Равнину они проскочили как раз вовремя. На склоне долины их предательски высветила неожиданно появившаяся луна. Эта цыганская блудница была настолько яркой, что поначалу Крамарчуку показалось, будто взошло солнце. Он почти ощутил тепло сияния, передававшееся его разгоряченному потному телу.

Почему их не преследовали, этого Николай понять не мог. То ли потеряли из виду, то ли решили, что партизаны зашли в лес, а ходить в лес, даже такой небольшой, как тот, который они обогнули, полицаи не всегда решались и среди бела дня.

Что погони больше нет, это Крамарчук понял еще у долины, однако продолжал поторапливать Марию, и сам бежал, бежал из последних сил, по топкой илистой долине, держась подальше от леска, от оврага, от села. Чувствовал, что спасены, и в то же время не верил, что заколдованный смертный круг, в который они сутки тому назад попали, когда-нибудь разомкнется.

— Будь с нами лейтенант, все сложилось бы по-иному, ты права, — сказал он, когда долина, наконец, вывела их к густому ольшанику. И тут же, схватившись за грудь, осел.

Последние метры, отделявшие его от ближайших кустов, он уже прополз, забился в чащобу. Бежать ему было трудно. Крамарчук почувствовал это еще у оврага. Отлежаться бы день-другой, отлежаться бы... Если бы не предательство хозяйки.

— «Права»? Но ничего такого я не говорила, — тяжело выдохнула Мария. В отличие от сержанта, у нее еще хватило силы проскочить первую кустарниковую рощицу. Осела она уже н£ полянке.

— Не говорила, так подумала. Будь с нами лейтенант, все сложилось бы удачнее. Знаешь, если по правде, я всегда завидовал Громову. Он — лейтенант, комендант дота, командир отряда... А чем я, черт бы его побрал, хуже? Но вот остался без него и понял: даже если бы он не был офицером, я бы все равно считал его. командиром. И просил бы стать им.

Крамарчук лег на спину, раскинул руки и затих.

— Поднимись! Сядь! — потребовала Мария. — Земля холодная. А ты и так вон...

— Зато доживу до утра. И до заморозков. А ведь решил было: все, конец. Слушай, не успел спросить: чего это вы обе ревели, там, в хате? Я думал, ты ее, гадину, прикончишь.

— Фотографию показала. Мужа и сына. Обоих в тридцать седьмом арестовали. Несчастная, озлобленная жизнью баба. По сути, такая же несчастная и озлобленная, как и я.

Крамарчук хотел рассмеяться, но сумел выдавить из горла лишь какое-то жалкое подобие детского смешка. Мария — «несчастная, озлобленная баба»! Уму непостижимо!

— Да поднимись ты, наконец! Рядом деревце. Прислонись к стволу.

Сама Кристич тоже подползла к деревцу и села по другую сторону. Теперь их разделял только этот дрожащий под натиском тел тоненький ствол осины.

Луна изощрялась вовсю. Она светила так, словно способна была отогреть землю, восполнив своим сиянием все то тепло, которое уже не в состоянии давать осеннее солнце. А тем временем выстрелы все приближались и приближались, долетая то со стороны леска, то со стороны села. Три из них прогремели совсем рядом, в долине.

— Да не уймутся они, — не выдержала Мария. — Нужно уходить, Николай. Боюсь я.

Никогда раньше он не слышал из ее уст этого слова: «боюсь». Ни в доте, ни потом, в приднестровских лесах. Будь здесь Громов, она, наверное, и сейчас не решилась бы произнести его.

— Слишком светло. Трудно будет уходить, — снова заговорила Мария и, по-старушечьи покряхтывая, стала медленно подниматься, держась рукой за пошатывающийся ствол деревца.

— По этой проклятой луне хочется пальнуть, как по прожектору. Помнишь, как немцы устроили нам «лунное сияние» во время блокады дота?

— А вот в доте мне не было так страшно. Наверно, сумела смириться с мыслью о неминуемой гибели. Может, потому, что там был весь наш гарнизон. Все, подъем, сержант, подъем!

Оглянувшись через плечо, Крамарчук видел, как медсестра устало брела ольшаником. Девичья фигура при свете луны! Если бы не эта пальба! Сержант понимал, что запас времени иссяк, нужно подниматься, но не хватало воли заставить себя сделать это. Все, что с ним происходило, он воспринимал сейчас, как во сне. Только одно ощущение оставалось совершенно реальным: боялся, что так и не найдет в себе силы встать. И, что еще страшнее, потеряет сознание. Эта странная слабость, тошнота. Уплывающая из-под ног пронизывающе холодная земля...

Мария уже скрылась из виду, а он все сидел и прислушивался к какому-то только ему понятному зову собственного бессилия, отчетливо осознавая, что никакая угроза, никакой страх не способны заставить его подняться.

...А двинуться в путь его вынудила пуля, срезавшая ветку прямо над головой. Пуля, очевидно, была шальная. Но если бы в ту минуту он подхватился... Если бы подхватился — она точно так же срезала бы его самого. Только уже под корень.

Крамарчук прополз несколько метров и только тогда решился оторвать руки от земли. Оглянувшись, он увидел, что на суку что-то висит. «Карабин Марии», — догадался он. Медсестра просто-напросто забыла о нем. Вернуться и взять его уже не было никаких сил. Однако сработал инстинкт окруженца, алчно подбирающего любое оружие, любой завалявшийся на месте боя патрон. Все могло пригодиться, решительно все! Не сегодня, так завтра.

«Интересно, чем это кончится, будь оно проклято? — горестно раздумывал он, с трудом двигая отяжелевшими ногами. Он давно мог настичь Марию, но не спешил делать это. Одному ему легче шлось, а главное, свободнее думалось. — Подвернулось бы еще двое хлопцев, хотя бы двое. Забрались бы в лес, построили землянку, обжились... И “опекали” бы окрестные дороги... Вот только где теперь найдешь этих двух-трех мужичков-гайдуков? К осени небось поза-бивались в села, хутора, поближе к вдовам-солдаткам. Днем в погребке или в стожке, а по ночам — под боком у баб. Поустраивались, дети архангеловы! Хоть ругай, хоть завидуй».