Они проснулись, когда солнце уже клонилось к закату. Огромный огненный шар его поджигал вершину дальнего, возвышающегося над низинным лесом холма и медленно врастал в него, становясь похожим на шипящую лаву вулкана.

Сарай, в котором беглецы нашли себе приют, стоял над крутым склоном широкой речной долины, и, поднявшись первым, Беркут не спешил будить Арзамасцева, а молча, заколдованно просматривал исполосованную валками неубранного и уже почерневшего сена до- лину; редкий, вспыхивающий факелами крон березовый лес; ожерелье миниатюрных, окаймленных невысокими травяными берегами озер.

На рассвете, пробираясь сюда, Беркут не успел да и не мог рассмотреть этот скрытый под пеленой тумана пейзаж, и теперь любовался им с таким удивлением, словно проснулся в ином мире. А может, и не проснулся, может, все это еще только снится ему в непривычно сладком сне «лагерного ангела».

Сарай доживал свой век в стороне от села, не примыкая ни к одной из двух близлежащих усадеб, и решение беглецов спрятаться в нем было сущим безумием. Если бы немцы вздумали прочесать село, они прежде всего нагрянули бы сюда.

Еще более безрассудным казалось сейчас Беркуту то, что, едва взобравшись на сеновальный чердак, они, не установив дежурства, сразу же уснули и почти десять часов проспали безмятежным детским сном.

— Что там, лейтенант? — услышал он позади себя встревоженный голос Арзамасцева.

— Пока ничего.

— Немцев не наблюдается?

— Проспали мы с тобой немцев. Могли проснуться уже в гестапо.

— Брось: «проспали». Наведывались разве?

— Долина пока безлюдная. Село тоже вроде как вымерло. Но что-то не нравится мне весь этот божественный уголочек.

— Ну, тебе, лейтенант, не угодишь.

Прошелестев сеном, Арзамасцев подполз к противоположной стенке чердака, в которой тоже зияла дыра, и в ту же минуту воскликнул:

— Господи, вон же они!

— Кто? — не понял Беркут.

— Кто-кто?! — понизил голос. — Фрицы, кто же еще?

— Брось, ефрейтор, — с поразительным спокойствием отмахнулся Беркут, не двинувшись с места.

— Ну что, что «брось»?! Вон они! Сюда идут! Девица их какая-то ведет. Очевидно, из ближайшего дома. Выследила, стерва тифозная...

Все еще не веря Арзамасцеву, Беркут перепрыгнул через проем на ту сторону чердака, где он находился, и почувствовал, что душа его оборвалась от страха: «Немцы, мать их!» Но что это? Один вермахтовец подталкивает девушку то рукой, то стволом автомата, второй, чуть прихрамывая, бредет позади и посмеивается. Да ведь они ведут ее сюда, чтобы... Точно. Жеребцы даурские. Он уже не сомневался, что мысли немцев заняты сейчас чем угодно, только не поисками сбежавших пленных, о которых, наверное, и не слышали.

— Что ты молчишь, лейтенант? — основательно занервничал ефрейтор. — Чего ждем? Рвать отсюда надо, во всю прыть.

— Поздновато, — незаметно ухмыльнулся про себя Беркут. — Заметят.

— А здесь что, не заметят?

Тем временем у крайнего двора, на той же тропинке показалась женщина в куртке, длинной юбке, с распущенными волосами. Молитвенно сжав руки у подбородка, она молча смотрела вслед солдатам и девушке, очевидно, не решаясь выдавать своего присутствия.

— Вооружись прутом, — тронул Беркут Арзамасцева за плечо. — Останешься на этой стороне. Засядь у пролома, чтобы через щель видеть, что делается и в сарае, и во дворе. Я с ножом — у стенки напротив. Часовых когда-нибудь снимал?

— Не приходилось, — испуганно завертел головой ефрейтор. — Даже в рукопашную не приходилось.

— Божественно! Сегодня тебе предоставляется идеальная возможность проявить себя. Так что смотри не струсь. Тут каждая секунда... Следи за моими жестами.

Прежде чем перескочить на свою половину сеновала, Беркут еще успел заметить, что у девушки длинные, распущенные золотистольняные волосы. Обута она была в солдатские ботинки, подол длинной юбки разорван.

— Неужели вот так вот, глупо, попадемся им? — с дрожью в голосе проговорил Арзамасцев.

— Успокойся, эти в плен брать не стали бы, свидетели им ни к чему. Да и почему вдруг попасться должны мы, а не они?

— Что-что, а «успокаивать» ты, лейтенант, умеешь. И вообще, ведешь себя так, словно жизнь тебе недорога.

— Жизнь — она сама по себе... божественна!