся он в реальность Рыцарского зала. — Они мёртвы и пустоглядны, как миражи Синайской пустыни во времена блужданий по ней племени Моисеевого. — Фюрер все еще стоял лицом к медленно просветляющемуся окну. Его голос угасал вслед за тем, как за мифическими картинами витража развеивались сумерки так и не постигшей «Вебельсберг» настоящей грозы. Из отрешенно-медиумического он постепенно переходил в житейски-раздраженный; из возвышенного — переплавлялся в рутинную сухость голоса обычного земного предводителя.

«И все же в словах его заключена великая мудрость нашего века и нашего положения, — неожиданно для себя возразил черномундирный Скорцени своему астральному двойнику. — А если кто-то собирается забрасывать его камнями, то пусть вначале укажет мне вождя, способного заменить Гитлера, возродить нацию так, как возродил он, повести за собой миллионы еще недавно растерянных, подавленных поражением и зараженных провинциальным обывательством германцев, которые никогда раньше не отличались ни особым поклонением своим вождям, ни стремлением к межплеменному единству. Из скопища разноликих германских племен Гитлер сотворил великий народ. Единую могучую нацию. Кто способен повторить его подвиг? Ни-кто!»

«Пока — да, никто, — непобежденно признал астральный двойник. — Но лишь пока, Скорцени, пока... Кстати, почему бы тебе самому не испытать себя короной фюрера Великогерманского рейха? Уж у кого-кого, а у тебя это могло бы получиться. Ну вот... и ты не решаешься. Потому что прежде, чем решиться на такое, следует поверить в свое небесное предназначение, осознать себя полубогом».

— Нравится это кому-либо или нет. Приемлет меня или не приемлет этот мир. Но я появился в нем... — это уже неастральный двойник. Вновь заговорил фюрер, словно «услышав» полемику между черномундирным и астральным Скорцени, он опять воспрял духом. —...Чтобы самим появлением своим, своей борьбой, всей своей жизнью явить миру Новое Евангелие!

Это был прямой упрек Скорцени. Гитлер оказался способным осознавать себя Богочеловеком, а он, «самый страшный человек Европы», — нет.

Штурмбаннфюрер скосил глаза на стоявшего, как все, навытяжку по ту сторону стола рейхсминистра Розенберга. Тот почувствовал его взгляд и величественно повернулся к нему лицом.

Выражения его штурмбаннфюрер разглядеть не мог, и все же ему почудилось, что в ироничной улыбке шефа Остминистериума заложен тот же упрек. В конце концов именно Розенберг первым разглядел в нем императора Франконии.

— Оно, это Новое Евангелие, уже есть, мой фюрер! Кто это мог позволить себе нарушать святость исповеди Верховного жреца ордена? Гиммлер? Борман? Кальтенбруннер? Нет? Штандартенфюрер СС Сивере? Этот полуколдун из института по исследованию наследственности предков «Аненэрбе»?!

Все присутствующее рыцарство едва не взорвалось гневом возмущения. Однако директору «Аненэрбе» неведомы были запреты командной элиты, привыкшей к тому, что, когда фюрер говорит, остальные внемлют, ибо таков их удел. Он-то привык к тому, что, являясь время от времени — правда, в последнее время все реже, поскольку, погрязший в военных неудачах и паутине, сплетенной заговорщиками, фюрер попросту отмахивался от него, прорицателей и астрологов —...пред очи фюрера, обязан был говорить, говорить, говорить... Пока у вождя хватало терпения выслушивать его. Раньше так и было — выслушивал. Не пора ли вернуть себе былое расположение?

— Это Новое Евангелие — бессмертный «Майн кампф»! Библия нацизма. Нет-нет, не оспаривайте, мой фюрер! «Майн кампф» — не просто свод философских воззрений. Его страницы воодушевлены космической энергией Бриля! Каждый, кто соприкасается с этим пророческим трудом, неминуемо обращается к Высшему Разуму, проникаясь вещей силой людей-богов Шамбалы. Устремляется к посвященной вечности сынов Атлантиды. Именно так все мы должны воспринимать библию нацизма. Именно в таком ореоле должны будут истолковывать ее все последующие поколения. Даже если нам суждено уйти — она принадлежит той вечности, которая, в силу законов космического развития, не способна уйти вместе с нами. Она останется, ибо принадлежит этому миру, как принадлежат ему бессмертные египетские пирамиды, таинства Атлантиды, все сотворенные высшими существами непознанные чудеса планеты.

«Где Геббельс, черт возьми? — скучающе прошелся Скорцени взором по собравшимся. — Уж он-то, как никто иной, должен был бы оценить это словесное извержение штатного прорицателя. О, да его нет! Странно. Очень странно...»

Скорцени действительно только сейчас обнаружил, что Геббельса-то на столь высоком собрании не оказалось. Что бы это могло значить? Только одно: вся эта проповедь, это божественное чревовещание фюрера возникло спонтанно. Как несостоявшаяся гроза над «Вебельсбергом». Их собрали сюда вовсе не ради этих откровений, а по совершенно иному, более прагматическому поводу.

— ...Извините, фюрер, что позволил себе ворваться в поток ваших мыслей, — вдохновенно, ничуть в душе не извиняясь, завершал тем временем свой верноподданнический пассаж штандартенфюрер Сивере. — Но все мы убеждены, — обвел рукой собравшихся, — что Новое Евангелие уже создано. Другое дело, что теперь нужны мудрые, преданные нашему учению апостолы. Божественных поучений всегда с лихвой хватает на всех апостолов мира. Беда в том, что самих апостолов и пророков постоянно не хватает. К тому же они, как правило, слишком немощны по сравнению с Учителем.