Церемония награждения серебряными медалями «За верность» была устроена в кабинете фюрера в «Вольфшанце». Народу собралось немного, все происходило в узком придворном кругу, почти по-домашнему тепло: с французским шампанским, поздравлениями и любимыми фюрером пирожными.

— Но ты, Борман, заметил, что медаль под номером один вручена тебе? — вполголоса спросил вождь Великогерманской нации, улучив момент, когда часть элиты сгруппировалась возле еще одного счастливчика — рейхсфюрера СС Гиммлера, часть — вокруг фельдмаршала Кейтеля.

— Такое не может остаться незамеченным, мой фюрер. Причем не только в «Вольфшанце». Это узнает вся Германия.

Однако на самом деле Борман мыслил сейчас более широкими масштабами. Он прекрасно понимал: выплеснувшись на страницы газет, этот скромный церемониал будет сразу же принят во внимание и в Лондоне, и в Москве. Но если в Лондоне это может лишь усилить антипатию к нему, то Москве еще стоит подумать: «А не поставить ли на рейхслейтера Бормана как на будущего лидера Германии? Вот именно: лидера обновленного рейха».

В любом случае факт остается фактом: Гиммлеру досталась «медаль верности номер два»: Из этого следовало, что он, Борман, становится наиболее приближенным к фюреру. Такое невозможно не заметить.

Отыскав взглядом главнокомандующего СС, который теперь вдруг оказался между группами Геринга и Кейтеля, Мартин наткнулся на стальной отблеск его очков. Причем в этот раз рейхсфюрер не отвел взгляд, как обычно, а задержал его, словно снайпер — окуляр оптического прицела, решив понаслаждаться еще несколькими секундами предчувствия будущей мести.

— Это неправда, Борман, что мы проиграли нашу битву за Третий рейх, — был занят совершенно иными чувствами фюрер. Голос его  стал вкрадчивым, но в то же время фанатично твердым. — Пока что мы терпим определенные неудачи — что верно, то верно. Однако это еще не поражение. Я не могу поверить, что Третий рейх, который мы с таким трудом и такой верой всех германцев создавали на тысячелетия, способен прекратить свое существование уже через каких-нибудь двадцать лет.

— Некоторые считают, что речь идет даже не о двадцати, — мрачно уточнил рейхслейтер. — Они готовы похоронить нас хоть сейчас. Вместе с великими идеями.

— Вот почему мы, старые партийцы, должны вновь объединиться, чтобы возродить боевой дух народа. Твоя медаль, — ткнул пальцем в серебристый кусок металла на груди своего заместителя по делам партии, — как сабельная отметина на теле воина, устоявшего перед сворой предателей-заговорщиков.

— Именно так я и воспринял эту награду, мой фюрер. Борман произнес еще несколько ни к чему не обязывающих фраз, которые должны были подчеркнуть его восхищение мужеством Гитлера и благодарность за признание его заслуг при подавлении путча. Но фюрер, как это уже не раз случалось с ним в последнее время, словно бы впал в забытье. Он стоял, опершись рукой об угол стола, в позе неопохмелившегося бродяги, не ко времени углубившегося в философское самосозерцание. Посеревший подбородок Адольфа напропалую врезался в запавшую грудь; свободная рука, поднесенная к лацкану френча, нервно вздрагивала и подергивалась.

— Но кроме военного решения исхода этой кампании мы должны позаботиться также о ее дипломатических вариантах, — воспользовался сумеречностью его сознания рейхслейтер. — Речь пока не идет о непосредственных переговорах с нашими врагами. Тем не менее кое-какие каналы негласных связей нам все же стоило бы восстановить. Причем не только с англичанами и американцами, но и родственными нам по духу интернационал-социалистами России.

Борман умышленно избежал привычного «большевиками» или «коммунистами». «Интернационал-социалисты» — один из тех подзабытых нынче терминов, которыми они с фюрером Пользовались в обиходе в те времена, когда гестапо заимствовало опыт создания концлагерей, появившихся в России еще во времена Ленина, а военные двух стран, строящих социализм, не таясь, делились многими оружейными новинками. Разница между германским национал-социализмом и советским интернационал-социализмом, как полагал Борман, не столь уж существенная. Особенно если учесть, что большевики-сталинисты взяли курс на подавление своих национальных меньшинств путем слияния их в единую русскую нацию, то есть по существу начали скатываться все к тому же, только уже русскому, нацизму. Рейхслейтер хорошо помнил, как в свое время Гитлер сказал: «Между нами и большевиками больше объединяющего, нежели разъединяющего. Из мелкобуржуазного социал-демократа и профсоюзного бонзы никогда не выйдет настоящего национал-социалиста, из коммуниста — всегда» .

— Родственными по духу? — слишком замедленно отреагировал фюрер, едва приподнимая голову. — Ты все еще уверен в этом?

— Если учесть многие аспекты социальной политики и общего невосприятия идеалов крупной буржуазии.

— О чем ты, Борман? — поморщился Гитлер.

— Вы не согласны, что невосприятие буржуазии?..

— При чем здесь буржуазия?

— Если наши враги не угомонятся, нам придется пойти на тайные переговоры с Москвой и добиться если не мира, то по крайней мере хотя бы перемирия, временной передышки. Это заставит Лондон и Нью-Йорк задуматься: стоит ли и впредь отказываться от дружбы с Германией, которая завтра может обрушиться на них вместе с Союзом. Само собой, это всего лишь дипломатический ход. Шантаж, если хотите.

Рейхслейтер очень точно избрал время для такого разговора. После бурной речи во время награждения, после той нервной встряски, которую фюрер устроил сам себе, разразившись бранью по адресу уже уничтоженных, арестованных или все еще затаившихся внутренних врагов рейха, он уже казался неготовым к очередному всплеску эмоций, точно так же, как Не готов был и к каким-либо рассуждениям по поводу сложных политических проблем. К тому же он привык не только выслушивать и прислушиваться к словам Бормана, но — что уже становилось явным для многих близких к рейхсканцелярии чиновников — слушаться его.

— Как вы себе это представляете? — переход на официальный тон стал единственной предосторожностью, к которой фюрер счел необходимым прибегнуть.

— Вас интересует канал связи?

Вам хорошо известно, что я давно пресекаю всякие попытки вступать в какие-либо тайные переговоры за моей спиной.

— Сам помогаю пресекать их, мой фюрер. Речь идет о другом: о политической игре, которую мы можем затеять с русскими. Да к тому же устроить утечку информации по этому поводу на Запад.

— Уж не намерены ли вы отправиться в Москву, следуя примеру своего предшественника, Гесса?

— Э нет, следовать примеру Гесса мне бы не хотелось, — по-бычьи повертел головой Борман. — Я имею в виду последствия, а не мотивы его кажущегося для всех странным перелета. Но кое-какие соображения по этому поводу у меня уже появились. Хотелось бы поделиться ими наедине, в более спокойной обстановке. При этом я думаю только о достойном выходе из войны, о будущем рейха, а не о собственном благополучии.

Фюрер невидяще взглянул на рейхслейтера и, ничего не сказав в ответ, направился из зала заседаний в свой кабинет.

Присутствующими это сразу же было замечено. Они поняли, что встреча завершилась, однако никто не направился к противоположной двери, словно ждали, что фюрер вернется и вручит еще по одной медали — в этот раз «За терпение».

«Вряд ли он готов сейчас продолжить наш разговор и здраво осмыслить мое предложение, — усмирил себя Борман, глядя ему в спину. — Зато я получил право напомнить о нем в том случае, если Кальтенбруннер, Шелленберг, Мюллер или еще кто-либо из эсэсовско-гестаповской братии сумеет разгадать, какую игру я затеял с Москвой, пользуясь услугами агента Магнуса».

Довольный собой, рейхслейтер уверенно направился к выходу еще до того, как фюрер скрылся за предусмотрительно открытой для него личным адъютантом дверью кабинета.

— Странная какая-то получилась церемония, — обронил Розенберг, обращаясь к фон Риббентропу. Не находите, господин министр?

— Фюрер весьма озабочен недавними событиями в Берлине, — промямлил Риббентроп, сам явно озабоченный тем, что Гитлер давно перестал замечать его присутствие. Авторитет этого политика уже давно не соответствовал не только его самолюбию, но и элементарным требованиям положения министра иностранных дел в верхушке рейха.

— И что-то я не вижу здесь Отто Скорцени, который должен был бы получить эту же медаль из рук фюрера коль уж не первым, то во всяком случае не третьим.

— Все еще не теряете надежды лично освятить восхождение этого обер-диверсанта на престол СС-рейха Франконии? — скептически ухмыльнулся фон Риббентроп.

— Не теряю. Но дело не в этом. Просто срабатывает мое старое правило: воспринимать факты и события не сами по себе, а в контексте. Поверьте моему опыту, господин министр, иногда такой метод приводит к поразительным умовыводам.

— Жаль, что вы не поделились своими наблюдениями с генералами Ольбрихтом и Фроммом. Они-то как раз потеряли способность воспринимать события и факты в каком-либо «контексте». Полагались исключительно на свою ненависть к фюреру.

— Воспользуюсь вашим советом и на всякий случай поделюсь им с Борманом, — мгновенно нашелся Розенберг.

И взгляды двух министров многозначительно скрестились в молчаливом противостоянии.